Разлучённые

      Нерушимое умиротворение вновь плотным облаком повисло в просторном зале богатого дворца, словно и не было тех мучительно долгих, волнующих мгновений, что жестоко уничтожили любое спокойствие и погрузили каждую живую душу в омут беспробудной тревоги. Снова вокруг царила величественная тишина, подстать гордому уединению и возвышенной сдержанности, какую источало роскошное убранство, снова утончённые предметы быта беззвучно, но весьма нескромно кричали о своём превосходстве, а ведь совсем недавно они казались пустым местом по сравнению с тем, что происходило под сводами этой неприютной обители. Теперь всеобщая суета немного улеглась, трагическое происшествие постепенно забывалось, или все только делали правдоподобный вид, что им удалось забыть, а на самом деле про себя продолжали возносить великую похвалу и благодарность Аллаху за то, что тот уберёг их от страшного несчастья. По крайней мере, никто больше не поднимал этой темы за текущими разговорами, и лишь по мимолётному проблеску лихорадочного страха в округлённых от ужаса глазах становилось возможным догадаться, что в действительности ничего ещё не предано забвению. Глубинное потрясение мрачной дымкой витало между обитателями дворца, проникало в сжатые лёгкие вместе с накалённым до жара воздухом, смешивалось с разгорячённой кровью и мгновенно остужало её, заливая разбушевавшийся внутри огонь. Медленно начиная приходить в себя, представители Династии и их верные слуги ненавязчиво, однако наверняка с внутренним отчаянием, пытались хоть чем-то себя занять: заводили приглушённый диалог, но почти сразу же прерывали его, когда понимали, что на ум не идёт ничего, кроме случившегося; пробовали вернуться к рутинной работе, но всё как по велению Шайтана валилось из рук, мысли рассеянно витали где-то за пределами реальности. В конце концов, оставив всякие стремления отвлечься от шокирующего происшествия, они просто садились где-нибудь в укромном уголке, в основном, в полном одиночестве, и незаметно для самих себя улетали в неизведанные дали собственного сознания, погружались в некий транс, совершенно не обращая внимание на течение вокруг них степенной, последовательной жизни. Тогда потаённые мечты и желания казались им куда приятнее суровой реальности, безмятежный мир за закрытыми глазами привлекал своей непорочностью, целостностью, отсутствием боли и страданий, вкрадчиво нашёптывал их утомлённым сердцам, что нет в его владениях такого существа, как смерть, что свет никогда не затмевает тьма, а тепло никогда не уступает место холоду. И они готовы были слепо следовать за этим пленительным зовом, бездумно шагнули бы в зиящую пропасть, чтобы потом очнуться в прекрасном сне, где не существовало терзаний и печали, они уже почти переступили запретную грань, почти растворились в спасительном забытье, и неотступный страх вот-вот должен был покинуть их истерзанные души. Но вдруг неистовый ветер с силой врезается в широкое окно так, что дребезжат хрупкие стёкла, сквозь невидимые щели проникает в согретое чужим дыханием помещение струя кусачей вечерней прохлады и нещадно хлещет задремавшее существо по окаменевшему лицу, по прикрытым глазам и расслабленной шее. Чудесное навождение мгновенно исчезает, испуганное внезапным шумом, вместе с ним испаряется и призрак заманчивой беззаботности, возвращая беглеца в истину тягостной жизни, и вновь он становится таким, каким жаждил уйти: растерянным, разбитым, глубоко понимающим. Он видит перед собой всё те же стены, слышит всё то же угнетающее безмолвие, и постепенно к нему приходит осознание: ничего не изменилось.       Мощный удар о чувствительное стекло, за которым ожидаемо последовал угрожающий треск деревянных ставней, заставил задумавшегося Ибрагима встрепенуться и открыть глаза, прогоняя назойливый образ какой-то сладостной иллюзии. Порядком утомившееся за прошедший день тело напомнило о себе раздражённым завыванием стянутых в тугой узел мышц, и даже желанное расслабление и несколько часов, проведённых без единого движения, не смогли изгнать тяжёлое ощущение бесконечной усталости. Солнце только закатилось за туманный край пурпурного горизонта, цепляясь золотистым боком за испещрённое жёлтыми нитями небо, а нежный оттенок пастельной сирени уже сменился насыщенной синевой, кое-где мастерски приправленной последними следами угасающего фиолетового цвета. Сумерки разлились над взбудораженным дворцом слишком незаметно и стремительно, Ибрагим даже не успел сполна насладиться последними тёплыми ласками весеннего дня, как на смену ему пришёл сдержанный вечер, принеся с собой студённое дыхание северных ветров. Казалось, воин только на ничтожный миг позволил себе отдохнуть и побыть наедине со своими мыслями, только на секунду прикрыл глаза, и время уже неуловимой птицей промчалось перед ним, унося в непостижимую даль безвозвратно утерянные минуты драгоценной жизни. Неприятный осадок после минувших событий всё ещё камнем тянул его на дно тёмной бездны, из памяти никак не уходили полные непостижимых мучений крики Хатидже и напряжённая борьба Нигяр за жизнь новорождённого ребёнка, подобно восставшим из земли мертвецам зловещие образы продолжали наводнять безвольный разум Ибрагима, подвергая его встревоженное сердце новому испытанию на прочность. За утёкшие в небытие часы он так и не осмелился заговорить о случившемся с Валиде или Сулейманом, считая такое поведение верхом бестактности, ему и без всяких слов было предельно ясно, что мать и брат молодой госпожи переживали за неё больше других. Опасаясь ненароком навлечь на себя неконтролируемый гнев повелителя, Ибрагим даже отказался выполнить роль прямого посредника и отправил к нему с неутешительной новостью одну из местных служанок, не желая попадать в поле зрения взволнованного происшествием султана. За всё это время, проведённое в полной изоляции от мирских проблем и пока не разрешённых тревог, воин ни разу не повидался ни с Валиде, ни с Сулейманом, а уж тем более он не смел беспокоить своим присутствием утомлённую Хатидже, которая, по словам акушерки, забылась долгим и беспробудным сном, как только убедилась, что её малышу ничего не угрожает. Безусловно, значительная доля сдержанного любопытства распирала Ибрагима, требуя немедленного получения ответа на мучавший его вопрос, однако он каким-то образом находил управу на неуместное рвение и старался искоренить из головы неправильные мысли о том, чтобы навестить Хатидже. Свою медлительность он оправдывал тем, что перенёсшая такое сильное потрясение мать должна прийти в себя и полностью оправиться после многочисленных переживаний, и упрямо дожидался, когда посланная госпожой служанка собственноручно пригласит его в покои сестры султана, если, конечно, таковой ему суждено будет дождаться.       Издав лёгкий шелест одеждой при изменении позы, Ибрагим и то виновато поморщился, будто превратился в причину непристойно громкого шума, хотя на самом деле во власти вездесущей тишины тонкое трение друг о друга тканей прозвучало тише, чем шёпот поднебесных листьев, колыхаемых игривым ветерком. Длинный низкий диван, где он просидел последние пару-тройку часов, протянулся у дальней стены широкого зала, так что со своего места воин прекрасно видел каждый угол пустынного хола, в том числе несколько занавешенных прозрачными белыми шторами окон, через которые всё равно проглядывалась восставшая на улице беспросветная темень. Как зачарованный изучая блуждающим взглядом мутные занавески, Ибрагим словно преследовал тайную цель испепелить их до тла и открыть себе путь к затемнённой глубине цветущего снаружи мира, что даже в плену наступающей ночи продолжал бурлить резвящийся в нём жизнью. Пусть неугомонные вихревые потоки, разбиваясь о неприступное стекло, окончательно развеяли робкие надежды визиря на возвращение к забытым грёзам, его привлекали теперь чёрные очертания видневшихся сквозь туман темнеющих сумерек подвижных листьев, чьи молодые тела податливо трепыхали на ветвях статных деревьев, напоминая ловкие тени, какие отбрасывают тонкие крылья пролетающих около свечей ночных мотыльков. Наблюдалась в их однообразных движениях особенная цикличность: то они безудержно дрожали, потревоженные мощным порывом усилившегося ветра, то безобидно качались из стороны в сторону на своих ветвях, как будто успокаиваясь после непредвиденного всплеска. Медленно моргающие глаза Ибрагима наливались усыпляющей тяжестью, пока он в приступе какой-то затаённой тоски мерил ничего не выражающим взором замысловатый танец молодых древесных крон, однако от этого степенного занятия его отвлёк внезапный шум, раздавшийся в дальнем конце пустого зала. Так кто-то отворил тяжёлую дверь, ведущую в приёмный хол, причём постарался сделать это со всей возможной осторожностью, точно опасаясь ненароком побеспокоить непредсказуемые персоны порядком утомлённых дневными волнениями господ, которых, впрочем, в зале всё равно не наблюдалось — все разошлись по своим временным комнатам. Внутренне подтрунивая над излишней бережностью позднего гостя, Ибрагим приосанился и охотно оторвал взгляд от скучного пейзажа за окном, чтобы утолить проснувшееся в нём любопытство.       Из-за угла показалась миниатюрная аккуратная фигурка, окутанная неясным ореолом бледных теней, и всё с той же очаровательной мнительностью проскользнула в зал, выплывая из сгустка кромешного мрака на чуть теплившийся вокруг мягкий свет ровно горевших свечей. Постепенно липкая тьма разомкнула цепкие объятия, выпуская на свободу хрупкое существо, и Ибрагим, к собственному поднявшемуся со дна спящего сердца восторгу, узнал в пугливом пришельце Нигяр, с широко распахнутыми от непонятного волнения глазами, выражение которых не представлялось возможным разглядеть с такого расстояния. Девушка явно не ожидала столкнуться с кем-либо посреди пустующего на первый взгляд зала, поскольку, заметив сидящего на диване Ибрагима, удивлённо застыла на месте, и в её лихорадочно блестевшем взоре мелькнуло предательское замешательство, возбудившее в груди воина странное желание засмеяться. Вероятно, калфа приняла своего друга за представителя султанской семьи, но, осознав свою оплошность, мгновенно расслабилась и с некоторой торопливостью, точно боясь потерять его из виду, приблизилась к визирю, беззастенчиво обследуя его с головы до ног непривычно пристальным взглядом. От столь придирчивого внимания Ибрагиму даже стало не по себе, но он не подал ни малейшего признака смятения и смог выдавить лёгкую улыбку, хотя хранящие серьёзность губы упрямо не желали растягиваться, а скулы сводило при попытке поддаться какой-либо радости.       — Что это с тобой? — шутливо усмехнулся воин и снова откинулся на спинку дивана, принимая вальяжную расслабленную позу. — Весь день не показывалась, а сейчас и вовсе как будто приведение увидела.       Изящным движением Нигяр подобрала полы сероватого платья и бесшумно, не издав ни единого постороннего шороха, опустилась на пружинистую поверхность рядом с визирем, оставив без внимания его безобидную насмешку. Ибрагим уже решил было, что ненароком задел девушку своей неудачной шуткой, однако, оказавшись подле него, калфа точно преобразилась: строгие морщинки между изогнутыми линиями тонких бровей разгладились, розоватые губы больше не светились болезненной бледностью и чуть улыбались ему исподтишка, заражая воина невольным задором. Безупречно поставленная осанка Нигяр не сломилась даже тогда, когда она присела на диван около Ибрагима, хотя кроме них в зале никого не было, и можно было позволить себе немного расслабиться. Не испытывая ни капли смущения, воин беззастенчиво прощупывал восторженным взглядом знакомые угловатые изгибы стройного тела калфы, задерживался страждущими глазами на каждой потаённой линии прелестного стана, самозабвенно любуясь тем, как завитые локоны тёмных волос с долей умилительной небрежности обнимают её острые плечи, а приветливый отблеск рыжеватых свечей игриво прыгает по румяным скулам. Словно приметив растущую страсть со стороны Ибрагима, Нигяр посмотрела ему прямо в глаза невозмутимым взглядом и улыбнулась чуть шире, по-настоящему и искренне.       — Я просто очень устала, — немного помолчав, произнесла она, и воин не сразу сообразил, что она ответила на его прежний вопрос. — Все эти события так вымотали меня.       — Я тебя понимаю, — не без сочувствия отозвался Ибрагим, в самом деле рассмотрев под припухшими глазами девушки синеватые тени и следы нездоровой бледности на безмятежном лице. — Думаю, мы останемся здесь до утра. Тебе выделят комнату, и ты сможешь отдохнуть.       В ответ на это утверждение Нигяр лишь неопределённо качнула головой, и её беспечная улыбка вдруг померкла, разрушив всякие иллюзии об истинном состоянии калфы, так что теперь Ибрагим отчётливо видел, как сильно она устала. Округлённые глаза внезапно стали такими несчастными и пустыми, словно изувеченные продолжительным страданием или обожённые горькими слезами, в самой их недоступной глубине дрожало незыблемое чувство невосполнимого одиночества, из-за чего казалось, будто они навсегда разучились смеяться.       — Я всё равно не смогу заснуть, — тихо проронила девушка, опустив потускневший взгляд на свои колени, и в приступе нервного смущения принялась теребить пальцами юбку своего платья, немилосердно сминая податливую ткань. — Никак не получается перестать думать об этом... О, Ибрагим, я ведь так испугалась!       — Мы все испугались, — с тяжёлым вздохом кивнул Ибрагим и придвинулся ближе к Нигяр, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Но ты справилась со своим страхом, ты спасла всех нас от ужасного несчастья, Нигяр. Ты поступила очень благородно и смело.       — Я не чувствовала себя смелой, — ещё тише проскулила Нигяр и низко понурила голову, сгорбив прежде идеально расправленные плечи. Она по-прежнему избегала взгляда Ибрагима, но тот успел заметить, что в её чудных глазах собрались сдерживаемые слёзы. — Мне казалось, моё сердце не выдержит, и я вот-вот умру. То, что я сделала... Я даже не помню, как и почему я это сделала. Всё было как в тумане... Я просто поддалась первому порыву и...       — Ты умница, Нигяр, — твёрдо заявил Ибрагим и протянул руку по чуть вздрагивающим плечам калфы, бережно обнимая её и прижимая к своему боку её живо трепещущее от волнения тело. — Я горжусь тобой. Уверен, Династия полностью разделяет мои чувства, они все благодарны тебе.       Прерывисто вздохнув, Нигяр прильнула напряжённым станом к рёбрам Ибрагима, словно потерянный птенец, ищущий защиты и тепла под крылом родной матери, и закрыла глаза, постепенно восстанавливая сбитое внутренним беспокойством дыхание. Ещё какое-то время воин чувствовал неровное трепыхание подтянутого бока девушки, движимого торопливым циклом поверхностных вздохов, но вскоре Нигяр почти совсем утешилась и больше не нервничала, по крайней мере, не так явно. Предательские слёзы, которые уже готовились выплеснуть из её медных глаз, так же неожиданно высохли, как и появились, хотя от Ибрагима не укрылось, что несколько зеркальных капель всё-таки окропили его кафтан, оседая на богатой ткани тёмными пятнами.       — Как Хатидже Султан? — спустя несколько минут ублажающего молчания спросила Нигяр, вновь выдернув Ибрагима из вязкого омута приятных заблуждений, куда он хотел было погрузиться, чтобы отвлечься от многочисленных переживаний. — Ты навещал её?       — Нет, не навещал, — честно признался воин, вопреки унизительному желанию уклончиво намекнуть на прямо противоположное. Настойчивый голос совести не позволил ему опуститься до хитростей перед близкой подругой. — Она отдыхает, я не осмелился её беспокоить.       — Правильно, — мягко одобрила Нигяр и чуть отстранилась от визиря, впервые за всё время их разговора встретив его взор своим проникновенным взглядом, обладающим, как представлялось Ибрагиму, удивительной способностью мгновенно считывать любые его эмоции. — Однако ты не избавишься от этих сомнений, пока не убедишься, что она в порядке. Я же вижу, ты волнуешься за неё.       Подобное заявление, так поразительно похожее на правду и одновременно отталкивающее своей неестественностью, повергло Ибрагима в неподдельное замешательство, и он резко отпрянул от Нигяр, непонимающе нахмурившись. Ему было странно слышать нечто такое от собственной подруги, и он никак не мог ожидать, что она безошибочно распознает его тайные противоречия, в которых он порой не признавался даже самому себе. Если эти мысли и закрались Нигяр в голову, то они уж точно должны были вызвать в ней хоть каплю объяснимого возмущения или всплеск губительной ревности, однако калфа сохраняла необычайное хладнокровие, ничем не демонстрируя какие-либо признаки недовольства или негодования. Ни единой неверной дрожи, изменений в гладко текучем голосе, ни одного подозрительного взгляда, способного уничтожить любую привязанность даже сквозь многие годы её существования — ничего из этого Ибрагим так и не увидел, несмотря на то, что Нигяр без малейшего сопротивления позволила ему обследовать её глаза и лицо пристальным взором в поисках ожидаемого неодобрения. На какое-то пугающее мгновение воин решил, будто девушка про себя смеётся над ним, и, видимо, борющиеся внутри него противоречивые чувства отразились на его лице, поскольку под глазами калфы образовались милые морщинки, и она примирительно улыбнулась.       — С чего ты взяла? — справившись с постыдным колебанием, выдавил из себя Ибрагим, не сумев придать своему тону должное безразличие: в его голосе сквозило изумление.       — Не отрицай, Ибрагим, — покачала головой Нигяр, многозначительно сверкнув освещёнными огненными языками полыхающих рядом свечей глазами. — Напрасно ты считаешь, что я буду злиться на тебя. Напротив, я всё больше влюбляюсь в твоё бескорыстное и сострадательное сердце.       — Все сейчас переживают за госпожу, — хитро вильнул воин, не желая показывать, что приятные слова калфы не только согрели ему душу, но и поселили в ней давно забытое угрызение совести, пронзившее его тело резкой болью, словно открылась и начала кровоточить старая рана. — Мне достаточно удостовериться, что она здорова. Остальное — не моя забота.       Такой ответ, по всей видимости, не очень удовлетворил Нигяр, поскольку она открыла рот, намереваясь пустить в сторону Ибрагима ещё одну меткую стрелу, однако внезапный звук открывающейся двери не дал ей продолжить свою мысль. Машинально она отстранилась от воина, лихорадочным движением поправляя и без того безупречно сидящую на ней одежду, и поспешно встала, дабы не становиться объектом ненужных подозрений из-за своего вызывающего поведения. Напустив на себя серьёзный, чуть высокомерный вид, Ибрагим проводил суетливые действия девушки долгим взглядом и сам выпрямился, приготовившись при необходимости встать и поприветствовать поклоном члена султанской семьи, а Нигяр подле него скромно застыла в стороне, прилежно сложив перед собой руки. И не скажешь, что миг назад Великий визирь и обычная прислуга гарема сидели в обнимку друг с другом, глядя в чужие глаза с умиротворённой, глубокой любовью, что в тот момент они забыли абсолютно обо всех правилах и традициях и существовали лишь ради друг друга. Многолетнее притворство уже порядком раздражало Ибрагима, с каждым днём, проведённым в близости с Нигяр и в то же время вдали от неё, непосильным бременем ложился ему на сердце, и эта мучительная тяжесть толкала его на безумные мысли, подмывая просто забыть о возможных последствиях и раскрыть всем правду. Но он продолжал мужественно держать при себе страстные чувства, ожидая, когда и Нигяр будет готова к тому, чтобы их сокровенная тайна превратилась в неопровержимую истину.       В хол прошла служанка Хатидже, запустив внутрь пропитанного пробирающей свежестью помещения волну теплоты из дворцового коридора, и остановилась в нескольких шагах от Ибрагима, присев перед ним в уважительном поклоне. Воин весь обратился в слух в ожидании её донесений, но, к его немалому изумлению, девушка после должного выражения почтения визирю повернулась к Нигяр, чем вызвала у той такое же удивление, граничащее с невольным испугом. Обменявшись с Ибрагимом мимолётными взглядами, в которых читался немой вопрос, калфа постаралась возобладать над бесконтрольными эмоциями и встретила безучастный взор служанки с напущенным равнодушием, смотревшимся весьма неуместно в условиях того, что она всё-таки успела выдать своё напряжение.       — Нигяр калфа, — обратилась к девушке прислуга, опустив в пол ничего не выражающие глаза, — Хатидже Султан пожелала Вас видеть.       — Меня? — тупо переспросила Нигяр и не удержалась от того, чтобы не бросить на Ибрагима очередной вопросительный взгляд. При упоминании госпожи она вся как будто оживилась, и каждая её черта теперь выражала безвольное благоговение, напоминающее чем-то умело замаскированное смятение. — Зачем? Что-то случилось?       — Мне это неизвестно, Нигяр калфа, — монотонно ответила служанка, не удостоив растерянную девушку взглядом.       — Ступай, Нигяр сейчас придёт, — счёл нужным вмешаться Ибрагим и повелительным кивком отослал её прочь.       Как только покорная прислуга поклонилась и исчезла за дверью, вновь погрузив зал в молчаливое одиночество, Нигяр порывисто развернулась к воину и вонзила в него откровенно затравленный взгляд, разом растеряв своё недавнее самообладание. Поднявшись с дивана, Ибрагим приблизился к ней и ободряюще коснулся её изящного плеча, посмотрев ей в глаза как можно более уверенным и твёрдым взором, хотя множество сомнительных мыслей наводнили его сознание, выстраивая самые запредельные исходы предстоящего разговора. В глубине души он предполагал, что Хатидже не сегодня-завтра захочет повидать спасительницу её ребёнка и не видел в этом ничего странного, поэтому до предела запуганное состояние Нигяр казалось ему не более, чем напрасным преувеличением.       — Не волнуйся, госпожа не сделает тебе ничего плохого, — воркующе заверил калфу Ибрагим, с участием заглянув в её расширенные от предвкушения чего-то неприятного глаза. Улетевший куда-то в потёмки разыгравшегося воображения взгляд Нигяр с трудом сфокусировался на лице воина, и она моргнула, показывая, что всё слышит. — Я пойду с тобой. Посмотрим, что Хатидже понадобилось от тебя.       Взволнованная девушка нашла в себе силы только на то, чтобы рассеянно кивнуть, и Ибрагим бережно, едва ощутимо взял её под локоть, плавно увлекая за собой к двери, за которой недавно скрылась служанка. Ступая по устланному персидским ковром полу, словно под влиянием лишающего воли сна, Нигяр нисколько не сопротивлялась и молча следовала за визирем, позволяя ему вести себя через затянутый звенящей тишиной зал. Лишь периодические порывы разбушевавшегося ветра с неистовым рвением бились о занавешенные окна, в исступлении наседая на прозрачное стекло, и Ибрагим бросил на тёмную улицу за белыми шторами почти тоскливый взгляд, внутренне жалея, что не может прямо сейчас выбраться из удушающих стен ненавистного ему дворца на свободу, в самое пекло набирающего силу урагана. Противостоять капризам неуправляемой природы чудилось ему куда более выполнимой задачей, чем встреча один на один с той, кого когда-то он столь же сильно и безумно любил.       После бодрящей вечерней прохлады, что царила во всех переплетённых друг с другом коридорах безмолвного дворца, крепкий, пропитанный чем-то душистым и опьяняющим воздух маленькой комнаты с размаху обдал остужённое лицо густым туманом, ненавязчиво покусывая окоченевшую кожу. Несколько тоскливо трепещущих в позолоченных канделябрах свечей едва слышно трещали, вытягивая вверх свои объятые подвижным пламенем станы, и бледный желтоватый свет вокруг них постепенно наводнял собой всё небольшое помещение, из-за чего создавалось впечатление, будто уютные покои утопают в разлитой повсюду краске пастельного янтаря. Неприкосновенность ревностной тишины нарушал лишь этот почти неуловимый шелест ровно дышащих огоньков, игривые пятна которых робко дребезжали на росписных стенах, придавая их белизне насыщенный оттенок мягкой рыжинки, и своевольно разбегались по разным углам, выгоняя прочь притаившиеся там ленивые тени. В отличие от неприютного полумрака за окном, свидетельствующего о скором наступлении молчаливой ночи, эта комната пестрела таким разнообразием золотистых и медных отсветов, что казалось, словно во всём мире только здесь отныне сосредоточилось тёплое солнечное сияние, пугающее своей дерзкой властностью боязливую тьму. От медленно истлевающих свечей вокруг распространился удушливый жар, уничтожая малейшие попытки уличной свежести проникнуть внутрь господской обители, и потому, попадая внутрь столь щедрого тепла, неискушённое подобным блаженством существо мгновенно теряло всякое желание воспротивиться млеющей слабости. Напряжение постепенно покидало сведённые судорогой мышцы, плечи сами собой тянулись вниз, точно придавленные сверху какой-то невидимой тяжестью, и всеобщее заманчивое умиротворение навевало приятную дрёму, так что хотелось зарыться с головой в ворох чистых простыней и безвозвратно забыться долгим, глубоким сном.       Пленительная безмятежность со всех сторон обступила податливое тело Ибрагима, стоило ему переступить порог заветных апартаментов, и, беспрерывно нашёптывая ему сладостные вкрадчивые речи, потянула его за собой в непроходимые дебри всесильных сновидений, словно почувствовала его неподдельную усталость и схватилась за эту наживу, как одурманенный чувством голода зверь. Внезапная слабость свинцовыми цепями опутала каждую упругую мышцу утомлённого длительным днём воина, заразила ещё способное здраво мыслить сознание опасным ароматом скорого забвения, так что он тут же испытал острую потребность отключить всякие внутренние ощущения и просто раствориться в бездне неизвестных видений. Он бы непременно так и сделал, если бы одна настойчиво пульсирующая в нём, будоражащая разум мысль не напоминала ему бесконечно об истинной причине визита в господские покои, о необходимости вести себя сдержанно и непринуждённо, чтобы не давать повода для каких-либо тайных насмешек. Следом за ним в комнату юркнула стремящаяся остаться незамеченной Нигяр и испуганно сжалась позади него, низко опустив голову и сцепив перед собой руки, словно внутренне надеялась, что госпожа не станет обращать на неё внимание, если она спрячет свой горевший неопределённостью взгляд. Не имея возможности подбодрить растерянную девушку в присутствии сестры султана, Ибрагим постарался как можно менее демонстративно успокоить её брошенным украдкой уверенным взглядом, однако изучающая пол у себя под ногами калфа вряд ли заметила этот скрытый дружеский жест, и напряжение её ничуть не уменьшилось. С мимолётной досадой воин отвернулся от Нигяр и наконец согнулся перед хозяйкой скромных апартаментов в вежливом поклоне, лишь после необходимой церемонии приветствия обратив на госпожу серьёзные, неприступные глаза.       Облочённая в чистую ночную сорочку Хатидже, сидя на просторной постели закутанной в белоснежные простыни, встретила новоприбывших гостей долгим внимательным взглядом и словно в сопротивление каким-то своим душевным предубеждениям пустила на прежде непроницаемое лицо подобие лёгкой улыбки. Избороздившие её лучистый лик ранние морщины, молча кричащие о пережитых ею недавно страданиях, полностью разгладились на чуть блестящей коже, являя завороженному столь быстрой переменой Ибрагиму совершенно новую женщину, перенёсшую ни с чем не сравнимую боль и при этом сохранившую твёрдость духа. В проникновенных глазах ещё читались следы преждевременных жгучих слёз, однако смотрели они как и прежде ясно и пронзительно, только слегка их непорочную прелесть тронула предательская усталость, укоренившаяся внутри настолько прочно, что казалось, будто она всегда немым призраком сопровождала каждое их выражение. Лоснящиеся тёмные локоны госпожи потускнели и до сих пор кое-где путались, но в целом её волосы были тщательно расчёсаны и уложены, безвольно ниспадая на угловатые плечи и в небрежном изяществе обрамляя непривычно бледное лицо. Глубокий вырез белой сорочки беззастенчиво обнажал впалую грудь, что равномерно вздымалась и опадала в такт умиротворённому дыханию, видневшиеся из-под полупрозрачной ткани гладкие кости выпирающих ключиц придавали измождённому облику Хатидже ещё больше несчастного и мучительного представления, приподнимаясь и опускаясь при каждом её тихом вздохе. Не знающие страха и робости огненные блики от ближайших свечей беззастенчиво плясали на тонкой коже госпожи, словно подсвечивая её изнутри потусторонним живительным сиянием, и многогранная радужка её карих, почти чёрных глаз задумчиво переливалась всеми оттенками рыжего и янтарного, отчего сквозной взгляд её лихорадочно блестел, как у хищной кошки. Встретившись с этим наблюдательным взором, Ибрагим едва подавил постыдное желание отвернуться и ответил сестре султана таким же сдержанным, вызывающе невозмутимым взглядом, заранее устанавливая свои незримые границы. Все чувства зацикленного на собственной неприкосновенности воина могли бы перерасти в ярое стремление отстоять свою честь в случае посягательства на неё со стороны непредсказуемой госпожи, однако внимание его неожиданно и очень вовремя отвлёк покоившийся у неё на руках маленький свёрток из кремовых простыней, абсолютно неподвижный и безмолвный. Ибрагиму потребовалось меньше мгновения, чтобы смекнуть, что Хатидже прижимала к груди собственного ребёнка, который мог и вовсе не выжить и не осчастливить молодую мать своим безусловным существованием. Но вот он здесь, рядом с ней, дышит с ней одним воздухом и смотрит на один мир, слышит те же звуки, совершенно новые и пока что ему неизвестные, чувствует всё, что происходит вокруг него, ощущает тепло и ласку материнских рук, её бесконечную любовь. От внезапного прилива щемящей нежности сердце Ибрагима трепетно подпрыгнуло и забилось чаще, так что он даже затаил дыхание, представляя, что прикасается к чему-то сокровенному и ревностно оберегаемому, невинному и чистому, не несущему в себе ни капли жестокости этого несправедливого мира. Из головы напрочь вылетели любые мысли, пустующее сознание полностью сосредоточилось на этом беспомощном, искреннем существе, а окутанные неизмеримой теплотой глаза жадно высматривали ребёнка, желая хоть миг полюбоваться его детским лицом.       Точно и не замечая обострившегося интереса Ибрагима, Хатидже не предприняла попытки показать ему своё дитя, но её пристальный взгляд всё-таки смягчился, уничтожая последние признаки равнодушия и циничности, и теперь она больше походила на счастливую мать, чьи помыслы отныне заняты лишь благополучием и безопасностью ребёнка. Скользнув затуманенным изнурением взглядом по визирю, а затем и по стоящей позади него Нигяр, она улыбнулась чуть шире, и это была та самая её неповторимая, настоящая улыбка, от которой глаза госпожи начинали кротко смеяться, а в груди Ибрагима что-то безнадёжно замирало, когда он смотрел на эту улыбку и видел в ней одну лишь нежность, одну беззаветную любовь. Вот и сейчас он не сумел совладать с собой и негромко вздохнул от обрушевшегося на него восторга: как давно он не видел прежнюю Хатидже, эту милую, скромную девушку, мечтающую о тихой семейной жизни рядом с тем, кого она навечно любит. Так давно он не видел её такой счастливой, как теперь.       — Мерхаба, паша Хазрелери, — чуть кивнула в знак приветствия Хатидже, лишь слегка нагнув свою длинную грациозную шею. Её голос прозвучал измученно и хрипло, как после долгого молчания. — Нигяр калфа, селамлар¹. Я ждала вас.       — И Вам добрый вечер, госпожа, — учтиво отозвался Ибрагим, слегка наклонив голову и не сводя при этом глаз с сестры султана. — Признаться, мы и сами хотели навестить Вас.       Осмелевшая Нигяр выступила из-за спины Ибрагима, не избавившись, однако, от излишней мнительности, и впервые подняла на Хатидже свои большие глаза, устремив на неё открытый, ничем не омрачённый взгляд. Молодая госпожа словно только этого и добивалась: едва их взоры, один поразительно честный, искренний, другой — неожиданно понимающий и глубоко чувствующий, пересеклись, как между ними сразу возникла нерушимая тонкая связь взаимного расположения, и они уже не смогли оторваться друг от друга. Медленно на лице изумлённой Нигяр отразилось небывалое умиротворение, искореняя беспречинный страх, и она точно оказалась под влиянием какого-то томного плена, напрочь лишившись и пугливой робости, и предупреждающей настороженности. Неподдельная признательность на поверхности добрых глаз Хатидже повергла Ибрагима в состояние глубокого потрясения, однако Нигяр ничуть не удивилась этому и даже уже без прежнего волнения улыбалась госпоже в ответ, будто общалась с ней на недоступном никому, кроме них двоих, языке. Наконец Хатидже едва заметно кивнула калфе, подзывая её к себе, и Ибрагим навострил чуткий слух, приготовившись ловить то, что сестра султана скажет его подруге.       — Нигяр, подойди ближе, — ласково обронила госпожа и, дождавшись, когда девушка послушно исполнит её просьбу и остановиться рядом с её кроватью, с окрепшей благодарностью заглянула ей в глаза, щемяще улыбаясь. — Спасибо тебе, Нигяр. Если бы не ты, не довелось бы мне прижать к груди своего первого малыша. Ты спасла ему жизнь, я в вечном долгу перед тобой.       — Я всего лишь исполнила свой долг, моя госпожа, — переливчатым голосом промурлыкала Нигяр, чуть присев перед Хатидже в полупоклоне, и подняла на неё бесконечно ласковый взгляд, задержав его на тихом ребёнке. — Аллах да пошлёт Вам и Вашему малышу долгой, счастливой жизни.       — Аминь, Нигяр, — проникновенно произнесла Хатидже, с долей покровительственной нежности усмехнувшись, и вдруг протянула калфе руку, доверчиво, словно несмышлённый котёнок, глядя ей в глаза. — Аллах не оставит тебя. Он сделает тебя счастливой.       С некоторым промедлением Нигяр всё же простёрла руку навстречу руке госпожи, хотя от Ибрагима не укрылось, что при этом в её взгляде зажёгся дикий огонёк сомнения, а худощавое предплечье сдерживаемо дрожало, выдавая внутреннее смятение не рассчитывающей на подобное поведение девушки. В немом изумлении, граничащем с откровенной растерянностью, Ибрагим наблюдал, как ладони Хатидже и Нигяр плавно соединились друг с другом, а их одинаково тонкие, длинные пальцы переплелись, став одним целым. Этот значимый жест, выражение беспрекословного доверия и молчаливой поддержки, чувства глубинно тёплого и важного, похожего на дружбу, мгновенно объяснил обескураженному воину всё: властная, не лишённая надменности и гордости госпожа, вопреки устоявшимся предубеждениям, переступила через свою заклятую неприязнь к той, что разделила любовь с человеком, прежде ей небезразличным. Позволив светлым эмоциям взять верх над слепой ненавистью, Хатидже проявила величайшую силу и положила начало чему-то новому в её жизни, она ступила на путь очищения и исповеди, решив позабыть обиды прошлого. Значило ли это, что теперь её вражда с Ибрагимом также будет забыта? Стоило ли надеяться, что сестра Сулеймана изменит своё отношение к воину и его возлюбленной и признает за ними право на счастье? Больше всего Ибрагиму хотелось в это поверить, однако он с трудом мог предположить, что люди, перенёсшие когда-либо тяжесть предательства, способны на бескорыстное прощение.       Изучающие самые недра недоступной никому в подобном откровении души чужие глаза, приправленные рассудительностью и невыносимым холодом потаённой проницательности, казалось, преследовали мнимую цель испепелить застывшее перед ним существо до тла, не оставив от него даже горстки серого пепла. Недавно витающая вокруг непринуждённая атмосфера истинного понимания и безусловной доброжелательности слишком резко и неумолимо растворилась в бездонной пустоте, погребённая под щедрым, мертвенным слоем тяжёлого неприятия, так что теперь всё стало таким, каким должно было быть изначально: подозрительным, ограниченным и тщеславным. Напрасно в окрылённом наивными надеждами сердце теплилось стойкое предчувствие скорых перемен, напрасно оно ожидало чего-то необычного и приятно удивительного, заслуживающая самого искреннего уважения вера потерпела досадное поражение и постепенно угасала на пике своего рассвета, даже не успев раскрыться до конца. Едва только в ублажающей, приветливой обители, заполненной расслабляющим жаром трепещущих свечей и невосполнимым теплом чужого дыхания, остались лишь двое, безнадёжные воздыхатели с разбитыми на мелкие осколки сердцами, в которых до сих пор кое-где иногда пробуждались непрошенные страстные чувства, и весь мир внезапно съёжился до крохотных размеров их внутренних переживаний. В каждой из этих неисцелимо раненых душ продолжала бушевать неистовая буря, и теперь, когда узкое, закрытое со всех сторон помещение заперло их рядом друг с другом, не оставив ни единой возможности убежать или спрятаться, годами лелеямый внутри них шторм порывался очутиться на свободе, отчаянно желая избавиться от ненавистной боли, что дурманящим ядом отравляла их жизни на протяжении нескольких лет. Вновь они очутились в непозволительной близости, хотя негласно обещали друг другу, что никогда впредь не превратятся в свидетелей чужих страданий, вновь забурлили старые обиды, давно затянувшиеся раны снова открылись, и они оба теперь истекали горячей кровью, что обжигала их обнажённые низкими мыслями сознания непримиримой враждой. Он изо всех сил старался казаться независимым и бесстрастным, намеренно долго и неотрывно смотрел в глубину замерших перед ним выразительных глаз, стремясь безмолвно донести им, что не станет приклоняться перед их завораживающей властностью, не позволит себе проявить слабость и безволие. Она сохраняла то причудливо показное спокойствие, которое при любом неверном слове рискует обернуться вспышкой безудержного гнева, и немигающий взгляд её излучал столько невысказанного гнева, что представлялось удивительным, как он смог терпеливо просидеть в этих глазах на протяжении не одного года. Они в нерушимом, нагнетающем напряжение молчании смотрели друг на друга и не находили слов, чтобы объяснить все промелькнувшие между ними ощущения и эмоции, и без того душный воздух между ними угрожающе потрескивал, словно в преддверии сухой грозы.       Входная дверь за Нигяр затворилась с характерным стуком, погрузив господскую комнату в омут всевидящей тишины, в которой легко можно было расслышать трепет чужого дыхания. Не смея лишний раз моргнуть, Ибрагим в упор глядел в безучастное, но при этом странно говорящее лицо Хатидже, где за мгновение промелькнуло столько разнообразных чувств и мыслей, что невозможно было однозначно утвердить, о чём она думает. Поглощённый чем-то доподлинно неизвестным взгляд молодой госпожи пестрел множеством всяких выражений, но все они представляли собой призрачные, загадочные намёки, находящие предположительное объяснение в суетливых раздумьях настороженного Ибрагима и не имеющие окончательных выводов в его заполненном беспорядочными догадками сознании. Теперь, когда они остались наедине, а Нигяр по первому же приказу удалилась из покоев, воин на собственной шкуре почувствовал все те томные сомнения, что так или иначе всплывали у него в воображении при попытке представить уединённую беседу с сестрой султана, и вынужденно признался себе, что на деле всё оказалось куда сложнее и запутаннее. Совершенно теряясь под ворохом обрушившихся на него ощущений, Ибрагим не знал, за что ему ухватиться, как реагировать на поведение Хатидже и как относиться к ней в ответ: презирать ли или же проявлять непредвзятую любезность. К счастью для него, Хатидже избавила воина от необходимости первым уничтожать лирические напевы сокрушительного безмолвия и неприметным жестом прикрыла свои непостижимые глаза, словно выражая смиренность.       — Не бойся, подойди ближе, — почти шёпотом и уже без недавней теплоты в надтреснутом голосе обратилась к нему госпожа, опустив на спящего у неё на руках ребёнка приправленный материнской нежностью взгляд. — Полюбуйся на мою крошку.       Бесконечно тронутый столь высокой честью Ибрагим хотел было выразить Хатидже свою благодарность, однако не смог подобрать слов, поскольку все нужные мысли как назло разбегались прочь, оставляя в голове одну лишь зияющую пустоту. В полном и немного неловком молчании он послушно приблизился к постели молодой матери, остановившись на почтительном от неё расстоянии, и чуть нагнул голову, чтобы заглянуть на скрытого в куче простыней младенца. Сперва воин решил, что девочка безмятежно спит, однако, стоило ему задержаться взглядом на её крохотном, румяном личике, и она вдруг открыла свои глазки, оказавшиеся не менее очаровательными, чем выражение детской невинности на её чуть красноватых щеках. Внешне малютка как две капли воды походила на свою мать: тот же прямой аккуратный носик, те же остро выделенные, но пока ещё не очень заметные скулы, и такой же осмысленный, глубокий взгляд, что в силу своей неопытности иногда становился стеклянным и будто прекращал что-либо видеть. Но больше всего Ибрагима поразили её глаза, в отсветах рыжеватого пламени свечей приобретающие волшебный оттенок красноватой бронзы и оттого будто полыхающие изнутри буйным пожаром. Их неизмеримая глубина, в которой так просто можно было потеряться, внезапно сильно напомнила Ибрагиму проницательный, похожий на морскую бездну взгляд Сулеймана, до сих пор заставляющий воина внутренне холодеть каждый раз, когда этот взгляд смотрел ему прямо в душу, словно прощупывая её насквозь. От столь неотделимого сходства визирь не удержался и глухо вздохнул, чем невольно привлёк цепкое внимание Хатидже, бессознательно любующейся своей дочерью и уже, кажется, позабывшей о присутствии рядом с ней Ибрагима.       — Девочка просто прелесть, Хатидже, — с искренним восхищением заявил он, поймав выжидающий взор госпожи. — Она вырастет редкой красавицей, хвала Аллаху. Очень похожа на тебя, за исключением глаз.       — Знаю, — чуть улыбнулась Хатидже, бросив на Ибрагима понимающий взгляд, и бережно поправила края бежевой простыни, открывая маленькое лицо своей дочери. Несмышлённый ребёнок подолгу смотрел на них блуждающим взглядом, медленно моргая, и лишь иногда тоненько попискивал, чем вызывал у очарованного воина приступы неудержимого умиления. — Глаза Сулеймана, правда? Только вот цвета другого. Смотрю в них и вспоминаю брата.       — Ты уже дала ей имя?       Хатидже несколько мгновений помолчала, одолеваемая какими-то своими мыслями, и затем подняла на Ибрагима открытый, разом посерьезневший взгляд, не сумев скрыть скользнувший в них умело сдерживаемый вызов. Встретившись с этим изменившимся взором, воин на миг подумал, что госпожа намеренно не ответит на его вопрос, но вскоре Хатидже снова с менее явной нежностью взглянула на него, некоторым усилием воли подавив рвущиеся наружу бесконтрольные чувства.       — Кехрибар², — наконец произнесла она, и голос её при этом окрасился мрачной нотой потаённой тоски, значение которой пока что оставалось для Ибрагима неизвестным. — Янтарь, солнечный камень. В её глазах я вижу отражение солнечных лучей, они дарят мне утешение и надежду, пробуждают во мне жизнь.       — Кехрибар, — самозабвенно повторил Ибрагим, пробуя необычное имя на вкус, и ласково улыбнулся, одарив малышку щемящим взглядом. — Во истину говорящее имя. Янтарь — символ победы. Иншалла, жизнь её будет полна великих побед и достижений.       — Этот ребёнок послан мне самим Аллахом, Ибрагим, — со стальным холодом в поледеневшем тоне изрекла Хатидже, и, несмотря на по-прежнему теплившуюся в её голосе мягкую нежность, Ибрагим ясно услышал в нём скрытую угрозу, так что тело его атаковала непрошенная дрожь. — Это знак. Знак того, что все мои заклятые враги, причинившие мне эту невыносимую боль, скоро получат то, что заслужили. Они будут побеждены. Они сгорят в адском пламени, в котором когда-то хотели сжечь меня.       Не веря в услышанное, Ибрагим резко отпрянул от госпожи, словно его обдало волной жгучего жара, и в полном изумлении уставился на неё, силясь выявить в её глазах хоть каплю былого дружелюбия или малейший намёк на то, что её многозначительные слова всё-таки не следует понимать, как скрытый вызов. Однако по одному только решительному взгляду госпожи всё сразу прояснилось, и воин с запоздалым отчаянием осознал, что вопреки прошедшим годам кое-что в сестре султана так и осталось неизменным — её неизгладимая ненависть.       — Хатидже, — с трудом сохраняя непоколебимость предательски севшего голоса, выдавил Ибрагим, чувствуя, что даже в окружении немилосердно греющих свечей под одежду ему пробрался беспощадный холод и сковал его тело ледяными цепями, лишая его возможности пошевелиться. — Прошло столько лет. Не пора ли забыть прошлое, простить все старые обиды? Раны затянутся, ты снова обретёшь счастье, как того и хотела.       — Есть раны, которые год от года болят всё сильнее, — пугающе спокойно прошелестела Хатидже, выразительно сверкнув отенёнными огненными бликами глазами. Её испепеляющий взгляд был прикован к ошеломлённому воину и уже не пытался притвориться любезным и смирным. — Это раны, нанесённые любимыми людьми. Пока я жива, боль будет вечно тлеть внутри меня, и никакая сила не способна её погасить. Я желала себе иной судьбы, но разве небесам есть до этого дело? Да, возможно, я ещё могу стать счастливой... Но это счастье не сравниться с моими мечтами. Знай же, что отныне и навсегда я глубоко несчастна, Ибрагим. Это ты сделал меня такой.