Разлучённые

      Резное позолоченное полотно незримого солнечного сияния беспрепятственно раскинулось по сонной земле, его тонкие искусные пальцы с наигранной невозмутимостью путались в гибких стеблях зеленеющей травы, чьи податливые станы ещё были влажными от рассветной росы и чуть колыхались под натиском неугомонного ветра, словно исполняя причудливый танец. Казалось, лесные тропы, тесно поросшие гигантскими деревьями, нежно переливались всеми оттенками зелёного, от голубоватого изумруда до насыщенного нефрита, и издалека напоминали шелковистую кошачью шерсть, которая беспрекословно меняла своё положение всякий раз, когда её касалась чужая покровительственная рука. Осевшие на хрупких листочках молодой зелени капельки утренней влаги заманчиво, точно множество драгоценных самоцветов, поблёскивали под жадными лучами властного солнца и от того становились похожими на сотни рассыпанных по чаще крупных жемчужин, подёрнутых всеми цветами тусклой радуги. Мощные стволы недвижимых деревьев, подсвеченные осмелевшим мерцанием небесного тела лишь с одной стороны, приобретали рыжий оттенок жидкой бронзы, тогда как другая сторона пугливо пряталась в приглушённом мраке, отбрасывая прямую тень на широкую дорогу, проложенную прямо сквозь неприступные дебри молчаливого леса. В только-только распустившейся листве стройных акаций и могущественных дубов беззастенчиво приютился шаловливый ветерок, возбуждая в вышине недосягаемых взгляду крон взбудораженные перешёптывания, от чего весь лес будто без умолку шелестел на каком-то своём странном языке, стремясь поделиться со всем миром вестями, что принёс ему издалека верный друг ветер. Лишь ранние хлопотливые птицы, так же оставаясь невидимыми для любопытных глаз непрошенных гостей, охотно отвечали своему необъятному покровителю заливистыми трелями, постепенно наполняя спящую рощу озабоченной жизнью и побуждая лесных обитателей покинуть наконец ночные берлоги, чтобы присоединиться к очередному сумасшедшему дню сокрытого в таинствах природы маленького мира. Освещённый окрепшим солнцем лес воскресал на глазах, с каждой минувшей минутой превращаясь в пристанище для нового постороннего звука, происхождение которого для бесцеремонных нарушителей всеобщего покоя нередко оставалось загадкой и внушало неуместное волнение, поселяя внутри очарованных непонятными явлениями душ противные ожидания тайной угрозы. И всё равно, несмотря на столь ранний час и недавнюю смерть угасшей в свете нового дня зари, бесприютная чаща вовсе не стояла безмолвной: вместе с тем, как первый чистейший голос предрассветной птицы коснулся нерушимого купола пустой тишины, безжалостно разорвав эту плотную завесу пронзительным пением, в медленно пробуждающемся лесу появились монотонные, перебивающие друг друга звуки, растущие с каждым мгновением по мере того, как их негласные создатели неторопливо продвигались в глубь светлеющей рощи. Гулкий перестук лошадиных копыт, что с глухим стуком ударялись о рыхлую почву, взметая в воздух клубы землянистой пыли, гармонично перемешался с фоновым шелестом присмиревших листьев, и весь лес словно замертво оцепенел, поражённый столь дерзким вторжением в его тихие владения, не знающие порочного влияния ненасытного человека. Притаившимся по своим норам животным пришлось повременить с необходимым пробуждением в ожидании, когда длинная шумная процессия, возглавляемая величественно восседающим на белом коне всадником, покинет их территорию, возвращая неприкосновенному месту должное умиротворение.       С неприметным наслаждением чувствуя ритмичное сокращение мышц выносливого жеребца, степенно идущего сдержанной рысью, Ибрагим самозабвенно прикрыл глаза и позволил себе ненадолго отвлечься от дороги, чтобы получить полное удовольствие от верховой езды по взрыхлённой лесной земле, не идущей ни в какое сравнение с ровным каменистым асфальтом прибрежного Стамбула. Слишком долго воин отказывался от незаменимых прогулок верхом в пользу каких-то других, более важных и первостепенных дел, но теперь, вновь оказавшись в седле и ощутив под собой животрепещущее существо жаждущего скорости и свободы славного жеребца, он с трудом мог сдержать в узде необдуманный порыв давно забытых возвышенных эмоций, так и подгоняющих его немедленно сорваться с места и пуститься в стремительный галоп, наплевав на любые ограничения и истинную цель вынужденной поездки. Смелеющее с неуловимой быстротой солнце дерзко коснулось тёплыми, усыпляющими лучами расслабленного лица чуткого всадника, заставив его недовольно сморщится и зажмурить один глаз, однако даже подобные неудобства не имели над ним долговременной власти и не могли притупить неустанное внимание, с каким он придирчиво оглядывал однообразный пейзаж сменяющих друг друга скучных деревьев, мелькавших по обе стороны от лесной тропы. Редкие кроны величественных великанов лишь слегка задерживали вездесущие лапы небесного тела, препятствуя ему и дальше баловать страждущую землю весенним теплом, так что иногда Ибрагим погружался в спасительную тень прохладного сумрака, ощущая открытой кожей приятные ласки воздушных порывов, которые под прицелом палящего солнца были едва различимы. Подавив пленительное искушение ускорить равномерную поступь коня, воин подставил лицо и нагретую шею очередному освежающему дуновению неуловимого бриза и в который раз остро пожалел, что не способен прямо сейчас сорваться с места и припустить во всю прыть, промчаться по лабиринтам неизведанного леса и вкусить незабвенное чувство отрадной свободы, слившись в единое целое с вольным ветром, поймав то благоговейное ощущение птичьего полёта, что изредка, но всё же сопровождало его стремительную езду. Нехотя напомнив себе, что не имеет права поступать столь самонадеянно и своевольно в сложившихся условиях, Ибрагим ограничился лишь тем, что плавно сменил степенный темп горделивой рыси на более подвижный и нагнал маячившую впереди осанистую фигуру верхом на белоснежном статном скакуне, чей неторопливый шаг смотрелся просто безупречно и служил откровенным подтверждением длительных тренировок. Упругие мышцы накрытого бархатной попоной жеребца покладисто перекатывались под его блестящей, шелковистой шкурой, в меру длинный, причёсанный волосок к волоску серебристый хвост подвижным водопадом спускался вдоль длинных натруженных ног, иногда встревоженно колыхаясь то ли от налетающего ветра, то ли по собственной прихоти и временами похлопывая гладкие бока невозмутимого коня.       Поровнявшись с восседающим верхом на этом красавце Сулейманом, но всё же держась чуть позади, Ибрагим вполне сознательно и при этом как можно незаметнее скосил глаза на равнодушного ко всему мирскому послушного жеребца, чей пустующий взгляд бездонно чёрных глаз смотрел исключительно вперёд и, несмотря на отсутствие в нём какого-либо выражения, казался преисполненным поразительной мудрости, словно по природе молчаливое животное видело и знало гораздо больше, нежели хотело продемонстрировать. Не раз Ибрагим невольно ловил себя на непрошенной мысли, что всякое существо, будь оно живым или бездушным, находившееся под длительным влиянием неоспаримой, уравновешенной власти Сулеймана, рано или поздно обретало значительную часть его повадок и особенностей, словно впитывало в себя всё, что ему даровали по проявлению высшего повеления. Оно становилось столь же неприкосновенным и неприступным, как и его хозяин, изучало благоговейное величие, которое препятствовало даже просто лишний раз взглянуть на него, не то, что тронуть или попытаться присвоить себе его преданность. И, разумеется, размышляя о подобной странной закономерности в мире, где всё завязано на подчинении и господстве, Ибрагим не мог не возвращаться к самому себе, не прокручивать в голове исход собственной судьбы, такой безвольной и хрупкой со стороны того, кто обладал недозволенной никому другому силой изменить его жизнь одним лишь своим словом. Временами зыбкое существование под извечно занесённой над головой воина смертоносной саблей напоминало ему скользкий, опасный путь вдоль тонкого клинка, чьё острозаточенное лезвие отделяло от неминуемого конца его шаткую жизнь, в то время как за гранью зияла манящая пропасть самой смерти, только и ждущей, когда он отступится и по досадной неосторожности совершит опрометчивый шаг. Шепчущая бездна за спиной Ибрагима ощущалась всё ближе, всё внутри него в приступе постыдного испуга болезненно сжималось, стоило ему почувствовать далёкий, но уже такой явный и неисчерпаемый запах мерзкого забвения, увидеть вокруг себя призрачные очертания жадных завистливых теней, услышать приглушённые голоса соблазняющих искушений, порождаемых в его запятнанной душе приступами растущей гордыни. Только огромным усилием воли воин находил управу на пугающие знамения, часто ему удавалось подавить в себе неконтролируемые ожидания неизбежной расправы и, взглянув правде в глаза, твёрдо заверить себя, что ему ничего не угрожает, по крайней мере, до тех пор, пока он держит в неведении от других своё тёмное прошлое. Однако тайна имеет свойство превращаться в явь, так что Ибрагим прекрасно осознавал всю невыгодность своего нынешнего положения: пусть с тех пор, как он переступил порог заветного дворца, минуло без малого три года, это ничуть не уменьшало тяжесть закрепившейся за ним вины и не снимало с него пожизненного бремени прежде совершённых грехов. Нечестивая жизнь подлого шпиона, охотившегося за чужими душами и жаждущего проливать невинную кровь, давно затерялась где-то за минувшими зимами и вёснами, канула в забвение, но так и не отпустила Ибрагима полностью, повиснув над ним, точно грозовая туча в преддверии разрушительной бури. По-прежнему рядом то и дело всплывали неугодные сердцу образы, пробуждая в объятом навязчивым желанием всё забыть сознании грузные воспоминания: непрочитанные, даже не распечатанные письма из родного Ирана, так и не нашедшие должное пристанище в страждущем пламени беспощадного огня, соблюдающая непреодолимую дистанцию Нуриман, пронёсшая через всё это время глубинную ненависть к бывшему другу и так и не сумевшая простить ему его мнимое предательство. Порой Ибрагим проникался неоправданным чувством искреннего сожаления о том, что не может раскрыть подруге глаза на истинную свободу, которая ожидала её за пределами нерушимого долга, связывающего её крепкими узами надуманной безысходности и оклеймившего её унизительным званием убийцы. По собственной воле Нуриман продолжала увядать под гнётом чужого приказа, непреодолимые границы насильственной власти словно сковывали её по рукам и ногам, препятствуя совершить даже малейший шаг не в том направлении, и Ибрагим, отчаянно жаждущий помочь ей ступить на правильный путь, порвать с кровавым прошлым, вынужденно признал поражение, как только понял, что все его старания бесполезны. Нуриман свято верила в истину своего дела и не собиралась сворачивать с тропы, усеянной бесконечными смертями, даже кровь невинных на её руках не пробуждала в ней ни капли сострадания или совести, лишь опьянение достигнутым успехом и исступленное желание завершить начатое любой ценой. Не преследуя цели заделаться её главным врагом, Ибрагим в конце концов позволил подруге и дальше поддерживать связь с Тахмаспом, однако тщательнее обычного следил за её действиями и успешно, вот уже на протяжении двух лет, держал её вдали от господских покоев, пресекая любые её возможные взаимодействия с Сулейманом. В последнее время Нуриман будто залегла на дно, но воин хорошо осознавал, что подобное затишье может быть обманчиво, и потому не терял бдительности ни на мгновение, как бы сильно ему ни хотелось верить, что персидская шпионка всерьёз задумалась о своих ценностях.       Изнемогающее от извечного одиночества солнце беспечно роняло чистейшие лучи на отливающую небесной лазурью богатую ткань господского кафтана, словно по незамысловатой задумке очерчивая каждую извилистую линию, что плавными изгибами пересекали всё одеяние султана, складываясь в заметный лишь при детальном рассмотрении причудливый узор. За непродолжительное время их поездки к старому Ипподрому Ибрагим успел наизусть выучить все потаённые разветвления целостного рисунка и теперь беззастенчиво изучал сдержанную роскошь знакомого во всех подробностях наряда, точно поставил перед собой неосознанную цель превратиться в объект чужого бесценного внимания. Разумеется, от Сулеймана не укрылась подобная откровенная бесцеремонность, так что он не выдержал и метнул на шагавшего рядом друга тронутый лёгкой растерянностью взгляд, в котором без труда читалось подавленное выражение непринуждённого любопытства. Заметив обращённые на него глубокие глаза повелителя, тонко окрашенные терпеливым ожиданием, Ибрагим немного смутился, хотя где-то на подкорке расслабленного сознания предполагал, что его неприкрытое изучение не могло остаться в стороне от не менее наблюдательного взора Сулеймана.       — Ты уверен, что госпоже стоило ехать с нами? — осторожно осведомился воин, чтобы сгладить возникшее неловкое молчание и отвлечь султана от собственного необъяснимого поведения. При этом он не удержался и многозначительно покосился через плечо на следующую за ними по пятам позолоченную карету, что с трескучим грохотом катилась по неровной лесной земле, сопровождаемая многочисленным топотом лошадиных копыт. — Недавние роды могли сильно утомить её.       — Хюррем сама изъявила желание поехать, — неопределённо пожал широкими плечами Сулейман и устремил вдаль ставший вновь непроницаемым задумчивый взгляд. Как и всегда, при упоминании любимой госпожи его плотно сжатые губы тронула мягкая улыбка, а лицо посветлело, омолодив его на несколько лет. — Ты же знаешь, она слишком упряма, чтобы слушать меня. Всё по-своему делает.       — За эти пару лет ничего не изменилось, — снисходительно хмыкнул в ответ Ибрагим, невольно обратившись состаренной памятью в тот далёкий роковой день, когда он впервые встретил юную крымскую рабыню в порту и, приятно поражённый её несгибаемой силой духа и непокорностью дикого нрава, привёл будущую госпожу, тогда ещё просто Александру, во дворец Сулеймана, в его гарем. С тех пор минуло две зимы и два лета, а наречённая новым именем Хюрррем по-прежнему сохраняла непоколебимый статус фаворитки повелителя, являясь матерью двоих его детей — годовалого шехзаде Мехмеда и недавно появившейся на свет маленькой принцессы Михримах.       — Она беспокоится о Хатидже, — неожиданно серьёзно произнёс Сулейман, и овеянное небывалым наслаждением сердце Ибрагима вдруг больно кольнуло, стоило ему вспомнить о причине их ранней поездки. — Хотела во что бы то ни стало увидеть её. Думаю, им будет о чём пообщаться.       Рассеянно кивнув, Ибрагим отвернулся, скользнул померкнувшим взглядом по одинаковым деревьям, чьи упирающиеся в купол непорочного неба зелёные кроны беззаботно шелестели на ветру, чуть покачиваясь в такт им одним известному ритму, и выпустил на свободу долгий вздох, попытавшись вложить в него все те противоречивые чувства, что неотступно терзали его податливое существо, пробуждая на дне груди уснувшее волнение. Столько времени он уже не видел сестру Сулеймана, не смотрел в её надменные глаза, не примечал в коридорах дворца её осанистой тени, хрупкой, но статной, присущей настоящей госпоже, даже не ловил её переливчатый, закованный в нерушимые льды ценичного равнодушия голос, некогда способный одним своим мелодичным звучанием воскресить в нём страстную нежность. Как Хатидже поведёт себя с ним теперь, будучи замужней особой и живя в собственном дворце, вдали от брата и матери? И как он, Ибрагим, должен держаться с госпожой, оставившей в забытом прошлом рассыпавшуюся в прах любовь, когда-то осмелившейся пойти на осознанный обман, только бы быть рядом с ним? Разве правильно будет всё забыть и сделать вид, будто ничего не произошло? Теперь у Хатидже началась её собственная жизнь, и в ней для Ибрагима уже определённо не находилось места, как бы в глубине души госпоже ни хотелось иного. Несмотря на повисшие между ними, словно грозные тёмные тучи, разногласия, воин продолжал каким-то неосознанным краем своего существа ощущать, что Хатидже по-прежнему надеется сгладить все былые обиды и, возможно, даже возобновить дружеское общение с ним. Они не виделись так давно, что ему не представлялось правильным делать подобные необоснованные выводы касательно нынешнего расположения к нему госпожи, поэтому, хоть и с явным трудом, но Ибрагим попытался переключиться на другие мысли, чтобы не загонять себя в ещё более углубленную тоску по прошедшим временам. Незаметно для него Сулейман ускорил темп, отправляя своего белоснежного скакуна в степенный галоп, и визирь хлестанул собственного жеребца поводьями уздечки по упругой шее, побуждая его изменить скорость, на что тот отозвался негромкий возмущённым ржанием. Рыхлая земля полетела из-под мощных копыт коня, когда он рванул вперёд, догоняя господскую лошадь, и Ибрагим отточенным многолетней практикой движением приосанился и расправил напряжённые плечи, в приступе долгожданного удовольствия ловя открытой кожей леденящие ласки окрепшего ветра. Среди вновь замелькавших перед глазами скоплений одинаково рослых и стройных деревьев наконец показалась ровная гладкая крыша построенного у старого Ипподрома дворца, чей безупречно начищенный камень богато поблёскивал в скромном свете весеннего солнца, а неприступные с виду кирпичные стены надёжно ограждали внутренний двор от любопытных глаз. По мере того, как стремительный галоп приближал Ибрагима к чужой обители, внутренности его неприятно холодели, и кожаные поводья в ладонях становились скользкими и влажными, точно он вдруг испытал прилив неконтролируемой паники. Всего несколько решающих шагов отделяли его от одного из самых важных и сложных испытаний в его жизни, и, будь у него хоть доля возможности отсрочить эту пугающую неизбежность на пару ничтожных мгновений, воин бы, не задумываясь, воспользовался ею.       Высокие побелённые стены, аккуратно тронутые искусной кистью умелого художника, убегали к куполообразному потолку и смыкались в самой его вершине, напоминая непроходимую горную расщелину, со всех сторон окружённую крутыми склонами. Сразу, как только Ибрагим переступил порог заветного дворца, по размерам заметно уступающего роскошному убранству Топкапы, его непреодолимо обступили навязчивые ощущения неприятного стеснения, будто кто-то зажал в тиски его жаждущее спасительной свободы существо и отказывался выпускать, намеренно испытывая воина на прочность. В отличие от родного дворца, в этом отсутствовала всякая атмосфера непринуждённой заботливости, в нагретом чужим рваным дыханием воздухе не чувствовалось, однако, спасительного тепла, от чего казалось, будто, несмотря на царившую на улице мягкую весеннюю погоду, среди бетонных стен поселился кусачий холод. Ибрагим терялся в лабиринте собственных догадок, объяснялось ли подобное отчуждение тем, что он ещё ни разу не переступал порога этого дворца, или же причина крылась в накопленной продолжительным временем ненависти, которую несомненно питали к нему главные обитатели пестревшего скупым богатством места, чья замудрённая роскошь так и кричала о своём мнимом превосходстве. Неторопливо оглядев внимательным взглядом просторное помещение, представляющее собой главный зал, Ибрагим задержался на тонконогих позолоченных канделябрах, что выстроились около каждого угла, ворсистом узорчатом ковре, распростёртом на чистом полу подобно цветной траве, не обделил толикой вежливого восхищения арабские росписи, которыми вдоль и поперёк были покрыты белые стены. В целом, дворец обустроили изысканно и в меру горделиво, хотя Ибрагима упорно не покидало стойкое волнующее чувство, что всё окружающее его величие демонстративно возвышалось над ним, точно штормовое облако, давило на него, преследуя коварную цель сломить в нём последний стержень самообладания и приклонить к земле в выражении беспрекословной покорности. Плечи сами собой сгорбились, налитые какой-то необъяснимой тяжестью, но не привыкший к проявлению собственной слабости воин постарался воспротивиться непрошенному желанию напрягшегося тела и с усилием выпрямился, окинув властные стены неприютного дворца вызывающим взглядом.       Боковое зрение чётко уловило скромное движение слева, и Ибрагим скосил глаза в сторону, нисколько не удивившись тому, что обнаружил рядом с собой маленькую фигурку Нигяр, которая столь же настороженно, как и он сам, оглядывалась вокруг, явно ощущая себя лишней. Её острые плечи, сжатые умело скрытым замешательством, казались ещё более вытянутыми и щуплыми, выступающие кости обтягивало выполненное в серых тонах платье, придающее ей больше незаметности и какого-то невзрачного очарования. До краёв наполненные искренним благоговением округлённые глаза, превратившиеся в две огромные бронзовые луны, неспешно скользили с одного предмета на другой и вдумчиво прощупывали умным взглядом каждый из них, лишь изредка поблёскивая простодушным интересом тогда, когда натыкались на нечто действительно необычное. В попытке поймать этот убегающий взор Ибрагим склонил голову набок, и наконец девушка обратила внимание на его тайные знаки и призрачно, чтобы было очевидно только для него, улыбнулась, обменявшись с ним ободряющими кивками. Нигяр поехала с ними исключительно в качестве служанки и помощницы, и никто не догадывался, насколько на самом деле значимым оказалось для воина это решение: теперь, почувствовав вблизи незримую чужим глазам крепкую привязанность возлюбленной, Ибрагим точно преобразился и ощутил незаменимый прилив утраченных сил, в которых он так нуждался перед предстоящей встречей с Хатидже. Прямо сейчас ему страстно, едва выносимо хотелось подойти ближе к подруге, коснуться её угловатых плечей, уткнуться носом в её ароматные каштановые волосы, всегда приправленные сладковатым запахом роз вперемешку с хвоей, и обрести подле неё нерушимый покой. Однако воин с колким разочарованием вынужден был признать, что должен оставаться на расстоянии от Нигяр, дабы не навлечь на себя и трудолюбивую калфу ненужные подозрения, и, казалось, притихшая девушка поняла его без всяких слов, поскольку с деланным любопытством принялась рассматривать росписные стены, демонстративно отвернувшись от него.       Массивные деревянные двери главного зала с мучительным скрежетом распахнулись, являя новоприбывшим гостям хозяев утончённого дворца, и все как один отвлеклись от прежних занятий, устремив нетерпеливые взгляды на вошедших. Степенным, гордо поставленным шагом пересекая широкое пространство, первой объявилась Хатидже, мгновенно приковав к себе внимающий каждому её движению жадный взор Ибрагима, которому так и не удалось сохранить полную невозмутимость на лице при виде госпожи, столь броско изменившейся за прошедшие пару лет. Некогда распущенные русые волосы, завитые в аккуратные локоны и спускавшиеся по изящным плечам гладкими струями, теперь собрались в высокую причёску, украшенную жемчужным ободком и вплетённой в потемневшие пряди алмазной диадемой, благодаря чему длинная притягательная шея оставалась полностью открытой, осанисто вытянувшись во всей своей красе. Блеклое сиреневое платье, отвливающее в ореоле дневного сияния мягкой синевой, свободно струилось вдоль её претерпевшего перемены тела и едва заметно, но всё же подчёркнуто обтягивало округлённый живот, очевиднее любых слов указывая на скорое пополнение в недавно образовавшейся семье. О том, что замужняя госпожа носит под сердцем своего первого ребёнка, Ибрагим знал с самого начала, но всё-таки не сумел сдержать головокружительный прилив глубокого потрясения, увидев Хатидже в таком несвойственном ей виде, при котором она каким-то образом сохранила присущие представительнице Династии величественные жесты, безупречную осанку и сдержанные манеры поведения. Всё те же проникновенные, почти чёрные глаза, цепко вбирающие в себя каждую невинную мелочь, тот же брошенный чуть свысока непринуждённый взгляд, за прошедшее время ставший ещё более пробирающим и внушительным. Даже милое юное лицо, безвозвратно истерзанное застывшим на нём равнодушием, не тронула ни единая коварная морщинка, так что примечающий все эти редкие изменения Ибрагим на какое-то мгновение представил, будто с их последней встречи минул лишь один день.       Точно пархая над блестящим полом, Хатидже бесшумно приблизилась к поджидавшему её посреди зала Сулейману, чьих расслабленных губ коснулась приветливая улыбка, и присела перед ним в затяжном почтительном поклоне, провожаемая бесконечно любящим взглядом своего брата. Когда с церемониями было покончено, султан без лишних слов привлёк сестру к себе, бережно прижимая к своему сильному телу, и что-то воркующе пророкотал ей на ухо, после чего льдистые глаза Хатидже загорелись скупой нежностью. Из произнесённого Ибрагим разобрал только имя госпожи и испытал немалое раздражение от того, что остаётся в стороне от всех этих семейных приветствий, хоть и понимал, что сетовать на подобное будет крайне глупо, учитывая, что он до сих пор не являлся полноправным членом султанской семьи. Пока он тщетно пытался подавить внутри уязвлённого сердца неуместную досаду, к Хатидже подошла Валиде и, раскинув руки в стороны, заключила дочь в тёплые, но всё такие же аккуратные объятия, прикрыв светящиеся откровенной радостью глаза.       — Хатидже, дочка, — донеслось до Ибрагима ласковое бормотание госпожи, прозвучавшее гораздо громче, чем слова Сулеймана. Спустя несколько мгновений они отстранились и заглянули друг другу в глаза, не убирая рук с чужих плечей. — Как ты, милая? Надеюсь, ты следишь за собой?       — Конечно, Мать-Львица, не беспокойтесь, — томным голосом отозвалась Хатидже, снисходительно пустив в нотки своего стального тембра искреннюю теплоту, и впервые разорвала невидимые грани собственной души, до боли напомнив Ибрагиму себя прежнюю. — Срок вот-вот подойдёт, и Вам больше не придётся так тщательно оберегать меня.       — Иншалла, малыш родится здоровым, — широко улыбнулась Валиде, спустив ладонь на круглый живот госпожи, и на дне её мудрых глаз вспыхнул лучистый огонёк той редкой любви, какую были способны испытывать лишь познавшие счастье матери. — Не терпится увидеть его.       Признательно кивнув Валиде, Хатидже выпустила из рук её тонкие плечи и наконец развернулась к Ибрагиму, наткнувшись на него замешканным взглядом, и по тени предательского изумления, пробежавшего по её прежде непроницаемому лицу, воин с долей удовлетворения смекнул, что она не ожидала его увидеть. С мгновение они просто смотрели друг на друга, не смея моргнуть раньше, чем это сделают выразительные глаза напротив, вокруг словно наступило изолирующее затишье, и обступившие Ибрагима предметы потеряли свои очертания, размывшись по краям, будто приправленная водой краска. Он не находил в себе достаточно сил и желания отвести взгляд, противостояв необъяснимой тяге, он мог только бессознательно изучать открывшиеся ему недосягаемые глубины чужих холодных глаз, которые, справившись с секундным колебанием, уже снова мерили его с напускной надменностью, наверняка получая несметное наслаждение от наблюдения за его главной слабостью. Конечно, Хатидже не забыла, какое мощное влияние раньше оказывал на Ибрагима один даже звук её переливчатого голоса, и теперь бесцеремонно играла с его неподдельным смятением, потаённо, но всё же заметно для воина насмехаясь над его опрометчивой откровенностью.       — Паша Хазретлери, — соизволила обратиться к нему Хатидже, в притворном уважении наклонив высоко поднятую голову, и даже этот её простой жест оказался пропитан высокомерием и обманом. — Сочту за честь принимать Вас в своём дворце. Чувствуйте себя как дома.       — Вы очень любезны, госпожа, — с призрачным намёком на улыбку ответил Ибрагим, согнувшись в надлежащем поклоне. Распознав в словах госпожи мастерски подавленную ложь, он едва сдержался, чтобы не дать волю своему отчаянию. Неужели люди способны так сильно измениться за столь непродолжительное время? — Уверяю, я Вас не потесню.       Как только в мысли визиря закралась жгучая мольба о скорейшем завершении этого неприятного ему разговора, от необходимости продолжать диалог с госпожой его избавило внезапное появление рядом Хюррем, изнемогающей от нетерпения пообщаться с сестрой султана. Рыжие волосы фаворитки подобно ослепительному огоньку полыхали на её покатых плечах, безупречно держащих господскую осанку, голубые, напоминающие два бескрайних океана глаза так и сверкали неизменной уверенностью, граничащей с дерзким упрямством, ничуть не потерявшим своего решающего влияния с тех пор, как молодая госпожа очутилась в гареме. От жалкой, побитой жизнью и многодневным голодом рабыни со спутанными локонами и осунувшимся лицом не осталось ни следа: обнажённые резкой худобой рёбра, чётко проглядывающие сквозь ткань рваной одежды, теперь округлились и прятались под атласным материалом лазурного платья, рельеф острых скул сменился здоровой пышностью румяных щёк, и только глаза порою всё так же упрямо блестели следами ледяных искр. Встретив Хюррем вполне приветливым, даже чуть мягким взглядом, Хатидже сошлась с ней в коротких, но дружеских объятиях, и две госпожи удалились вместе в глубь освещённого дневным светом зала, о чём-то приглушённо болтая. По озабоченному лицу Хюррем Ибрагим понял, что речь, скорее всего, шла о предстоящих родах, и любимица повелителя спешила поделиться своим опытом с Хатидже, а та внимала каждому её слову, не сводя с неё осознанного взгляда. Рядом с воином не осталось ни одной скучающей души, все разошлись по своим углам и увлечённо беседовали: вот Хюррем и Хатидже негромко засмеялись, беспечно улыбаясь друг другу, устроившаяся на тахте Валиде неотрывно следила за неторопливым разговором между Сулейманом и Рустемом, появление которого произвело на Ибрагима немалое удивление. Видимо, он настолько погряз в ворохе собственных необъяснимых чувств, что совсем перестал замечать происходящее вокруг него, а между тем даже Нигяр пристроилась рядом со служанками дворца и несмело завела с ними тихую беседу, чтобы только не выглядеть абсолютно ни к чему не причастной.       Оставшись в полном одиночестве, Ибрагим бегло осмотрелся, убедился, что никто не обращает на него внимания, и молча прошёл к незанавешенному окну, замерев настолько близко к вычищенному до мягкого блеска стеклу, что смог распознать на зеркальной поверхности своё отражение. Из глубины идеально ровного прозрачного материала на него глядели подёрнутые мутными сомнениями блуждающие глаза, пытающиеся распознать в собственной бездне хоть какие-то намёки на удовлетворение или понимание, однако оттого они лишь становились ещё более непостижимыми и далёкими, отрешёнными от окружающего мира. Внезапно неопределённое выражение собственного лица показалось Ибрагиму до смешного глупым и ему не свойственным, так что он с раздражением встряхнулся и мысленно приказал себе держать свои чувства под контролем, особенно, когда ему придётся общаться с Хатидже. До сих пор молниеносное воспоминание об опрометчивом откровении жадным огнём нестерпимого стыда обжигало кожу шеи, и в какой-то момент воин во власти острой досады поморщился, возобновив перед внутренним взором тихое торжество на поверхности томного взгляда сестры султана. Нет, больше он не предоставит ей повода для насмешек! Решительность, мрачной тенью мелькнувшая в потаённых глубинах отражённого в стекле взора, вполне пришлась по душе приободрившемуся Ибрагиму, и он несколько раз предельно вздохнул, наполняя лёгкие живительным кислородом и чувствуя, как с каждым вздохом в его груди возрастает устойчивая уверенность, а плечи сами собой опадают вниз, демонстрируя гордую осанку. В собранных холодным голосом разума мыслях отныне не осталось ни малейшего признака былого замешательства, в голове уже складывалась формулировка колкого, но при этом в меру дерзкого ответа, которым можно было бы отозваться на очередную попытку Хатидже выбить его из колеи...       Пронзительный, протяжный крик неожиданно разорвал приправленный глухими разговорами кокон податливой тишины, так что Ибрагим безудержно вздрогнул, как только резкие ноты чужого голоса коснулись его навострённого слуха. Обернувшись быстрее, чем первое предположение успело проявиться в охваченном секундным испугом сознании, воин с нарастающим ошеломлением вонзил пристальный взгляд в источник внезапного шума — Хатидже. Пригнувшись к полу, молодая госпожа судорожно схватилась за вздутый живот, сбитое дыхание с недозволенной частотой вырывалось из её стремительно скачущей вверх-вниз груди, побледневшее лицо исказила гримаса мучительной боли, из-за чего прежде ясные и расчётливые глаза затуманились первыми отголосками нестерпимых страданий, мгновенно потеряв свой ледяной блеск. Впавшая в немое оцепенение Хюррем мёртвой хваткой вцепилась в неровно вздрагивающие плечи Хатидже, пытаясь удержать её на ногах, и взгляд её очутился под гнётом недозволенной паники, крепнувшей по мере того, как сестра султана издавала всё новые протяжные стоны. Что-то беззвучно щёлкнуло в голове Ибрагима, неведомая сила толкнула его вперёд, заставив сделать несколько широких шагов к госпоже, но на большее он не осмелился, поскольку в это мгновение Хатидже снова закричала, и Хюррем испуганно ахнула, вместе с ней опасно покачнувшись. Ощущая себя до невозможности беспомощным и бесполезным, Ибрагим просто замер на месте, не отрывая растерянного взгляда от охваченной мелкими судорогами сестры султана, и прежде, чем кто-либо ещё из присутствующих опомнился и сбросил с себя панический ступор, по оглашённому звенящими стонами Хатидже залу разнёсся странно невозмутимый и вместе с тем непоколебимо твёрдый голос Нигяр:       — Позовите лекаря, живо! У госпожи начались роды!       Бездумно уставившись на закрытую дверь, Ибрагим завороженно вслушивался в доносившиеся из комнаты болезненные стоны, и после каждого очередного крика всё внутри него сочувственно сжималось, порождая в замершем сердце отчаянное желание прекратить чужие страдания. Лишь завидным усилием воли ему удавалось сдерживать этот безрассудный порыв, хотя всё новые и новые душераздирающие вопли, смешанные с прерывистыми рыданиями, вынуждали его холодеть всем телом, так что казалось, будто по оледеневшим венам вместо горячей крови струился жидкий свенец. Когда уставший от постоянного прибывания в одной позе воин попробовал сменить положение, выяснилось, что налитые стальной тяжестью конечности полностью отказывались ему подчиняться, а зафиксированные длительной неподвижностью мышцы предпочли бы и дальше оставаться в покое, уныло подвывая лёгкой болью. Любое движение вмиг оборачивалось для Ибрагима непривычной скованностью, требуя немалого напряжения, даже непрерывный процесс дыхания представился ему тяжёлой ношей, словно каждый необходимый вздох отнимал у него последние силы. Поэтому он решил вовсе не шевелиться и продолжил и дальше подобно вековой статуе стоять около ненавистной ему двери, чуть морщась при звуках приглушённого крика, который в эти минуты вновь прокатился по невидимой комнате, собрав в себе всевозможные выражения глубинной боли. Что-то в груди Ибрагима испуганно ёкнуло, и он с силой вцепился пальцами в собственное предплечье, словно в попытке подавить какое-то преступное стремление, дарящее одновременно и долгожданное облегчение, и убийственные мучения, но надолго его терпения бы всё равно не хватило, он уже понимал это. Сколько воин себя помнил, ему всегда было невыносимо слышать и наблюдать посторонние страдания, даже на поле боя он предпочитал расправляться с врагом мгновенно, выбирая для него быструю смерть, а жестокое наслаждение чужими мучениями он воспринимал не более, чем унизительной участью тех, кто напрочь забыл о понятиях чести и сострадания. И теперь, не имея никакой возможности противостоять происходящему, даже хоть как-то поддержать мучившуюся в родовых схватках Хатидже, Ибрагим с трепещущим под сердцем отвращением к самому себе слушал разящие вопли за неприступной дверью и ощущал себя до низости безоружным, словно в пылу битвы перед опасным противником.       Но не он один не находил себе места в условиях полного отрешения от происходящего. Бесконечно мельтеша перед остекленевшим взглядом воина, взволнованный Рустем расхаживал туда-сюда, настукивая каблуками суетливую дробь, и этот лихорадочный звук, таявшим эхом отскакивавший от мраморной плитки пола, плотно засел в ушах Ибрагима, послужив своеобразным способом отвлечься от несмолкаемых криков. Пропитанные почти безумной тревогой глаза Рустема всё время смотрели в одну точку, он безостановочно мерил шагами коридор перед дверью, заламывая себе пальцы в приступе бесконтрольного беспокойства, и подобное смешанное поведение никак не вязалось с привычным представлением Ибрагима о своенравном паше. Будь то Совет или собрание, везде воин натыкался на его пронзительный высокомерный взгляд, который хоть и соблюдал должную грань между властной манерой и непозволительной дерзостью, всё равно таил в себе нечто вызывающее и враждебное, особенно, когда встречался с невозмутимым и рассудительным взором Ибрагима. Причина негласной борьбы между Рустемом и Великим визирем до сих пор незримым туманом висела над ними, препятствуя разрешению давно назревших несогласий и недомолвок, однако никто из них не торопился делать первый шаг к примирению: Рустем явно считал такой поступок выше своей гордости и потому предпочитал при каждом удобном случае отвечать воину демонстративной отчуждённостью. Ибрагим успел свыкнуться с подобным проявлением холодности и неприятия со стороны зятя султана, иногда даже позволяя себе относиться к нему с ответной неприязнью, но всё чаще ему надоедала бессмысленная вражда из-за давно минувшего прошлого, и он начинал приглядываться к надменному паше, искренне пытаясь распознать в нём черты самого обычного человека. Таких попыток он предпринимал несметное множество и давно бы уже добился успеха, обзаведясь новым товарищем в лице Рустема, если бы это желание не являлось односторонним, исходящим лишь от его миролюбивого и сострадательного сердца. То ли по собственным убеждениям, то ли согласно неоспоримому желанию своей возлюбленной госпожи, Рустем упрямо и однозначно отвергал любые старания Ибрагима понять его, позабыть прежние ссоры и ступить на путь если не близкого товарищества, то хотя бы взаимного сотрудничества, где не осталось бы места ни бывалым распрям, ни ошибкам прошлого. Пограничная черта, проведённая между ними когда-то, только крепла и становилась всё более неприкосновенной, совершенно отдалённой от Ибрагима и его немного наивного стремления, что тот признавал в глубине души ясно и отчётливо, но при этом отчаянно не хотел вступать с кем-либо в заклятое противостояние. Особенно теперь, став невольным свидетелем неподдельных переживаний Рустема, воин проникся к визирю чем-то похожим на сочувствие и едва сдерживался, чтобы не сказать ему пару подбадривающих слов, и только острое, не дающее покоя воспоминание о необходимости держаться на должной дистанции останавливало его от очередного благородного порыва, словно в грудь ему направили сотни вражеских стрел. Беспорядочное поведение Рустема, который вдруг разом растерял всё своё хвалённое самообладание, действовало Ибрагиму на нервы в условиях того, что и ему приходилось бороться с внутренней тревогой и почти постыдным замешательством, однако он прекрасно понимал состояние паши и поэтому держал язык за зубами.       Череда невыносимых стонов, что резали слух рваными нотами, неожиданно стихла, и в комнате, как и во всём коридоре, повисла тяжёлая напряжённая тишина, сжимающая сердце в крепкие тиски трепетного страха. С несмелым ожиданием Ибрагим воззрился на ненавистную ему дверь, словно та вот-вот должна была распахнуться, положив конец всем назревшим у него в голове вопросам, но непосильное молчание затянулось, ни один внезапный звук не смел более нарушить возникшую кругом идиллию, что лишь ещё больше насторожило воина. Подле него в позе изготовившегося к прыжку хищника замер Рустем, казалось, под натиском суровой неопределённости позабыв, как дышать, и от одного взгляда на его побледневшее лицо, выражающее смесь страха и робкой надежды, у Ибрагима больно защемило в груди. Бесшумно приблизившись к визирю со спины, он рискнул коснуться рукой его твёрдого плеча, скованного ледяным напряжением, но утопающий во власти тревожных чувств паша никак не отреагировал на проявление постороннего участия, продолжая смотреть прямо перед собой невидящим взором.       — Всё будет хорошо, Рустем, — счёл нужным подбодрить его Ибрагим, неприметно сжав пальцами неподатливое плечо сквозь рельефную ткань богатой одежды. — Я уверен, госпожа в порядке...       Будто вразрез с этими словами из комнаты раздался преисполненный нечеловеческой боли крик, но только теперь, воин сразу почувствовал, боль эта была обусловлена отнюдь не физическими страданиями — она исходила от сердца. Всегда мелодичный, тронутый мягким холодом голос Хатидже взлетел до невероятных высот, перейдя почти на испуганный вопль, и тогда Рустем словно по сигналу сорвался с места, вырвав плечо из руки Ибрагима, и в один шаг оказался рядом с дверью. Его крепкая ладонь уже взметнулась в воздух, готовясь обрушиться на единственное препятствие, отделявшее его от возлюбленной, но в этот момент Ибрагим сам сбросил с себя закоренелое оцепенение, подступив к визирю быстрее, чем подобная идея успела мелькнуть в его спутанных мыслях. Однако он опоздал: Рустем уже грубым ударом распахнул дверь, из-за чего она с протестующим скрипом врезалась в стену, и решительно переступил порог запретной комнаты, не обращая ни малейшего внимания на слабые вразумления воина и изумлённые взгляды служанок и акушерки, обступивших широкое ложе госпожи. Ибрагиму ничего не оставалось, кроме как войти в апартаменты вслед за пашой, но, стоило ему очутиться в центре произошедших событий, как вновь его одолел непреодолимый ступор, на этот раз не имеющий ничего общего с волнением или нервозностью.       В нос ему ударил едкий аромат пряных смесей самых разных трав, от сладковато-душистых с лёгкой горчинкой до резкий и острых, от благовония которых закружилась голова, а перед глазами поплыли разноцветные точки. К повисшим вокруг опьяняющим запахам примешался выделяющийся среди всех прочих стальной привкус свежей крови, отчего дыхание у Ибрагима сбилось, и зародившийся в груди вздох прервался ещё до того, как вылетел на свободу, всколыхнув насыщенный воздух. Обескураженный взгляд упёрся в просторную кровать, где в ворохе белоснежных смятых простыней восседала Хатидже, облачённая в белое ночное платье, и неотрывно изучала испуганным взором нечто, пока что не доступное для понимания воина. Тёмные волосы госпожи, на фоне ослепительной белизны казавшиеся сплошь чёрными, спутались и беспорядочно растрепались по худощавым плечам, истерзанное следами пережитых мучений лицо приобрело оттенок мертвенной бледности, под покрасневшими глазами залегли синеватые тени. Весь образ потрёпанной и измученной долгими болями Хатидже поразил Ибрагима до глубины души, пробудив в нём неподдельное сочувствие, однако больше шаткого состояния госпожи его занимала причина всеобщего ужаса, отразившегося в распахнутый глазах акушерки, служанок и Валиде, которая также присутствовала при родах. Спросить, в чём дело, у воина просто-напросто не хватало духу, да и голос его вдруг перестал слушаться и куда-то пропал, из-за чего при попытке вымолвить хоть слово наружу вырвался лишь странный хрип, под плотным куполом дрожащего безмолвия прозвучавший неприемлимо громко. С огромным усилием ему удалось оторвать немигающий взгляд от неподвижной Хатидже, чья впалая грудь вздымалась и опадала в такт судорожному дыханию, и наконец обратить внимание на то, с чего до сих пор не сводили глаз все присутствующие, даже Рустем, минуту назад пребывавший в состоянии панического непонимания.       В руках умелой акушерки, чьи рассчётливые хладнокровные глаза теперь утопали в беспросветной тьме опасной растерянности, Ибрагим заметил маленькое сморщенное тельце, совершенно безмолвное и не подающее каких-либо признаков жизни, и его затуманенное сознание молнией пронзила пугающая догадка. Затаив дыхание, поражённый воин не спускал изумлённого взгляда с новорождённого ребёнка, ожидая, что тот сейчас огласит комнату жалобным криком, однако мгновения сменяли одно другое, а крошечное создание по-прежнему молчало, словно боялось разрушать воцарившуюся тишину. И окончательно разбитое состояние измождённой Хатидже, и множество одинаково потерянных взглядов, прикованных к ребёнку, вмиг обрели для Ибрагима свой горестный смысл, и внезапно на плечи ему навалилась такая тяжесть, что он не устоял и покачнулся, невольно шагнув ближе к безжизненному малышу. Очевидно, акушерка уже признала поражение, поскольку не пыталась что-либо делать, не суетилась и не бросалась утешать подавленную мать, что по воле Аллаха обрела и тут же потеряла частицу своей души. Белую, как полотно, щеку Хатидже тихо окропили первые слёзы, крупная капля жемчужной звездой блеснула в тусклом дневном свете, прочертив мокрую дорожку по пепельно-серой коже, и так же безмятежно скатилась по острому подбородку, сорвавшись вниз. Мудрые глаза стоящей чуть поодаль Валиде сверкали от скопившейся в них влаги, и, казалось, только завидное самообладание удерживало её от того, чтобы не разрыдаться в присутствии убитой горем дочери, тем самым проявив неуместную слабость. Непроглядное полотно густого мрака медленно накрывало свидетелей трагедии, уничтожая в каждом из них последние напоминания о боязливой надежде, даже теплившийся в душе неунывающего Ибрагима огонёк призрачной веры начинал неумолимо тлеть, оставляя после себя лишь горстку сгоревшего пепла. Мысленно он уже готовился принести соболезнования оцепеневшей под влиянием пока не осмысленной в полной мере печали Хатидже, но прежде, чем он сделал над собой последнее усилие, чтобы заговорить и положить конец нагнетающему убийственную скорбь безмолвию, какая-то щуплая фигурка проскочила совсем рядом с ним, потревожив стоячее пространство. Воина обдало ласковыми потоками густого воздуха, принёсшими с собой незабвенный родной аромат юных роз, искусно тронутый тусклым запахом горьковатых трав, и лишь от одного этого дуновения Ибрагим словно очнулся, проводив неожиданного гостья чуть удивлённым взглядом.       Так стремительно и непринуждённо, словно была легче пушинки, Нигяр протиснулась между ужаснувшимися служанками к постели ничего не замечающей госпожи и тихо, так, что Ибрагиму не удалось розабрать слов, шепнула что-то на ухо акушерке, после чего та, с явным недоверием в глазах, протянула калфе бездыханное на вид тело ребёнка. Когда до предела сосредоточенная девушка приняла новорождённого, лицо её словно прояснилось, осветившись проблеском несмелого умиления, однако в устремлённом на маленькое чудо взгляде можно было распознать следы тщательно спрятанного волнения. Нигяр явно нервничала: её тонкие, но удивительно крепкие руки, держащие младенца, мелко дрожали, редкое движение узкой груди свидетельствовало о том, что она изо всех сил старается скрыть любые признаки проявления страха, даже её скупое дыхание точно до последнего таилось внутри неё, выбираясь на волю с пугающе малой периодичностью. Теперь все до единого потерянные взоры нашли своё неизменное пристанище на аккуратном силуэте калфы, а та будто отделилась от внешнего мира, во все глаза изучая доверенное ей существо таким неопределённым взглядом, что пристально наблюдавший за ней Ибрагим насторожился и окончательно сбился с толку. Вскоре, всего через каких-то пару мгновений, девушка пришла в себя, сбросив с себя секудное колебание, и затем с присущей ей бережностью, ставшей куда более очевидной и тонкой, приложила ладонь к миниатюрной груди малыша, принявшись довольно настойчивыми и интенсивными движениями пальцев растирать её. Непрошенный холод сковал внутренности Ибрагима ледяными цепями, от обострившейся тревоги он едва не забыл, как дышать, однако не осмелился прерывать действие Нигяр и продолжил с назревающим нетерпением следить за ней, ожидая, что вот-вот кто-нибудь не выдержит и наброситься на молодую калфу с вполне обоснованными упрёками. Никто не двигался с места, беззвучная музыка любопытной тишины превратилась в звенящие колебания воздуха, прерываемые равномерным шуршанием, с каким погружённая в свою работу Нигяр массировала грудь ребёнка, пока наконец не раздался тот самый до слёз желанный звук, ознаменовавший собой долгожданную победу над коварной судьбой. Послужив невероятным наслаждением для ушей испытавшего мгновенное облегчение Ибрагима, по маленькой комнате разнёсся полный требовательного упрямства пронзительный детский плач.