Разлучённые

      Нещадно бьющий в мутное стекло проливной дождь непрерывно настукивал тоскливую дробь по прозрачному стеклу, и по его зеркальной поверхности подобно безудержным слезам стекали потоки серой воды, прочерчивая вдоль безупречной глади извилистые линии. Объёмные капли, собирая внутри себя весь разнообразный спектр редкого света, украдкой поблёскивали, оказавшись в ореоле небесного сияния, и словно застенчиво подмигивали немым наблюдателям по ту сторону окна, прежде чем неизбежно сорваться и камнем рухнуть вниз, на пустынную землю. Незамысловатый цикл повторялся с каждой минувшей секундой, ни на миг не прекращаясь, и вот уже бесчисленное множество водянистых разводов исполосовало ровное стекло, не оставив ни единой прорехи, сквозь которую можно было бы рассмотреть умирающую снаружи природу. Неприкосновенность немой тишины бесцеремонно нарушал лишь монотонный стук дождевых капель по упругому окну да едва слышный робкий шелест последних, повисших на мокрых деревьях листьев, чьи податливые тела пока не были сбиты с ветвей мощными струями ливня. Издалека они казались безвозвратно поникшими, лишёнными прежней тяги к жизни и не способными более наполнять подвижный воздух своим шутливым трепетом, тихо посмеиваясь всякий раз, когда задорные порывы беспечного ветра заигрывали с ними, наслаждаясь плавным танцем их гибких станов. Напитавшись щедрой влагой, разноцветные кроны из последних сил держались на печальных деревьях, готовясь в любой момент опасть окончательно и затеряться под грубыми шагами вечно спешивших куда-то прохожих, чтобы потом превратиться в грязное мессиво.       Усыпляющее оцепенение медленно, но неотвратимо настигало покорное существо Ибрагима, напрочь лишая его всякой воли и желания хоть сколько-нибудь сопротивляться непреодолимой силе, чей обворажительный плен обещал заманчивое умиротворение, стоит лишь позволить ему захлестнуть тебя с головой. Свинцовая тяжесть неизгонимой усталости уже давно втихаря подтачивала несгибамую выдержку воина, намеренно склоняя его к соблазнительной дремоте, и теперь наконец он почувствовал себя готовым поддаться этой тяге, завороженный однообразным перестуком дождя. Нахмуренное небо за окном безутешно заливалось слезами, и Ибрагим внутренне понимал потаённые терзания взбудораженной природы, ощущая похожие страдания в собственной изувеченной душе, но не смея демонстрировать их кому-либо, кроме единственного, излучающего бескорыстную участливость существа. Тесно прильнув к подтянутому боку воина, полностью расслабленная Нигяр устроила свою аккуратную головку на его упругом плече, и добрые глаза её были блаженно прикрыты, точно овеянная какими-то призрачными наваждениями девушка потонула в бездонном омуте рассеянных раздумий. Задержав преисполненный щемящей нежности взгляд на её безмятежном лице, Ибрагим беззастенчиво залюбовался непорочностью его естественной красоты, выражением непоколебимого успокоения, что нерушимо застыло на чуть улыбающихся губах и розоватых скулах. Неожиданно для самого себя он поймал приятную мысль, что впервые после возвращения из непродолжительного похода ему удалось на какое-то время удовлетворить встревоженное сердце и вновь оказаться во власти забытого, но такого необходимого и ценного для него покоя. Рядом с Нигяр, для которой возвращение воина спустя всего лишь шесть месяцев после начала войны с Ираном считалось настоящим праздником, Ибрагим с некоторой растерянностью осознал, что слишком долго не испытывал подобной беззаботности, несмотря на постепенное смирение с минувшими событиями. Непростое время, проведённое вдали от Топкапы и знакомого парка, пролетело перед его глазами, как один ничтожный миг, и вот он снова в уютной комнате Нигяр, сидит в обнимку с ней, самозабвенно вдыхая её душистый аромат, наблюдает за неумолимым приближением очередной царственной ночи и просто беспристрастно созерцает независимые от него процессы. Такой страшной, непостижимо мучительной представлялась предстоящая разлука, с таким горьким отчаянием отзывалось любящее сердце на неизбежность рокового решения, а в итоге нанесённая было рана вскоре безболезненно затянулась, не оставив после себя ни воспоминаний, ни тоски.       Сам не ожидая столь стремительного возвращения, Ибрагим и не помышлял тешить себя напрасными надеждами, в нём по-прежнему тлела глубокая уверенность, что противостояние двух величайших держав затянется надолго и ему придётся провести в родном краю, по меньшей мере, несколько лет. Однако по ряду серьёзных причин, включавших в себя скорое наступление зимы, Сулейман принял решение досрочно прекратить поход, чтобы позже продолжить его в более благоприятное для Османской империи время. И если в начале войны Ибрагим ещё мог гореть боязливой радостью при мысли о встрече с родными просторами, с местами, где неторопливо и вполне счастливо протекали его детские и юношеские годы, то после злополучной встречи с Тахмаспом желание это потухло мгновенно и безвозвратно, превратившись лишь в горсть тлеющих угольков разбитых вдребезги возвышенных ожиданий. Идеальные мечты с треском раскололись о неприступную скалу ужасающей реальности, беспощадная истина окружила их плотным кольцом жаркого пламени и спалила до тла, уничтожая в беззаветно доверчивом сердце последний бессмертный огонёк робкой надежды. Бессмысленное очарование, возлагаемое Ибрагимом на возможную встречу с давним другом, с которым его разделила пропасть в пару лет, скоропостижно обратилось в закоренелое сожаление, сопровождаемое сокрушительным отчаянием. Напрасно принёсший присягу верности Османскому государству воин продолжал потаённо верить в снисхождение и понимание со стороны бывшего повелителя, напрасно он позволил шальным мыслям о восстановлении былых тёплых отношений забраться к нему в разум и отравить его неоправданными стремлениями. Как только его путь пересёкся с путём Тахмаспа, Ибрагим во власти неподдельного смятения осознал, что персидский шах давно всё для себя решил, давно поставил точку в их взаимодействии и теперь с присущей ему независимой уверенностью смотрит в будущее, где не предвиделось места ни для него, ни для их прежде крепкой преданной дружбы. Даже, если бы Ибрагим когда-нибудь вернулся домой, на родину, Тахмасп никогда не стал бы относится к нему как раньше: слишком уж велик риск, что бывший иранский бей проникся столь же нерушимой и безусловной верностью к государству его заклятого врага. И Ибрагим, невзирая на стойкий протест против допущения подобных предположений, прекрасно понимал, что на самом деле Тахмасп имел при себе все основания заподозрить его в измене, и, что самое поразительное, воин не находил достаточно убедительных доводов, чтобы заявить, будто это неправда. Разве дворец Топкапы, со всей его внутренней и внешней составляющей, со всеми населяющими его обитателями, не заслужил по прошествии не одного года неоспоримое право называться домом для потерянного странника, высланного из родной страны ради достижения каких-то низких целей? Разве, попав под эти великолепные своды, Ибрагим не познал любви, не обрёл дружбы, не обзавёлся новой семьёй?       Резкий дождь снаружи с новой силой забарабанил по мокрому стеклу, и попадающие на него острые капли проворно отскакивали от гладкой поверхности, заливая окно свободно льющимися вниз потоками. Отвлёкшись на собственные неутешительные мысли, Ибрагим не сразу обратил внимание на эти изменения, но машинально бросил взгляд в сторону участившегося звука, привлечённый усилившейся неистовостью буйной стихии. Неприкосновенно дышащая у него под боком Нигяр чуть приосанилась, скользнув своим прелестным станом по крепкому телу воина, и он невольно скосил глаза на неё, с намёком на зародившуюся нежность проследив за этим робким движением.       — Когда же этот дождь закончится? — без какого-либо признака назревающего недовольства проронила девушка, с невыразимой тоской в отливающих бронзой глазах взглянув на сплошь залитое небесной водой стекло. — Идёт целый день, всё стучит да ревёт. А так хочется увидеть солнце.       — Он пройдёт, милая Нигяр, — ласково проворкал Ибрагим, не сдержав умилительную улыбку. — Дождь, холода, печаль, слёзы. Всему этому обязательно настанет конец. Надо только подождать.       — Хорошо, что ты снова со мной, — проникновенно шепнула ему Нигяр и теснее прижалась стройным боком к гладким рёбрам воина, блаженно закрыв глаза. Из груди её, словно против воли, вырвался поверхностный вздох, выдавая её лёгкое возбуждение. — Иншалла, небеса впредь не пошлют нам этих мучительных испытаний, не разлучат нас снова. Все эти месяцы вдали от тебя превратились для меня в пытку.       — Я с тобой, — вполголоса отозвался Ибрагим, задержав на избраннице своего сердца такой бесконечно любящий взгляд, какой только был способен выразить поддёрнутыми недавними размышлениями глазами. — И теперь всегда буду с тобой. Обещаю, больше тебе не придётся страдать, переживая столь длинную разлуку.       Вполне удовлетворившись таким ответом, Нигяр непринуждённо улыбнулась воину и прильнула щекой к его плечу, поудобнее устроившись у него под боком. Приятная волна мягкого тепла накатила на Ибрагима, беспрепятственно проникая внутрь его расслабленного тела и насыщая степенно текущую по венам кровь умеренной долей пылкого возбуждения, так что он, поддавшись этой пленительной тяге, безвольно закрыл глаза. Не знающая конца беспрерывная дробь дождевых капель по омытому водой стеклу навевала соблазнительное желание провалиться в поверхностный сон, и только призрачное ожидание каких-либо слов от Нигяр удерживало Ибрагима от почти неподдающегося контролю стремления погрузиться в дремоту.       — Всех весьма огорчила жестокая смерть Рустема паши, — вдруг как бы невзначай произнесла Нигяр, и очередное упоминание об этом событии для воина, безуспешно пытавшегося всё поскорее забыть, прозвучало страшнее грома среди безупречно чистых небес. Трепетно умалённое в беспокойной душе нестерпимое чувство вины вновь намертво впилось стальными когтями в хрупкое, ничего не подозревающее сердце, пробудив в нём отголоски недавно стихшей бури. — Я и раньше предполагала, что персидские воины опасны и безжалостны, но и представить не смела, что настолько. Они не знают ни милосердия, ни пощады!       «Интересно, ты бы смогла сказать мне то же самое, если бы узнала, что я сам когда-то был персидским воином?» — с горькой иронией хмыкнул про себя Ибрагим, однако вслух ничего не произнёс и лишь молча уставился в пустынную тьму за окном, прислушиваясь к монотонной песне дождя. Ему совсем не хотелось касаться этой темы, но признаться Нигяр в том, что он замешан в смерти Рустема, воин тоже не мог, поэтому приходилось терпеть глубинную боль, исток которой представлялся ему мутным и почти пустяковым. Да, Нигяр знала, что Иран приходится Ибрагиму родной страной, но ни она, ни кто-либо ещё в Топкапы понятия не имели об истинной связи бывшего персидского бея с этим государством, поскольку Сулейман определённо не стал бы терпеть в рядах своих подданных чужого воина.       — Это был несчастный случай, — бесстрастно бросил Ибрагим, не отрывая взгляда от абсолютно неизменной картины за пределами исполосованного водными дорожками стекла, где неуловимо скапливались первые оттенки бархатной темноты. — Каждый из нас знал, что рискует своей жизнью, отправляясь на эту войну. Рустем лишь исполнил свой долг, и Османская империя никогда этого не забудет. Его кровь не останется неотомщённой.       — Хатидже Султан уже знает об этом? — со всей серьёзностью в переливчатом голосе осведомилась Нигяр, пытливо глядя в глаза Ибрагиму.       — Само собой, — коротко кивнул воин и на мгновение поморщился, невольно представив, какой непоправимый урон нанесла хрупкой душе молодой госпожи весть о смерти её супруга. — Она была первой, кому это стало известно. На днях повелитель и Валиде Султан хотят навестить её. Сейчас госпоже лучше не оставаться одной, у неё большое горе.       — Никому не пожелаю пережить такую ужасную потерю, — глухо проронила Нигяр, опустив в пол приправленные искренним сочувствием и тоскливой болью глаза, и даже безудержно содрогнулась всем своим изящно скроенным телом, потревожив неподвижный стан Ибрагима. — Как представлю, что подобное могло случиться и со мной, сердце в груди замирает... О Аллах, ведь на месте Рустема мог оказаться ты!       Порывисто развернувшись к калфе, воин крепко сжал её тонкие плечи и притянул к себе так близко, что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза. В её встревоженном взгляде промелькнула острая растерянность, на миг придав ей сходство с загнанной в угол дикой ланью, что стремилась умчаться от голодного хищника, но по собственной неосторожности сама угодила ему в лапы. Пристально всматриваясь в бездонные омуты прямо перед ним, Ибрагим едва сопротивлялся предательски сильному влечению с головой окунуться в их неизведанные глубины, очутиться в ореоле необычайно тёплого бронзового света, что они щедро излучали вокруг, разгоняя первые неприметные признаки наступающих дождливых сумерек.       — Выброси из головы эти мысли, — сурово осадил Нигяр Ибрагим и чуть встряхнул её, словно желая привести в чувства. — Я обещал, что вернусь, и сдержал своё слово. Ты никогда меня не потеряешь. Твоя любовь — вот что защищало меня от вражеских мечей, вот благодаря чему я нашёл путь домой. И пока жива в наших сердцах эта любовь, ни одна сила на свете не разлучит нас, даже смерть.       — Иногда я поддаюсь слепому страху и забываю, на что способна наша любовь, — тихо и как будто неохотно призналась Нигяр, чуть улыбнувшись с намёком на томную грусть, и взгляд её посветлел, когда она осознала всю глубину сказанных Ибрагимом слов. — Но смерть гораздо сильнее... Она способна застать врасплох, настигает нас тогда, когда мы совсем не ждём. Разве нам, безвольным рабам Аллаха, под силу противостоять смерти?       — Чтобы вернуться к тебе, мне пришлось не только смерть победить, — с щемящей нежностью рокотнул Ибрагим, мягко привлекая девушку к себе и обнимая её с такой неповторимой бережностью, словно она состояла из прозрачного хрусталя и могла рассыпаться в прах от одного лишь неверного прикосновения. — Главное, что мы вместе, остальное неважно.       Несмело скользнув руками по осанистой спине Ибрагима, калфа безоговорочно прильнула чуть трепещущим от неясных чувств стройным телом к его подтянутому стану и оттого ощутимо успокоилась, постепенно поддаваясь сдержанной уверенности, источаемой воинской выдержкой бывалого воина. В самых затаённых уголках противоречивой души Ибрагима продолжали одолевать на удивление настойчивые, прочно укрепившиеся в его мыслях предубеждения, и их недооценённое влияние быстрее всяких посторонних заверений выгрызало ту необходимую решительность, благодаря которой он ещё мог сопротивляться предательским мукам неусыпляемой совести. Его вина в смерти Рустема была неоспорима: он стал невольным свидетелем хладнокровной расправы персидских воинов над османским визирем, но ничего не предпринял, чтобы помочь ему расправиться с подлыми нарушителями; он просто ушёл, оставив своего товарища умирать в одиночестве. Когда тело Рустема обнаружил османский патруль, Ибрагим ни словом не обмолвился о том, что что-то видел, никому, даже Сулейману, не признался в истинной причине смерти визиря, ибо подобная опрометчивость могла стоить ему разоблачения. Несмотря на прошедшее с тех пор время, Ибрагим всё ещё изводил себя нескончаемыми спорами с самим собой, с внутренней хладнокровной душой безжалостного воина, не знающего пощады, и с каждым минувшим днём, что неумолимо отдалял его от этого страшного события, он ненавидел себя всё больше и больше. Придёт ли когда-нибудь конец его извечному обману? Обретёт ли покой его совесть, успокоиться ли опутанное сожалением сердце? Суждено ли ему стать свободным от всех предрассудков и ступить на тот путь, который он избрал для себя сам?       Знакомое и потому уже не столь обременяющее трепетное ожидание без предупреждения прокралось в открытое всем посторонним мыслям и чувствам сердце Ибрагима и плотно сжало его в стальные тиски, препятствуя ему с прежней бодростью и независимостью настукивать свою равномерную дробь. Неотступное ощущение, будто в груди зародилось нечто чужеродное и вместе с тем до странности близкое его внутреннему состоянию, преследовало как никогда внимательного воина вплоть до того момента, как он переступил священный порог господских покоев и с головой окунулся в непривычно напряжённую атмосферу, что беззастенчиво и даже немного дерзко царила в знакомой до мельчайших подробностей неприкосновенной обители. Страшась нарушить всеобщую неприступность равнодушного безмолвия, Ибрагим опасался лишний раз вздохнуть и не смел потревожить тонкие струны стоячего воздуха ни одним своим невольным словом, пока ему не позволят заговорить. При любой иной ситуации он непременно воспользовался бы таким редким случаем и в который раз изучил бы до самых неприметных деталей каждый искусно подобранный под утончённый интерьер предмет, будь то отделанные позолотой канделябры, росписанные причудливым орнаментом стены или персидский ковёр у него под ногами, на котором неподвижно распростёрлась узкая полоса бледного солнечного света. Однако острая воинская интуиция украдкой подсказывала Ибрагиму, что его пригласили в эти покои не просто так и, вполне вероятно, произошло что-нибудь важное, о чём ему следует узнать. Ещё даже не имея при себе никаких фактов, он успел настроить в голове множество различных предположений, одно хуже другого, и в конце концов растревожился настолько, что едва ли мог скрывать своё потрёпанное бесконечными размышлениями состояние от посторонних глаз. Непринуждённо блуждающие среди высоких стен струи морозной свежести со всех сторон обступили появившийся у них на пути источник живого тепла, и в то же мгновение Ибрагим неприятно поёжился, ощутив, как лёгкий холод словно невзначай льнёт к его кафтану, стремясь проникнуть дальше, к беззащитному перед ним телу. В мимолётном приступе недоумения воин прошёлся по представшему перед ним великолепному и в меру роскошному убранству выискивающим взглядом и с некоторой досадой обнаружил, что в апартаментах не горит ни одной свечи, за исключением мирно тлеющего огонька, зажённого над господским столом.       В удержанных в тонусе мыслях зародился вполне оправданный вопрос, но ответ на него был получен незамедлительно: всколыхнулись широкие занавески, прикрывающие выход на просторную террасу, и в покоях появился их ничуть не менее властный хозяин собственной персоной. Ленивые лучи выбравшегося из заточения у суровых туч солнца, преисполненные робкой надежды, скользнули было в апартаменты вслед за ним, однако путь им преградила полупрозрачная ткань, и мгновением позже комната вновь потонула в ублажающем полумраке, разгоняемом одиноким сиянием непокорной свечи. От просачившихся внутрь ледяных потоков степенного ветра бесформенный стан потревоженного пламени безудержно затрепетал, и маленькие искорки взволнованного огня боязливо сверкнули среди рассеянных теней, сопроводив это невольное движение испуганным треском. Задержав на ничем не смущённом нарушителе мнимой безмятежности потаённо благоговейный взгляд, Ибрагим только потом спохватился и согнулся в прилежном поясном поклоне, провожаемый сдержанно властным и наблюдательным взором, что бесцеремонно изучал во всех подробностях его годами отточенную позу. Лишь после этой своеобразной проверки на прочность, когда позабавленный чужим смущением любитель порождать в беспрекословно подчиняющихся ему существах необъяснимый трепет удовлетворился своей маленькой игрой, воин выпрямился во весь рост и смело взглянул в его поддёрнутые мягким льдом глаза, подсознательно выискивая в них признаки назревающего недовольства.       — Повелитель, — учтиво произнёс он, чтобы выразить свою склонность к предстоящему обсуждению, и чуть наклонил голову в вопросительном жесте. — Ты пожелал видеть меня.       — Пожелал, Ибрагим, — медленно кивнул замерший в статном положении Сулейман и вонзил в лицо своего визиря пронизывающий насквозь взгляд, словно преследовал коварную цель по одному лишь выражению его глаз прочитать все его тёмные мысли. — Нам необходимо срочно поговорить, ибо дело крайне серьёзно.       — Что случилось? — холодея с головы до ног, выдавил из себя Ибрагим, машинально обратившись мыслями к самым ужасным и безвыходным ситуациям, которые создались в его воображении с тех пор, как он получил приказ от Сулеймана.       Вместо положенного ответа, точно желая ещё больше растянуть мучительные ожидания воина, султан прикрыл глаза и молча простёр руку вдаль, приглашая его пройти вместе с ним в глубь покоев. Безропотно повиновавшись, Ибрагим на одервенелых ногах, на его собственное изумление умело справляясь в атаковавшей их постыдной слабостью, последовал за своим повелителем и так же послушно замер перед его резным столом, в то время как Сулейман бесшумно опустился на стул, лишь слегка потревожив трепыхающий огарок свечи потоками взбаламоченного воздуха. Меткий взгляд его нисколько не смягчился, разве что теперь в нём застенчиво плясали янтарные блики полыхающего рядом пламени, и оттого создавалось обманчивое впечатление, будто он излучает знакомое дружеское тепло.       — Дочь Хатидже Султан, — тихим, но при этом по-прежнему твёрдым голосом начал Сулейман и поднял на воина полные расчётливой суровости глаза, в глубине которых на миг мелькнул отголосок тщательно подавленной тревоги. — Она пропала, Ибрагим.       Смысл сказанного дошёл до Ибрагима не сразу, так что несколько мгновений он просто стоял в немом замешательстве, намертво оцепенев, и неумолимо утекавшие в небытие драгоценные секунды замедленного времени отсчитывал внутри него участившийся стук беспокойного сердца, свинцовой пульсацией отдаваясь в висках. Вероятно, его затянувшееся молчание было воспринято Сулейманом за выражение искреннего недоумения, однако султан отнюдь не торопился склонять воина к какому-либо ответу, великодушно предоставив ему возможность обдумать услышанное. Теперь собранные в единое целое мысли визиря безвозвратно разбежались, лишая его последнего шанса осознать всю серьёзность назревшей проблемы, в голове стало пусто, как в бездонной пропасти, и Ибрагим с острым уколом досады почувствовал, что не может вымолвить ни слова. Затаившийся в покоях цепкий холод с новой силой вонзил свои ледяные когти в его податливое тело, добираясь до скрученных тугим напряжением мышц, и вытеснил прочь оставшиеся следы бережно хранимого внутри тепла вместе с глухим вздохом потрясения.       — То есть... То есть как, пропала? — с неимоверным трудом выдавил из себя обескураженный воин, непонимающе нахмурившись.       — Хатидже сообщила мне, что Кехрибар Султан бесследно исчезла, — холодно повторил Сулейман, и в его стальном голосе зазвенели ноты тайной угрозы, а в многогранных глазах блеснул тихий гнев. — Она заснула вместе с ней в своей комнате, а когда проснулась, девочки рядом уже не было. Всё, что она обнаружила, это распахнутое настежь окно. Вывод напрашивается сам собой: дочь моей сестры похитили.       — Как такое могло произойти? — совсем растерялся Ибрагим, тщетно пытаясь уложить в своём сознании целостную картину произошедшего и представить более или менее правдоподобную картину. — Дворец тщательно охраняется, да и кому пришло бы в голову красть невинное дитя, принадлежащее султанской семье?       — Вот ты мне и расскажешь, Ибрагим, — с намёком на зреющее недовольство проговорил Сулейман, поднимаясь со своего места, и его поддёрнутые плавной синевой глаза, окутанные прозрачной завесой пугливых теней, вновь полыхнули каким-то недобрым огнём, из-за чего сердце воина пустилось в неуравновешенный скач.       Нарочито неторопливо, словно намеренно расстягивая томные мгновения внутренних терзаний своего визиря, повелитель вышел из-за стола, изучаемый окончательно потерянным взглядом Ибрагима, и так же размеренно приблизился к нему так близко, что тот на краткий миг поймал неуловимый трепет его дыхания, единственную струйку подвижного воздуха, несущую в себе хоть каплю тепла. Усилием воли он вынудил себя не отворачиваться от этих проницательных глаз, не прятаться от этого вездесущего взгляда, и вскоре, почувствовав наконец, что теперь Сулейману стало известно абсолютно всё о его душевных пороках, воин начал замечать, как закоренелый лёд на поверхности его пленительных очей постепенно даёт трещины, распадаясь на сотни зеркальных осколков. Казалось, его прямо брошенных сверху вниз непоколебимый взор чуть смягчился, перед этим подвергнувшись мнимой вспышке глубинной ярости, но всё-таки Ибрагим не спешил расслабляться и вот так сразу доверять столь быстрым переменам, подсознательно ожидая какого-то подвоха. Тело его всё ещё находилось в предельном напряжении, точно перед началом трудного боя, и редкое дыхание застыло в груди, робко забившись в стянутые тугими путами холода рёбра.       — В моём дворце завёлся подлый предатель, — приглушённо, почти шёпотом, изрёк Сулейман, и внимавший его утробному голосу Ибрагим внезапно почувствовал чужую тёплую руку на своём затылке, которая спустилась чуть ниже ему на шею, пригладив пальцами волосы. — Не нравится мне всё это, Шупхели. Кто бы он ни был, найди этого труса и приведи ко мне. Приведи живым, слышишь? Я хочу знать, какую он преследует цель, хочу посмотреть ему в глаза и призвать к ответу за своё преступление.       — Ты... Ты в самом деле уверен, что Кехрибар похитили? — осторожно спросил воин, до сих пор с трудом веря в возможность подобного события. Ему решительно не хотелось думать о судьбе несчастной маленькой девочки, оказавшейся в руках злоумышленника, и сердце его безнадёжно замерло в приступе растущего страха. — Если так, её могли спрятать где угодно. Что, если её уже вообще нет в живых?       — Ты обязан найти и вернуть Кехрибар домой, — чуть громче отрезал Сулейман тоном, не терпевшим возражений, и без малейших сомнений посмотрел в глаза Ибрагиму, сжав пальцы на его шее. — Сделай это в кратчайшие сроки, ибо неизвестно, как долго Хатидже сможет справляться с навалившимся на неё горем. Любыми способами, хоть весь Стамбул переверни, но найди её, Ибрагим.       Прекрасно осознавая всю тяжесть возложенной на него ответственности, Ибрагим, тем не менее, не сразу отыскал правильные слова, чтобы заверить Сулеймана в однозначном успехе его поисков. Кто знает, куда мог скрыться таинственный похититель полугодовалого ребёнка и есть ли смысл пытаться напасть на его след? Всё это представлялось воину ужасно странным и подозрительным, к тому же, в памяти невольно всплыл прочно запечатлившийся печальный рассказ Валиде о её потерянном сыне, которого когда-то тоже выкрали прямо из дворца, и с тех пор никто даже не заговаривал о нём. Непрошенная мысль о том, что эти два страшных происшествия, разделённые промежутком в несколько десятилетий, имеют между собой нечто общее, возбуждала внутри Ибрагима ещё большее замешательство, объясняемое не столько безрассудным беспокойством за жизнь маленькой Кехрибар, сколько безудержным предвкушением. Вполне вероятно, что, разгадав тайну исчезновения дочери Хатидже, он сумеет приблизиться к объяснению бесследной пропажи шехзаде Коркута и впоследствии воспользоваться полученными знаниями, чтобы вытащить из подлого забвения его имя. Раз так, стоило хотя бы попробовать вычислить осмелевшегося на похищение преступника и спасти Кехрибар, пока ещё было не слишком поздно.       — Я приложу все силы, чтобы найти дочь твоей сестры, — твёрдо пообещал Сулейману Ибрагим, смело встретив его изучающий взгляд. — Дай мне немного времени.       — Хорошо, — одобрительно кивнул султан, и его по-особенному бережная ладонь скользнула по шее воина ему на плечо, наградив его дружеским похлопыванием. — Я знаю, что могу довериться тебе. Прежде, чем ты приступишь к поискам, поедешь с Валиде к Хатидже, осмотришься там, может, найдёшь какие-нибудь зацепки.       — Как прикажешь, повелитель, — чуть склонил в ответ голову Ибрагим и отступил от него на шаг, выбираясь из-под сдержанно мягкой руки, чьи покровительственные прикосновения всегда навевали на него неоспоримое умиротворение.       Получив от Сулеймана лёгкий кивок в качестве разрешения на то, чтобы уйти, воин попятился спиной к выходу и, возвестив стороживших за дверью слуг о своём намерении мелодичным стуком, скрылся за порогом, проводимый до последнего пристальным взором. Вынырнув из оледеневшей обители господских покоев, он с наслаждением шагнул в чуть приправленный умеренным теплом воздух дворцовых коридоров, щедро освещённый лучистым сиянием тихо потрескивающих в абсолютной тишине факелов. Несмотря на внезапно повисшую вокруг молчаливую безмятежность, так и располагающую на то, чтобы как следует всё обдумать, Ибрагим едва ли мог поймать какую-нибудь цельную мысль, способную подсказать ему ход его будущих действий. Ни одного предположения, ни одной подсказки, только пугающе очевидная правда, которую ему предстояло опровергнуть, извратить так, чтобы она предстала перед чужими глазами всего лишь частным недоразумением, не стоящим всеобщей паники. Примерный план действий уже понемногу создавался в сознании Ибрагима, и он почувствовал себя по-настоящему готовым к противостоянию с безличным пока что нарушителем неприкосновенного покоя, однако весьма не вовремя вспомнил, что прежде ему придётся навестить Хатидже, и сердце протестующе заныло от неотвратимой обречённости. Встречаться с обезумевшей от жестокого горя госпожой, в одно время потерявшей и мужа, и дочь, казалось воину чисто бесполезным занятием, но пойти против приказа повелителя он никогда бы не осмелился, так что выход оставался только один: смириться. Как бы ни встретила его Хатидже, какие бы обвинения она ни предъявила ему на этот раз, Ибрагим прекрасно понимал, что обязан сохранять самообладание, продемонстрировать безутешной госпоже свою силу, дав ей хотя бы самую ничтожную надежду на то, что он способен вернуть ей Кехрибар. Пока он не получит точные и неоспоримые подтверждения смерти маленькой девочки, он не отступит и сделает всё возможное, вопреки стойким убеждениям пожизненно возненавидевшей его Хатидже.       Всю непродолжительную дорогу до старого Ипподрома неутешительные мысли ни на миг не покидали горячее сознание Ибрагима, вынуждая его думы постоянно находится в движении и раз за разом прокручивать в голове один и тот же сценарий приближающейся встречи с сестрой Сулеймана. В ушах уже стоял её полный откровенной слепой ярости крик, сжавшееся от немого ожидания существо уже ощущало на себе жгучую силу её испепеляющего взгляда, чей пронзающий насквозь блеск не шёл ни в какое сравнение с палящим жаром настоящего пламени. Несмотря на то, что тёплое одеяние не пропускало к уязвимому телу бесцеремонные потоки осеннего холода, каждую упругую мышцу словно немилосердно сковало адским льдом, так что любое, даже малейшее движение представляло для воина огромную сложность и отдавалось предательским онемением во всех частях его окоченевших конечностей. Хоть беспрерывный ветер, так и норовивший сбить с ног, в этот день немного утих, и в стоячем воздухе чувствовалось лишь призрачное дыхание застывшей свежести, суровое влияние наступающей зимы продолжало неумолимо усиливаться, и со дня на день ожидался первый снегопад. Угнетающая атмосфера никем не потревоженного затишья с поразительной точностью напоминала Ибрагиму его собственное внутреннее состояние, в его разветвлённой на несколько различных чувств душе повисло навязчивое и оттого ещё более невыносимое молчание, словно каждая клеточка его настороженного нутра недвижимо замерла в трепетном предчувствии чего-то страшного и непостижимого. И ни восставший против надоедливой безмятежности жестокий холод, ни вездесущие струи дребезжащего где-то над самой землёй стального воздуха, что резко обжигал гортань при совершении очередного робкого вздоха, не сравнились с растёкшейся по пустынной груди воина подозрительно равнодушной обречённостью, которая в глубоком контрасте пересекалась с одолевавшей его беспорядочной тревогой. Представлялось практически невозможным определить, чего на самом деле было больше в неуситчивом сердце погружённого в свои извечные терзания визиря: то ли откровенного замешательства, подкреплённого устойчивым убеждением в собственной зависимости от чужих притязаний, то ли возвышенного и желаемого хладнокровия, позволившего ему вовремя сберечь при себе должное достоинство. Если бы не его бесконечное, с годами только возрастающее уважение к Сулейману, как к справедливому повелителю и преданному другу, Ибрагим счёл бы подобную необходимость посетить неугодный ему во всех отношениях дворец самым настоящим унижением, прямым посягательством на его неприкосновенную гордость, ибо султан вряд ли не имел ни малейших сведений о тех противоречивых взаимодействиях, что происходили между его близким соратником и любимой сестрой. Однако, ситуация с необъяснимым исчезновением Кехрибар несомненно требовала самого скорейшего вмешательства со стороны Ибрагима, любое промедление означало непредвиденные последствия, а подбитое безутешным страхом рваное терпение Хатидже могло в один момент сорваться на безумную истерику, что не сулило воину ничего хорошего в невыгодных для него условиях закоренелого подозрения. Что-то до резкого неприятия мудрое и честное, безжалостно разрушавшее намеренно созданные Ибрагимом иллюзии, против всяких его прихотей самым бесцеремонным образом внушало ему заповедь пугающей истины: от исполнения прямой воли падишаха зависела судьба не только оказавшейся между жизнью и смертью Кехрибар, но и его самого, обычного воина, живущего только безоговорочной преданностью данному слову и неприкосновенной верностью тому, в чьи руки он когда-то вручил всё своё существо. Теперь он просто не имел права позволить себе ошибиться, не мог проявить ни капли халатности, поскольку на кону стоял священный смысл всей его грешной и запутанной жизни, то, ради чего он продолжал бороться с самим собой, — доверие. Сулейман беззаветно доверял ему, видел в нём столь же верного и искреннего товарища, на которого во всём можно положиться, не опасаясь удара в спину, и Ибрагим ни за что не рискнул бы самым дорогим, что у него есть, только из-за того, что не приложил достаточно усилий.       Возвышавшийся на окраине позолоченной рощи величественный дворец вскоре показался за верхушками почти полностью облысевших деревьев, и редкие огненно-рыжие листья, отчаянно прильнув к иссохшим от холода ветвям, словно плавно очерчивали его строгие изгибы, подчёркивая статность серых стен и далёкий блеск облитой сизым мрамором крыши. Чуть запрокинув голову, Ибрагим окинул стремительно приближающееся здание цепким взглядом, примечая возможные изменения в его суровой внешности, однако пепельный камень по-прежнему хранил в себе следы развеянных слабым солнечным светом теней, а под причудливыми сводами всё так же притаилось едва ощутимое присутствие ночной тьмы, отчего казалось, будто туда никогда не добираются пропитанные теплом лучи дневного сияния. Едва только его крепкий конь переступил порог дворцовых владений, зарывшись копытами в мелкую шуршающую гальку, Ибрагим оказался в непреодолимой власти идущей извне настороженности, и всё внутри него вдруг разом запротестовало, выражая своё крайнее возмущение царившим вокруг обманчивым умиротворением. Для места, где совсем недавно было совершено чудовищное преступление, неприступный дворец выглядел слишком безмятежным и словно бы совершенно нетронутым грозной силой произошедшей трагедии, однако тщательно прислушивающийся к своим ощущениям Ибрагим сразу смекнул, что предательская иллюзия столь же легко подвержена разоблачению, как и устоявшееся в прозрачном воздухе колкое чувство опасности. Уместная тишина, как по чьей-то давно спланированной прихоти обеспеченная гробовым молчанием окрестных лесных птиц, обременяющей тяжестью легла на плечи Ибрагима плотным покрывалом и с притворной заботливостью окутала его несгибаемый стан, так и подмывая его поддаться соблазнительной усталости и отпустить прочь все тревожные мысли, что хуже пчелиного роя бушевали в его голове. Дать волю непозволительной слабости воин не посмел, да и времени не колебания у него не осталось: во двор вслед за ним въехала господская карета, с тонким искусством обделанная тусклым золотом, и, характерно похрустывая галечной крупой при каждом обороте деревянных колёс, остановилась неподалёку, ведомая двойкой породистых жеребцов.       Проворно спустившись на землю, Ибрагим с некоторым удовлетворением ощутил под ногами примятые многочисленными шагами мелкие камни, которыми была усыпана вся проложенная ко дворцу широкая тропа, и прошествовал к карете, радуясь возможности хоть немного разогнать стынущую в жилах кровь. Нежно-голубые ткани, прикрывающие вход экипажа, зашевелились как раз в тот момент, когда воин выжидающе замер прямо перед ними, и их ровно ниспадающие в пол края разверзлись в стороны, являя чужому взгляду аккуратную голову, а затем и весь выдержанный в скромном изяществе стан пожилой госпожи, щедро окутанный утеплённым одеянием, не лишённым присущего этой особе потаённого величия. Молча Ибрагим протянул руку появившейся из кареты Валиде Султан, учтиво склонив перед ней голову, и та с некоторым промедлением вложила в его крепкую ладонь свои хрупкие пальцы, окоченевшие под влиянием осенней прохлады, и чувствительную кожу воина словно обожгло ледяным дыханием, стоило ему бережно сжать женственную руку госпожи, принимая на себя часть её веса. Воспользовавшись предложенной опорой, Валиде легко спустилась с подножия кареты на землю и наградила Ибрагима неприметным, но явным для него признательным взглядом, после чего неторопливо, точно в плену ненавязчивого транса, направилась ко дворцу, еле слышно разгребая туфлями хрустящую гальку. Глядя ей вслед, воин невольно залюбовался ласковым блеском её рыжеватого соболиного меха, что надёжно облегал её острые плечи и под прицелом тослкивых солнечных лучей отливал пламенной бронзой, плавно развеваясь в непредсказуемых потоках игривого ветра. Вдоль безупречно вытянутой спины госпожи до самой земли спускалась отделанная алым бархатом накидка, степенно скользя по мелким камням вслед за своей гордой хозяйкой; в собранных в гладкий пучок тёмных волосах запутались бледно-золотистые нити беззастенчиво наблюдающего за её сдержанной походкой воспрянувшего солнца, отчего казалось, будто её боготворила сама воцарившаяся над сонным миром осень, наградив её частицей своего огненного убранства. Но одержимая исступленным желанием увидеть свою дочь Валиде не удостоила своим бесценным вниманием ни своеобразные причуды благоговеющей перед ней природы, ни пристально изучающий все её сдержанные прелести восхищённый взгляд Ибрагима, в её изнывающем от длительного волнения сознании отныне существовала только Хатидже, нуждающаяся в её покровительстве и материнской заботе. Сбросив, наконец, с себя опрометчивое оцепенение, воин мысленно упрекнул себя в собственном безволии и смог сойти с места только тогда, когда рядом с ним слишком неожиданно возникла закутанная в ничем не примечательный плащ Нигяр, от пронзительного взора которой вряд ли укрылось странное поведение визиря, уже не первый раз бросающего на свою госпожу столь нескромные взгляды. Калфа, однако, не проронила ни слова, и Ибрагим, коротко кивнув ей в знак одобрения, первым устремился догонять ушедшую вперёд Валиде, неумолимо приближаясь к заветному дворцу.       После адского холода, пропитавшего собой каждый подвижный слой беспрерывно колыхаемого посторонней силой воздуха, пугливое тепло внутри дворцового коридора, обеспеченное несколькими зажёнными там стройными свечами, почудилось Ибрагиму раем блаженства, и постепенно его оцепеневшее тело оттаяло, с жадностью вбирая в себя мелкие импульсы спасительного жара. Оттогреваясь, замёрзшие пальцы рук снова приспособились шевелиться, а с онемевшего лица схлынуло неприятное покалывание, возвращая ему прежний естественный цвет, но снимать верхнюю одежду воин не торопился, поскольку даже в помещении витало это вездесущее присутствие морозной свежести, накрепко вонзившееся ему в кожу подобно сотням вражеских стрел. В противовес ему, Валиде мгновенно, как только переступила порог дворца, попав в рассеянный по углам ореол насыщенных огненных отсветов, стянула со своих плечей бархатную накидку и соболиный мех, без лишних слов вручив их в руки подоспевшей служанке, и лишь после немедленно миновала коридор по направлению к просторному залу. Догнав её, Ибрагим вслед за ней нырнул в широкое помещение, избавляясь от гнетущего ощущения сдавленности со всех сторон, и с наслаждением вобрал в обожённые стальным холодом лёгкие теплеющий воздух, тонко приправленный опьяняющим ароматом только что сгоревшего воска и удушливого дыма.       Стремительно пересекая пустынное пространство нетвёрдо поставленным шагом, навстречу вошедшим тут же бросилась Хатидже, облачённая в самое простое платье, какое только может быть у госпожи Османской Династии, и полностью лишённая любых украшений, словно они вдруг превратились для неё в непосильную ношу. Её распущенные волосы свободно растрепались по хрупким плечам, в небрежном изяществе ниспадая на обнажённую умеренным декольте грудь, и потускневшие пряди кое-где спутались, создавая нерушимое впечатление, будто сестра султана провела несколько бессонных ночей, дожидаясь визита матери. Более пристально вглядевшись в нестройный облик представшей перед ним девушки, Ибрагим приметил некоторые детали, подтверждающие возникшее у него предположение: под округлёнными глазами Хатидже, горевшими лихорадочным блеском, залегли тёмные тени, тяжёлый взгляд, обращенный на гостей точно через силу, смотрел броско и резко, приютив в своей необъятной бездне неизгонимый след прочного отчаяния, граничащего с почти предельным безумием. Узкая грудь, неестественно бледная, обтянутая тонкой кожей, рывками колебалась под влиянием неуравновешенного дыхания, и Ибрагим готов был покляться, что слышит каждый её мучительный вздох, такой неуместно громкий и будоражащий в нерушимом коконе искусственной тишины. После смерти Рустема минуло без малого полгода, но Хатидже до сих пор не восстановилась полностью от нанесённой ей раны, сердце её всё ещё истекало кровью, по одному лишь взгляду на её жалкий, заброшенный вид становилось очевидно, что она в гордом одиночестве продолжает лить горькие слёзы над невосполнимой потерей, исступленно ищет утешения, но не находит его. И вот теперь на неё обрушился новый, куда более страшный удар: вслед за мужем она потеряла дочь, единственное безвинное существо, в котором она, несомненно, видела своё спасение. Сердце Ибрагима болезненно сжалось от невыразимого сочувствия к непростой судьбе госпожи, и желание во что бы то ни стало отыскать Кехрибар и вернуть её домой только возросло, когда он по-настоящему осознал, как много на самом деле зависело от успешного разрешения этого дела.       — Хатидже, милая! — то ли в изумлении, то ли в приступе несмелого восторга воскликнула Валиде, увидев приближающуюся к ней дочь, и встретила её раскинутыми врозь руками, без предупреждения заключая в судорожные объятия. — Как ты, моя девочка? Я приехала, как только узнала, ни на миг не хотела оставлять тебя одну... О Аллах, ниспошли нам свою милость, какое страшное несчастье!       Не смея вмешиваться в семейные приветствия, Ибрагим вежливо наблюдал за этой сценой особняком, замерев в стороне, однако от него не ускользнул отсутствующий, ничего не выражающий взгляд застывшей в кольце материнских рук Хатидже, чьи глаза внезапно поддёрнулись мутной пеленой нездорового отчуждения, придавая её осунувшемуся лицу пугающе мертвенный оттенок. Она будто не чувствовала заботливого тепла родной матери, не ощущала её искреннего желания помочь и поддержать, не видела, как сильно Валиде переживает за неё, как хочет облегчить её душевные страдания, воскресить хотя бы самый ничтожный огонёк чудотворной надежды. Кому, как ни ей, несчастной матери, познавшей великое горе от утраты собственного дитя, не понять ту душераздирающую боль, что отныне безвылазно поселилась в стонущем сердце Хатидже, медленно подтачивала изнутри её жизненные силы, отбирая последнее стремление поверить в милосердие всезнающей судьбы? Разве не она, стойкая Мать-Львица, молча несущая внутри себя сквозь многие годы непримиримую тоску по потерянному сыну, может найти правильные слова, чтобы утешить любимую дочь, которую в столь раннем возрасте постигла такая же участь? Равнодушное отторжение Хатидже решительно противоречило всяким представлениям Ибрагима о её нынешнем поведении, и даже помутнённый от бесконечных страданий рассудок не казался ему достойным оправданием столь пренебрежительного отношения к чужому участию, тем более, если оно исходило от самого близкого и родного человека.       — Хатидже, ты совсем запустила себя, — продолжала сетовать встревоженная Валиде, отстраняясь от госпожи и бегло проходясь по ней пристальным взглядом, где без всякого труда угадывался тщательно скрытый, и всё же такой явный страх. — Так похудела, ещё заболеешь. Нельзя же так.       — Мама, — надтреснутым голосом прохрипела в ответ Хатидже, безвольно отпрянув от неё, и Ибрагим, к собственной досаде, неприязненно поморщился от неприкрытой отрешённости, прозвучавшей в её разбитом тоне. — Ты приехала, чтобы сказать мне, что мою Кехрибар уже нашли? Она в порядке? Где она?       — Хатидже, дорогая, — размеренно заговорила Валиде, тщательно подбирая слова, и на миг отвела глаза, словно не выдержав испытующий взгляд взволнованной госпожи, так и норовивший прижать её к земле. — Кехрибар... Её пока не нашли, но ищут. Ибрагим этим занимается, так что ни о чём не беспокойся.       Ещё до того, как Мать-Львица успела завершить эту фразу, Ибрагима уже без предупреждения пронзило пугающее осознание, что госпоже вовсе не стоило упоминать визиря в присутствии своей дочери, особенно, прямо указывать ей на то, что именно на него возложили обязанность по поиску пропавшей Кехрибар. И действительно, худшие опасения воина начали сбываться прямо на глазах: бесцеремонно пронизывающий взгляд Хатидже мгновенно переметнулся на него, безошибочно отыскав его притворно безмятежное лицо, и на туманной поверхности этого взора подобно зыбким кругам на воде прокатилась волна слепого возмущения, от непримиримой силы которого кровь в натянутых жилах Ибрагима превратилась в непробиваемый лёд. Не зная, куда деться от нежелательного внимания, он неуверенно переступил с ноги на ногу и счёл уместным вежливо кивнуть сестре султана в знак приветствия, но этот учтивый жест с его стороны остался без ответа и лишь возбудил, казалось, ещё большее напряжение между ними, потрясающее воздух резкими колебаниями. Медленно, точно приноравливаясь, Хатидже сошла с места и устремилась к Ибрагиму, ступая неожиданно взвешенно и твёрдо, и с каждым её совершенно бесшумным шагом в груди воина что-то обречённо обрывалось под переменчивый трепет возбуждённого сердца, чьи гулкие удары утробным эхом разбегались по рёбрам, заставляя стыдиться их непозволительной частоты.       — Ибрагим, — растянуто, наделяя каждую букву порочным вкусом заклятой неприязни, произнесла Хатидже, встав прямо напротив визиря, которому всё тяжелее удавалось сохранять напускную невозмутимость. Хвалённое воинское самообладание ощутимо трещало по швам, бессовестно обнажая все потаённые низкие чувства растерянного существа, не представляющего, каким образом ему теперь обороняться от незаслуженных упрёков и обвинений. — Вот значит, кому мой справедливый брат доверил мою дальнейшую судьбу? Я и не предполагала, что ему настолько всё равно на меня.       — Не говорите так, госпожа, — как можно более бесстрастно возразил Ибрагим, стараясь ни единой нотой своего голоса не выдать того горького возмущения, что разрушительным штормом взыграло внутри него, обжигая грудь страстным желанием выплеснуть всё накопившееся негодование. — Повелитель очень любит и ценит Вас. Он желает Вам только добра.       Механически пристальный взгляд Хатидже, беспрерывно буровивший Ибрагима так безжалостно и дерзко, словно стремился испепелить его до тла прямо здесь и сейчас, ничуть не поменял своего резкого оттенка и лишь ужесточился, превратившись в смертоносное острие двух отполированных до блеска кинжалов. Далёкое пламя притихших свечей отбрасывало неровные янтарные отсветы на побелевшее, угловатое лицо госпожи, в томных, атакованных безумной жаждой расплаты глазах будто полыхал неукротимый огонь, грозные тени залегли под мягким покровом пушистых ресниц, придавая ей сходство с охотившейся в ночи дикой кошкой. Неприятное чувство откровенной беспомощности мощным потоком захлестнуло Ибрагима, он вдруг явственно ощутил, что не может пошевелиться, а на месте былого разнообразия жарких эмоций образовалась зияющая пустота, внушающая ему странное отчуждение перед грядущим противостоянием. Есть ли смысл что-либо говорить, пытаться переубедить идущую на поводу у собственных страхов Хатидже, доказать ей, что на этот раз его вины ни в чём нет? Справедливо ли яростно отстаивать своё доброе имя, когда в недалёком прошлом его запятнала позорная смерть Османского визиря?       — Сердце моё всё ещё безутешно оплакивает моего славного воина, которому Аллах предначертал не вернуться ко мне, — севшим от сдерживаемых слез голосом выдавила Хатидже, упрямо толкаясь всё тем же уничтожающим взглядом в хрупкую стену чужого терпения, и из груди её прорвалась сухая дрожь, пустив по исхудавшему телу безудержный импульс глубинного потрясения. — Его прах всё ещё стынет, погребённый в чужой земле, вдали от меня, а я даже не могу достойно почтить его память... Одним небесам известно, как сильно я страдаю, как мне больно и невыносимо замечать каждый мой вздох. Но тебе оказалось мало этих мучений... Теперь ты решил отнять у меня и мою дочь!       Свирепая молния без предупреждения сорвалась на Ибрагима откуда-то сверху, сокрушительным ударом пронзив насквозь, до самых костей всё его тело, так что он физически почувствовал, как опасно пошатнулся, словно атакованный внезапным толчком. На одно выпавшее из бесконечной цепи реальности мгновение он перестал слышать щекотливый треск дышащего пламени, видеть чёткие очертания убегающих ввысь росписных стен дворца, блуждающий где-то в недоступной никому другому дали взгляд заволокло оглушительным туманом, и только спустя несколько секунд к нему вернулось прежнее осознание собственного существа. Только тогда он вновь распознал перед собой горевший откровенным презрением взгляд Хатидже, наверняка прекрасно понимающей, что своим яростным словом она с размаху резанула воина по самому больному месту и вдобавок к этому возбудила в нём старые неугодные воспоминания, хранящие в себе неизгладимые следы постыдного малодушия, проявленного им на той злополучной поляне, где испустил свой последний вздох Рустем паша. Прожорливое чувство вины до сих пор преследовало Ибрагима в его быстротечных мыслях, возраждалось в его кратковременных снах в образе мучавшегося в предсмертных агониях Рустема, не упускало ни единой возможности который раз указать ему на всю подлость его низкого поступка, не достойного благородного воина. Со своими внутренними терзаниями визирь понемногу смирился, но теперь надоедливой болью отозвались зарытые под щедрым слоем забвения старые шрамы, и выступившая на их затянувшихся было краях горькая кровь ледяной струёй пустилась по сжатому сердцу, причиняя воину новую порцию потаённых стенаний.       «Зачем ты поступаешь со мной так жестоко? Неужели не видишь, что я страдаю не меньше тебя?»       — Я правильно понял, что Вы обвиняете меня в совершении такого злодеяния, как похищение невинного ребёнка, в жилах которого течёт кровь Династии? — еле борясь с рвущимся наружу отталкивающим непониманием, осведомился Ибрагим, сопротивляясь почти бессознательному желанию отвести взгляд и сбежать от невыносимого испытания, которому подвергла его безжалостная госпожа, ведомая необходимостью выместить всю горечь на объекте своего гнева.       — Ты стал источником всех моих бед и несчастий, ты появился в моей жизни только для того, чтобы всё разрушить, — в пылу жаркой ярости заявила Хатидже, не обратив внимание на слова воина, и в её безумных глазах отразилось столько бессильного отчаяния, что при более располагающих обстоятельствах Ибрагим бы смог посочувствовать ей. — Сначала Рустем умер по твоей вине, теперь моя дочь! Что дальше, паша? Как далеко ты готов зайти, чтобы отомстить мне? Может, ты и меня убьёшь?!       — Хатидже, что ты такое говоришь? — вмешалась полностью обескураженная разыгравшейся сценой Валиде, в искреннем недоумении глядя на молодую госпожу, и подошла ближе к ней, успокаивающе коснувшись ладонью её вздрагивающего плеча. — Ибрагим ни в чём не виноват, горе ослепило тебя. Прошу, успокойся...       — Как я могу успокоиться, когда причина всех моих бесконечных слёз находится здесь, рядом со мной?! — окончательно взорвалась Хатидже, переходя на истеричный крик, и просвечивающие под тонкой кожей голубоватые вены на её грациозной шее взбухли и напряглись, выдавая её расшатанное состояние. — Я не хочу видеть его, не хочу слышать его! Как только он появился, всё пошло под откос, вся наша тихая и мирная жизнь превратилась в ад! Моей семьи не стало, моё сердце разбито, а чувства уничтожены, — и всё из-за него!       Не имея в запасе никаких правильных слов, Валиде могла только молча поглаживать дочь по костлявому плечу, так что на несколько непередаваемо длинных мгновений в зале воцарилась жадная тишина, наполняемая лишь загнанным дыханием вышедшей на эмоции Хатидже, чьи опалённые бешеным пламенем хищные глаза без всякой жалости испепеляли Ибрагима не в силах оторваться от его лица. В конце концов заботливая Мать-Львица мягко, но настойчиво, так, как умела только она, заставила молодую госпожу сойти с места и отвела её в сторону от обескураженно обмершего воина, что-то приглушённо воркуя ей на ухо. Не сразу, но понемногу Хатидже вновь овладела собой, на негнущихся ногах она прошла вслед за Валиде к узкому дивану в дальнем конце зала и послушно опустилась на пружинистую поверхность, ни на секунду не сбрасывая с себя предельное напряжение. Её пронзающий взгляд, похожий на резкий полёт меткой стрелы, поддёрнулся матовой пеленой какого-то непостижимого отречения, она никак не отреагировала на попытки матери усмирить поднявшуюся в ней бесконтрольную ярость и просто неподвижно сидела, смотря в одну точку прямо перед собой. Поймав истерзанный противоречивым чувством острой несправедливости взор Ибрагима, Валиде сочувственно изогнула брови и неприметно качнула головой, словно стремясь сказать: «Я знаю, тебе больно. Но я ничего не могу сделать». Любая надежда образумить опьянённую печалью и страхом Хатидже уже покинула страждущее сердце воина, так что он ответил на этот искренний жест со стороны Валиде понимающим взглядом и молча развернулся спиной к обеим госпожа, едва заставив себя сделать необходимый шаг по направлению к двери. Сейчас лучшее, что он был способен сделать, это просто уйти прочь, оставив встревоженную мать наедине с безутешной дочерью, и как следует подумать над обстоятельствами пропажи Кехрибар, вокруг которых навязалось слишком много неразгаданных тайн и невыясненных деталей. Покинув главный зал дворца, Ибрагим почувствовал себя немного легче, но та неприятная тяжесть, что сдавила ему грудь после несправедливых упрёков Хатидже, всё ещё камнем висела у него на сердце, безжалостно напоминая о совершённом когда-то грехе, чей бестелесный призрак неизменно витал где-то совсем рядом с грешной душой воина, только выбирая подходящий момент, чтобы призвать его к ответу. И, уже очутившись за дверью, в овеянном осенней прохладой коридоре, Ибрагим вдруг сквозь неясное трепетание факелов уловил доносившиеся из зала глухие рыдания.