Разлучённые

      Лирические напевы жалобной мелодии, что будто намеренно изнывающе трепетала на поверхности не тронутого ничем посторонним воздуха, наполняли его неповторимым, дорогим сердцу и душе умиротворением, беззастенчиво смешиваясь с простирающимися повсюду тонкими нитями устоявшейся тишины, похожей на неприступный кокон. Дребезжащее в тумане постоянно колыхаемого чем-то неразличимым пространство мелко сотрясалось от плавного вторжения в его священную обитель певучих звуков отрадной музыки, чьи высокие ноты порой взлетали к самому небу и там ненадолго задерживались, чтобы потом разбиться на множество невидимых осколков и бережно опуститься обратно вниз, растекаясь по земле приглушённым эхом. Казалось, всё кругом замерло в немом восхищении, прислушиваясь к нежным переливам затянутой песни, даже голосистые птицы за окном стыдливо умолкли, самозабвенно проникаясь столь непостижимой для них, но странно близкой мелодией, однако подхватить её, запеть в унисон вместе с ней им не хватало смелости: они оцепенели, словно в приступе человеческого благоговения. Беспрерывно шумящее где-то вдалеке море, жадно лаская покатые прибрежные камни ледяными языками лазурных пенистых волн, будто тоже поймало чудесную чистоту ровно льющейся гармонии и смущённо притихло, не решаясь нарушать этот глубокий запев, и его шелестящие воды мгновенно усмирили свой порывистый плеск, стыдясь ненароком уничтожить воцарившуюся повсюду скромную идиллию. Любой неожиданно поймавший подобное прекрасное звучание неискушённый слушатель тут же забывал обо всех своих повседневных заботах и не отказывал себе в редком удовольствии остановить для себя стремительно бегущее в небытие время и сполна насладиться магией ублажающего влияния, какое оказывало на него тягучее, протяжное пение. Сопротивляться этому слепому влечению не представлялось возможным, и потому вскоре под сводами необычайно тихого, прежде всегда хлопотливого дворца не осталось никого, кто не застыл бы под тяжестью возвышенного любования, растворяясь в чудных напевах незримого инструмента.       Вопреки всеобщему убеждению, на этот раз волшебные переливы тоскливой мелодии не являлись мастерским творением того, о ком все слушавшие и слышащие наверняка успели подумать прежде, чем безвозвратно затерялись в глубине навеянных божественными звуками потаённых мечтаний. Присоединившись к безмолвным созерцателям, Ибрагим в самой что ни на есть расслабленой, даже чуть сонной манере расположился на упругой тахте, заложив ногу на ногу и откинувшись всем корпусом на мягкую спинку, и прикрыл налитые приятным забвением глаза, испытывая несметное удовольствие при звучании долетающей до него чувственной музыки. Все его мысли, подчиняясь сговорчивому наваждению, пугливо разбежались в самые недоступные уголки приправленного опьяняющим наслаждением сознания, и в голове осталась одна лишь настойчивая пульсация бесконечного восхищения и возвышенной гордости. Когда построенная в совсем незамысловатой последовательности пленительная песня достигла своей кульминации, и звенящие ноты самых высоких тонов поверхностно задрожали в стянутом глухим напряжением воздухе, погружённый в мечтательную полудрёму воин поморгал и открыл глаза, сфокусировав свой плавающий взгляд на застывшей у края террасы статной фигуре. Неторопливо скользнув цепким, но в меру наблюдательным взором по безупречно поставленной господской осанке, он не применул оценить правильность положения рабочей руки, плавность её степенных движений и едва заметные неопытному глазу бережные перемещения тонкой кисти вверх-вниз при попытке повысить силу и громкость звука. Щемящая гордость охватила жарко трепещущее в опалённой восторженным огнём груди сердце Ибрагима, стоило ему задержать поддёрнутый робкой нежностью взгляд на покачивающемся в такт мелодии стройном теле, непривычно раскрепощённом и свободном, позволившем себе чувствовать и впитывать всё, что только шептала ему вмиг помолодевшая живая душа. Никак воину не удавалось добиться от этого несгибаемого стана хоть капли женственной романтичности, все глубинные эмоции и трогательные ощущения словно проскальзывали мимо него, не смея прикоснуться к суровой властности его всегда сдержанных и уместных движений, а сегодня это тщательно контролируемое тело вдруг приобразилось и полностью потонуло в омуте блаженных звуков, которые издавала его величественная хозяйка. Казалось, через гибкие движения изящных рук и мимолётную тень мелькавшей иногда на испещрённом глубокими морщинами лице влюблённой улыбки во внешний мир просачивалась вся та хранимая внутри истерзанного сердца многолетняя боль, все невысказанные прежде чувства и мысли, все тайные тревоги, которые занимали сейчас неприкосновенные думы отторженной от реальности госпожи. И только одному Ибрагиму было дозволено беспрепятственно лицезреть её спрятанные за семью печатями душевные муки, слышать и понимать вечный плач её неизлечимого сердца, проникаться её пронесённой через года невосполнимой утратой, потому что в эти прекрасные мгновения, несмотря на повисшее вокруг жадное внимание, она играла лишь для него одного.       Последний протяжный мотив печальной скрипки отзвенел в оглушённом нестихающей мелодией пространстве, но окружающая жизнь ещё долго не осмеливалась вернуться в прежнее русло и сбросить с себя благоговейное оцепенение. После того, как протяжная гармония стихла, в воздухе повисло кроткое безмолвие, точно каждое живое существо вокруг испуганно затаило дыхание, не смея поверить, что заветные напевы распустили по омертвевшему миру последнее гулкое эхо. Какое-то время в ушах Ибрагима стоял изолирующий звон, и он потряс головой, прогоняя иллюзию отчуждения, а ветхий инструмент уже нашёл своё пристанище на мраморных перилах просторной террасы, откуда открывался давно знакомый, но не менее прекрасный вид на залитый щедрым светом дневного солнца Стамбул. Погода стояла на редкость великолепная, хотя с утра небо затянулось хмурыми тучами в преддверии проливного дождя, и игривые солнечные блики беззастенчиво плясали на вычищенной до блеска белой плитке, придавая ей тёплой оттенок сверкающего золота. Лакированный корпус покоившейся на перилах скрипки в скромном изяществе подмигивал Ибрагиму своим бронзовым боком, будто нарочно привлекая очарованного её чуть небрежной красотой воина прикоснуться к ней, взять в руки и наиграть какой-нибудь незамысловатый мотив.       Обернувшись на него и восторженно сверкнув тёмно-карими глазами, Валиде пустила на облитое вездесущим солнечным сиянием лицо скупую, но искренню улыбку, так что Ибрагим, поймав её счастливый взор, не смог не улыбнуться в ответ. Облик по-настоящему беззаботной и довольной своей игрой госпожи вселил в него давно неощутимую и такую редкую радость, и он выпрямился на тахте, ободряюще кивнув Матери-Львице, на что та признательно прикрыла глаза. Длинное в пол платье из алого атласа в обтяг струилось по её стройному, но крепкому стану, являя невооружённыму взгляду все ничуть не приуменьшенные возрастом прелести поджарого тела, узкую грудь скрывала блестящая ткань, зато длинная тонкая шея, словно бы находившаяся в постоянном напряжении из-за её натянутых мышц, нескромно тянулась вверх, вместе с гордо приподнятой головой добавляя выточенной господской осанке сдержанной властности. В моменты, когда представлялась отличная возможность украдкой полюбоваться утончённой внешностью Валиде, Ибрагиму всегда нравилось воображать, какой редкостной красавицей слыла эта величественная женщина в свои молодые годы, и подобное занятие он находил весьма захватывающим, особенно, если госпожа не догадывалась, что стала объектом чужого испытующего внимания.       — Вы делаете большие успехи, моя госпожа, — с тёплой улыбкой заметил Ибрагим, усилием воли заставив себя не опускаться до того, чтобы бесцеремонно разглядывать Валиде. — Ваше мастерство растёт с каждым днём. Такими темпами Вы скоро начнёте играть лучше меня.       — Думаешь, я не замечаю твоих маленьких хитростей, льстец? — поддразнила его в ответ Мать-Львица, лукаво прищурившись, и на поверхности её умных глаз заплясали озорные искорки, осветив её лицо почти детским задором. — Мне известно, что ты нарочно тянешь время, лишь бы самому не браться за скрипку.       — Как Вы могли даже допустить мысль об этом, госпожа? — сквозь сдерживаемый смешок с притворным осуждением упрекнул её воин, упрямо игнорируя внутренний голос совести, прошептавший ему, что Валиде сказала правду. — Разве я могу упустить такую чудесную возможность насладиться Вашей неповторимой игрой?       Явно неудовлетворённая таким оправданием Валиде чуть покачала головой, точно возмущаясь, однако спорить не стала и молча прошествовала через террасу к тахте, настукивая каблуками спрятанных под подолом платья туфель равномерную дробь. Опустившись на пружинистую поверхность рядом с Ибрагимом, она сложила на коленях жилистые, исполосованные голубоватыми линиями взбухших вен руки и устремила томный взгляд на распростёртый перед нею завораживающий пейзаж окантованного солнечным янтарём города, постепенно исчезая где-то в бездонной глубине собственных тяжёлых раздумий. Хоть в бесконечной бездне её многогранного взора безмятежно трепетало устоявшееся выражение умиротворённости, Ибрагим знал, что это спокойствие на самом деле прятало за собой тщательно подавляемые следы ранящей сердце тоски, а душу госпоже обжигала неиссекаемая печаль. И, разумеется, причина также была ему известна.       — Вас расстроило известие о походе, госпожа? — догадался Ибрагим, и по тому, как ровные дуги редких бровей Валиде взметнулись вверх, он понял, что не ошибся.       — Сулейман наконец решился объявить персам войну, — задумчиво обронила Мать-Львица, словно рассуждая сама с собой, и слегка кивнула каким-то своим мыслям. — Этот поход очень важен для него, и, конечно, ты должен пойти с ним. — Она помолчала и затем перевела на Ибрагима пробирающий до невольной дрожи взгляд, в котором проскачил нескрываемый намёк на отчаяние. — Однако, ты прав, мой проницательный воин. Это немало расстраивает меня. Всегда больно отпускать своих близких на поле битвы... Особенно, если знаешь, что они могут уже не вернуться.       — Я сберегу для Вас жизнь Сулеймана, Валиде, — твёрдо пообещал Ибрагим, посмотрев в её приправленные сожалением глаза непоколебимым взором. — Клянусь, он вернётся к Вам целым и невредимым.       — Но ведь не только жизнь Сулеймана важна для меня, — тихо возразила Валиде, и её скрипучий голос вдруг подёрнулся сдавленным хрипом, будто внутри неё зрели невыплаканные слёзы, а взгляд помрачнел, окрасившись глубинной горечью. — Я и за тебя боюсь, Ибрагим.       Сердце тронутого этим простым признанием воина больно защемило от невыносимого сочувствия, и он отвернулся, не выдержав пропитанный невыразимыми страданиями взгляд госпожи, смотревший на него так пристально, словно бессознательно хотел запомнить в мельчайших подробностях все особенности его внешности. Никогда прежде Ибрагим не замечал за Валиде столь ранимой чувствительности, никогда ещё не заставал её в таком разбитом и потерянном состоянии, даже рассказывая ему трагическую историю шехзаде Коркута, она могла совладать с собой и знала предел выражению своей внутренней боли. Теперь же эта граница как по волшебству стёрлась из памяти всегда хладнокровной и горделивой госпожи, казалось, любое неверное слово было способно ещё больше удручить и подкосить её несгибаемую волю. Поэтому Ибрагим и отказывался играть на скрипке: боялся, что при звуках его мелодии Мать-Львица не сможет сдержать крепнувших в её неспокойной душе горьких слёз предстоящей разлуки.       — Я понимаю Ваш страх, госпожа, — не придумав ничего более утешительного, произнёс Ибрагим и робко коснулся ладонями рук Валиде, заглянув в её влажные, сверкающие под лучами равнодушного солнца глаза. — Но я всё-таки воин и обязан следовать своему долгу. Постарайтесь взглянуть на это с другой стороны. Кто знает, может быть, возвращение в родные края наведёт меня на какую-нибудь мысль, и я смогу продолжить поиски Вашего пропавшего сына.       — Неужели ты ещё не оставил надежду? — удивлённо округлила глаза Валиде, с живым блеском в потухшем взгляде воззрившись на воина. Воспоминание о потерянном шехзаде словно вселило в неё бодрость и утраченные силы.       — Я не остановлюсь, пока не исполню своё обещание, — уверенно отозвался Ибрагим, отгоняя прочь неутешительные воспоминания о том, что три минувших года непрерывных попыток хоть что-то узнать о дальнейшей судьбе Коркута ни к чему его не привели. Напустив на себя убедительно расслабленный вид, он придвинулся ближе к Валиде и многозначительно сверкнул нежными глазами, щемяще улыбаясь. — А сейчас, перед тем как отправиться в долгий и опасный путь, я сыграю Вам на скрипке, моя госпожа.       Мягкая улыбка подобно чистому лунному серебру осветила печальное лицо Валиде, заставив её обнажить ровный ряд белых зубов, и в порыве возвышенно отрадных чувств она протянула руки к Ибрагиму, заключая его в тёплые, по-матерински крепкие объятия. И не думая сопротивляться, воин с готовностью прильнул сильным телом к подтянутому стану госпожи и простёр ладони по её безупречно ровной спине, в приступе мнимого наслаждения вдыхая терпкий аромат её цветочных духов. В этот неисчислимо долгий миг больше всего на свете ему хотелось раствориться в ореоле подаренной от чистого сердца любви, забыться беспробудным сном, устроив голову на коленях мудрой Матери-Львицы, и слушать её переливчатый голос, напевающий знакомую душевную песню.       Покидая родные покои Валиде, пропитанные особенной атмосферой незабвенной теплоты и застенчивой нежности, Ибрагим чувствовал себя в наилучшем расположении духа, несмотря на приближающееся время отправки Османской армии в долгий поход на Иранские земли. С недавних пор упрямая мысль о неотвратимом возвращении на родину, в места, где прошли его детство и юность, где он обрёл первого друга, который стал ему настоящей семьёй, отчаянно пульсировала в беспорядочных раздумьях воина подобно одинокому огоньку в лабиринте кромешных теней, одновременно согревая и обжигая немилосердным пламенем его растерянное сердце. Да, он вернётся домой, спустя столько лет ступит на родную землю, будет дышать с детства милым ему неповторимым воздухом, ходить под покровом поддёрнутых морозной свежестью сумерек, что разбрасывает по незабвенному краю вечереющее небо, утопать в материнских ласках стыдливого рассвета и отправляться в долгий сон с последними отблесками кровавого заката. Над ним будут сиять знакомые путеводные звёзды, спасавшие его всякий раз, когда он вместе с Тахмаспом плутал по тёмному лесу во время ночной охоты, тоскующий по стремительному галопу его верного коня шаловливый ветерок будет как и раньше путаться в волосах, ублажать острой прохладой открытое лицо. Оставляя родной дом Рахманом, преданным беем своего единственного друга и повелителя, воин утешал себя наивными мечтами о скором возвращении, о том, что после нескольких лет, проведённых им под покровительством чужой Династии, он испытает ни с чем несравнимое счастье, вновь очутившись в близких ему краях. Однако, многое произошло за минувшие три года, многое было им потеряно, многое он успел обрести, многих полюбил и ко многому привязался всем сердцем, где больше не осталось места безрассудной жестокости, которую бережно взращивало в нём суровое воинское воспитание персидской армии. Теперь он уже стал не тем, кем покидал колыбель своей беззаботной юности, он изменился. Он вернётся домой Ибрагимом, приближённым султана Сулеймана, его Великим визирем и незаменимым соратником, последователем чужих целей и защитником другой страны. Он вернётся завоевателем, чтобы принести на родную землю разрушения и смерть.       Несмолкаемый голос проснувшейся совести тоненько пищал в задетой едким чувством вины груди Ибрагима, неустанно указывая ему на его непоправимую оплошность: после стольких лет бескорыстного и добровольного служения вражескому правителю он нашёл в себе смелость помыслить о возвращении на родину, туда, откуда началось его непредсказуемое путешествие к истокам собственных убеждений. Суждено ли ему в пылу сокрушительной войны встретиться с бывшим другом, а ныне — врагом, заслуживающим лишь немедленной смерти? Увидит ли он Тахмаспа, и если увидит, то какой будет эта встреча? Иранский шах разозлиться на него за долгое отсутствие каких-либо вестей, выразит своё недовольство по поводу того, что Сулейман ещё жив или просто искренне порадуется, увидев друга в полном здравии? Как только Ибрагим пытался представить себе все подробности возможного пересечения с Тахмаспом, внутри него зарождался невольный страх и, словно тысячи беспрерывных колких ударов меткой молнии, обрушивался на его оцепеневшее тело, заставляя безропотно терпеть вполне заслуженные им мучения. Разгорячённая жарким предвкушением кровь стремительно остывала, отравленная внезапным вмешательством леденящего душу испуга, внутри безостановочно боролись нестерпимое желание поскорее оказаться во власти юношеских воспоминаний и отчаянное стремление отсрочить грядущую встречу во избежание неловкого разговора. Меньше всего Ибрагиму хотелось попасть под перекрёстный огонь, очутиться между Тахмаспом и Сулейманом, людьми, одинаково для него важными и любимыми, и испытать на себе необходимость неминуемого выбора, от которого будет зависеть вся его дальнейшая судьба. Определив для себя истинные ценности, Ибрагим навечно позабыл те страшные условия, с какими Тахмасп когда-то отправил его в чужую страну, и никогда ещё ему не довелось пожалеть о принятом решении, наоборот, он чувствовал уверенность в том, что поступил правильно, когда отказался от выполнения возложенной на него шпионский миссии. Однако теперь, неожиданно осмысливая предстоящую встречу с Тахмаспом, воин с запоздалой досадой понял, что подсознательно боится разочаровать своего бывшего друга, вызвать в нём недоверие к себе своими неутешительными известиями, жалкими попытками оправдать столь редкую отправку каких-либо содержательных писем. Несмотря на решительное отречение от прошлой жизни, в которой Ибрагим слыл всего лишь безжалостным убийцей, беспрекословно исполняющим чужую волю, он так и не сумел разорвать последние крепкие узы, продолжавшие связывать его с неугодным ему прошлым. Всё-таки какая-то часть его привязанного к родным местам существа по-прежнему хранила трепетную преданность старому другу, жаждала вернуться к нему навсегда и вновь превратиться в верного и незаменимого товарища, а не в бездушное оружие для борьбы с заклятым врагом.       Полные неразрешённых противоречий сомнительные мысли настолько глубоко поглотили потерянное существо Ибрагима, что он едва ли обратил внимание на то, как из-за угла ему навстречу вынырнула аккуратная стройная фигура и чуть не влетела ему в грудь. В последний момент изумлённый воин успел отпрянуть в сторону, избежав постыдного столкновения, однако потревоженные резким движением постороннего тела потоки воздуха донесли до него терпкий, почти выветрившийся аромат горьковатых хвойных духов, и мгновенно он узнал хозяйку резковатого, бодрящего запаха. Остановившись, Ибрагим обернулся и, в подтверждение своих догадок, поймал цепким взглядом застывшую на месте Нуриман, которая непринуждённо воззрилась на него в ответ, словно чего-то ожидая. С нарастающей досадой воин вынужденно признал, что серьёзного разговора на этот раз ему не избежать, хотя в последнее время ему успешно удавалось увиливать от прямых претензий бывшей подруги, которая явно никак не могла забыть его прямое предательство. Будто отвечая на его невысказанный вопрос, Нуриман степенно, с настороженностью пугливой лани, приблизилась к Ибрагиму, но демонстративно сохранила допустимую дистанцию, поглядывая на него исподлобья сверкающими в полутьме коридора янтарными глазами. Никогда ещё они не казались воину такими проницательными и чувственными, как теперь.       — Какие-то проблемы, хатун? — стараясь придать своему голосу как можно больше бесстрастности, осведомился он, с некоторой властностью посмотрев на девушку сверху вниз.       — О нет, паша Хазрелери, никаких проблем, — с долей язвительной насмешки фыркнула Нуриман, даже не пытаясь скрыть сквозившее в её плавном тоне пренебрежение. — К счастью, Вы сами попались мне на глаза, избавив меня от необходимости и дальше обшаривать дворец в поисках Вас.       — Значит, ты искала меня? — тут же насторожился Ибрагим, чуть нахмурившись, и испытующе взглянул в дерзкие глаза наложницы, окончательно переключив на неё всё своё внимание. — Это ещё зачем?       Затягивая с необходимым ответом, Нуриман медленно подошла ближе к воину, по-прежнему, однако, держась на приемлимом для неё расстоянии, и уже без всяких едких замечаний вперила ему в лицо пробирающий взгляд, словно хотела прожечь в нём дыру насквозь. Знатным усилием Ибрагим подавил в себе непрошенную потребность отступить от неё на шаг и вместо этого почти вызывающе ответил на её немигающий взор в терпеливом ожидании объяснений. Чуть ли не физически воин ощущал, как время вокруг них неумолимо утекает сквозь пальцы, бесследно растворяясь в небытие, а впавшая в странное оцепенение девушка всё продолжала хранить тяжёлое молчание.       — Ты возвращаешься домой, Рахман, спустя столько лет, — наконец с растоновкой изрекла Нуриман, с бесцеремонной наблюдательностью изучая потонувшие в тускло освещённом факелами полумраке глаза Ибрагима. — В память о нашей прошлой дружбе, считаю своим долгом предупредить тебя. Если не возьмёшься за ум, умрёшь. Ещё не поздно одуматься и ступить на правильный путь.       — Я иду правильным путём, Нуриман, — холодно возразил воин, гордо вскинув голову. — Я служу моей империи и честно исполняю свой долг. Напрасно ты пытаешься убедить меня в обратном.       — Вижу, ты забыл, кому принадлежат и ты, и твоя хвалённая преданность, и твоя жизнь, — презрительно усмехнулась Нуриман, хотя во взгляде её при этом вспыхнул такой неподдельный гнев, что визирь сумел распознать в них первые жалящие искры неистового пламени. — Ты стал нашим врагом, Рахман. Ты струсил, не захотел убивать во имя господства нашей империи и предпочёл заделаться изменником!       — Допустимо ли уничтожать целую Династию ради господства, Нуриман? — в сердцах воскликнул Ибрагим и мгновенно понизил голос, сообразив, что не стоит говорить так громко. Целый неразборчивый клубок самых разных трепетных чувств обрушился на него, отяжеляя сердце и мешая дышать. — Как ты не можешь понять, это ошибка! Никогда я не стану поддерживать создание нового государства столь низким и подлым способом. Тахмаспу придётся найти другого головореза для выполнения этой грязной работы!       Утробный смешок вырвался из груди Нуриман, сотрясая её плечи мелкой дрожью, и теперь она взирала на Ибрагима с откровенным презрением, словно он был не более, чем взболомоченной пылью у неё под ногами, от которой никак не избавиться, но которую зато можно беспощадно топтать до тех пор, пока она не смешается с землёй. Распознав на поверхности надменного взгляда девушки следы столь неприкрытого пренебрежения, воин почувствовал предательский приступ неуместной досады, его уязвлённое самолюбие требовало немедленного возмездия за нанесённое ему оскорбление, но почему-то он никак не мог найти в себе хоть толику сил, чтобы ответить на дерзкое поведение Нуриман с подобающим достоинством. Да и что он мог ей сказать, чем мог вразумить её? По прошествии пары лет глубинная ненависть бывшей подруги только возросла, превратилась в закоренелое чувство, порождающее внутри неё опасные убеждения, что подобно медленно действующему яду пожирали её изнутри, не оставляя ни единого шанса на какие-либо изменения.       — Твоё безрассудное благородство погубит тебя, — покачала головой Нуриман, мелко подрагивая от той непримиримой ярости, что вскипела внутри неё после громкого заявления Ибрагима. — Рано или поздно Тахмасп узнает о твоём предательстве, и тогда ты получишь по заслугам. Интересно, как при вашей встрече ты осмелишься посмотреть ему в глаза.       Прежде, чем Ибрагим успел вымолвить слово в ответ, девушка резко развернулась на каблуках к нему спиной и стремительно зашагала прочь по сумрачному коридору, позволяя скопившимся в его глубине стройным теням с притворной лаской окутать её гибкий стан. Тусклое свечение нескольких факелов, призрачно дрожащее на поверхности каменных стен, лишь слегка разгоняло вокруг неё ореол липкого мрака, благосклонно разрешая оставшемуся в одиночестве воину проводить удаляющуюся спину подруги тоскливым взглядом. Ему совсем не хотелось допускать мысли о том, что Нуриман могла сказать правду, что его великодушное желание защитить тех, кого он любит, при малейшей оплошности приведёт его к смерти. Однако, в одном Ибрагим был точно уверен: что бы ни случилось, он не свернёт с выбранного пути, дойдёт до конца, каким бы этот конец ни оказался. Он сумеет сберечь вверенные ему жизни, и даже угроза смерти не остановит его от исполнения святого долга.       Рваное полотно скопившихся под стальным небом неприступных туч с каждым минувшим мгновением давало всё больше неизлечимых прорех, распадаясь на пушистые клочья развеянных по краям облаков, что стремительно, повинуясь малейшему дуновению властного ветра, бежали прочь по бескрайнему горизонту. Сквозь эти рассеянные кудрявые стены, уже порядком потрёпанные из-за постоянного вмешательства в их неприкосновенную обитель порывистых воздушных потоков, беспрепятственно просачивались вездесущие солнечные лучи, что норовили дотянуться до утопающей в студённой полутьме земли и приласкать её стыдливым теплом, искоренить последние отголоски непредсказуемой весны перед тем, как наступит жаркое лето. Давно уже миновала суровая пора зимних холодов, однако отчего-то именно в этот день северные ветра решили напомнить о себе бесцеремонным дуновением со всех сторон, столь мощным и сокрушительным, что казалось, будто в подвижном воздухе бесконечно происходит какая-то не видимая глазу борьба. Причудливые завихрения с пронзительным свистом носились вокруг, взметая с земли преждевременно опавшие листья, путались меж изящно искревлённых ветвей статных деревьев, немилосердно качая их и словно преследуя коварную цель пригнуть недвижимые стволы молодых дубов к самой траве. Порой тоскливые завывания пойманного в лабиринт спутанных ветвей ветра отдалённо напоминали протяжный стон раненого зверя, а ветхая кора под его напором угрожающе поскрипывала, придавая обречённой угнетённости этому нестройному хору, что без всякого стеснения вытеснял прочь ласковые напевы ублажающей слух тишины. Встревоженная природа словно чувствовала нечто важное и глубоко личное, происходящее под покровительством её необъятной обители, и не могла оставаться равнодушной, неприкрыто выражая бушевавшее в ней паническое волнение.       Пронизывающий насквозь беспощадный вихрь бесцеремонно обрушивался на застывшую под старым кипарисом крепкую фигуру, точно пытался наконец сломить её своей стихийной силой, заставить склониться и признать неоспоримую власть какой-то посланной свыше воли. Однако, вопреки всем стараниям не зависимого от человеческой прихоти мира, несгибаемое существо стойко выдерживало любые внезапные напоры, и ни единой тени колебания или страха не промелькнуло в его устремлённом вдаль сосредоточенном взгляде, где мрачная решительность в поразительной гармонии сочеталась с томительной тоской, слишком хрупкой и зыбкой, чтобы её заметил кто-либо посторонний. Надоедливые солнечные блики игриво плясали на неподвижном, ничего не выражающем лице, мягко оттеняя длинные густые ресницы, и оттого под полуприкрытыми внимательными глазами пролегли едва заметные полосы, спускаясь по острым скулам подобно нежному оттенку вороного крыла. Не в силах противостоять влиянию беззастенчивых лучей, обладатель завидной выдержки вынужденно жмурился, когда молочно-золотистые пальцы ослабевшего солнца нарушали негласные границы и касались его чувствительных глаз, и в эти редкие мгновения меж его лукообразных бровей пролегала одинокая морщинка. Непрерывный шелест раскинувшейся у него над головой юной пёстрой кроны наполнял неприютный парк желаемой толикой спасительного умиротворения, навевая безвольное оцепенение, и отяжелевшее от постоянных раздумий сознание ненадолго освобождалось от скопившихся в нём поверхностных мыслей.       Прильнув спиной к шероховатому стволу стройного кипариса, Ибрагим таким образом пытался защититься от резких ударов хлёсткого ветра, что с неистовой силой колыхал его напряжённое тело, беспрепятственно пробирался сквозь военный кафтан к беззащитной коже, покрывая её цепким налётом воображаемого инея. Никогда прежде воин не предполагал, что весна может быть такой строгой и ветреной, похожей скорее на позднюю осень, несущую в себе бесчисленное количество щедрых дождей, чем на нежный сезон пробудившейся жизни, предшествующий заслушливой жаре. Казалось, вышедшие из-под контроля разрушительные силы разгневанной природы отчаянно не желали выпускать из своего тесного мирка привыкшее к ней существо, которому предстояло надолго покинуть знакомые места, чтобы воссоединиться с потерянным родным краем. Да и сам Ибрагим, предчувствуя скорое отправление в продолжительный поход, словно намеренно не торопился покидать излюбленное место в дворцовом саду под свежей тенью раскидистого кипариса, считавшегося немым свидетелем его потаённых переживаний и таинств запретной любви. Всё внутри его буйной души бездумно восставало против неизбежных перемен, преисполненное незабвенной любви сердце заходилось тоскливым плачем где-то в самых недрах стеснённой груди и с таким трепетным рвением металось в решётке рёбер, что вот-вот вырвалось бы прочь и унеслось к печальному небу, подхваченное яростным ветром. Мысленно Ибрагим уже представлял себе раскинувшиеся перед ним дикие степи чужих земель, непроходимые дебри сумрачных лесов и неотступное присутствие посторонней жизни, что кипит вокруг него беспрерывно и жарко, ни на миг не застывая без движения. И в то же время не давало покоя исступленное желание остаться здесь, под покровом бывалого дерева, в безмолвной глуши дворцовых лабиринтов дышащего весенней свежестью парка, и без всяких лишних тревог продолжить своё мирное существование под величественными сводами Топкапы, за прошедшее время успевшими заменить ему тепло родных стен. Пусть лучше Иран, милая его сердцу до сих пор страна минувшей юности, не увидит своего потомка жестоким убийцей, примкнувшим к чужой стороне, пусть не он станет проливать кровь своих земляков на поле беспощадной брани, пусть не коснётся его глаз скупая слеза, пролитая в память о прошедших и безвозвратных мгновениях далёкого детства, в котором всё представлялось таким простым и само собой разумеющимся. Лучше Ибрагим положит свою жизнь к подножию пика Эйнали¹, навеки пропитает земли Тебриза собственной кровью, в последний раз нарушит царственную тишину загадочных иранских лесов предсмертным стоном, но не позволит себе поднять разящую саблю против бывших товарищей по армии, воинов, среди которых он вырос...       Погружённый в хитросплетение неоднозначных раздумий блудный взгляд Ибрагима, на несколько мгновений потерявший способность воспринимать какое-либо движение, внезапно выхватил из окружающей его мертвенной неподвижности удивительной плавности силуэт, что приближался к нему так неторопливо и грациозно, словно парил над землёй в туманной невесомости, подхваченный невидимыми крыльями ветра. Тут же приободрившись, воин сам не заметил, как позабыл о своих недавних разногласиях с самим собой и позволил себе просто безнадёжно любоваться неподдельным изяществом идущего ему навстречу существа, столь хрупкого и уязвимого под напором хищной стихии и оттого пробуждающего дикое желание крепко обнять его, прижать к своему сильному телу, чтобы защитить от коварного вихря. Чем ближе подступала к нему аккуратно скроенная фигура, со всех сторон атакованная разъярёнными воздушными порывами, тем сильнее в груди Ибрагима сжималось его бесконечно любящее сердце, преисполненное неотделимой нежности и щемящего сочувствия, тем настойчивее становились его трепетные трели, напоминающие тоскливый свист опечаленного соловья. Осмелевшее солнце бросало ровный тёплый свет на тёмные волосы, из-за чего лоснящиеся локоны отливали сверкающей бронзой, отражая горячий янтарь, покрывающая острые плечи бархатная шаль развевалась за спиной подобно пушистым крыльям маленькой птицы, свободный подол скромного платья под воздействием резкого воздуха плотно прильнул к ногам, очерчивая их тонкий рельеф. Если бы Ибрагим мог наблюдать за чем-то целую вечность, не отрывая взгляда, то он непременно лицезрел бы эту своеобразную борьбу ничтожного по сравнению с самой природой человека с непреодолимой силой шквальных ветров.       Встретив подошедшую к нему Нигяр приветливой улыбкой, воин охотно посторонился и уступил ей место около спасительного ствола невозмутимого кипариса, даже издалека чувствуя, какого неподдельного напряжения девушке стоило добраться до него через весь парк, сражаясь со студёнными потоками. Несмотря на лёгкое истощение, она беспечно улыбнулась визирю в ответ, небрежным движением руки поправив выбившиеся из причёски вьющиеся пряди, и испустила долгий вздох, единственное напоминание о том, что ей довелось стерпеть прежде, чем она достигла своей цели. Ибрагим понимающе усмехнулся и без лишних слов приобнял чуть вздрагивающую калфу за плечи, прижимая её к своему боку.       — Я так боялась, что не застану тебя, — вскоре нарушила относительное молчание Нигяр, и её тихий, воркующий голос прозвучал едва слышно на фоне неустанно завывающего в сером поднебесье ветра. — Вы скоро уходите, а я с тобой даже не попрощалась.       — Ты успела вовремя, — успокоил подругу Ибрагим, задержав на ней ласковый взгляд. Её округлые скулы поддёрнулись свежим румянцем, напоминая алые лепестки юных весенних роз, и его так и тянуло прильнуть к ним губами. — Я бы ни за что не ушёл, не повидавшись с тобой напоследок. Однако, теперь нам стоит поторопиться, меня уже ждут.       — Знаю, — печально кивнула Нигяр и подняла на воина круглые совиные глаза, приправленные очаровательной тоской, что глубоко засела на их необъятном дне и будто накрыла их томной тенью. — Мы никогда ещё не расставались так надолго. Мне страшно отпускать тебя, Ибрагим...       Ощутив трепетную дрожь стройного тела девушки, охваченной неприкрытой тревогой, Ибрагим крепче прижал её к себе и прильнул щекой к мягким волосам на макушке, самозабвенно насыщая лёгкие их неповторимым ароматом. Ветер вокруг них жалобно стонал, кривые ветви заходились жутким поскрипыванием, словно изнывали от нестерпимой боли, вызванной нескончаемыми терзаниями мощных завихрений. В какой-то момент слушавший эту монотонную песню воин заметил, как в груди у него что-то горестно отзывается на природные стенания, и сердце остро кольнуло неприятное осознание того, что приближается роковое мгновение, когда ему придётся отпустить Нигяр. Сколько бессонных ночей ему суждено провести без её сокровенного тепла, сколько причудливо выстроенных в сумрачном небе звёзд он будет наблюдать без её зоркого взгляда, как долго не услышит он её рокотливого голоса, нашёптывающего ему на ухо такие простые, но необычайно мудрые речи. И неизвестно, сколько дней, месяцев, может, даже лет минует прежде, чем он вновь встретиться со своей возлюбленной, сможет подарить ей нежный поцелуй, убаюкать в своих страстных объятиях, сказать ей, как сильно он скучал всё это время.       — Я готов отдать всё, лишь бы остаться здесь, с тобой, — тихо пророкотал Ибрагим, отчаянно пытаясь заглушить упрямое навеяние глубинной грусти. — Но мой долг — быть рядом с моим повелителем, защищать его и делать всё возможное для нашей победы. Обещаю, я буду себя беречь.       — Об одном молю Аллаха — чтобы он позволил тебе вернуться ко мне целым и невредимым, — проникновенно прошелестела Нигяр и развернулась к Ибрагиму, с неиссякаемой мольбой посмотрев ему прямо в глаза. — Пусть не оставит султана Сулеймана и его храбрых воинов, пусть хранит их на поле боя. Я день и ночь буду молиться за тебя и повелителя, за всех вас.       — Спасибо, Нигяр, — щемяще улыбнулся Ибрагим и наклонился к девушке, прильнув губами к её лбу. — Твой ясный взгляд будет освещать мне путь долгими ночами, твои молитвы станут мне щитом. Я вернусь к тебе, чего бы мне это ни стоило. Вернусь с победой.       — Да хранит вас Аллах, — только и сумела вымолвить в ответ калфа, обречённо прикрывая объятые безутешными муками глаза, в которых столь дерзко и своенравно плясали тусклые блики пугливого солнца.       Долго ещё они не могли оторваться друг от друга, долго стояли в обнимку, подпитывая чужие тела взаимным теплом, разгоняя вокруг пронизывающие ветра, что стройными порывами обтекали их одежду, путались в волосах, но не имели возможности проникнуть дальше. Замерев рядом с Нигяр, несущей ему чистый свет и искреннюю надежду, Ибрагим каждой клеточкой ощущал, как внутри него собирается, разрастается неведомая сила, способная, казалось, наделить его недюжиной мощью. Он чувствовал, стоит ему отпустить Нигяр, и все мосты сгорят, взгляд его упадёт в сторону родного края, и никто уже не сможет повернуть время вспять, отгородить его от неминуемого испытания, от встречи с собой прежним и прошлым, намертво похороненным в самых недоступных уголках его расколотой души. Теперь Ибрагим связал себя нерушимой клятвой: он должен вернуться и вновь увидеть Нигяр, должен выдержать все козни коварной судьбы и не позволить ей сломать его счастье. Эта путеводная звезда будет освещать ему путь навстречу неизбежному, и, когда придёт время, она приведёт его назад, домой.       Редкий навес, сплетённый из причудливо смежившихся между собой тонких ветвей приклонённой к земле осины, едва ли мог надёжно укрыть притавшегося под ней чуткого воина от посторонних глаз, ибо пятнистая сумрачная тень мягко ложилась на пустынную землю неровным полотном истерзанных проплещин, отнюдь не препятствуя наглому вторжению застывшего у края горизонта солнца. Бликующие крапинки раскинувшихся по насыщенной траве последних солнечных лучей незамысловато складывались в беспорядочный пазл, рассеиваясь по краям под неотступным влиянием проникнувшей в их святую обитель бледной тьмы, и вся предстепная роща оказалась в плену искусно скроенных из позднего золота сетей. Подняв на мгновение взгляд, можно было увидеть щедро облитые жидким янтарём стволы, испещрённые извилистыми чёрными жилками, и поддёрнутые тёплым огненным оттенком подвижные листья, что порой замирали в стоячем воздухе и казались нарисованными плавной кистью умелого художника. Тусклая сирень волнистой полосой протянулась по поддёрнутому молодой синевой томному небу, и оттого создавалось обманчивое впечатление, будто недосягаемая небесная высь о чём-то глубоко задумалась, и перистые облака неуловимо надвигались на неё, словно густые брови нахмуренного лица. Приправленное алыми отсветами округлое солнце постепенно приближалось к размытому краю стынущего горизонта, знаменуя собой скорый закат.       Лишь неимоверным усилием воли Ибрагим заставил себя отвести завороженный взгляд от открывшейся перед ним чудной картины застывшей в безмолвном мире неприкосновенной умиротворённости, среди чьих возвышенных напевов с трудом различалось отдалённое эхо царившей кругом настороженности. Разбитый неподалёку военный лагерь насыщал непрерывное течение естественной жизни неоспоримым влиянием близкой опасности, над затаившим дыхание лесом разлетался гулкий звон бьющихся друг о друга сабель, и эта своеобразная музыка стальных лезвий лучше всяких птичих трелей ублажала слух настороженного Ибрагима, пока он сидел в засаде в ожидании появления названных гостей. Всё-таки ему удалось добиться того, чтобы сопровождавшие его воины разбрелись по тернистой чаще и оставили его в одиночестве, так что теперь он не столь сильно переживал перед возможной встречей с бывшими товарищами по службе, лелея внутри себя малодушное желание скрыться в случае прямого столкновения с солдатами Тахмаспа. Природа вокруг него точно оцепенела, окутанная нерушимым коконом придирчивой тишины, всё неподвижно застыло, как в предчувствии надвигающейся бури, и только неторопливое солнце продолжало также постепенно спускаться с небосвода в бездонное озеро молочного багрянца, окрашиваясь в мягкий оттенок алой розы.       Стальное терпение Ибрагима, стоившее ему затёкших мышц и изнывающего от тупой боли тела, вскоре вознаградилось сполна: среди одинаково позолоченных стволов крайних деревьев мелькнула чья-то статная фигура, больше похожая на расплывчатую тень, и затем из подлеска вынырнул отчётливый силуэт. По осторожной манере поведения, по тому, с какой хитрой точностью неизвестный ступал по земле, оценивая каждый свой шаг, возбудившийся воин понял, что наконец выловил блуждавшего по окрестностям вражеского солдата, дерзкого нарушителя установленных Османской армией границ. Остывшая кровь в натянутых жилах Ибрагима взбодрилась, с удвоенной силой запульсировав в висках, и встрепенувшееся сердце глухо застучало под рёбрами, распространяя по оледеневшему телу обжигающую волну искристого жара. Бешеный азарт забурлил в отважной груди воина, почти безумное предвкушение победоносной схватки опьянило его хладнокровный разум, и он, не медля более ни секунды, выхватил из ножен верную саблю, огласив гнетущее безмолвие пронзительным звоном острозаточенного оружия. Как только нежданный гость услышал характерный звук, предупреждающий об опасности, Ибрагим выбрался из своего укрытия, держа наготове саблю, и стремительно бросился к врагу, уже представляя, как ледяная сталь поразит его и пустит первую кровь, которая окрапит невинно чистую траву и наполнит лесные запахи дурманящим ароматом горячей жидкости. Все чувства визиря обострились до предела, зажатое в тонусе тело налилось необычайной лёгкостью, став изворотливым и ловким, разящий прямой уверенностью взгляд безошибочно нашёл глаза противника, и именно в это мгновение воин вдруг резко застыл на месте, не в силах пошевелиться. Смертоносная сабля внезапно повисла в воздухе, так и не успев нанести неприятелю первый удар, и Ибрагим с нарастающей растерянностью ощутил, что не может заставить себя сдвинуться с места и завершить начатое: его сковало непреодолимое оцепенение.       На протяжении стольких лет он не смотрел в эти расчётливые глаза, с поразительной точностью сочетающие в себе ледяное равнодушие и цепкую наблюдательность, смотрящие прямо в душу и, казалось, стремящиеся прочесть самые глубинные, бережно хранимые мысли. В последний раз, когда Ибрагим видел это с юности знакомое ему лицо, оно светилось непоколебимым выражением осмысленной решительности, теперь же, вновь получив возможность рассмотреть его во всех подробностях, воин с немалым удивлением заметил, что его избороздили новые морщины, а под слоем неприступной маски сурового хладнокровия едва ли распознавались следы прежнего дружелюбия. Встретившись с неподдельно обескураженным взглядом Ибрагима, невозмутимый обладатель пронзительного взора даже не моргнул и не подал ни малейшего признака смятения, словно заранее предугадал любые последствия своего незаконного проникновения на территорию вражеской армии. От его утончённого внимания не укрылось и трепетное состояние возникшего у него на пути самонадеянного воина, который рассчитывал так легко вступить с ним а единоборство и одержать победу, и снисходительная насмешка тронула его плотно сжатые в одну линию губы скупой ухмылкой, хотя глаза при этом остались такими же непроницаемыми и пугающе спокойными. Слишком хорошо известная Ибрагиму манера поведения незванного гостья, но сейчас пропитанная столь явным пренебрежением, что он мгновенно почувствовал себя до низости уязвимым и доступным под прицелом пронзающего насквозь меткого взгляда.       — Что случилось, отважный воин? — первым прервал затянувшееся молчание замерший перед потерянным визирем невозмутимый нарушитель, в чьём утробном голосе зазвенели стальные нотки умело замаскированной угрозы. — Ты посмеешь напасть на своего повелителя? Или, может быть, всё-таки встретишь его как положено?       В любой другой ситуации Ибрагим бы, не задумываясь, исполнил отданный приказ, однако, пребывая в полном недоумении от происходящего, он не осмелился сдвинуться с места, слишком уж резали ему слух высказанные с едва сдерживаемым раздражением слова, не имеющие к нему теперь никакого отношения. Но разве он мог заявить об этом вот так прямо, разве мог найти в себе желание и силы добровольно признаться в собственной измене родному государству? Все неоспоримые требования тлеющей где-то под слоем щедрого пепла былой верности беспристанно уговаривали воина склониться в знак должного уважения, но непрошенная мысль о том, что кто-либо из зорких солдат Сулеймана станет свидетелем столь откровенного проявления непростительной дерзости, внушала ему постыдные опасения. Готовясь к неизбежному возвращению в места, которые когда-то служили ему домом, Ибрагим бесчисленное множество раз представлял себе все возможные исходы такой ситуации, но он и в мыслях не допускал, что в действительности всё окажется куда сложнее.       — Шах Тахмасп Хазретлери, — кое-как обуздав неуместную робость, произнёс Османский визирь и, чтобы выразить необходимое почтение давнему другу, глубоко кивнул, так и не согнув шею в полноценном поклоне. — Простите мне моё замешательство. Я никак не ожидал встретить Вас здесь...       — Рахман-бей, — без единой неверной интонации в ровном голосе заговорил представший перед воином Тахмасп, ничем не выдавая возможного удивления или хотя бы самой сдержанной радости. Отвыкший от звучания родного имени, произнесённого на персидском наречии, Ибрагим даже не сразу понял, что таким образом шах обратился именно к нему. — Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз. Не скажу, что я удивлён, столкнувшись с тобой вблизи стана врагов. Сулейман давно грозил мне этой войной, однако ему не дано знать, что его дни сочтены.       Нужные слова так и не посетили разрозненные думы Ибрагима, поэтому он не рискнул что-либо ответить и просто промолчал, стараясь не прятать глаз от всевидящего орлиного взгляда своего бывшего господина. Язык не повернулся высказать подтверждение громкому заявлению Тахмаспа, так что между встретившимися после длительной разлуки друзьями вновь завязалось кратковременное, но оттого не менее невыносимое молчание, в процессе которого воин лихорадочно продумывал правдоподобные объяснения. Когда же нагнетающее непрошенное волнение стоячее безмолвие, лишь иногда прерываемое далёкими перекличками лесных птиц, превратилось в нестерпимую пытку для них обоих, Тахмасп всё-таки сделал шаг навстречу Ибрагиму и с каким-то новым выражением в жёстких глазах посмотрел ему в лицо, не скрывая беззастенчивого интереса.       — Ибрагим паша Хазретлери, — вдруг обронил он, и вдоль вытянутого в напряжённую струну позвоночника визиря пробежала предательская морозная дрожь, сковав и без того одервенелые мышцы грубым оцепением. — Кажется, так тебя теперь называют? Смотрю, ты многого успел добиться, старый друг. Вошёл в доверие к султану Сулейману, как я того и хотел, даже стал его Великим визирем. Одно мне непонятно: почему при таким идеальном раскладе Сулейман всё ещё жив?       — Я знаю, что делаю, — уклончиво ответил Ибрагим, твёрдо выдержав испытующий взгляд Тахмаспа. — Доверьтесь мне, шах. Совсем скоро всему придёт конец.       — Время не ждёт, бей, — с некоторой резкостью заявил персидский правитель, и усыпляющий свет падающего за горизонт огромного солнца полыхнул на поверхности его стеклянных глаз беспощадным огнём, оседая на их дне серебряным пеплом. — Османская империя должна пасть. Чем скорее это произойдёт, тем скорее я получу то, что принадлежит мне по праву. Я надеюсь на тебя.       — Я не подведу, — коротко пообещал Ибрагим, тщетно стараясь подавить острый укол постыдного сожаления в самое сердце. На губах осел горький привкус откровенной лжи, так что слова встали поперёк горла, препятствуя ему и дальше разбрасываться несбыточными клятвами.       Мирное течение независимой дикой жизни, постепенно замедляющееся в преддверии таинственной ночи, бесцеремонно потревожил странный неловкий шум, в условиях относительной тишины прозвучавший достаточно громко и слишком демонстративно. Мгновенно насторожившись, Ибрагим с замиранием сердца оглядел рощу вокруг себя цепким взглядом, до последнего убеждая себя в том, что ему показалось или это просто какой-то лесной зверь по случайности задел поджарым боком сухую ветвь старого дерева. Но, вопреки всем его наивным предположениям, верный ответ пришёл на ум сам собой, и от осознания всей степени назревшей опасности воин испытал прилив самого настоящего страха: за ними наблюдали. Тахмасп тоже почувствовал неладное, его кошачьи глаза угрожающе сузились, крепкие плечи под удобной одеждой напряглись, разящий взгляд метко стрельнул куда-то в сторону предлесных кустов, словно безошибочно определил, что именно там прячется пугливый шпион. Одним лишь отчаянным взором Ибрагим умолял шаха немедленно скрыться в чаще, затеряться в дебрях, запутать следы, напасть на него — сделать что угодно, лишь бы отвести от себя ненужные подозрения, однако по неясной причине вражеский правитель вовсе не торопился убегать, наоборот, в его вмиг изменившейся манере читалось нечто, похожее на дерзкую уверенность. Не успел атакованный замешательством воин задать ему наводящий вопрос, как Тахмасп совершил короткое, но весьма говорящее движение рукой, которое со стороны могло показаться невольным, и в то же мгновение густой лес за стволами крайних деревьев наполнился неуловимыми тенями. Утопающая в сиреневатом тумане молодой тьмы роща пришла в стремительное движение, послышался едва уловимый хруст, словно сразу несколько ног примяли под собой сухую траву, усыпанную слетевшими с деревьев листьями, и Ибрагим поражённо застыл на месте, потрясённый внезапной догадкой: Тахмасп пришёл не один. Поймав полный откровенного недоумения взгляд воина, шах коротко кивнул ему, сосредоточенно прищурившись.       — Уходи, — торопливо бросил он, сжав в пальцах резную рукоять зеркальной сабли, от начищенного лезвия которой украдкой отразился робкий луч гаснущего солнца. — Я позабочусь обо всём, никто ничего не узнает. Соблюдай осторожность, не давай повода для подозрений. Иди же!       Задержав на Тахмаспе смешанный взгляд, Ибрагим послушно сорвался с места и нырнул в ближайшие кусты, тут же слившись с буроватой листвой, но не потеряв при этом возможности беспрепятственно видеть всё, что происходит на поляне. Хоть сердце заходилось безудержной дробью так, что грудь пульсировала упругой болью, хоть загнанное дыхание прерывисто рвалось на свободу, рассталкивая податливые рёбра, а перед глазами на миг помутилось от переизбытка тревожных чувств, воин заставил себя остановиться и вновь обратить взор на оставшийся позади пятачок голой земли. Его ноги подкосились, охваченные неуместной слабостью, мышцы рук будто онемели, и сабля безвольно упала на траву, не издав ни единого звука; новый поверхностный вздох застрял где-то внутри него, превратившись в сдавленный хрип, так что на какой-то пугающий миг лёгкие лишились необходимого кислорода. В немом оцепенении Ибрагим смотрел, как несколько вооружённых людей Тахмаспа выволокли из дальних кустов на поляну свирепо сопротивляющегося им Рустема и небрежно швырнули его на колени перед персидским шахом в иссохшую траву, направив на него свои сабли. Властно вскинув голову, Тахмасп смерил Османского визиря пренебрежительным взглядом и отрывисто бросил единственное короткое слово, которое воину не удалось различить издалека, но чьё значение он в полной мере осознал всего лишь мгновением позже. Как только шах стремительно исчез среди почерневших стволов высоких деревьев, подсвеченных пурпурным оттенком падающего за край неба солнца, один из вражеских воинов взметнул в воздух оружие и резко обрушил его прямо на беззащитную шею Рустема, безукоризненно точным движением рассекая поперёк горло глубоко вошедшим в плоть лезвием. Первые капли свеже пролитой крови окропили нежные стебельки примятой травы, тело визиря безвольно поникло и с глухим стуком опрокинулось на лесную землю, больше ни разу не пошевелившись. В безмолвном ужасе Ибрагим не смел оторвать потрясённый взгляд от неподвижного Рустема, рыхлая почва под которым постепенно окрашивалась в тёмно-алый цвет, и не чувствовал в себе ни капли необходимых сил, чтобы выбраться из укрытия и попытаться хоть как-то помочь ему. Ещё одна невинная жизнь была принесена в жертву во имя сохранения страшной тайны, снова воин невольно превратился в причину чужой смерти, что тяжёлым грузом легла ему на сердце, отравляя душу убийственным чувством вины. Персидские воины растворились в иссиня-чёрном тумане податливых теней так же неуловимо, как и прежде появились, оставив в одиночестве бездыханное тело, но Ибрагим не сумел заставить себя уйти. Всё ещё пребывая в отчаянном неверии, он продолжал бездумно смотреть на эту жестокую завораживающую картину, пока последний кроваво-красный луч равнодушного солнца не блеснул над горизонтом прощальной вспышкой багряного пламени, погрузив притихший лес в омут тоскливого мрака.