Разлучённые

      Бесшумно ступая по упругой земле, обволакивая пресными тенями каждое окоченевшее дерево и любое резвящееся среди стеблей редкой сухой травы существо, на мир спустилась невозмутимая тьма, и невидимые края её насыщенно чёрного покрывала плотно запахнулись вокруг притихшего пространства, сберегая его от бесцеремонного вмешательства посторонних бестелесных видений. Стремительно и едва уловимо пепельно-лиловые сумерки сменились непроглядным мраком, вместо нежного зарева бесконечная полоса горизонта окрасилась в свинцовые тона тяжёлой синевы, на смену которой столь же незаметно приплыли откуда-то с севера хмурые обсидиановые тучи, плотно облегая всё распростёртое над головами страждущих безмолвное небо. Ни единой предательской прорехи, ни единого неверного трепыхания потревоженных чьим-либо неуместным движением краёв этой сплошной бездны, чья губительная пустота представлялась невыносимо скупой, лишённой всякого выражения и чувства и одновременно до обворожения страстной, стремящейся захватить ещё больше доверчивых умов, ещё больше неискушённых глаз и тайно бьющихся в одиночестве сердец. Непреодолимая власть её, по силе сравнимая разве что с вечным пленом попавшего в крепкие сети собственной гордыни ограниченного в своих земных притязаниях существа, постепенно, точно остерегаясь ненароком взволновать безмятежных созидателей её неприкосновенной красоты, расползалась вокруг подобно льстивой молве, притупляла острое зрение внимательного взгляда, оглушала и безжалостно, но вместе с тем необыкновенно нежно топила в своих блаженных объятиях. Один за другим, словно по молчаливому повелению влиятельной темноты, гасли в недоступной чужим желаниям вышине однотонного неба игривые огоньки мигающих звёзд, прощальным серебряным осколком вспыхивая среди завораживающей густой пустоты, и вскоре даже слабые искры бледного ледяного сияния перестали достигать купающейся в гибком мраке земли, отчего она погрузилась в ещё более сдержанную и пугающую тень. При неотвратимом наступлении этой непривычно отчуждённой и всепоглащающей мглы никто даже не заметил отсутствия на своём законном месте главного ночного светила, никто не ощутил, что недостаёт бережных холодных прикосновений его острых лучей к беззащитной коже, слепящего сонные глаза беспристрастного света, похожего на россыпь безупречно чистого серебра, когда этот свет пробивается сквозь незанавешенные окна и невозмутимо ложится на пол и стены. В окутанном рассеянной тьмой невозмутимом небе с самого приближения мудрых сиреневых сумерек нельзя было разглядеть даже призрачного силуэта растущего месяца, чуть закруглённые края его изогнутого серпа так и не вонзились в податливое полотно темнеющего горизонта, так что после окончательно потухших звёзд не осталось ни капли постороннего света, что мог бы без всякого усилия разогнать скопившийся вокруг мрак. Словно огромная тяжёлая туча наплыла на бескрайние просторы спящего небосвода, сокрыв все его тайные прелести от жадных посторонних глаз, и только-только тронутый ненавязчивым дыханием ночи безмятежный мир в благоговейном страхе замер, уже приготовившись быть поглощённым этой неведомой силой, завораживающей своим пленительным влечением.       Обманчиво плавные дуновения непредсказуемого ветра напоминали непринуждённые прикосновения чей-то покровительственной руки, когда он своими мягкими потоками заботливо гладил взъерошенные кроны почти полностью обнажившихся деревьев, лаская редкие огненные листья. Иногда более мощные порывы с утробным завыванием бились в неприступное стекло, словно силясь прорваться сквозь крепкую преграду внутрь безопасного помещения и насытить его леденящим дыханием устоявшегося холода, добраться до изнеженных душ по ту сторону прозрачной стены, вынудив их безудержно дрожать под непреодолимым влиянием природных сил. Наблюдательный взгляд, обладающий редкой чистой остротой, мог с лёгкостью заметить, как, разбиваясь на сотни невидимых воздушных потоков, неугомонная стихия штурмует за недосягаемым пределом стеклянного окна и непрочные рамы начинают опасно дребезжать, будто с трудом сопротивляясь этому натиску. До особенно чуткого слуха долетал едва уловимый боязливый шелест иссохших листьев, с каким они безвольно бежали по земле, подгоняемые нетерпеливым ветром, и путались в причудливых завехрениях, взметаясь в воздух и теряясь в глубине однотонного мрака, из багряных и позолоченных превращаясь в одинаково серые и помертвевшие. Чувствовалось, что даже при воцарении облачённой в чёрные одеяния ночи всё равно где-то в тайных уголках необъятного мира продолжала кипеть беспрерывная жизнь: то и дело посреди нерушимого безмолвия возникал посторонний шум, будь то умело взвешенные движения незримого ночного зверя или случайный трепет чужого дыхания. Однако невсесильное человеческое зрение, как ни старалось, не могло распознать все эти хрупкие взаимосвязи внутри совершенно неподвижного и тихого на первый взгляд пространства, ему всё казалось, что каждое живое создание подобно ему прячется в своём логове и до самого рассвета забывается беспробудным сном, теряясь в неизведанном лабиринте собственного разума. И каким обманчивым, каким зыбким казалось это предубеждение, когда вдруг все неповторимые прелести недоступного ему мира как по волшебству обнажали перед ним свои секреты, позволяли хоть краем своей запятнанной порочными чувствами души коснуться этой совершенной жизни, на ничтожное мгновение стать её частью. Здесь, в желанной изоляции от внешних проявлений беспокойной природы, лишь на краткий миг представлялось возможным обрести необходимое умиротворение и оказаться в ореоле спасительного тепла, а потом эта непоколебимая замкнутость непрошенно стесняла свободолюбивое существо, и словно из ниоткуда рождалось исступленное желание вырваться прочь из ублажающего плена, затеряться в тёмной пустоте, слиться с величественной ночью. Ядрённый свет трепещущих факелов давил на глаза, идущий от приструнённого огня слабый жар неприятно обжигал открытую кожу шеи и лица, отбрасывая на них неровные тени и тем самым пряча от посторонних наблюдателей любое малейшее выражение плотно сомкнутых губ или бестрастного взгляда, какое только имело дерзость промелькнуть в невозмутимом облике статного воина. И почти безумное стремление прорваться через эту воображаемую преграду всё настойчивее и настойчивее билось внутри охладевшего ко всему мирскому сердца, отчаянно металось за стальными прутьями невидимой западни, побуждая расстаться с необходимым самообладанием и дать волю тайному влечению, сделать что угодно, но только поскорее выбраться из мучительной власти чужих ожиданий.       Несмотря на устоявшуюся неизменность в непроглядно чёрном пейзаже отчуждённой ночи, немигающий взгляд застывшего у окна Ибрагима всё никак не мог оторваться от однообразной картины абсолютной тьмы снаружи, словно нечто в глубине этого неподвижного мира неустанно привлекало его, взывало к нему с неутихающей яростью, пытаясь всецело завладеть его чётким вниманием. За прошедшее время, что воин провёл лицом к лицу с заманчивыми просторами дворцового сада, не двигаясь, вечерняя палитра за стеклом только насытилась яркостью и темнотой, но осталась точно такой же, какой была час или два назад, будто намеренно создавая вокруг обманчивое впечатление совершенной отстранённости и полного отсутствия какого-либо движения. Когда Ибрагим приблизился к окну, бледные сумерки только сменились синеватым полотном молодой ночи, а теперь оно разве что стало гораздо мрачнее, сообщая о наступлении позднего вечера, и сила северных ветров заметно поутихла, о чём можно было догадаться благодаря еле различимому перешёптыванию беспокойных листьев, продолжающих вальсировать свой бесконечный танец, вцепившись в искривлённые ветви. В осквернённой угнетающими терзаниями душе воина царило похожее демонстративное затишье, все мысли в нём будто замерли, исчезла хладнокровная настороженность, бесследно расстаяло стальное напряжение, ещё совсем недавно сковывающее каждую мышцу звонкими цепями. На несколько плавно перетекающих друг в друга мгновений истерзанная в клочья память предалась недопустимому забвению, отгородившись от внешних вмешательств, так что впервые с наступления минувшего сумасшедшего дня неугодная усыпляющая тяжесть показалась Ибрагиму желанным спасением, впервые он не испытывал порыва сопротивляться её могуществу. Столько всего и ничего одновременно случилось за последние несколько часов, поэтому теперь воину хотелось лишь уединиться с собственными собранными в непрочный клубок думами и представить, что всё происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения, что он просто сторонний наблюдатель, которому до нетерпения интересно, к чему приведёт следующий непредсказуемый поступок его тайных врагов, не спешивших показывать ему своё истинное лицо. Притупился всеобщий трепетный страх перед неизвестным, прояснившееся сознание позволило взглянуть на сложившуюся ситуацию более здраво и увидеть, словно при внезапной вспышке разящей молнии среди сумрачного неба, что на самом деле существует гораздо больше недосказанностей и противоречий, чем могло показаться во власти бесконтрольной паники. И при этом трепетная надежда отнюдь не лишена своего права возгараться в объятых чистым страхом сердцах напуганных членов благородной Династии, пока ещё оставался даже самый бессмысленный шанс как-то предотвратить неминуемые последствия.       Вплоть до того, как угасли на розоватом горизонте последние кровавые лучи жидкого заката, уступив место первым признакам неотвратимой тьмы, Ибрагим тщательно изучал дворец, в особенности, ту самую комнату Хатидже Султан, где совсем недавно свершилось ужасное преступление. Однако, насколько бы внимательно и обдуманно он ни прошаривал потаённые углы, проходясь несколько раз по одному и тому же месту, ему не удалось обнаружить ничего стоящего, способного дать намёк на дальнейшую судьбу Кехрибар или указать на личность её таинственного похитителя. Ничего вызывающего или подозрительного, никаких странных следов и незамеченных прежде деталей, всё в утончённо устроенной спальне госпожи находилось на своём месте, словно кроме её законной хозяйки туда больше никто не смел наведываться без должного на то позволения. Выглянув в окно, предположительно использованное преступником в качестве способа проникнуть в покои, а затем сбежать, Ибрагим с учащённой дробью замершего сердца заметил, что аккурат под ним располагается вполне удобный черепичный карниз, тянущийся вдоль всей кирпичной стены прямо к крыше. При обнаружении подобного безупречного пути, ведущего прямо в комнату Хатидже, отпадали любые сомнения в том, что похищение действительно произошло, и теперь не оставалось ничего другого, кроме как признать очевидную правду: дочь госпожи, представительницу древней Династии Османов, в самом деле кто-то забрал, причём провернул он это так идеально, будто планировал несколько дней. Всё, что ему нужно было сделать, это дождаться темноты, залезть на крышу и оттуда по карнизу подобраться к окну Хатидже, а дальше дело за малым: проникнуть в её апартаменты и украсть девочку. Своими глазами увидев место преступления, Ибрагим нехотя признался себе, что отрицать случившееся уже не получиться, значит, ему ни при каких обстоятельствах нельзя бросать расследование на полпути и приложить все усилия, чтобы вырвать Кехрибар из лап злодея, кем бы он ни был. Вот только кто мог осмелиться на столь подлый поступок, да ещё и под носом у самого султана? Кого воину искать, если похититель не оставил за собой никаких улик?       Долгий вздох вырвался из груди Ибрагима, когда он вновь подумал о всей безнадёжности этого дела, если ему не посчастливиться напасть на след предателя, и нечто, напоминающее непостоянную тоску, зародилось в его сердце, как бы невзначай намекая ему на крепнущую усталость. Однако он не мог позволить себе даже помышлять об отдыхе, пока враг Династии разгуливает где-то на свободе, не мог лишить султанскую семью единственного её защитника и тем самым нарушить прямой приказ своего повелителя. Обволакивающая тьма за окном выглядела столь мягкой и бережной, манила утомлённого воина в свои скупые объятия, обещая долгий нерушимый сон и полное отсутствие тревожных сновидений, и Ибрагим невольно пустил на своё бесстрастное лицо некое подобие мечтательной улыбки, представив желанное отречение от безумных трагедий внешнего мира. Как только эта предательская мысль тихо прокралась в его сознание, готовясь отравить светлый рассудок сдержанного воина, всевнемлящий слух его внезапно уловил совершенно новый звук, уже ни капли не похожий на монотонную песню покровительственного безмолвия, и до трепетного восторга знакомые трели незамысловатого напева как по волшебству изгнали прочь последние неприятные чувства, позволив непоколебимому умиротворению безотказно завладеть его неприступным существом. Медленно обернувшись, Ибрагим без труда отыскал рассеянным взглядом источник переливчатой музыки — в дальнем конце зала на расшитом богатой нитью диване он увидел восседающую на нём Валиде, неизменно державшую гордую осанку, и с желанным восхищением залюбовался статностью её неподвижной, необычайно грациозной фигуры, облитой пылающим светом зажённых вокруг истлевающих свечей. Скрытая лёгкой тканью атласного платья грудь госпожи поминутно вздымалась, когда она набирала очередную порцию воздуха, чтобы продолжить свою песню, и чистый голос её, несмотря на то, что звучал приглушённо и еле различимо, окрасился оттенком стальной силы, извлекая нерушимую последовательность высоких нот. Мудрые глаза, приютившие на своём глубоком дне неизгладимые следы потаённой печали, были плотно прикрыты, так что редкие ресницы лишь чуть трепетали, словно под ними собрался поток сдерживаемых слёз, только и ждущих последнего преткновения, чтобы выплеснуться наружу бесконечным потоком. Всеми фибрами души Ибрагим ощущал хрупкие нити переплетённых между собой сердечных стенаний, мнимое эхо которых наполняло неподвижное пространство густой тишины чем-то живым и настоящим, и у него самого в груди болезненно ёкнуло, так что показалось, будто внутри неминуемо прервалась какая-то прочная, многовековая связь. Стало как-то досадно, тоскливо, неприятная дрожь прокатилась по всему податливому телу, словно нечто неизведанное стремилось намекнуть на невосполнимую потерю чрезвычайно важной частицы единого целого, словно откололся от айсберга незначительный кусок, но в то же мгновение зеркальный лёд покрылся мощными трещина и неизбежно начал разрушаться, на глазах превращаясь в разрозненную груду голубоватых осколков и исчезая среди хлёстких волн взбунтовавшегося моря. В чём причина столь несвойственных ему чувств, почему его неотступно преследует стойкое убеждение в собственной оторванности от того, что представляет для него чуть ли не смысл самого существования в этом бренном мире, Ибрагим объяснить решительно не мог, но тем не менее наличие этих недосказанностей нисколько не вводило его в заблуждение, напротив, позволяло приблизиться к некой далёкой истине, чьё созерцание непременно должно ответить ему на все вопросы, вытянуть неоспоримую правду с самого тёмного дна. И сейчас, самозабвенно выслушиваясь в неповторимые гармонии нежной песни, он как никогда был рядом с незримой бездной, в шаге от того, чтобы сорваться с узкого края и камнем упасть вниз, навстречу беспросветному мраку и безвозвратному забвению. Он уже почти растворился среди стройных теней, порождённых его усталыми мыслями, и ему нравилось.       Сладостные напевы Валиде изливались свободно, непринуждённо, и сама она, казалось, ничуть не обременялась этим, в её исполнении мерно вытекающие друг из друга куплеты обретали естественное звучание, ничем не испорченное, именно такое, каким оно должно быть, чтобы навевать приятную дремоту, не поддающуюся сопротивлению. Будто в подтверждение этого неоспоримого влияния, на коленях старой госпожи устроила свою аккуратную голову Хатидже, и уже давно она совершенно не двигалась, только неприметные поступательные импульсы её окоченевшего тела говорили о том, что она наполняет зыбкий воздух тёплым трепетом замедленного дыхания. Пристальный взгляд Ибрагима беззастенчиво вонзился в застывшую подобно восковой статуе фигуру изящной госпожи, чьи чуть угловатые изгибы с некоторой резкостью выпирали на всеобщее обозрение, обтянутые грубой тканью плотного платья, и от того сломленная горем девушка казалась особенно маленькой и хрупкой, способной обратиться в прах от одного лишь неверного касания. Сморённая тяжёлым сном, она выглядела до неприличия уязвимой и доступной, околдованной какой-то высшей силой, но вместе с тем очевиднее становилось её вынужденное смирение с произошедшим, ибо во власти беспорядочных сновидений она перестала изводить себя тревогами и безрассудной паникой. С трудом в овеянном неподдельной безмятежностью образе спящей Хатидже угадывались дерзкие черты взвинченной с утра матери, обезумевшей от потери дочери, представлялось практически невозможным поверить, что именно это равнодушное ко всему постороннему существо не так давно бросалось необоснованными обвинениями в сторону Ибрагима, готовое по первой же прихоти растерзать любого, в ком почует неясную угрозу. Спутанные волнистые волосы с небрежным изяществом растрепались по длинной тонкой шее, ниспадая на острую скулу, так что чуть ли не половина неподвижного аккуратного лица скрывалась под их мягким навесом, распушившиеся пряди, опалённые скупым пламенем послушных свечей, словно горели изнутри, из насыщенно-каштановых превращаясь в бледно-рыжие, тронутые вырвавшимся из-под чужой власти пламенем. Глядя на эту по истине завораживающую картину, Ибрагим невольно испытал прилив сокрушительной тяги к мёртвому сну и поспешно встряхнулся, прогоняя неуместное наваждение, что настойчиво забилось в груди, словно схваченная налету необузданная птица. Однако, не одно лишь бессознательное стремление поскорее окунуться в глубинные воды изолирующего забвения отдалось внутри воина трепетной дрожью: впервые с тех пор, как он поймал чистейшую гармонию чужого пения, в голове у него начали собираться целые слова, которые, несмотря на своё едва слышное звучание, отчётливо задерживались в утончённом воздухе, разбегаясь по высоким стенам вместе с неуловимыми ночными тенями. Какое-то странное, прежде неведомое ему осознание с сокрушительной силой врезалось в возбуждённое сердце Ибрагима, и воспрянувшие в нём чувства оказались столь непостоянными и ветреными, что он не сумел точно определить, что теперь творится в его бушующей душе.       — С неба светит полная луна,       Звёзды нам мигают свысока.       Ночь в объятиях зимних холодна,       А весна, как прежде, далека...       Он уже слышал однажды эту простую, но такую искреннюю и таинственную песню, когда-то очень давно, очутившись на скользком перепутье, между раем и адом, между жизнью и смертью, отчаянием и надеждой, болью и смирением. Тогда его сердце воспрянуло, словно почувствовав нечто близкое, родное, и всё его существо потянулось навстречу лирическому мотиву, вопреки упрямому предубеждению, назло той уничтожающей тьме, что только-только зарождалась среди коренного благородства, неминуемо отравленного мерзким чувством вины. Тогда он позволил себе поверить, разглядел мнимый проблеск животворящего света, находясь в плену невыразимых угрызений жадной совести, и ему в самом деле чудилось возможным противостоять натиску восставшего мрака. Но что он ощущает теперь?       —...Но вернётся из-за моря стая птиц       И наполнит дивный сад прекрасным пеньем.       Горизонт бескрайний будет чист,       И накроет холода глухим забвеньем...       Всё та же искренняя любовь, всё то же неукротимое пламя, призванное нещадно спалить до тла незримого врага, всё та же поразительная уверенность в собственном превосходстве, воскревшая из исступленного слепого убеждения следовать своему долгу. Безвольно поддавшись возвышенному порыву, Ибрагим шагнул навстречу Валиде, потом ещё раз и ещё, пока не оказался так близко, что их разделяло ничтожное расстояние, и можно было при особой внимательности разглядеть мелкие углублённые морщины, исполовавшие некогда прекрасное, выразительное лицо, чьи горящие вековой мудростью глаза сберегли на дне былую молодость и светлость разума. Они безошибочно отыскали многогранный взгляд воина в ореоле нежного полумрака, разбавленного жидким сиянием янтарного огня, и мгновенно в них отразилось неоспоримое понимание, так что Ибрагим на один ясный, ничем не омрачённый миг отчётливо распознал на их прозрачной поверхности его собственные размытые чувства, так поразительно похожие на необъяснимое состояние истерзанной бесконечными сомнениями души. Установившаяся между ними нерушимая связь зазвенела как никогда чисто, непорочно, словно две невесомые, выточенные из нетронутого хрусталя капли святого дождя столкнулись друг с другом в застывшем воздухе да так и полетели вместе дальше, к земле, навстречу своей неизбежной погибели, которая, впрочем, их нисколько не пугала. Растворяясь в восхитительных просторах чужих таинственных глаз, Ибрагим даже не сразу осознал, что Валиде, столь же пристально смотревшая ему в глаза своим проницательным взором, вдруг умолкла и в пустынном зале повисла удушливая тишина, лишь изредка нарушаемая лёгким стрекотом неугомонных свечей, похожим на бережное трепетание крыльев ночного мотылька. Немало озадаченный внезапным обрыванием непринуждённой песни, воин вопросительно изогнул ровные брови, а в ответ на это ничуть не смутившаяся госпожа только тоскливо усмехнулась, той вынужденной усмешкой, через очевидную брешь которой умудрялась прорываться пагубная печаль. Видимо, она была готова к подобной реакции со стороны очарованного воина, но в манерах её не читалось ни единого намёка на надменную дерзость, скорее, она внутренне досадовала на себя за то, что приходиться бесцеремонно и окончательно уничтожать последнее судорожное ощущение хоть какой-то защищённости. Все их тайные мысли, тщательно хранимые внутри атакованного извечными колебаниями сердца, вдруг предстали перед чужим взглядом как на ладони, чрезмерно доступные и искажённые, и подобная откровенность пробуждала в потерянных существах страстное желание полностью сбросить стесняющие оковы, открыться настолько, насколько это казалось приемлемым в сложившихся условиях постоянного напряжения.       — Вижу, и тебе неспокойно, — наконец, спустя несколько томительных мгновений неподвижного молчания, заметила Валиде и медленно моргнула, позволив Ибрагиму немного перевести дух после изматывающей борьбы с проницательностью её глубокого взгляда.       — Как же я могу быть спокоен, когда Кехрибар Султан до сих пор не найдена? — гораздо встревоженее, чем хотел изначально, отозвался Ибрагим, уже не пытаясь подавить растущее внутри него волнение. — Повелитель поручил мне любой ценой вернуть её домой, а я целый день потратил впустую! Никаких зацепок, никаких следов, ни одного предположения.       — Терпение, друг мой, — утробным голосом проворковала Мать-Львица и мягко улыбнулась, хотя эта двусмысленная улыбка не могла спрятать коренную боль, что плотно въелась в каждое мимолётное выражение её умных глаз. — Не всё сразу. Я нисколько не сомневаюсь, что тебе под силу справиться с этой непростой задачей. Главное, не смей сдаваться. Иногда то, что нам нужно, являет себя лишь через время.       — Сколько времени мне ждать, госпожа? — теряя последнюю тонкую нить самообладания, развёл руками Ибрагим, но предусмотрительно он не забыл понизить голос, опасаясь разбудить спящую на коленях у матери Хатидже, вопреки тому, что на волю неотступно рвался отчаянный крик. — А если станет поздно? Как я тогда посмотрю в глаза повелителю и Хатидже Султан?       Окоченевшая фигурка спящей Хатидже неприметно зашевелилась, привлекая сосредоточенное внимание Валиде, и прежде непроницаемое, ничем не тронутое лицо молодой госпожи непроизвольно дёрнулось: расслабленные мышцы под закрытыми глазами напряжённо стянулись в лёгкие морщинки, но почти тут же разгладились, будто были лишь навеянным чем-то призрачным миражом. Чуткая Мать-Львица, однако, неодобрительно нахмурилась, опустив на дочь подозрительный взгляд, и подняла тонкую жилистую руку к её голове, с невесомой лаской пройдясь ладонью по растрёпанным в умилительном беспорядке волосам, непринуждённым движением прижимая пряди к бледной щеке и открытой шее. Сон изведённой нервным потрясением госпожи теперь чувствовался куда более поверхностным и рваным, так что Ибрагим виновато поморщился, сообразив, что любой неосторожный шум способен выдернуть Хатидже из воображаемого мира мрачных сновидений. Меткие стрелы её испепеляющего взора обжигали больнее неистового пламени, и гораздо безобиднее она выглядела пленённой тугими путами безумных мечтаний, когда воин лишён возможности смотреть в её полыхающие неумеренной яростью глаза, ощущать внутри себя жаркое месиво вместо должного хладнокровия.       — Порой я сожалею, что не было рядом со мной таких преданных и ревностных воинов тогда, несколько лет назад, — тяжело, словно какой-то неподъёмный груз лёг на её горделиво расправленную грудь, вздохнула Валиде и впервые отвела взгляд, но Ибрагим успел распознать на самом его дне одинокий проблеск мучительной тоски. — Никто бы тогда не принёс мне печальных известий о смерти моего сына... Его бы искали до последнего и в конце концов нашли бы...       — Я всё ещё верен своему обещанию, госпожа, — с непривычным холодом изрёк Ибрагим, постаравшись придать своему тону как можно больше убеждённости, отчасти оттого, что сам не вполне верил в правдивость сказанного. — Я поклялся Вам найти шехзаде Коркута и сдержу своё слово. Иншалла, Кехрибар никак с этим не связана и её поиски закончатся в ближайшее время.       — Что значит, никак не связана? — насторожилась Валиде, и в её плавном голосе отчётливо промелькнули стальные нотки, напоминая приглушённое утробное мурлыканье дикой львицы, подобравшийся перед решающим прыжком. — Ты думаешь... Её похитили те же люди?       — Это лишь моё предположение, — поспешил успокоить её воин, и внутри у него всё беспомощно сжалось при мысли о том, какое огромное значение на самом деле имеют истинные обстоятельства пропажи Кехрибар. Пристальный взгляд Валиде, казалось, озадачился первобытной целью прожечь зияющие дыры на месте его глаз, но он стойко выдержал этот испытующий взор, ответив на него с подобающей ему сдержанностью. — Посмотрим, к чему приведёт расследование. Вполне вероятно, я ошибаюсь.       Встрепенув нестройные потоки развороченного воздуха обременённым вздохом, Валиде отвернулась и на неопределённое время погрузилась в неприкосновенное молчание, нагнетающее эхо которого подобно пронзающему небо раскату внезапного грома раздавалось в ушах Ибрагима, делая обстановку вокруг ещё более невыносимой и настороженной. Не рискнув нарушать необходимое уединение отвлечённой на свои мрачные мысли госпожи, он терпеливо воззрился на неё ни к чему не обязывающим взглядом в ожидании, когда она будет в состоянии продолжить разговор или хотя бы подаст знак, что намерена его завершить. Из стойкого, тереливого образа Валиде словно улетучилась былая сила, острые плечи её, до сих пор неизменно сохраняющие безупречность господской осанки, поникли под тяжестью невыносимых сомнений, в глазах остекленело застыла неизгонимая тоска, под неизгладимой рябью которой чистые карие глаза казались мутными и чёрными, смотрящими навстречу опасной тьме. На долю грозного мгновения Ибрагим испугался безвозвратно потерять Мать-Львицу в плену её собственных вечных лишений, настолько неосязаемым и призрачным вдруг стал её участливый взгляд, обращённый то ли на спящую у неё на коленях дочь, то ли в зияющую перед ней пустоту, желающую только затащить её поглубже в липкий омут жадного отчаяния, отравить мудрое сознание и подвергнуть его лихорадочной панике. Когда Ибрагим уже признал поражение в попытках дождаться возвращения Валиде в суровую реальность, старая госпожа внезапно сама подала голос, и, несмотря на отсутствующее выражение её побелевшего лица, со всех сторон освещённого янтарным сиянием трескучих свечей, заговорила она с ничуть не меньшей серьёзностью, приправленной, однако, отчётливо заметной усталостью.       — Крепись, мой смелый воин. — Ибрагим не сумел вовремя удержать невольную дрожь, что без предупреждения пробрала его до самых костей, стоило тронутому надсадным хрипом тембру Валиде всколыхнуть своими напряжёнными волнами независимое пространство, коснувшись беззащитных участков его впавшей в некий транс оцепеневшей души. — Чему быть, того не миновать. Одному Аллаху известна наша судьба, так будем уповать на его милость. Кто знает, может, когда-нибудь он увидит цену моим страданиям и достойно вознаградит меня за прожитые в мучениях годы.       Молочные пальцы занимающейся зари лениво протянулись по облитому тоскливой мглой небу, мягко, но настойчиво изгоняя прочь впечатанную в неподвижную гладь горизонта черноту и с потаённой безжалостностью разрывая плотную тёмную шаль на неровные, истерзанные по краям куски, напоминающие скопление сотканных из теней облаков. Безмолвно разрушая многовековые связи, изодранные на мелкие части сумрачные лоскуты некогда цельного полотна неумолимо таяли под напором налетевшего на них ветра, от чего быстро исчезающие в небытие остатки ночного мрака стремительно растворялись среди зреющей синевы, и последние ничтожные обрывки раскромсанной поверхности безнадёжно истлевали в одиночестве, уничтоженные неотступной силой пробудившегося света. На освобождённое из опьяняющего плена небо словно кто-то по неосторожности опрокинул всевозможные оттенки лиловой краски, приправленной тонкой каплей изысканной золотинки, и вдобавок к столь обворажительной смеси среди розоватой палитры стали проглядывать ядрённые вкрапления алого, точно растеклась над самой утопающей в объятиях слабеющей ночи землёй только что пролитая жаркая кровь. Размашистой рябью скользили по разукрашенному горизонту плавные полосы тёплого жёлтого сияния, изящными линиями прочерчивая весь небосвод до самых дальних его краёв, постепенно тёмные холодные цвета сменялись бодрыми и яркими, смешиваясь между собой и порождая новые необыкновенные сочетания природных оттенков. Неизбежно светлея под растущим влиянием восставших предрассветных сумерек, насыщенное лазурное полотно превращалось в бледное, умирающее подобие затянутого стройной темнотой неба, и вскоре сквозь его истончившуюся гладь начали проглядывать голубоватые пятна внутреннего небесного слоя, уязвимого и непорочного, не тронутого ни раскалёнными лучами властного солнца, ни гибкими тенями с позором убегающей ночи. Дополняющие друг друга в единой гармонии утренние краски плавно и незаметно перекрывали одна другую, с непринуждённым озорством заигрывая с безвольным пространством необъятного неба, так что порой отчётливо бросалась в глаза их до неприличия демонстративная борьба, когда набирающий силу золотистый цвет вдруг рьяно вытесняет прочь потускневший сиреневый, а багряные прорехи медленно, но верно заполняются густыми мазками, похожими на россыпь нежных лепестков молодой весенней розы. Одержимые столь редким явлением настоящего противостояния в неприступных владениях небесной границы существа, полностью погружаясь в царящее над их головами размеренное безумие, даже не успевали поймать вспышку волшебного мгновения безвозвратного падения властвующей над порабощённым миром ночи перед непреодолимой мощью вступающего в свои законные права дня, и мимолётный проблеск истинного чуда так и прозябал в неведении до тех пор, пока не покажется над далёким краем светлеющего горизонта туманный бок жидкого солнца. Обтянутый шёлковыми лентами взбледнувшихся пастельных оттенков круглый диск потихоньку взбирался на вершину покатого небосвода, стремительно обретая свои размытые очертания, и вскоре вырисовался идеальный силуэт утопающего в алой дымке солнца, чьи броские лучи с демонстративной размеренностью простирались над спящей землёй, не торопясь одаривать её необходимым утренним теплом. До последнего хитрые тени лавировали меж искревлённых стволов гордых деревьев, отчаянно скрываясь от вездесущего ослепительного света, жались к их твёрдым телам своей призрачной массой, спасаясь от испепеляющей силы пробудившегося солнца, но всё же один за другим прозрачные силуэты пепельной тьмы растворялись прямо в студённом воздухе вместе с поднимающимся от земли паром, выжженные страстным небесным пламенем. Укрывающие ледяную почву разноцветные листья пленительно засверкали под прицелом бережно ниспадающих на них сверху щедрых лучей, словно россыпь янтаря под ногами, полыхнула рыжими искрами разбросанная повсюду многослойная ткань, создавая предательски пугающее впечатление вспыхнувшего где-то среди деревьев пожара.       Неотрывно следящий за всеми этими последовательными преображениями неискушённый взгляд, оказавшись во власти завораживающего зрелища, без особого труда замечал гораздо больше, чем доказывало мимолётно мелькавшее в нём секундное выражение искреннего восхищения, и, вероятно, изредка его бесстрастный обладатель испытывал прилив убложающей гордости за собственную наблюдательность, как если бы ему удалось стать свидетелем настоящего волшебства. А для него, всем сердцем ждущего неотвратимого наступления спасительного рассвета, само ежедневное явление миру огненного светила уже считалось невероятным чудом, хотя, казалось бы, извечная смена дня и ночи продолжалась задолго до его рождения и будет продолжаться так же бесконечно долго после его смерти. Но в эту ночь, так разительно отличную от всех предыдущих, лелеющее внутри себя тленные надежды скрытное существо будто заново возрадилось вместе с угасшим во тьме солнцем, вместе с ним восстало из тайного мрака и воцарилось над грешным миром, в один миг окинув взглядом все распростёртые у его ног владения и вдруг ясно осознав, насколько ничтожны и губительны совершаемые им пороки и насколько оно само, такое маленькое и уязвимое, опутанно ложной пеленой преступного высокомерия. Острым шипом пронзил его податливое сердце обжигающий луч небесного светила, и в груди у него в тот же миг взыграла опасная непокорная буря, призванная смести любые недостойные чувства, искоренить постыдную слабость и испепелить чрезмерную самоуверенность, что едким ядом клубилась у него в смелой крови, отравляя безвольное создание неуместной горячностью. Где-то на дне взволнованной души нетерпеливо ворочилось дикое, почти бесконтрольное желание возобладать над неподвластными человеческой воле обстоятельствами, взять в свои руки неуправляемое течение коварной судьбы и насилу подчинить его себе, заставить увидеть в простом смертном достойного соперника, самонадеянно бросившего вызов самим небесам. Как неспешно карабкалось на недоступную взгляду вершину покладистого горизонта несущее божественный свет солнце, проливая на страждущую землю лишь ему одному принадлежащие богатства воскрешающего тепла и становясь объектом всеобщего боготворения и поклонения, так и он, неприметная часть низшего мира, исступленно стремился навстречу туманной высоте, туда, где ждали его желанные ответы и где таилось его спасение от охотницы-смерти, призывающей его в свой томный плен. Нерешительное сердце разрывалось на куски, метаясь меж двух путей: или предпринять даже самую нелепую, обречённую на неудачу попытку исправить сложившуюся ситуацию, поддавшись глупой самоуверенности, или же с не меньшим позором принять неизбежную смерть в случае признания собственного поражения. Какой выбор будет говорить о мудрости, а какой — о необдуманном порыве, какому из них суждено вывести к свету, указать верный путь, а какому — погрузить во тьму, растерзать разум, подвергнув доверчивую душу убийственному чувству вины? Где правда, где то чистое проявление истинной преданности, где кроется его судьба?       «Сделай это или умри, Ибрагим. Третьего не дано. Чему быть, того не миновать. Чему быть, того не миновать...»       Набрав в грудь побольше освежающего воздуха, Ибрагим отвернулся от окна, пряча налитые свинцовой тяжестью глаза от резко бьющих в стекло солнечных лучей, и его затуманенный неясными раздумьями взгляд скользнул по просторному залу чужого дворца, цепляясь за уже знакомый интерьер и неизменно надменную роскошь, как-то по-особенному стесняющую вольные движения одним своим беззастенчивым присутствием. С тех пор, как миновала самая тёмная пора безмолвной ночи, ничего в обстановке пустынного пространства ни капли не переменилось, лишь доживающие свой недолгий век истаявшие свечи по-тихому тлели в ворохе сгоревшего воска, от которого ещё струился тонкими бестелесными струнами сероватый дымок, наполняя неподвижный воздух густым ароматом потухшего огня. По мере того, как выбиралось из навеянного коварным мраком забвения слабое солнце, несмело лаская пыльными лучами всё, до чего могло дотянуться, стройные силуэты позолоченных канделябров нехотя бросали на зеркальный пол перед собой рваные тени, взбледнувшиеся и почти невидимые при недостатке желанного противостояния света и тьмы. По-прежнему Ибрагим ощущал острую необходимость побыть наедине с собственными мрачными мыслями, так что он испытал несказанное облегчение, сообразив, что кроме него в зале никого нет, хотя рассвет уже подошёл к концу, уступив место раннему утру, и солнце постепенно набиралось смелости, чтобы наконец отогреть пробудившуюся землю своим незаменимым теплом. Но стоило воину поддаться пленительной безмятежности, что неслышно подступила к нему со всех сторон, ненавязчиво намекая на невосполнимую возможность хоть ненадолго забыть об окруживших его неразрешённых проблемах, как желанное одиночество было безжалостно разрушено внезапным появлением иных обитателей тихого дворца, и Ибрагим едва подавил досадный стон, с нахлынувшим отчаянием осознав, что передохнуть от всей этой суеты ему удастся ещё не скоро.       Первой в зале появилась Валиде, уже готовая к отъезду в Топкапы, и ничуть не пошатнувшейся гордо поставленной походкой пересекла свободное пространство, лишь ненадолго задержавшись подле Ибрагима, чтобы обменяться с ним молчаливыми взглядами. Распущенный у её ног алый подол атласного платья трепетно шелестел позади неё по полу в такт её взвешенным шагам, поддёрнутое светлой бледностью острое лицо излучало непривычное спокойствие, словно утекла в забытую бездну прошлая ночь вместе с безутешными тревогами, а с восходом незабвенного солнца обновилась и подобная его страстному лучу госпожа, мать Османского рода. Блики померкнувшего перед столь безупречной красотой света только на краткий миг сверкнули на отделанных блёстками участках одежды, выдернув складную фигуру статной Матери-Львицы из развеянного ореола изорванного мрака, и затем она застыла рядом с Ибрагимом, устремив на него странно отчуждённый взгляд, смотрящий на него точно из-под толщи мутного стекла.       — Я буду ждать снаружи, — глухо обронила госпожа, и голос её прозвучал так надтреснуто и неосязаемо, словно она провела по меньшей мере одну бессонную ночь. — С Хатидже я уже попрощалась, так что можем отправляться.       Дождавшись утвердительного кивка в ответ, Валиде обернулась и с долей тщательно сберегаемой в сердце от посторонних глаз тоски оглядела в последний раз обманчиво приветливый зал, будто в этот момент её блуждающий взгляд пытался поймать нечто, безвозвратно утерянное или беспечно брошенное на произвол судьбы. Прежде, чем Ибрагим посчитал уместным утешить её каким-нибудь ободряющим словом, госпожа порывисто отвернулась, пряча от него схваченный немой неопределённостью взор, и молча вышла в коридор, уже сопровождаемая хлопотливой служанкой у самых дверей, предлагающей ей накидку из бурого соболя. Движимый глубинным желанием ни на миг не оставлять свою госпожу без присмотра в таком непредсказуемом состоянии, воин хотел было не медля пойти за ней следом, но вызывающе громкий стук открывшейся двери прервал его неудавшееся намерение, возвестив о появлении ещё одних негласных нарушителей утреннего умиротворения, уже переставшего казаться священным и непорочным после подобного произвольного вмешательства. Мысленно проклиная свою нерешительность, Ибрагим с деланным самообладанием проводил тяжёлым взглядом шедшую впереди Хатидже, которая, по всей видимости, ещё хотела успеть сказать матери слова прощания, однако, заметив, что зал, за исключением неугодного ей во всех отношениях человека, пустует, она с умело выдержанной непринуждённостью сбавила темп своих летящих шагов и вскоре вовсе остановилась, не приблизившись к визирю даже на половину разделяющего их расстояния. Наверное, трескучий воздух между ними непременно пошёл бы неудержимыми трещинами под напором железного напряжения, порождённого мнимой перестрелкой двух метающих непримиримую ненависть взглядов, если бы не спасительный приход одного невинного, постороннего при этом безмолвном противостоянии существа, чьё словно бы случайное присутствие подействовало на возбуждённого Ибрагима подобно усмиряющему заклинанию, и мгновенно куда-то испарилось неистовое желание обрушить весь зреющий внутри гнев, вынудив его устыдиться собственной горячности. Осветив омрачённое едким ароматом порочной враждебности пространство вокруг себя проблеском солнечного луча из-за далёких туч, Нигяр плавной походкой выступила из-за спины Хатидже и воззрилась на воина своим проникновенным, как никогда говорящим больше любых слов взглядом, встреча с которым уберегла Ибрагима от совершения непоправимого. Неведомое безразличие накатило на него сладостной волной, сметая прочь удушливые сети пагубной ярости, освобождая изнывающее в западне тело, и вдруг пронзающий насквозь дикий взор Хатидже, придающий ей поразительное сходство с голодной хищницей, представился ему не более чем смехотворной слабостью вышедшей из себя госпожи, чьи расшатанные нервы потеряли способность держать в узде её неконтролируемые эмоции. Но теперь смертельный огонь её объятых искристым пламенем глаз едва ли мог дотянуться до Ибрагима своими жгучими языками: путь им перекрыла непробиваемая стена воинской выдержки, отточенной годами суровых тренировок и кровопролитных сражений, где каждый рваный вздох ценился навес золота, а обезумевшие от ледяной жажды глаза смотрящего в каждом своём враге и товарище видели тень мстительной смерти. Когда прекрасное, но изуродованное нездоровой бледностью лицо Хатидже исказила презрительная гримаса откровенного пренебрежения, воин не ощутил ровно никакого всплеска прежних неуправляемых эмоций, лишь призрачный намёк на потаённое сожаление и малость сетования на то, что он не в силах повлиять на её выбор.       — Иншалла, я больше никогда тебя не увижу, — резко процедила госпожа, обжигая стойкое существо Ибрагима сокрушительной волной коренной ненависти. — Если ты не найдёшь мою дочь, лишишься головы. А перед этим я собственными руками вырву тебе сердце.       Он ничего не ответил, просто смиренно изучал её невинно заинтересованным взглядом, чуть ли не с нахальной невозмутимостью смотря ей в глаза, но Хатидже не нуждалась в каком-либо подтверждении своих заявлений и порывисто отвернулась, пройдя в глубь роскошного зала заметно пошатнувшейся нетвёрдой поступью. Воспользовавшись подходящим шансом, Нигяр тут же подступила ближе к Ибрагиму, оказавшись рядом с ним, и вытянула к нему свою тонкую шею, так что он беспрепятственно распознал на поверхности её округлённых глаз лихорадочный блеск застывшей в них тревоги, подчёркнутый рыжеватой рябью от извивающихся вокруг них свеч.       — Я очень тревожусь за госпожу, — заговорщиским шёпотом поделилась она, неподдельно сочувственным взглядом провожая надломленное действие Хатидже, с каким она рухнула на пружинистый диван, опустив голову. Взлохмаченная копна каштановых волос безвольно упала ей на щеку, сокрыв половину бесстрастного, пугающе отсутствующего лица.       — Я тоже, — чуть кивнул воин, с некоторой неуютностью осознав, что, лишившись возможности видеть глаза госпожи, пусть и совершенно безумные, он испытал гораздо больше непрошенного страха за её шаткое состояние. — Именно поэтому я прошу тебя остаться на какое-то время здесь, с ней. Знаю, тебе это может не понравиться, но так нужно. Кто-то должен быть рядом.       Настроив себя на возможный протест со стороны Нигяр, Ибрагим в ожидании уставился на неё не в меру изучающим взглядом, под воздействием которого любому могло бы стать не по себе, но только не ей: слишком хорошо она его знала, слишком сильно было её самообладание, по своей устойчивости почти сравнимое с непоколебимым хладнокровием беспощадного воина. В самом деле, сперва в больших глазах Нигяр взыграло явное возмущение, припорошенное искренним недоумением, так что на долю судьбоносного мгновения визирь обречённо решил, что она откажется и найдёт способ уговорить его забрать её обратно в Топкапы. Однако вскоре тихое подстрекательство к упрямому несогласию бесследно угасло, и Ибрагим с невообразимым облегчением заметил, как на смену ему пришла твёрдая решительность и неотступная готовность к безупречному исполнению своего долга.       — Я останусь, Ибрагим, — без единой неверной интонации в ровном голосе прошептала Нигяр, со всей уверенностью выдержав его взгляд. — Со мной Хатидже Султан будет в безопасности. Не волнуйся, я буду беречь её.       — Спасибо тебе, Нигяр, — признательно выдохнул Ибрагим и не смог удержаться, чтобы не наградить любимую невесомым поцелуем в лоб, от которого та мечтательно прикрыла чуть дребезжащие веки, ударив воина в грудь тёплыми потоками трепетного дыхания. — Я нисколько не сомневаюсь, что на тебя можно положиться.       Отозвавшись на эти слова призрачной, но настоящей улыбкой, Нигяр молча отошла и направилась прямо к сидящей на диване Хатидже, не тревожа всеобщее оцепенение ни лёгким шелестом воздушных шагов, ни посторонними раздражающими стоячее пространство звуками, из-за чего Ибрагиму показалось, будто он имел редкую честь наблюдать за бесшумным движением незримой тени, сотканной из рассеянного мрака и золотистых нитей солнечного сияния. Ему уже настала пора покинуть дворец и присоединиться к Валиде, однако он всё стоял на том же месте, не находя в себе сил сдёрнуть с себя пелену влиятельного очарования, отвести опьянённый томным чувством взгляд от плавных телодвижений Нигяр, пархающей возле разбитой горем госпожи, словно верхом на необузданном ветре. Вот она склонилась над безучастной ко всему вокруг Хатидже, что-то шепнула ей одними губами, а потом мягко опустилась на край дивана подле неё, сделав это настолько аккуратно и взвешенно, что Ибрагим даже не услышал характерного шелеста её одежды. Выпавшая из реальности госпожа не подала ни малейшего признака жизни, лицо её так и пряталось за навесом спутанных волос, на виду оставались только её тонкие бледные губы, чуть приоткрытые, точно в немом стоне, но странным образом придающие ей вид безмятежной, владеющей собой девушки. Явно не испытывая нужды в ответе, Нигяр вдруг подсела ближе к Хатидже и, к неоднозначному изумлению Ибрагима, бережно обняла её, сомкнув изящные руки на чужой осанистой спине, в эту минуту сгорбленной под тяжестью нестерпимой печали. Ещё больше недоумения накатило на воина, когда он не заметил за госпожой признаков сопротивления: она покорно обмякла в руках хрупкой Нигяр, прильнув острой скулой к её угловатому плечу, и молчаливые слёзы капля за каплей текли из её глаз, а всё исхудавшее тело иногда обдавало мелкой дрожью, как если бы оно желало плотнее прижаться к источнику тепла и заботы. Именно в этом и нуждалась Хатидже — в искренней поддержке, немом утешении, порой действующем лучше любых слов, в осознании того, что она не одинока. И теперь, собственными глазами увидев, какое неоценимое влияние оказало на неё присутствие Нигяр, Ибрагим почувствовал прилив давно забытой отрадной надежды, все волнения и предстоящие трудности на время отступили на второй план, позволяя ему в полной мере насладиться той недолговечной свободой от собственных терзаний, какая не посещала его с тех пор, как он впервые пролил невинную кровь. Но всему приходит конец, воин прекрасно знал, что его смирение легко и мимолётно, как птичье пёрышко, гонимое безостоновочным ветром, и всё равно в душе отчего-то посветлело, а сердце сладко затрепетало в груди, ощутив эту убаюкивающую нежность. Есть надежда, есть вера, есть время. У него есть всё, чтобы победить.       — Скажи мне правду.       Тяжёлое молчание разразилось над стеснённой чужим присутствием маленькой комнатой в ответ на короткую, требовательную просьбу, сравнимую по своей серьёзности с неоспоримым приказом, но натренированная годами безупречной воинской службы стальная выдержка без колебаний снесла и этот удар. Завидное терпение удивительно невозмутимого оппонента казалось бесконечным, хотя с каждой минувшей минутой из его бездонной чаши выплёскивалась новая капля драгоценного самообладания, а он по-прежнему не подавал виду, что хоть как-то беспокоится о собственном успехе, совершенно от него не зависящем. В противовес этому умело скроенному хладнокровию навстречу ему стреляли меткие искры еле подавляемого негодования, почти перешагнувшего последнюю стадию хлёсткого возмущения, одичавшие глаза, пылающие безмерной яростью, упрямо пытались спалить до тла неприступное бесстрастие не тронутого никакими предательскими чувствами взгляда, и от бесполезного усилия их неустойчивый обладатель даже начал чуть подрагивать, что не могло не удовлетворить его мнимого надзирателя. В запасе у него имелось ещё много времени и сил, он никуда не торопился, а вот тот, кому не посчастливилось превратиться в объект его цепкого внимания, близился к тому, чтобы сломаться под неотступным давлением чужой воли и дать, наконец, ему то необходимое, за чем он призвал его к себе. Ещё чуть-чуть, он чувствовал это и потаённо грезил об этом долгожданном моменте, когда ему останется или возблагодарить небеса за милость и снисхождение, или покрыть весь мир грубым проклятьем, потерпев очередную неудачу. Но ошибки быть не могло, теперь он чётко знал, что виновник произошедшего стоит прямо перед ним, сам не свой от съедающей его злобы, и разгадка тёмной тайны уже почти у него в руках, совсем близко, так, что её можно коснуться. Колкие импульсы неуместного нетерпения пробежали по взмокшей от волнения коже под одеждой, тусклый свет редких свечей вдруг показался чересчур ярким, сдавливающим глаза, но он не моргнул, ни один мускул не дрогнул на непроницаемом лице, только встрепенулось и настойчиво забилось в сильной груди беспокойное сердце, единственное доказательство его тщательно скрываемого трепета. Выдержать ещё немного, до тех пор, пока он не добьётся нужного знания, а потом, если всё получиться, продумать безупречный план, что представлялось не таким уж и сложным после испытания, которое предстояло ему сейчас.       — Чего ты добиваешься?! — взвилась постепенно выходящая из себя Нуриман, гневно сверкая погружёнными в заманчивую полутьму янтарными глазами. — Ты хочешь, чтобы я сказала тебе то, чего на самом деле нет?       — Я хочу услышать правду, — ничуть не смутившись, повторил Ибрагим, твёрдо выдержав испепеляющий взгляд бывшей подруги, чьи плечи сковало очевидным напряжением, а лицо исказила безудержная ярость. Уже по такому её непостоянному поведению становилось очевидно: она что-то скрывает. — Просто скажи мне: это ты похитила Кехрибар?       — Нет! — уже который раз отрезала девушка, нисколько не удивив воина таким ответом, однако он вовсе не собирался отступать, и его неумолимое убеждение росло и крепко по мере того, как она снова и снова стремилась сбежать из непредвиденной западни. — Зачем мне это?! Сдалась мне эта малявка! С чего ты вообще взял, что это я? А доказательства у тебя есть, хоть одно?       Нечто, напоминающее призрачную растерянность, прокралось внутрь ледяного существа Ибрагима, пошатнув его недвижимую уверенность, когда он вдруг вспомнил, что не имеет на руках никаких подтверждений своих обвинений, одно лишь заведомо сложившееся впечатление, подкреплённое чутким предчувствием. Несмотря на отсутствие каких-либо доказательств, он не собирался возвращать обратно высказанные слова и мгновенно запретил себе жалеть о содеянном, раз уж он всё равно позвал Нуриман к себе и решился прямо указать ей на эти подозрения. Кроме неё, воин не знал никого, кто имел бы достаточно оснований, чтобы совершить подобное преступление, ведь именно она по-прежнему оставалась верна жестокому замыслу Тахмаспа, лелеяла надежды добраться до Сулеймана и завершить начатое, оборвав его священную жизнь. Если она способна на это, то что мешает ей расправиться с одним невинным и беззащитным ребёнком, в жилах которого, впрочем, тоже течёт кровь Династии Османов?       — Думаю, ты понимаешь, что сделала всё, чтобы сейчас навлечь на себя подозрения, — взвешенно заговорил Ибрагим, стараясь не торопиться и едва сдерживаясь, чтобы не выплеснуть наружу все накопившиеся у него доводы, даже самые необоснованные. — Я давно уже перестал доверять тебе. В силу полученного от повелителя приказа, я вынужден проверять всё и всех, и ты не исключение. Если же мои убеждения окажутся ошибочными и ты действительно не имеешь к этому отношения, я буду только рад не найти подтверждения этим догадкам.       — Я не отрицаю, что мои планы направлены на уничтожение всех Османских потомков, как того и требует от нас шах Тахмасп, — спустя мгновение удушающего безмолвия выдавила из себя Нуриман, словно глотая осколки разбитого стекла, и в глазах её при этом загорелось какое-то новое рассеянное выражение, отдалённо похожее на приступ невольного сожаления. Но Ибрагим тут же отмёл прочь неоправданные предположения касательно изменения её позиции, поскольку ему ничего не стоило увидеть в этом отныне чужом для него взгляде то, что ему хотелось бы видеть. — Но дочь Хатидже мне не нужна! Она просто ребёнок, она...       — Одного нерождённого ребёнка ты уже убила, Нуриман, — холодно напомнил ей воин, остро ощутив, что ему невыносимо слушать эту откровенную ложь, и он взметнул на бывшую напарницу резкий взгляд, уже не заботясь о необходимости держать эмоции под контролем. Его распирало от несправедливости и неприязни, в груди разлился свинцовый жар, камнем утягивая его к земле. — Ты забыла? Это ведь был твой ребёнок, но ты убила его, не пожалела. Так почему ты должна теперь жалеть эту девочку?       Меткие слова, являющиеся своеобразным последствием долго взращиваемого внутри ответного возмущения, бесспорно достигли своей цели: Нуриман мгновенно смешалась, не сумев вовремя подавить порывистый всплеск подавленного когда-то жадного чувства вины, которое всегда представлялось ей чуждым и непозволительным, считалось проявлением постыдной слабости. Глядя на разнообразный ворох атаковавших её при этом эмоций, совершенно ей прежде не свойственных, Ибрагим с желанным торжеством заметил за собой ненавязчивое присутствие какого-то безжалостного удовлетворения, словно наблюдение за неподдельным смятением Нуриман доставляло ему особенное наслаждение, но ему нравилось считать, что это всего лишь осознание скорой победы над её несгибаемым, упрямым нравом, что непременно принесёт ему нужные сведения. Где-то в затемнённых уголках его беглой души таилась бессмертная, почти хищная надежда на неизбежное признание, и отчасти это дурманило его рассудительный ум, мешало размышлять здраво и независимо, не полагаясь на похороненные под сердцем страждущие чувства, не испытывая пристрастия ни к своим друзьям, ни к врагам. Вид абсолютно выбитой из колеи девушки, ещё пытающейся отыскать лазейку, чтобы вырваться из медленно уничтожающей её ловушки, подпитывал Ибрагима преждевременной смелостью, словно предоставляя ему незаконное право называться победителем в этой маленькой игре, однако ему приходилось держать в голове тот факт, что Нуриман ещё ничего не сказала как в опровержение предложенных ей доводов, так и в своё оправдание. Под натиском обрушившегося на неё изумления она словно лишилась дара речи и просто молча стояла посреди комнаты, смертельно оцепенев, часто моргая во власти предательского замешательства, и тщетно старалась унять растущее во взгляде решительное непринятие услышанного. Казалось, только сейчас она по-настоящему осознала всю тяжесть совершённого ей когда-то греха, но если и возбудилось в ней нечто наподобие мимолётного сожаления, то произошло это настолько кратко и призрачно, что Ибрагим был больше склонен к тому, чтобы убедить себя, будто это лишь последствия умело выстроенной игры света и тени.       — Если ты действительно к этому причастна, признайся мне в этом, — устало вздохнул Ибрагим, порядком измотанный этими бессмысленными препирательствами, и без прежнего давление воззрился на девушку, чувствуя её резкий настрой к попытке воздействовать на неё силой. — Обещаю, это останется между нами, никто ничего не узнает. Я придумаю, как это объяснить, но про тебя не скажу ни слова. Ты не пострадаешь.       — Меня не пугает смерть, — иронично усмехнулась Нуриман и вскинула голову, смерив воина нарочито дерзким взглядом, как бы стремясь показать, что уже оправилась от потрясения и теперь вновь готова отстаивать свою правду. — Во имя исполнения своего долга я жизнь отдам. Впрочем, как и ты, Рахман. В этом мы с тобой похожи.       — Какой тебе прок от невинного дитя, Нур? — не сдавался Ибрагим и подступил ближе к Нуриман, неотрывно смотря в её неприступные резкие глаза почти умоляющим взглядом, в котором временами проскальзывала теплившаяся на дне надежда. — Я знаю, твоё сердце не настолько жестоко. Скажи мне, это ты похитила Кехрибар?       Мгновения до желанного ответа превратились в нескончаемую череду томительных потоков вечности, и всё это неопределённое, неощутимое время они пристально, почти заворожённо смотрели друг другу в глаза, и каждый мог различить в чужом взоре напротив помутнённое отражение собственных преступных чувств и мыслей, с непрошенной горечью осознать всю безысходность сложившейся ситуации. Никогда ещё считанные секунды, отделявшие его от чего-то сугубо личного, недоступного ему, не казались напряжённому до предела Ибрагиму столь тягучими и пугающими, никогда ещё в его осторожном сердце не таилось столько нетерпения и одновременно утробного страха перед тем, что ему предстоит услышать. В воцарившимся искусственном безмолвии единственное неиссякаемое трещание дрожащих свечей звучало раздражительно и навязчиво, так что воину всё труднее удавалось сохранить напускное равнодушие перед лицом не менее встревоженной Нуриман, которая в нервном оцепенении сжимала и разжимала кулаки, выдавая свои свирепые метания. Наконец, когда Ибрагим вознамерился поторопить нерешительную девушку с ответом, а его драгоценное терпение почти исчерпало себя, она подняла на него чуть посветлевший взгляд, преисполненный мрачной уверенности, в самой глубине которого забрезжила пустая обречённость. Встретив этот выразительный взор, воин понял, какой его ожидает ответ, ещё до того, как Нуриман хрипло выдавила:       — Да. Это я забрала Кехрибар.