Разлучённые

      «В глубине Стамбульского леса, к северу от порта, ты увидишь ветхий неприметный дом. Он совершенно пустой, в нём давно никто не живёт. Там ты найдёшь то, что тебе нужно».       Слепое предвкушение вперемешку с необузданным волнением безостановочно гнало Ибрагима вперёд, то и дело подталкивая в спину и нашёптывая на ухо торопящие слова, бестелесной тенью следовало за ним по пятам, ни на миг не желая оставлять без своего покровительства потерянную жертву, находящуюся в шаге от того, чтобы поддаться неуправляемой панике. Беспорядочные мысли окончательно смешались в голове, наседая одна на другую, из-за чего в изнурённом сознании творилась полная неразбериха и трудно было уцепиться хоть за что-нибудь стоящее, способное подбодрить или успокоить, так что приходилось терпеть этот неизгладимый изъян и прислушиваться к приглушённому писку светлого разума, пока не затуманенного постыдными эмоциями. Словно затянутое липкой пеленой, зрение ничего не видело, полностью отключённое мышление уже давно перестало отслеживать правильность дороги, поэтому Ибрагим просто нёсся напролом по наизусть выученным коридорам, безошибочно угадывая все их внезапные повороты и ни на мгновение не испытывая потаённого страха потеряться среди бесконечных лабиринтов дворца. Тонко чувствующее каждое предсказуемое движение мраморных стен существо с поразительным проворством пересекало знакомое пространство, полагаясь исключительно на свою интуицию и память, и только раз воин по неосторожности врезался в твёрдую поверхность на крутом повороте, не расчитав свою скорость. Гладкий камень неприятно царапнул восприимчивую кожу ладоней, когда он попытался смягчить непредвиденный удар руками, но подобная мелочь не могла стать для него помехой, и уже в следующий миг, едва ли оправившись после неуклюжего столкновения, визирь с прежней стремительностью мчался по пустынному коридору, уверенной поступью рассекая скопившийся вокруг изворотливый сумрак. Гордо пылающие в неприкосновенном одиночестве факелы трепетно колыхались под воздействием встречных потоков податливого воздуха, взметённого резким движением постороннего тела, и раздражённый столь бесцеремонным вторжением в его уютную обитель огонь встрепенулся обжигающими искрами, что тлеющими угольками разлетались среди рассеянной полутьмы, незаметно и слишком быстро угасая. Точно пархая над полом, Ибрагим продолжал свой путь к выходу из Топкапы, размашистой молнией проносясь мимо потрескивающих факелов и почти не чувствуя на разгорячённом лице излучаемый ими жгучий жар, минуя один поворот за другим, вихрем спускаясь по лестницам и так же стремительно взлетая вверх по ступенькам, и всё это время его неотступно преследовало навязчивое ощущение собственной медлительности, хотелось бежать ещё быстрее, слиться с ветром и раствориться в его неуловимых потоках. В единогласной тишине отходящего ко сну дворца бесцеремонный перестук чужих целеустремлённых шагов разносился вокруг гулким эхом, с размаху ударяясь о вырастающие со всех сторон неподвижные стены, разбиваясь о них на сотни дребезжащих осколков и растворяясь в гибком воздухе подобно лёгкому напылению незримого тумана. Столь резкие звуки собственной взвешенной, но часто бесконтрольной поступи настораживали самого Ибрагима, пока он тщетно пытался ступать тише и при этом не сбавлять темп, ему всё казалось, что каждое отбывающие свои безмятежные часы отдыха существо, прильнув ухом к двери своих апартаментов, слышит любой его неверный шаг и внутренне негодует, потому что кто-то посмел нарушить его священный и заслуженный покой. Прошло не так мало времени прежде, чем воин перестал обращать внимание на эти мелочи и полностью отдался возвышенному порыву возбудившихся в нём тревожных чувств, но подобная неосторожность ожидаемо стоила ему незаметности: на очередном изгибе уходящего в тёмную бесконечность коридора его угораздило налететь на внезапное препятствие. От непредвиденного столкновения с чем-то посторонним из груди вышибло весь воздух, так что Ибрагим отшатнулся да так и замер на месте, наполняя нетронутое пространство рваным дыханием, и глаза его округлились от неподдельного потрясения, когда он увидел того, на кого имел неудачу напороться именно сейчас, в считанных шагах от заветного выхода.       В душу ему беззастенчиво, с долей властного любопытства глядели бездонные голубые глаза, в развеянном мерным свечением мигающего огня полумраке преобретающие мягкий серый оттенок, похожий на россыпь пепла по только что выжженной диким пламенем земле. Как и всегда, в них нельзя было заметить ничего лишнего или неуместного: строго выдержанная грань между дерзким вмешательством в чужое пространство и вежливой заинтересованностью, выстроенная в пределах дозволенного невозмутимая наблюдательность, с какой ни к чему не обязывающий взгляд неторопливо скользнул по каждому участку застывшего тела Ибрагима, словно выискивая тщательно спрятанные изъяны его подтянутого стана. На окутанном нежными отсветами лице, почти полностью теряющимся в редкой дымке разорванной в клочья тьмы, неизгладимо приютилось неизменное выражение благосклонной внимательности, тонко приправленное неясными очертаниями назревающего подозрения, но в идеальном сочетании этих двух различных воплощений не представлялось возможным улучить какое-либо несоответствие или затаённую ложь. Казалось, невозмутимый обладатель столь искусно скроенного взора не преследовал никакой определённой цели и просто внутренне наслаждался застигнутым врасплох существом, которое отчаянно пыталось придать себе самый непринуждённый вид и мысленно уверить вездесущие глаза, пытливо смотрящие на него с долей терпеливого ожидания, в собственной невинности. Однако, чем дольше немигающий взгляд, опалённый янтарным сиянием факелов, изучал оцепеневшего перед ним Ибрагима, тем яснее полностью обескураженный воин осознавал, что теперь ему не удастся избежать распросов и выбраться из дворца под покровом ночи в Стамбульский лес никем не замеченным. На все лады проклиная себя за проявленную беспечность, он наконец опомнился и склонился перед своим повелителем, каждой клеточкой вытянутого в звенящую струну тела ощущая остроту его пронзительного взора.       — Поздновато для прогулок по коридорам, не находишь? — едва уловимо усмехнувшись, заметил Сулейман и выступил из ореола окруживших его теней на пятно огненного света, позволив Ибрагиму во всей красе лицезреть его гордую осанку и господский разворот крепких плечей. — Я хотел зайти к тебе, но тебя не оказалось в покоях. Куда ты так спешишь?       С немалым усилием воин заставил себя выпрямиться: вмиг одервеневшие мышцы перестали слушаться и с трудом повиновались привычным движениям, словно скованные незримыми стальными цепями, и он даже почувствовал укол неприятной боли, когда напряжённые плечи свело леденящей дрожью от повеявшего откуда-то прохладного ветра. Ибрагим знал, что это означает: желанный выход совсем близко, осталось миновать последний пролёт, и именно сейчас его угораздило столкнуться не с кем-нибудь, а с самим султаном, которому явно не следовало знать о проделках своей бывшей фаворитки. И что ему теперь делать? Сказать правду и подвергнуть Нуриман смертельной опасности или солгать прямо в глаза своему другу, обрекая себя на куда более невыносимые муки вины и совести? Только присутствие рядом Сулеймана вынудило Ибрагима сдержаться от отчаянного крика, так что он невольно закусил губу, подавляя это дикое желание, и лишь потом сообразил, что таким мелким, но опрометчивым жестом мгновенно выдал себя с головой, не произнеся при этом ни слова. На пугающе мрачном дне глубоких глаз султана торжествующей искрой вспыхнуло неотвратимое понимание, и он подступил ближе к визирю, с окрепшим подозрением вглядываясь в его растерянное лицо с такой цепкой настойчивостью, словно желал прижать его к мраморному полу одной только силой своего пристального взгляда.       — Ибрагим, отвечай мне, — требовательно приказал Сулейман и снова шагнул навстречу оторопевшему воину, заставив его отступить к стене. В спину ударило лёгким холодком отсыревшего камня, но это были сущие мелочи по сравнению с непреодолимой стужей, что заморозила ставшее неподвластным тело под прицелом чужого меткого взора. — Что ты тут делаешь в такой час и куда ты идёшь?       — Я... — Мысли в голове лихорадочно зашевелились, пытаясь наспех придумать достойное оправдание, но с очередным ощущением обречённости Ибрагим понял, что на ум не идёт ничего подходящего, а времени на размышления просто не осталось. Да и что он мог сказать? В самом деле, как объяснить шатания Великого визиря по дворцовым коридорам посреди ночи, когда каждый обитатель Топкапы уже видит десятый сон? — Я просто...       — Аллахом заклинаю, скажи мне правду, — воспользовавшись его заминкой, устало попросил Сулейман, и в его проницательном взгляде проскользнул призрачный намёк на мольбу, совсем ему не свойственный.       Заметив столь внезапную перемену в непоколебимом взоре повелителя, Ибрагим мгновенно растерял былое желание высказать какую-нибудь выдумку и с нахлынувшим чувством слепой безысходности испустил долгий вздох, во многом призванный хоть немного ослабить сведённые каменным напряжением неподвижные мышцы. Ему самому до ужаса не хотелось обманывать Сулеймана, поэтому он скорее испытал мимолётное облегчение от того, что не придётся изворачиваться как последний трус в надежде отсрочить то, чему и так суждено произойти. С завидным терпением наблюдая за ним, Сулейман не предпринял ни единой попытки поторопить друга с ответом и просто выжидающе мерил его беспристрастным взглядом, храня ненапряжное молчание, точно речь шла не о внезапном побеге его визиря неизвестно куда, а о самых будничных вещах, едва ли стоящих его бесценного внимания.       — Мне нужно кое-что тебе сказать, — наконец осмелился заговорить Ибрагим, собравшись с духом, но что-то в стеснённой неприятным предчувствием груди всё-таки предательски затрепетало, восставая против этого замысла. Выдержав мучительную паузу, он на одном дыхании выпалил: — Я нашёл Кехрибар.       — Где она? — тут же вырвалось у воодушевлённого Сулеймана, и он порывисто шагнул к воину, с растущей радостью заглядывая ему в глаза. Было видно, что эта новость привела его в настоящий восторг и заставила забыть о странном поведении друга, теперь в выражении его посветлевшего лица читалось трепетное нетерпение, затмевающее собой все посторонние чувства. — Она в порядке? Не тяни же, говори!       — Она в Стамбульском лесу, в заброшенном доме, — торопливо отозвался Ибрагим, припоминая слова Нуриман, сказанные ему напоследок, и молча взмолился небесам, чтобы к моменту их прибытия в это место девочка не исчезла куда-то ещё. — Я думаю, никто не успел навредить ей, но будет лучше, если я поспешу и поскорее верну её домой. За этим я и иду — хочу найти её немедленно, чтобы не случилось чего-то похуже.       — Я иду с тобой, — твёрдым тоном, не предусматривающим возражений, заявил повелитель и в властной манере вскинул голову, смерив воина непоколебимым взглядом, в котором не промелькнуло ни малейшего намёка на предубеждение или сомнение. Услышав от него подобное, Ибрагим мгновенно встрепенулся и уже собрался выразить протест против столь резкого решения, однако, словно предвидев такое желание со стороны друга, султан взметнул в воздух обрамлённую драгоценными кольцами руку, в неоспоримом жесте пресекая его попытки. — Не спорь, я иду, и это не обсуждается. Я не позволю тебе в одиночку рисковать своей жизнью в таком опасном деле.       Ворох смешанных чувств восстал в взбудораженном сердце Ибрагима, почти заглушая последние вразумения светлого рассудка, не помутнённого слепым потрясением, и он растроганно поморгал, осмысляя сказанные Сулейманом слова, в которых отчётливо узнавалось искреннее желание помочь. В груди воина разлился отрезвляющий жар, когда его захлестнула волна нежной признательности, и он вовремя сдержал поток бессвязных благодарностей, по-прежнему не понимая, как ему реагировать на подобное заявление: то ли воспринимать его как приказ и не пытаться противоречить, то ли настоять на том, чтобы друг остался во дворце и не вздумал подвергать возможной угрозе свою священную жизнь. Долг требовал от Ибрагима любой ценой оберегать Сулеймана, даже если это означало пойти наперекор его законному слову, так что он, вопреки мимолётной прихоти собственной оттаявшей души принять помощь от своего повелителя, со всей серьёзностью посмотрел в его поддёрнутые льдом глаза, намеренно не склонив перед ним голову в выражении беспрекословного подчинения.       — Ты повелитель, и твоё слово — закон, — обдумывая каждую фразу, произнёс Ибрагим, и что-то в глубине властного взгляда Сулеймана неустойчиво дрогнуло, словно он подсознательно чувствовал скрытый подтекст назревающего разговора. — Однако, моя обязанность — защищать твою жизнь, а потому я не могу одобрить твоё решение. Никто не знает, что нас там ждёт, а ты собираешься подвергать себя неведомой опасности!       — Я бы никогда не принял такое решение, если бы не знал, что рядом со мной будет такой преданный и отважный воин, как ты, Шупхели, — с неожиданной мягкостью проворковал Сулейман, с мутным намёком на улыбку ответив визирю потеплевшим взглядом. — К тому же, друзья не бросают друг друга на произвол судьбы. Доверься мне.       Несколько мгновений неотступное чувство совершаемой ошибки ещё тяготело внутри Ибрагима, отчаянно призывая его проявить больше настойчивости, но позже он вдруг вынужденно признал, что сам безумно хотел бы разделить все испытания предстоящего путешествия бок о бок с верным другом, ощущая подле себя его всемогущую силу. Словно находясь во власти непрошенного наваждения, он наконец коротко кивнул в знак согласия, и тут же Сулейман, не тратя времени на ответные жесты, развернулся к нему спиной и пёстрой птицей устремился вдаль по коридору, сопровождая каждый свой твёрдо поставленный шаг еле уловимым шуршанием развевающейся позади него одежды. Опомнившись, Ибрагим сорвался с места и без труда сократил разделявшее их расстояние, оказавшись сбоку от султана и столь же легко подстроившись под его стремительную гордую поступь, сравнимую по своей сдержанности и скорости разве что лишь с изящным галопом дикого оленя. Облитые обсидиановой тьмой каменные стены коридора тесно сужались, с двух сторон наседая на молчаливых путников, так что вскоре они, идущие нога в ногу, стали неизбежно соприкасаться плечами, и вокруг них завертелся незримый круговорот взаимно питающего тепла, что порождал в бесстрашном сердце каждого из них одушевлённую веру не только в успех предстоящего им дела, но и в друг друга, в силу их нерушимой дружественной связи. Чувствуя рядом крепкое плечо Сулеймана, Ибрагим окончательно расстался с последними убийственными сомнениями и уже без прежнего колебания положился на его отвагу, ум и неповторимую проницательность, доверился ему и внезапно с трепетом ощутил, как исчезает подтачивающий его изнутри потаённый страх, как растёт и укрепляется между ними особенная привязанность, основанная на взаимной преданности. И теперь даже меткая, но быстро ускользнувшая мысль поведать всю греховную правду больше не казалась ни безумной, ни пугающей.       Беспробудно усыплённый в колкой ночной темноте молчаливый лес не шевельнулся и не произнёс ни малейшего звука, когда священный покой его обширной неприкосновенной обители, не знающей человеческого присутствия, был дерзко нарушен посторонним вмешательством извне, неприкрытым, но и не особо явственным, словно непрошенные самоуверенные гости всё же лелеяли ничтожную надежду сохранить свою вылазку в тайне. С невиданной целеустремлённостью тихие чужаки ступали по устланной непроглядным мраком лесной земле, приминая взвешенными шагами упругий покров из давно опавших сухих листьев, и от того вокруг непрерывно раздавалось трескучее шуршание покорно прогибающейся под осторожным давлением сырой почвы, усыпанной мокроватыми сучьями. Вокруг царило сдержанное безмолвие, не тронутое ни едиными отголосками резких тревожных звуков, и в неприкосновенной тишине ночной рощи отчётливо слышался малейших шорох любого неверного движения, так что казалось, будто постепенно безмятежное пространство наполняется утробными громовыми раскатами в преддверии назревающей бури. Гибкие тени, облюбовав стройные стволы спящих деревьев, неподвижно сидели на верхушках кривых ветвей, чёрными рогами протянувшихся к беззвёздному небу, и невозмутимо, даже с долей наглого превосходства, взирали на крадущихся сквозь дебри мрачной чащи настороженных путников, совершенно бесшумно скользя вслед за ними, точно выбирая удобный момент, чтобы застать врасплох их объятые возбуждением существа. Лишь тусклый серебряный свет далёкой половинки луны скупо освещал сумрачный путь, ветиевато изгибающийся среди непроходимых лабиринтов таинственного леса, так что сплошь чёрная неприметная тропа, не поддающаяся невооружённому взгляду, словно была усыпана мелкими кристалликами небесного хрусталя, и взмокшая от ранней влаги почва заманчиво поблёскивала, облитая стальным сиянием холодной луны. Когда единственный источник спасительного света, способного вступить в равную борьбу с наступающей тьмой, вдруг неожиданно прятался за глухой стеной рассеянных туч, на несколько мгновений лишая необъятные дикие просторы своего немого покровительства, недвижимая стена одинаково чёрных деревьев вновь погружалась в сплошной сумрак и прежде хоть чуть-чуть видимая дорога превращалась в неприступный сгусток липкого мрака. Ничто, однако, не могло сбить с толку одержимых своей заветной целью странников, так непредсказуемо ныряющих то в самую бездну незримых теней, то в непроходимые заросли сопротивляющегося их внезапному вторжению леса, и они напролом продирались через существующие и мнимые препятствия, ни на миг не останавливаясь и не сбавляя стремительный темп своих рассекающих безмолвное пространство шагов.       Обострённые до предела, собранные в единый клубок чувства безупречно концентрировали сосредоточенное внимание Ибрагима на малейших деталях окружающего его угрюмого пространства, так что он с желанным бесстрастием взирал по сторонам самым невосприимчивым взглядом, словно ничто в целом мире не стоило и капли его хотя бы напускного вникания. Издали он мог бы произвести впечатление человека абсолютно отрешённого, закрытого от чьих-либо посторонних вмешательств, но предубеждение это оказалось бы более чем ошибочным, поскольку лишь дотошно цепкий, не терпящий просчётов в своих наблюдениях взгляд сумел бы распознать истинное состояние глубоко ушедшего в себя воина, так опрометчиво сомкнувшего вокруг своей возбуждённой души стеклянный непробиваемый купол. Ещё только покинув безопасные и тёплые стены Топкапы, он дал себе негласное слово расстаться с любыми неугодными ему чувствами, вспомнить мрачные времена воинской юности, прошедшей под гнётом строгих командиров и суровых условий существования подле таких же молчаливых и ничем не примечательных подростков, как и он сам, и последний — как он надеялся — раз в жизни с головой окунуться в ледяной омут отрезвляющего азарта, чтобы с проблеском пустой гордости ощутить себя преданным, бесстрашным воином. Именно воином, истинным и непоколебимым, точно знающим цену своей борьбы, а не бездушным убийцей, опьянённым слепой жаждой вражеской крови, пусть и становилось очевидно, что без жертв в назревающем противостоянии никак не обойдётся. Но при одной нечаянной мысли о необходимости отнять у кого бы то ни было жизнь даже во имя такого благого дела, как спасение невинного ребёнка, всё отчего-то внутри Ибрагима решительно восставало наперекор этой неизбежности, как если бы сердце его вдруг неожиданно изнежилось под неотступным натиском унизительной жалости; представления о пролитой роковым ударом его меча крови вгоняли его в странный ступор, заставляя в приступе омерзения изумляться столь низким убеждениям. Пару раз, окончательно погрязнув в неразбиримой куче навязчивых мыслей, он по неосторожности споткнулся о торчащие из земли старые корни, и поднятый им шум тогда с пугающей обречённостью разбегался по притихшему лесу, словно пускалась по стоячей воде игривая рябь от брошенного в её тягучие волны тяжёлого камня. Ему и в голову не приходило, что подобная невнимательность в условиях кромешной темноты вполне может стоить ему увечий, главное, что его беспокоило, это неминуемая реакция ступающего рядом Сулеймана, чей осанистый крепкий силуэт почти полностью терялся в неподвижном мраке, только незабвенно яркие выразительные глаза сверкали в ореоле лунного света подобно неогранённым сапфирам. Ориентируясь по обворажительному блеску этих лучистых глаз, Ибрагим удивительно проворно рассекал дикий, неприступный лес, жаждя снова и снова ловить краткие искры бегло брошенного в его сторону резкого взгляда, стремящегося охватить всё, что осталось позади и что ещё предстояло миновать по пути к их общей цели. Казалось, Сулейман в эти томные мгновения, по длительности сравнимые с самой вечностью, видел гораздо больше, нежели мог разглядеть Ибрагим, и создавал нерушимое убеждение в том, что ему известна каждая незначительная деталь, каждый их следующий шаг был предсказан его природной проницательностью, которая всегда была и оставалась недоступной ему, Ибрагиму. Несмотря на досадную беспомощность, чьё ощущение порой возникало у до предела настороженного воина во время особенно угнетающего наступления хитрых теней, он испытывал нечто похожее на облегчение, осознавая, что рядом с ним находится такой отважный и сильный боец, достойный безоговорочного доверия и при этом не пытающийся улучить его в проявлении секундных сомнений. Безусловно, расшатанное состояние Ибрагима не могло ускользнуть от всевидящего взора наблюдательного Сулеймана, однако повелитель, то ли намеренно, то ли по случайному совпадению, ни словом не обмолвился о подмеченном непостоянстве в поведении друга, за что воин безмерно благодарил его. Так они и продолжали тернистый путь сквозь сумрачный, тускло приправленный лунным серебром лес, сохраняя между собой священное молчание, и утробное затишье вокруг них становилось всё более привычным и естественным, ублажающим чуткий слух своеобразной песней немой безмятежности, что представлялась Ибрагиму порождением какой-то интимной, сугубо личной жизни таинственных созданий, не видимых его острому глазу, но вместе с тем по-прежнему настоящих. Едва ли ночные путники могли это заметить, но со всех сторон от них вовсю кипело и развивалось чужое, тщательно сберегаемое в неведении от непрошенных вторженцев существование, наполненное своим особенным возвышенным смыслом, поэтому ни на мгновение они не ощущали себя в сиротливом одиночестве, хотя человеческое зрение упорно твердило, что тенистый лес совершенно пустынен.       Всё отчётливее на дне возбуждённого сердца Ибрагима беспокойно ворочилась пожирающая тревога, и всё труднее ему удавалось справляться с накатившим на него трепетным волнением, набирающим силу по мере того, как непроходимая чаща углублялась, протянувшись, казалось, в неизведанную бесконечность, и изгибалась подобно изворотливой змее, теряясь среди сплошь чёрных деревьев и зарослей. Ночь представлялась нескончаемой, уже давно воин перестал следить за временем и не мог с точностью припомнить, как долго они рыскают в потёмках запутанной рощи, бесцельно и безрезультатно пытаясь отыскать тот самый старый дом, в котором, если верить словам Нуриман, была спрятана дочь Хатидже. По мере приближения к заветному месту напряжённое тело Ибрагима начинало безудержно содрогаться, словно в предчувствии чего-то опасного и неизвестного, но одновременно с этим внутри точно поселился опьяняющий азарт, подмывая постепенно ускорять и без того стремительный темп, без оглядки нестись вперёд и не задумываться о том, что ожидает в конце пути. Вероятно, он слишком быстро сдался, проиграв мнимую борьбу собственному самообладанию, и теперь поминутно метался по лабиринту обречённо перепутанных мыслей, ещё лелея призрачную надежду вспомнить, в чём же всё-таки заключался смысл этой поздней вылазки, лишённой необходимого покровительства здравого разума, которого пока не коснулась всеобщая уничтожающая паника. С каждым новым шагом, легко отскакивающим от пружинистой земли, словно от жаркого поля незримого огня, Ибрагим всё более утопал во тьме своих безутешных раздумий, привыкнув к неизменной сплошной черноте перед глазами, и с отчётливой ясностью в его голове возникали странные, пугающие вопросы, ставящие под сомнение всё то, чем можно было оправдать задуманное. Какая-то влиятельная сила точно отрезала его от внешнего мира: редкие участки открытой кожи больше не ощущали надменно ласковых прикосновений изнеженного ветра, навострённый слух не ловил ни тонкого поскрипывания обнажённых ветвей над головой, ни монотонного шуршания сырых листьев под ногами, туманное зрение не видело лежащей вдалеке тернистой дороги, да и всё прежде настороженное существо бывалого воина вдруг погрязло в необъяснимом забвении. Лишь тогда, когда до его плеча внезапно дотронулась чья-то рука и крепко сжала, вынудив замереть на месте, Ибрагим мгновенно очнулся от непрошенного наваждения, словно вынырнул на поверхность из-под мутной толщи бушующих вод, с наслаждением глотнув в пустые лёгкие свежий, чуть колкий воздух, и тут же вернулись все утраченные прежде чувства, разом навалившись на него и оглушив. Встряхнувшись, воин отыскал растерянным взглядом утопающее в абсолютной темноте лицо Сулеймана, с немым вопросом в глазах посмотрев на него, но в ответ получил только лёгкий, едва заметный кивок, обращённый куда-то в глубь восставшей впереди стены угрожающе чёрных деревьев. С немалым недоумением Ибрагим послушно взглянул в указанном направлении, также не проронив ни звука, и редкое дыхание встало поперёк горла, затаившись в груди подобно испуганной птице, жаждущей вырваться из тесной клетки вопреки замкнутому пространству, а оживлённое тело разом окаменело, словно облитое жидким свинцом.       Размытые очертания ветхой избы отчего-то мгновенно бросились в глаза, чётко отпечатавшись в памяти: полностью тёмные под покровом глубокой ночи покосившиеся стены, почти обвалившаяся дырявая крыша с многочисленными прорехами и искажениями, поросшее изумрудными зарослями пушистого мха отсыревшее дерево, начавшее гнить изнутри. От одного только вида столь бедного, никуда не годного жилища Ибрагима всего передёрнуло, и решительное отвращение в нём только обострилось, когда он рискнул представить, что маленькая, беспомощная Кехрибар провела в этом ужасном месте всё то немалое время, что было потрачено воином на её скорые поиски. Девочка, вероятно, обходилась без должной пищи и необходимого тепла, в изолирующем одиночестве без присутствия родной матери, и никто не слышал её душераздирающих криков, призывающих на помощь, полных слёзной мольбы избавить её от гнёта невосполнимого уединения, никто не стремился утешить её и подарить желанный покой. При мысли о страшных страданиях, выпавших на долю малышки, совсем не детских и глубоко уязвляющих, Ибрагим испытал головокружительный прилив бесконтрольного гнева, который резко сменился исступленным желанием собственноручно придушить изверга, посмевшего подвергнуть невинного ребёнка столь зверским мучениям. Как по щелчку пальца в мыслях сверкнуло болезненное воспоминание о том, что виновницей всего произошедшего являлась никто иная, как Нуриман, в прошлом его близкая подруга и помощница, самоотверженная, отзывчивая и жизнерадостная девушка, чей искристый янтарный взгляд всегда сверкал озорным блеском, даже в минуты откровенного горя. Но что с ней стало теперь, в кого она превратилась? В безжалостную убийцу, безвольную марионетку в руках ненасытного шаха, которая не остановится ни перед чем ради достижения чей-то чужой безнравственной цели; она потеряла себя, своё лицо и свою прежде открытую, чистую душу, обратившись в бестелесную тень, подвергнутую насильственной власти и не желающую, впрочем, с ней бороться. А разве он, Ибрагим, чем-то лучше неё? Разве его руки не запятнаны кровью невинных?       «Во имя исполнения своего долга я жизнь отдам. Впрочем, как и ты, Рахман. В этом мы с тобой похожи».       В чём же тогда разница? Есть ли она вообще? Нуриман, хладнокровная преступница против целостности Османской империи, с лёгкостью позволяющая себе проливать священную кровь представителей древней Династии, готовая на любые жертвы во имя осуществления того, что считает правильным, и Ибрагим. Отважный, опытный воин, безвозвратно запутавшийся в собственных стремлениях и чувствах, хранящий преданность своему повелителю и верному другу и при этом испытывающий надоедливые угрызения совести, что неустанно намекали ему на его предательство. Ведь он предал Тахмаспа: он отвернулся от него, предпочтя ему вражеского правителя, вопреки полученному приказу свернул с намеченного пути, но не потому, что испугался неотвратимой расплаты за свои деяния, а потому, что увидел в них ту ничтожную, бесчеловечную суть, которая противоречила любым почитаемым им заповедям, даже с точки зрения благородного и милосердного воина, знающего разницу между вынужденным причинением вреда и безжалостным убийством. Возможно ли тогда оправдать его поступок, его осознанное желание перейти на сторону бывших врагов? Если бы Тахмасп узнал правду, понял бы он Ибрагима, простил бы его?       С трудом отслеживая каждый свой нетвёрдый шаг, совершаемый им будто через силу, воин в сопровождении удивительно сдержанного для столь напряжённого момента повелителя пересёк последнее расстояние, отделявшее их от обнаруженной цели, и несколько потраченных на это мгновений показались ему длиннее всего вечного времени, что они провели в мучительных поисках этого дома. Беспрерывно шуршащий под ногами пожухлый ковёр из мёртвых листьев словно намеренно замедлял и без того неуверенную поступь, чистый осенний воздух, впивающийся в грудь звонкими осколками прозрачного стекла, вдруг почудился сущим ядом, высасывающим из растерянного существа всё, что осталось от прежней решительности, так что медленно затухающее сердце билось всё тише и тише, пока наконец его дрожащая дробь не слилась с окружающей тишиной, расстворившись в ней подобно одинокой капле воды в необъятном море. Превратившись в безвольных пленников устоявшегося вокруг увесистого безмолвия, султан и его визирь не сговариваясь застыли прямо перед шаткой дверью, что едва держалась на единственной ржавой петле, уныло поскрипывая под редкими напорами крепнувшего ветра, и в нос Ибрагиму ударил резковатый запах прогнившего дерева, смешанный с терпким ароматом сырой старой древесины. Поморщившись, воин выжидающе покосился на Сулеймана, молчаливо спрашивая у него разрешение войти первым, и повелитель чуть кивнул в знак согласия, ответив ему поразительно хладнокровным, даже чуть ли не равнодушным, взглядом.       Протяжно простонала потревоженная хлипкая дверь, податливо отворившись под чужим давлением, и перед путниками предстало бесконечное липкое море непорочной густой тьмы, неподвижной и таинственной, лишь слегка всколыхнувшейся из-за непрошенного вмешательства текущего воздуха. Внутрь сквозь маленькие окошки, кое-где лишённые стёкол, беспрепятственно просачивался тленный свет вновь чиркнувшей спичкой по небу луны, но почти тут же набежавшие тучи подмяли под себя её тусклый силуэт, и в доме мгновенно воцарилась кромешная темнота, разбавленная одним только сумрачным сиянием, идущим извне. От очевидного контраста создавалось впечатление, будто со стороны леса в хижину проникает насыщенное синее свечение, так что деревянный пол со всеми многочисленными трещинами и прорехами словно поблёскивал лазурной голубизной, чётко выделяясь на фоне неизгладимой черноты, а повисшие в спёртом воздухе пылинки плавно кружились в ореоле потустороннего света, похожие на мелкие снежинки. Как зачораванный, Ибрагим скользнул оцепеневшим взглядом по представшей перед ним тоскливой картине, не в силах пошевелиться, и с усилием оторвал от этой бесстыдной сиротливости взор, переметнув его на застывшего рядом Сулеймана, чьё испещрённое глубокими морщинами лицо идеально ровно подсвечивалось льющимся сквозь окна голубоватым сиянием чистой лесной ночи. Потонув в разбавленном мраке, оно острыми линиями выделялось среди сплошной стены жадных теней, и каждое его мелькнувшее выражение можно было разобрать при особо тщательном наблюдении, хотя, внезапно прочитав в природно статных чертах этого лица почти откровенное замешательство, Ибрагим охотно поверил бы, что зрение подводит его при отсутствии какого-либо источника света. Впрочем, Сулейман быстро справился с собой и уже мгновением позже с прежней решимостью воззрился на друга в ответ, всем своим видом демонстрируя непоколебимый настрой, и воин каким-то необъяснимым образом заразился от него стальной уверенностью, которая основательно вытеснила прочь оставшиеся навязчивые сомнения, поселив внутри неведомое хладнокровие. Непроглядное скопление размашистых теней вдруг предстало перед ним прозрачной пеленой откровенно безликого пространства, легко поддающегося чужому воздействию, и он смело шагнул прямо в распростёртое перед ним тёмное мессиво, напрягая до предела усталое зрение и силясь разглядеть хоть что-то, кроме надоедливого чёрного цвета. Старые гнилые доски с жалобным скрипом прогибались под весом Ибрагима, когда он пересекал небольшую комнату взвешенным шагом, прислушиваясь к малейшим колебаниям увековеченного безмолвия, и тщетно пытался уловить заветные трепетные звуки, указывающие на присутствие в этом заброшенном месте другой жизни, что продолжала теплиться в маленьком детском теле вопреки ужасным условиям и вынужденной отчуждённости от человеческого общества. Ибрагим всегда чувствовал в хрупкой и нежной Кехрибар неимоверную силу, способную выдержать все эти непредвиденные испытания, видел в её молодой, совсем ещё чистой душе растущий лучик надежды, что наполняла её юное сердце неосознанной смелостью, напоминающей непогасимое пламя щедрого солнца. Когда-нибудь, воин был уверен, эта сила вырвется на свободу и сметёт все препятствия на пути маленькой госпожи подобно свирепому урагану, глаза её будут гореть неистовым огнём настоящего мужества, пленительно переливаясь всеми оттенками раскалённого янтаря, и тогда её мелодичное имя наконец обретёт своё истинное значение, определит судьбу его прелестной обладательницы. Стойкое чувство постороннего присутствия всё отчётливее колыхалось в стиснутой непонятной тревогой груди Ибрагима, побуждая его снова и снова делать очередной крадущийся шаг, и плотная завеса податливой тьмы покорно расступалась перед ним, пропуская к мнимому источнику чужого тихого, едва различимого дыхания, больше сравнимого с невесомым трепетом гонимого ветром птичьего пёрышка.       — Ты уверен, что мы не ошиблись? — внезапно раздался позади него приглушённый голос Сулеймана, бесцеремонно встрявший в выдержанный звон ночного молчания, так что воин против воли вздрогнул всем телом, нехотя возвращаясь в безутешную действительность.       — Мы не ошиблись, — со всей уверенностью произнёс он в ответ, скорее для собственного убеждения, нежели для того, чтобы заверить в этом повелителя. От долгого молчания горло словно царапнуло острыми когтями, отчего голос прозвучал хрипло и как будто измученно. — Она здесь, Сулейман, я это чувствую. Нужно просто найти её...       Точно в подтверждение его слов, откуда-то совсем рядом неожиданно раздался требовательный детский плач, мгновенно уничтоживший последнее дребезжещее укрепление дотошной тишины, и сердце Ибрагима сладостно подпрыгнуло, отвечая на этот долгожданный призыв, а его губы сами собой растянулись в судорожную улыбку, как если бы он никак не мог определить, радоваться ему или бояться. Вот же она, Кехрибар Султан, лежит прямо перед ним на неком дряхлом подобии кровати, завернутая в посеревшие от грязи и пыли простыни, разевающая маленький ротик в отчаянном крике, больнее любого лезвия разрезая душу на части, но вместе с тем невероятно ублажая её, уставшую от постоянных волнений и страхов. Порывисто воин припал на одно колено перед открывшимся ему чудом, со всем возможным вниманием заглянул в миниатюрное личико изнывающей от одиночества малышки, встретил её пропитанные откровенной мольбой непорочные глаза своим мягким примирительным взглядом и вместе с вырвавшимся наружу прерывистым вздохом выпустил прочь подавляющие его мерзкие чувства, с должным смирением ощутив, что исполнил-таки желание своего утонувшего в пролитой им крови сердца. Он нашёл её, нашёл дочь Хатидже и теперь вернёт её домой, тем самым исполнив свою клятву. Впервые нечто, отдалённо похожее на внутреннее удовлетворение, тусклой искрой полыхнуло в груди Ибрагима, оставив после себя не разрушительное пепелище прожорливой вины, а несмелую проросль какого-то отрадного чувства, сполна поощряющего его за выполненный долг.       — Ты был прав, Ибрагим, — будто не веря случившемуся счастью, произнёс Сулейман и склонился над убогим ложем, взяв измученную Кехрибар на руки и бережно прижав к груди её маленькое тело, такое хрупкое и лёгкое, что оно без труда умещалось на одном лишь его мощном предплечье. В его льдистых глазах солнечным цветком распустилась отцовская нежность, когда он заглянул в искажённое пронзительным плачем лицо племянницы и мягко улыбнулся ей, отчего ребёнок начал постепенно затихать, растерянно воззрившись на султана в ответ своими круглыми и мокрыми глазами. — Мы нашли её. Но кто мог осмелиться на столь тяжкое преступление?       — К сожалению, я не знаю, — покачал головой Ибрагим, упрямо проигнорировав острый импульс проснувшейся совести, и привычное состояние извечных терзаний чувством вины вновь навалилось ему на плечи, немилосердно прижимая к земле. — Мои люди обнаружили только этот дом, больше нам ничего не известно. Но я обязательно найду предателя, кем бы он ни был.       Медленно кивнув, Сулейман неторопливо направился обратно к покачивающейся на ветру двери, исступленно прижимая Кехрибар к себе так крепко, точно боялся, что окутавшие его подозрительные тени неожиданно выхватят её прямо у него из рук и безвозвратно унесут в неизвестном направлени. Кехрибар больше не плакала, уже глухо посапывая в объятиях повелителя, и идущий рядом с ним шаг в шаг Ибрагим с невольным наслаждением ловил краем уха её чуть учащённое дыхание, столь тихое и боязливое, что оно напоминало навеянный воображением воркующий шёпот ласкового ветра. Мысленно он воззвал к Аллаху, со всей прилежностью умоляя его уберечь от неминуемой расправы Нуриман, хотя прекрасно осознавал, что оступившаяся девушка заслуживает самой суровой кары за совершённое преступление. Если Сулейман каким-то образом узнает всю постыдную правду о своей бывшей фаворитке, даже Ибрагим уже ничем не сможет помочь ей.       С недавних пор в измученном постоянной спешкой и необходимостью подмечать малейшие детали сознании неизгладимо поселилось одно лишь монотонное желание оказаться наконец в тёплом и безопасном месте окружённым давно знакомыми и дорогими сердцу людьми, представить, что длинной череде непредвиденных испытаний пришёл конец и теперь всё будет как раньше. Однако подобная сладостная иллюзия, какой бы соблазнительной она ни была, не могла при всей своей искуссной настойчивости склонить непокорное существо Ибрагима к бездумной вере в столь беспечное будущее, хотя, казалось, ещё немного, и он без лишнего сопротивления провалится в обволакивающие объятия пленительного равнодушия, полностью отрезав себя от сумасшедствий внешнего мира. После длительной прогулки по лесу ноги отказывались слушаться и еле волочились по полу, заставляя себя сделать новый и далеко не последний шаг, а бессонная ночь давала о себе знать свинцовым наваждением неподъёмной усталости, чьё грубое давление вынуждало упрямо сопротивлявшегося воина гнуть к земле плечи и низко опускать отяжелевшую голову, опьянённую, к тому же, тупой пульсирующей болью. При любом резком движении всё перед глазами начинало пугающе расплываться, убегая от расфокусированного зрения неуловимой тенистой рябью, так что вскоре Ибрагим без какого-либо недоумения стал замечать, что всё чаще ему хочется насовсем сомкнуть безвольные веки и позволить себе хоть ненадолго забыться мёртвым сном. Один лишь несмолкаемый, уже порядком надоевший треск зажённых вокруг свечей подбадривал измождённого воина, мешая ему самозабвенно потонуть в пустынной бездне желаемого отчуждения, и только благодаря этому постороннему звуку он ещё чувствовал необходимость бороться с навязчивой дремотой, чьё неоспоримое влияние казалось единственным спасением от неугодных мыслей. Словно преследуя тайную цель вконец раздразнить его, первые молодые лучи восставшего солнца беспрепятственно скользнули внутрь господской обители сквозь незанавешенные окна, осветив погружённую в непорочные сумерки комнату несмелым лиловым сиянием, и столь же дерзко тронули Ибрагима за открытую шею, обласкав щеку и нахмуренный лоб. Со всеми этими ночными заботами воин совсем не заметил, что на краю чистого горизонта уже застенчиво мялся робкий рассвет, постепенно изгоняя прочь последние утончённые оттенки бархатной тьмы, и рассеянные белые полосы только что родившейся невинной зари с окрепшей развязностью протянулись по ворсу персидского ковра, что сплошь покрывал лакированный пол в покоях султана. Тихо и неторопливо в объятый ночными терзаниями мир закрадывалось долгожданное утро, пророчащее избавление от наболевших проблем, исцеление от полученных потаённых ран и скорый, сполна заслуженный отдых, до которого Ибрагим, в силу обрушившейся на него усталости, всерьёз опасался не дожить. Чувствуя на себе бесцеремонно изучающий, ни на долю не смягчившийся взгляд овеянных неясным мраком ледяных глаз, он не смел нарушить правильность безупречно поставленной осанки, позволить себе хоть одно лишнее движение, даже опасался часто моргать, вынужденно щурясь от своевольного вмешательства в его неприступное пространство чуть тёплых солнечных лучей. А между тем подобравшийся, словно расчёстливый хищник на охоте, Сулейман и не думал облегчать ему его щекотливое положение, без всяких зазрений совести избрав визиря покорным объектом своих проницательных наблюдений, пока в голове у него наверняка неустанно прокручивались живые мысли, плотной задумчивостью отразившиеся на его неподвижном лице. Казалось, султан без предупреждения отгородился от окружающей его действительности, а его молчаливым подданным оставалось только терпеливо ждать, когда их повелитель соизволит одарить их своим драгоценным вниманием, и в плену кипящего ожидания мысленно отсчитывать минувшие мгновения, отделявшие их от чего-то пока неизвестного и непостижимого. Пусть на этот раз Ибрагим был в покоях Сулеймана не один, его по-прежнему не покидало прочное ощущение нерушимого одиночества, а намертво вцепившийся в него пристальный взгляд только подкреплял неуместное чувство собственной уязвимости, точно он вдруг превратился в безвольное существо, в любой момент способное подвергнуться чужой власти.       Неизвестно, сколько ещё времени они провели бы в искусственно созданном вокруг них безжизненном молчании, если бы увесистую тишину не рискнул приправить звонкий женский голос, статно выдержанный и при этом необычайно мягкий, несмотря на сквозившую в его тональности неподдельную серьёзность. Не глядя на пленительную обладательницу такого умело поставленного тембра, Ибрагим едва ли мог поверить, что эти незамысловатые переливы принадлежали бывшей жалкой рабыне, изменённой до неузнаваемости жестокими условиями жизни на торговом судне, а ныне превратившейся в настоящую госпожу с неоднозначной репутацией и почти безграничной властью. По своему положению она ничуть не уступала не менее прелестным чистокровным носительницам статуса членов Династии, в какой-то степени даже могла с ними сравниться, как неоспоримая и единственная фаворитка падишаха и мать его двоих детей. Непрошенная волна ублажающего тепла разлилась в груди Ибрагима, как мастерски созданное кем-то таинственным наваждение, и он больше не сопротивлялся этой тягучей неге, позволяя усталости взять над ним верх вопреки необходимости сдерживаться от проявления подобной неучтивости в присутствии самого султана.       — Значит, Кехрибар Султан нашли? — с вежливым интересом обратилась Хюррем Султан к повелителю, словно жаждя избавиться наконец от давящей тишины, что нагнетала отнюдь не самую приятную обстановку. В глубине души Ибрагим полностью поддерживал её негласное стремление и навострил дремлющий прежде слух, с потаённой жадностью ловя каждое слово.       — Да, мы с Ибрагимом нашли её сегодня ночью, — с некоторым промедлением отозвался Сулейман и перевёл пронизывающий до непрошенной дрожи взгляд на фаворитку, недвижимо застывшую по правое плечо от Ибрагима. — Скоро сюда приедет Хатидже и заберёт её, а пока я прошу тебя о ней позаботиться. Она очень измучилась и нуждается в матери.       — Можете на меня положиться, повелитель, — призрачно улыбнулась Хюррем, вкрадчиво сверкнув нежно-голубыми глазами, на дне которых так и плясали рыжие блики потускневших свечей. Лишь на мгновение Ибрагим смог увидеть этот странный блеск, изворотливой тенью прошмыгнувший в бездне неизведанного взгляда, и столь многозначительное выражение ему совсем не понравилось, став причиной возрождения зарытых где-то глубоко подозрений. — Я обеспечу девочке тепло и уют, пока её мать не вернётся за ней. Одно не даёт мне покоя: тот преступник, что осмелился на такое злодейство, уже схвачен?       На краткий миг взгляды Ибрагима и Сулеймана, одинаково неприступные и задумчивые, околдованные рваной пеленой каких-то неясных и скользких мыслей, пересеклись, неминуемо столкнувшись друг с другом, и воин отчётливо различил в заманчивых глазах государя мутное отражение собственных предательских сомнений, цепких и неизгонимых, мешающих почувствовать желанную уверенность и разорвать стальные границы этого порочного круга. В это непродолжительное мгновение, вспыхнувшее между ними одинокой звездой посреди тёмного неба, они словно обменялись безмолвными посланием, каждое из которых было призвано сообщить об одном и том же: о решительном непонимании происходящего, о том, что никаких предположений или догадок нет и не предвидится, пока не удастся отыскать стоящие улики. Встретившись с откровенным ожиданием во взоре Сулеймана, Ибрагим вынужденно ответил искренним сожалением на его немой призыв, и слишком быстро повелитель отвернулся от него, обратив всё тот же непоколебимый взгляд на Хююрем, от чьего точённого внимания, к неимоверному облегчению воина, всё-таки скрылась эта маленькая игра.       — Нет, Хюррем, — тяжело вздохнул султан, точно через силу переводя непредсказуемые глаза на госпожу, явно собиравшуюся настаивать на ответе, если его не последует. — Предатель всё ещё на свободе, его ищут. Поверь, как только он попадётся мне в руки, ему не избежать моего правосудия.       — Дело в том, что я могу помочь вам, повелитель, — размеренно, словно взвешивая уместность каждого своего слова, произнесла Хюррем, и Ибрагим тут же позабыл об усталости и вонзил в неё неподдельно изумлённый взгляд, неизвестно почему испытав прилив безудержного предвкушения вперемешку с бесконтрольной тревогой. — Я... Кое-что видела.       — Что? — против воли вырвалось у Сулеймана, стоило ему услышать эти слова, и он подорвался с места, не потревожив стоячий воздух ни единым неверным звуком, представ перед несколько оторопевшим визирем во всей красе своего гордого стана. — Что ты видела? Говори же!       Если от столь пристального интереса Хюррем и стало немного неловко, то она не подала виду, что растерялась, хотя в её распахнутых глазах затаилось зыбкое выражение мимолётного смятения, и она с присущей ей непринуждённостью выдержала испытующий взор повелителя, страждущий, казалось, прожечь её насквозь. Внезапный испуг пронзил сжатое в тиски сердце Ибрагима, заставив его неуравновешенно зайтись захлёбыващейся дробью, так что удары, казалось, не успевали сменять друг друга, отчего в груди образовалась зияющая пропасть и интенсивной дрожью запульсировала где-то за рёбрами давящая боль. Хюррем не может ничего знать, не может!.. Не могла же Нуриман поступить столь опрометчиво и попасться кому-то на глаза? Однозначно воин отказывался принимать подобную развязку, ошеломляющий страх за судьбу бывшей подруги нещадно бередил душу, так что постепенно таяло неуловимое желание сдерживать порыв ярых эмоций, способных вот-вот прорваться сквозь шаткую брешь безупречного самообладания и разлиться повсюду нескончаемым потоком бессвязных оправданий. Чем дольше рыжеволосая госпожа медлила с ответом, испытывая на прочность хрупкое терпение воина, тем труднее ему было бороться с собственными чувствами, то подталкивающими его к тому, чтобы поторопить роковые минуты, то призывающими как можно скорее сбежать от неминуемой правды, той, что должна была в следующий же миг обрушиться на него сокрушительной волной, смести прочь, подмять под себя, утащив на беспросветное дно.       — Когда я была на террасе, в Ваших покоях, — наконец заговорила Хюррем, уже без прежней горделивой уверенности обращаясь к оцепеневшему Сулейману, — я случайно увидела какой-то силуэт внизу. Это была женщина, и она несла что-то в руках... Какой-то свёрток. Постоянно оглядывалась, суетилась. Я попыталась рассмотреть её лицо, и, когда она вдруг повернулась ко мне, я увидела... Нуриман хатун.       — Нуриман? — с неподдельным замешательством повторил Сулейман, непонимающе нахмурившись, и его стальные глаза угрожающе полыхнули разящей молнией, как в преддверии неистовой бури. Ибрагим весь напрягся, на несколько мгновений перестав ощущать себя, словно все чувства разом притупились, осталось только одно пугающее осознание безысходности, наливающее податливое тело омерзительной слабостью. — Ты уверена?       — К сожалению, это так, повелитель, — с намёком на истинную обречённость кивнула Хюррем, и в её прямо устремлённом на султана взгляде заворочилось нечто, напоминающее упрямую решительность, как мнимое свидетельство того, что она говорит правду. — И, похоже, я невольно стала свидетельницей того, как она похищает Кехрибар...       — Но мы же не можем вот так просто взять и обвинить Вашу фаворитку в таком чудовищном преступлении, — прежде, чем успел как следует обдумать свои слова, выпалил Ибрагим, не сумев скрыть прозвеневшее в надтреснутом голосе тонкое отчаяние, и оттого по телу его гладкой змеёй скользнула предательская дрожь, заставив вновь ощетиниться приснувшие на время чувства. — Нужны доказательства, одних слов недостаточно для столь серьёзных подозрений.       Резко обернувшись на него, Хюррем так и впилась расчётливыми глазами прямо в помрачневшее лицо воина, на дне её вспылившего взгляда с тихой угрозой зашевелилось жгучее желание отстоять правдивость высказанных заявлений, но Ибрагим не нашёл в себе достаточно дерзости и подлости, чтобы с вызовом ответить на этот взор. Он слишком хорошо осознавал полное право госпожи оспорить его жалкую попытку до последнего отсрочить заслуженное наказание Нуриман, слишком хорошо понимал всю неотвратимую истину того, о чём говорила любимая наложница повелителя, и потому лишь больше и больше убеждался в собственном бессилии, в абсолютной уязвимости перед умелыми ходами хитрой судьбы, заядлой победительницы в большой и беспощадной игре, именуемой жизнью. Как бы он ни старался уберечь некогда близкого ему человека от предназначенной ему кары, на какие бы жертвы ни был готов пойти, покрывая предательство, извилистый лабиринт запутанной реальности всё равно выведет его на путь неподкупной справедливости, перед которой окажутся беспомощными самые гениальные умы, самые отчаянные сердца, самые извращённые души. Все они равны перед возвышенной силой закона, все они падут на колени перед главным судьёй и покорно опустят головы, склоняясь перед своей судьбой. Если у них ещё останется надежда, если где-то на задворках искажённой страданиями жизни ещё будет теплиться робкий луч веры, постепенно погаснет и он, когда сгустятся холодные тени, когда иссохнет последняя слеза искреннего, но бесполезного раскаяния, и застынет на окровавленных губах невысказанное слово, оборвавшись вместе с предсмертным стоном. Вместо смирения — вечные терзания, вместо мягкого, ублажающего напева жизни — строгая и равнодушная колыбель смерти, вместо чистого прощения — неискуплённая вина, красной нитью оплетающая забытое прошлое и беспросветное будущее. А настоящее — одна лишь сплошная боль, от которой нет и не будет спасения.       — У нас нет времени искать доказательства, — резко осадил Ибрагима Сулейман, хотя в том не оказалось необходимости: потерянный воин и так уже понял всю пагубность предпринятой попытки и больше не находил слов, чтобы продолжить начатую мысль. Хотелось сказать больше, заступиться, вмешаться, оттянуть такой близкий момент решающей сцены, но слишком явно и неотступно ощущалось, что уже поздно: остекленевшие глаза повелителя поддёрнулись неприступным оттенком мрачной решимости, а на лице замерло пугающее выражение почти дикого гнева. — В моём дворце завёлся предатель, я больше не намерен медлить и ждать, когда пострадает кто-то ещё. Пошли стражу, пусть Нуриман немедленно приведут сюда!       Чужое тело, чужие глаза, чужие мысли и чувства, острое, нестерпимое желание воспротивиться, гордо вскинуть голову и прямо заявить, что всё совсем не так и настоящего предателя ещё предстоит отыскать, а эта очаровательная, проницательная девушка ни в чём не повинна. Откровенно ложные, едкие на вкус слова уже почти сорвались с онемевших губ, ещё желал неповоротливый язык обласкать сладкие речи правдоподобного обмана, а упорно цепляющееся за одинокую исступленную мысль сознание силилось поверить в него, представить хотя бы на миг, что на самом деле всё именно такое, каким безуспешно стремится казаться. Но вот не привыкшая к сопротивлению шея сама собой гнётся в выражении безвольного послушания, одервенелые ноги, словно опьянённые какой-то неведомой силой, вынужденно ступают по мягкому ворсу разукрашенного ковра прямо к заветной двери, пустой взгляд бездумно упирается в её резную поверхность, не видя ничего, кроме слепой неизбежности. Так вот, каково это — чувствовать близость смерти... Никогда прежде Ибрагим не испытывал столько отчаяния и боли, отбирая у этого мира очередную священную жизнь.       — Это ты похитила Кехрибар Султан?       Резкий звук повышенного, накалённого голоса, так и дрожащего от сдерживаемой в нём беспредельной ярости, до нестерпимой боли полоснул преисполненное предельного волнения существо Ибрагима, заставив его невольно поморщиться, и опьянённое вязким чувством вездесущего страха сердце беспомощно затрепетало в тесной груди, стремясь прорваться сквозь неприступный купол глубинной тревоги. Казалось, в натянутом, словно напряжённая струна поющей скрипки, воздухе смешалось льдистое дыхание осеннего холода и испепеляющий жар, что остался единственным напоминанием о недавно потушенных в покоях свечах, в увесистом пространстве витал терпкий аромат сгоревшего воска в сочетании с дурманящим запахом прелых листьев, каким пропитались господские апартаменты после возвращения их посетителей с ночной прогулки по осеннему лесу. Малейшая деталь, мелькавшая в постоянно изменяемой обстановке, пробуждала в Ибрагиме то ли крайнее раздражение, то ли бессознательное отвращение, так что представлялось невозможным собрать в единое целое шальные мысли, сосредоточиться на каком-то одном, самом сильном ощущении, чтобы с точностью сказать себе, что он чувствует в данный момент. Витание в каждом клочке изодранного воздуха приглушённой сырости опьяняло податливый разум, погружая утомлённое существо в обманчиво ласковые воды равнодушного забвения, но в то же время неуместное возбуждение безотточенно плясало где-то внутри воина, никак не позволяя ему окончательно усмирить бешеное биение сердца, отчего Ибрагиму вскоре стало казаться, будто все, кто сейчас находится рядом с ним, слышат его немые терзания. В исступлении он был готов сделать всё, лишь бы не встречаться с пугающе безмятежными рыжеватыми глазами, в которых словно пролегла бездонная пропасть, настолько беспросветно и увековеченно они оплелись бестелесными тенями, не пропускающими на свободу ни единого признака жизни: в них точно поселилась безжалостная смерть. Резкий взгляд напоминал неумолимый полёт меткой стрелы, пропитанной мгновенно убивающим ядом, однако стрела эта так и не могла достичь своей истинной цели — она всё неслась и неслась вперёд, призванная пронзить неведомую мишень, но отчего-то не торопилась настигать выбранную жертву, как если бы нечто куда более сильное и влиятельное завладело ею, подчинив себе её дерзкую волю. Как бы ни пытались эти с юности знакомые глаза, когда-то умеющие шутливо улыбаться и смеяться заразительно и беспристрастно, так, что в тот же миг мир вокруг загорался от пролитого ими искристого света, противостоять хищному взору напротив, что струился цепенящим холодом, молчаливая борьба между ними вовсе не представлялась равной: ощутимо непреклонный испепеляющий взгляд обладал стократным преимуществом, и, чувствуя своё превосходство, он позволял себе вдоволь играть с непостоянными эмоциями своего порядком ослабленного противника. Едва заметная нить спасительного самообладания, грозящая разорваться от любого неверного движения, опасно трещала под напором властного принуждения, и оттого потерянная девушка ненасытно хватала ртом колкий воздух, наполняя притихшее пространство рваными звуками шумного дыхания, а весь её шаткий облик наводил на Ибрагима непрошенный страх. Он уже не помнил, когда в последний раз видел Нуриман такой ошеломлённой и напуганной, вмиг похоронившей где-то на задворках сознание былую надменность и непробиваемую самоуверенность, сбросившей с себя маску безжалостной убийцы, которая так плотно слилась с её истинным существом, что почти уничтожила её прошлое я. Глядя на её замешканный, откровенно беспомощный перед лицом справедливости вид, Ибрагим испытал неконтролируемое желание броситься на её защиту, отвести от неё вполне правдивые обвинения и очистить её имя в глазах разъярённого Сулеймана.       «Скажи «нет»! Солги, прошу тебя!»       Но Нуриман всё медлила с ответом, словно взвешивала свои силы и правильность предстоящего выбора, лихорадочный взгляд её метался по всей залитой жидким солнечным сиянием комнате, перескакивая с одного неподвижного предмета на другой, пока наконец не вцепился в пристально следящего за ней воина, точно почувствовал его безмолвный призыв. Если она и смогла рассмотреть в побледневшем лице бывшего друга ту неподдельную мольбу, что теперь на пике отчаяния пыталась склонить её к сознательному обману, то предпочла никак не отвечать на это туманное выражение и лишь с долей смиренного понимания воззрилась на него, больше не стремясь притворяться. Слишком очевидной предстала перед ними уготованная им обоим неизбежная участь: один из них сегодня умрёт, тогда как другой обратится в молчаливого свидетеля этой бесславной смерти, переполненный непреодолимой тягой хоть как-то повлиять на происходящее, но в то же время не способный что-либо сделать во имя спасения виновного и очищения греховной души. Неоспоримая беспомощность наточенными когтями сомкнулась на горле Ибрагима, перекрывая доступ к желанному кислороду, она душила его, выкачивала из него последние силы, как вытягивает наступающий зимний холод всю тёплую жизнь из умирающих деревьев. И в тот самый миг, когда отрешённый взгляд Нуриман вновь задержался на Сулеймане, посмотрев тому прямо в глаза, воин с внезапной ясностью осознал, что она уже приняла решение, и от этого пугающего понимания его сердце болезненно защемило.       — Это так, повелитель, — на удивление спокойным, лишь на мгновение дрогнувшим голосом произнесла девушка, с достоинством выдержав хищный взгляд султана, бесцеремонно прощупывающий её с ног до головы. — Я одна причастна к этому похищению. Однако Вы должны знать, что я не ищу ни оправданий, ни искупления.       — Да как тебе только смелости хватило на подобное злодеяние?! — в порыве гнева вскричал Сулейман, яростно сверкая искрящимися диким огнём глазами, так что казалось, будто в них разыгралась непримиримая буря. — Ты посмела тайно проникнуть во дворец моей сестры и похитить её дочь, представительницу Османской Династии! Знаешь ли ты, что за такое я имею полное право казнить тебя?! То, что ты совершила, равносильно предательству, этому нет прощения!       — Я понимаю, — тихо обронила Нуриман, пристально изучая рассвирепевшего повелителя самым непринуждённым взором, словно перспектива позорной смерти её нисколько не тревожила. Ибрагим решительно не понимал, как ей удавалось сохранять самообладание, когда всего лишь пара ничтожных минут отделяла её от неминуемого расставания с жизнью. — Моя судьба отныне в Ваших руках. Делайте со мной что пожелаете, я не стану противиться.       Усилием воли Ибрагим сдержал необдуманный порыв подать голос и прямо взмолить Сулеймана о милости, пропитанные чувством слепой безысходности слова уже вот-вот сорвались бы с губ, но что-то в последний момент остановило его, не позволив ему поступить так опрометчиво. Эта непреодолимая сила принуждения словно исходила от самой Нуриман, уже принявшей уготованный ей смертный приговор и теперь неустанно убеждавшей бывшего друга в том, что всё в порядке, что всё именно так, как должно быть, пусть даже им обоим хотелось бы совершенно иного. Обременённый лихорадочными размышлениями Сулейман вдруг резко сошёл с места и принялся мерить уверенными шагами погружённые в неприкосновенное затишье покои, его пленённый неостывшей яростью взгляд суетливо носился по комнате, словно нарочно ускользая от страждущего взора Ибрагима, которому так хотелось посмотреть в глаза повелителя, чтобы прочесть в них принятое решение. Затаив дыхание, воин на грани жгучего нетерпения следил за каждым движением султана, не заботясь о том, насколько бесцеремонно могли выглядеть подобные дерзости со стороны подчинённого, и, когда бесконечное ожидание достигло пика своей невыносимости, он всерьёз испугался, что не справится с навалившимися на него разрозненными чувствами.       — Отныне я не желаю видеть тебя во дворце, — жёстко заявил Сулейман, резко замирая и приковывая к Нуриман откровенно презрительный взгляд, в котором нельзя было заметить ни разочарования, ни доли даже невольного сожаления. Его пронзительный взгляд сковало крепким льдом, чья безупречно гладкая поверхность поддёрнулась туманной мутью. — Ты немедленно покинешь Топкапы и больше никогда не переступишь его порога. Иди, куда знаешь, и живи, как вздумается. Ни один из находящихся под моей властью дворцов не станет предоставлять тебе убежище. Если попадёшься на глаза кому-то из моих подданных, он получит полное право убить тебя.       Не проронив ни слова, Нуриман покорно склонила голову, но ни облегчения, ни благодарности за сохранённую жизнь не промелькнуло на её бесстрастном лице, словно мысленно она уже вырвалась за пределы дворцовых стен и теперь в шаге от неуправляемой паники соображала, куда ей идти и что делать. Но радость Ибрагима оказалась столь велика, что он едва не бросился на колени перед повелителем, чтобы выразить ему глубокую признательность и неподдельное восхищение его милосердием, которое он проявил даже по отношению к опасной преступнице, явно заслуживающей смерти за своё деяние. Сердце понемногу успокаивалось, утешенное труднопостижимым осознанием, что Нуриман останется в живых, однако теперь на смену губительному страху пришла сухая тоска, продиктованная, вероятно, прежде не замеченной истиной: его бывшую подругу высылают из дворца, а значит, они больше никогда не увидятся, по крайней мере, не в ближайшее время, пока Ибрагим состоит на службе у Османского государства. По отстутствующим глазам Нуриман, неотрывно смотрящим куда-то в недоступную пустоту, воин понял, что она до сих пор не может поверить в дарованную ей милость, хотя она, безусловно, предпочла бы смерть этому позорному изгнанию.       «Ты должна благодарить Аллаха, Нур. Он подарил тебе счастье: теперь у тебя есть шанс вернуться домой».