Разлучённые

      Набравшись сил, первые непорочные лучи возродившегося солнца с окрепшей смелостью бились в прозрачные стёкла светлых окон, стремясь прорваться внутрь неприкосновенной обители, однако лёгкие плотные занавески, неустанно колыхаемые редкими порывами вездесущего ветра, не пропускали ни единой маленькой искорки небесного сияния, ревностно охраняя чужое пристанище от какого-либо вмешательства извне. Только слабые, готовые, казалось, разорваться от любого неверного движения потоки бесстрастного солнца всё ещё невозмутимо ложились на резную поверхность деревянного пола, игриво путаясь в мелких ворсинках пёстрого персидского ковра, и бледная ткань подвижных штор не представляла для них препятствия, словно по какому-то тайному соглашению позволяя этим безмолвным нарушителям дерзко обследовать неизменяемое пространство. Вальяжно расположившись прямо посреди просторной комнаты ровными натянутыми линиями, еле приметные полосы то становились ярче, то пугливо угасали, мгновенно повинуясь малейшей прихоти капризного солнца, что затеяло на небе тихую игру с фигуристыми облаками, сначала плавно убегая за их пушистые спины, а потом вдруг снова являя миру свой ослепительный лик, отенённый, однако, навязчивым ощущением глубинной усталости. Не зная утомления, огненный диск продолжал свой увековеченный путь по бескрайнему горизонту, но неотвратимое приближение скорых перемен слишком очевидно отражалось на его румяных боках и щекотливых лучах, чьи скупые ласки больше не дарили прежнего щедрого тепла, не питали страждущую землю желанной силой, не согревали земных существ в пору крепнувших холодов. День за днём милосердная услужливая осень отступала всё дальше, покорно склоняя голову перед неизбежным, и на освободившийся путь неслышно, но как никогда ощутимо ступала взвешенным темпом беспощадная зима, едва сдерживаясь, чтобы не поспешить, не нарушить хрупкое природное равновесие в угоду собственным надменным желаниям, которые наверняка нашли бы пристанище в её ледяном и чёрством сердце, будь она человеком. Уже чувствовалась в ужесточённом воздухе острая примесь морозной стали и колкой смерти, почти исстаяли последние остатки вселяющего надежду мягкого тепла, утекло в небытие устоявшееся чувство защищённости, накрывая медленно засыпающую землю глухим полотном бездумного забвения и молчаливого подчинения, жизнь оглушённо замедлялась, точно готовилась и вовсе навсегда остановиться. Пусть эта ожесточённая борьба разворачивалась где-то в недоступном мирским глазам измерении, далеко за пределами роскошных господских покоев, каждая расписанная в них изящными традиционными росписями стена чувствовала на себе растущее влияние промозрглости, незримо стягиваясь упругим налётом одервенения, из угла в угол без всякой робости разгуливал вольный ветерок, прокравшись внутрь сквозь приоткрытые двери просторной террасы. Иногда можно было поймать тонкий дребезжащий свист, сопровождавший плавные перемещения по комнате покладистых потоков ничем не сдерживаемого воздуха, но в остальном вокруг повисла безмятежная тишина, столь истинная и чистая, что казалось непростительной грубостью пытаться осквернить её каким-либо неожиданным шумом. Поскольку время уже перевалило за полдень, все свечи в покоях застыли потушенными — невзрачные кремовые сгустки потёкшего воска, что выпуклыми каплями окрапили позолоченные канделябры, создавая неограниченное поле для скучного разума или просто полёта непринуждённой фантазии, при наличии которой каждая из этих неказистых субстанций могла принять самый невероятный вид, изогнуться в самые причудливые формы и вдруг стать похожей на нечто прекрасное. Самые потаённые извилины безмолвных апартаментов, несмотря на просачившиеся в помещение бледные солнечные пальцы, утопали в густом полумраке, объятые скомканными тенями, из-за чего богато отделанная комната представлялась в разы меньше, чем она есть на самом деле.       С раннего утра, когда господская обитель ещё купалась в тонком зареве предрассветных сумерек, окрашенная в искуссно выдержанные чёрные оттенки отступающей ночной тьмы, и до долгожданного наступления полудня Ибрагим не находил себе места в четырёх стенах, лишённый возможности куда-либо отлучиться или даже вздохнуть жалкую струйку свежего колкого воздуха. И хотя терраса находилась в нескольких шагах от него, беззастенчиво заманивая к себе невинностью внешнего мира и необъятным простором, он никак не находил в себе достаточно смелости, чтобы преодолеть это ничтожное расстояние и очутиться наконец за гранью царившего кругом безумия, такого непреклонного и выматывающего, что от него не было спасения. Вот уже несколько минут, а может, даже целый час зачарованный воин не мог отвести остекленевший взгляд от маячевшей перед ним красочной картины настоящего рая — точнее, той его части, что то и дело попадала в поле его зрения сквозь случайные прорехи между волнующимися на ветру занавесками, поблёскивая далёкой гладью зыбкого моря или краешком нежно-голубого неба, припорошенного, словно снегом, сугробами белых облаков. Издалека, из этого недосягаемого мира, полного жизни и свободы, до него долетала унылая перекличка редких лесных птиц, напрягающих свои безупречные голоса под натиском набирающего силу холода, да томный шелест последних выцветших листьев на обнажённых ветвях исполинских деревьев, чьи исхудавшие сучья безудержно дрожали, терзаемые неугомонным ветром. Заснувшее под толстым слоем неразришимых тревог сердце трепетно отзывалось на эти призывы сладостной трелью, будто опасалось стучать слишком неистово и громко, и всё же Ибрагим с упоением прислушивался к этим обыденным звукам, разбавляющим невыносимую тишину, звукам теплившейся жизни и неугасаемой свободы, которые до такой степени не соответствовали истинному состоянию воина, что привлекали его своей безупречностью, заставляя его удивляться существованию подобного чуда. Теперь, стоя посреди пустых покоев, не принадлежащих ему, но вынужденных терпеть его присутствие, он чувствовал зловещее дыхание смерти за своей спиной, ощущал всеми фибрами подтянутого тела незримое движение коварных теней, постепенно осознавал, что превращается в беспомощного узника собственных внутренних страхов и совершенно не знает, как с ними бороться и стоит ли. Он один, в заточении, в объятиях смерти, раздавленный и сломленный, имеющий ровно столько, сколько ему позволили иметь, но обречённый потерять гораздо больше.       До сих пор Ибрагим не сделал ни шагу за порог султанских покоев, а ведь после изгнания из дворца Нуриман прошло немало времени, и девушка наверняка уже выпровожена прочь в соответствии со всеми распоряжениями повелителя, приговорённая к мучительным скитаниям без шанса отыскать пристанище. Увесистое чувство ноющей безысходности по-прежнему крепко сидело в груди воина, словно прижимая его к земле своей грубой тяжестью, и оттого одичавшее сердце подобно загнанному в западню пугливому оленю металось из стороны в сторону, необузданное и потерянное, одновременно стремящееся восстать против принятого, вполне справедливого решения, и тихо смириться с ним, признав болезненное поражение. Монотонная мысль о том, что он, возможно, никогда больше не увидит Нуриман, всё так же бессмысленно долбилась в его замершее сознание, свинцовыми каплями проливного дождя стекая на глаза, выжимая из них предательские, совсем неуместные и нежеланные слёзы, и он безмолвно стоял, со стороны взирая на творившийся с ним произвол, исподтишка наблюдая за тем, как стойкий хладнокровный воин неумолимо превращается в уязвимое и безвольное существо, подверженное влиянию собственных жалких чувств. Сокрушительное понимание своего бессилия перед человеческими пороками, неспособности противостоять земной привязанности к другим людям заставляло Ибрагима стыдиться себя и своих низких прихотей, пробуждало в нём решительное отвращение к каким-либо попытками избежать предначертанного, но ничего, кроме бесполезного созерцания происходящего с ним и вокруг него, у него больше не осталось. Необходимое смирение могло бы принести ему новую порцию глубинной боли, зато оно изгнало бы прочь непозволительную слабость, успокоило бы растревоженную душу, на какое-то время притушив тлеющие огоньки непонятного гнева, грозящие при малейшей искре разрастись в настоящее пламя и спалить до тла последние останки человечности в огрубевшем существе безжалостного воина. Но смирение не приходило, оно лишь нерешительно мялось где-то совсем рядом, раздражая своим мнимым присутствием чуткое сердце, и бесконечно долго притворялось чем-то, чем оно на самом деле никогда не являлось: равнодушием, отчуждением, отрицанием, но только не возвышенной силой, призванной оградить от боли и принести желанный покой. Тогда Ибрагим понял, что нет смысла в поиске этого смирения — всё равно оно не избавит от жгучего ощущения ничтожности, не изгладит из памяти рвущее на части чувство вины, не поможет притупить отчаянные завывания раненой души, страждущей спасения, но прекрасно знающей, что оно не наступит. Смирение, в конце концов, не вернёт ему утраченную честь, доверие старого друга, не вернёт ему Нуриман и их прежнюю дружбу, оно не вернёт ему счастливое прошлое, которое обещало светлое будущее и дарило не менее безоблачное настоящее. Всего этого больше нет, как и нет надежды вернуться к истокам, исправить совершённые ошибки, спасти невинные жизни, обречённый на смерть только потому, что их признали не достойными жить; нет того чистого пути, что выведет из тьмы навстречу свету, нет возможности постичь истину... Есть только он, Ибрагим, и его демоны, засевшие внутри, оскверняющие сознание, подчиняющие себе его разум и сердце, его собственная тёмная сущность, его внутренняя тьма.       Ослепительной вспышкой огненной молнии в голове сверкнули непрошенные воспоминания о минувших часах, проведённых в покоях султана, о том, что успело случиться на столь короткое время и сколько самых различных чувств успел испытать Ибрагим, отчего он теперь ощущал себя полностью опустошённым, едва ли способным даже на то, чтобы распознать в себе приступ слабого любопытства. Стоило осуждённой Нуриман в последний раз переступить порог господских апартаментов, и в Топкапы объявилась крайне взволнованная и не находящая себе места от возбуждения Хатидже, одержимая исступленным желанием поскорее вновь взять на руки свою дочь, прижать её к себе, чтобы больше никогда не отпускать. Ибрагим находился рядом с Сулейманом, когда обезумевшая от горя мать наконец увидела измождённую, ослабевшую Кехрибар, изведённую холодом и голодом настолько, что она даже не кричала, хотя её прекрасные янтарные глаза поддёрнулись крупными слезами, а маленькое личико покраснело от беззвучных рыданий и тоски по матери. Долго Хатидже самозабвенно прижимала её к своей костлявой груди, и острые плечи её, резко очерченные худобой, иногда судорожно вздрагивали, словно в приступе безудержного плача, осунувшееся лицо то становилось пугающе бледным, так что отчётливо выделялась узкая полоса поджатых сухих губ, то наливалось краской, точно её бросало в лихорадочный жар. Округлённые от неверия и неподдельного замешательства глаза госпожи были прикованы к Кехрибар, она ни разу не удостоила взглядом ни брата, ни, тем более, Ибрагима, но взор её постепенно прояснялся, и по мере того, как отступала бешеная радость, смешанная с панической расстерянностью, Хатидже постепенно начинала обретать прежнюю себя. Возвращалось сдержанное самообладание, таяли беспричинная ярость и убийственная печаль, на смену потерянной, лишившейся от потрясения рассудка матери пришла властная и уверенная госпожа, которая в эти мгновения не знала большего счастья и улыбалась так восторженно и искренне, что рассеивались любые сомнения насчёт испытываемой ею радости. Миновали минуты порывистых метаний, когда сотни чувств разом навалились на ошеломленную Хатидже, превратив её в ходячий уголёк, готовый вспыхнуть от малейшего проблеска лишнего света, и вот она уже безостановочно, на одном дыхании, благодарит Сулеймана и Ибрагима за совершённый подвиг, от нахлынувшего на неё невыразимого счастья путается в словах и перескакивает с одной мысли на другую, но всё же она бесконечно счастлива, и ради наблюдения этого счастья Ибрагим был готов пройти тернистый тёмный лес ещё сотни, тысячи раз. Глядя в объятые беспредельной радостью глаза госпожи, он отчётливо осознавал, что это и есть самая лучшая плата за перенесенные трудности, лучшая награда и лучшая благодарность, которую не описать словами и не передать взглядом — её можно только увидеть воочию, почувствовать на себе и понять, что ничего не свершилось напрасно. И с этим приятным пониманием Ибрагим на время позабыл о Нуриман, о своих собственных проблемах и терзаниях, он растворился в чужом счастье, ощутил себя причастным к общей радости, и в какой-то момент ему даже показалось, будто и в его запутанной и грешной жизни ещё осталось место для такой же радости, для беззаботной веры и воскрешающей надежды. Непрошенная улыбка не сходила с его посветлевшего лица до тех пор, пока Хатидже не покинула покои вместе с Кехрибар в сопровождении брата, до тех пор, пока не хлопнула в пустынном безмолвии входная дверь, погружая воина в странно отчуждённое и неприятное одиночество. Только тогда Ибрагим весьма неохотно признавал собственное предательское заблуждение, вспоминая, что в отличие от Хатидже он не заслужил права ни на безмятежное семейное счастье, ни на безусловную надежду, что ничего в его тернистой судьбе не разрешится само собой, и уже знакомая угнетающая тяжесть обращала в бездушный камень его трепещущее сердце, вытесняя прочь светлые и живые чувства. Да, Кехрибар найдена, а преступник наказан, так откуда это непринятие? Почему отчаянно хочется иного, почему сердце изнывает от причинённый ему боли, истекая горячей кровью, что течёт из открытых ран?       Бархатный упругий ворс персидского ковра заглушал стремительные шаги, делая их пружинистыми и абсолютно бесшумными, так что преодолеть расстояние до деревянной двери не составило никакого труда, несмотря на свинцовую слабость в ногах и отсутствие всякого желания шевелиться во всём теле, так или иначе вынужденном подчиняться своему уставшему хозяину. Словно не желая его отпускать, проказник-ветер настойчиво толкнул Ибрагима в спину, заигрывая с подолом утеплённого кафтана, и, нисколько не стыдясь своей откровенной мольбы, призывно скользнул ледяными пальцами по волосам, точно побуждая обернуться и всё-таки поддаться искушению выйти на просторную террасу, навстречу свежести и свободе. Меткий, особенно дерзкий солнечный луч безошибочно ударил воина прямо в затылок, накрыв его блаженной волной непривычного тепла, но всё это продлилось лишь долю мимолётного мгновения, а потом Ибрагим шагнул в серый омут ленивых теней, прячась и от шепчущего ветра, и от щедрого солнца. Одним движением, более резким, чем он рассчитывал изначально, воин распахнул перед собой резные двери, подставляя безучастное лицо встречным потокам беспутного воздуха, и переступил порог апартаментов, оказавшись в безлюдном коридоре, околдованном той же стальной тишиной и тем же безжизненным состоянием, какое неотступно преследовало его с того самого момента, как он остался совершенно один, предоставленный сам себе. Безмолвные, ко всему равнодушные стражи даже головы не повернули в его сторону, только прилежно согнулись в почтительном поклоне, приветствуя Великого визиря, и так и остались в таком положении, предоставив Ибрагиму лицезреть лишь их отточенную с годами позу беспрекословного подчинения. Неуловимым дуновением прошмыгнув мимо них, воин очутился в пустынном холле, где с гораздо большим остервенением хозяйничал морозный ветер, наполняя обжигающий воздух осколками жидкого льда, но факелы никто не зажёг, так что не чувствовалось ни малейшего присутствия желанного тепла и узкое пространство затянул прозрачный сумрак. В отяжелевшей от неугодных мыслей и невыносимой усталости голове Ибрагима упрямо пульсировало лишь одно первобытное желание — как можно скорее добраться до собственной комнаты и надолго забыться беспробудным сном, отключившись от всего мира, но стоило ему оторвать блуждающий взгляд от мраморного пола, и он мгновенно понял, что отдых вновь потребуется отложить. Правда, теперь эта необходимость больше не вызывала в нём жгучее раздражение или нестерпимый гнев, потому что её причина была слишком прекрасна и привлекательна, чтобы от неё можно было вот так просто сбежать, и одного лишь её пленительного взгляда из-под опущенных на глаза длинных густых ресниц хватило, чтобы пригвозить воина к месту и окончательно отобрать у него всякую волю.       Казалось, с того дня, как они виделись в последний раз, прошло несколько лет, настолько сокрушительно и неожиданно тщательно скрываемая от посторонних глаз тоска обрушилась на ничего не подозревающего Ибрагима, подавляя все беспорядочные чувства и оставляя только горькое осознание того, как сильно он скучал по этим неповторимым глазам, по этому робкому взгляду исподлобья, по стройному стану и медовому голосу. За всеми навалившимися на него обязанностями в связи с пропажей Кехрибар он почти не вспоминал свою дорогую возлюбленную, почти не думал о ней, а теперь, увидя её наконец перед собой, вдруг растерял нужные слова и верные мысли: в сознании зияла утробная пустота, похожая на высхший каньон, по которому беспрепятственно гуляет ветер. Он знал, что нужно что-то сказать, выразить радость от долгожданной встречи, но не находил в себе сил сдвинуться с места, словно тайная магия чужого проникновенного взгляда подчинила себе его податливое существо, а его проказливая обладательница тихо наслаждалась беспомощностью незадачливого воина, беззастенчиво разглядывая его с головы до ног во всех подробностях, слишком цепко и ощутимо. На мгновение её изящные губы изогнулись в нежную улыбку, отчего-то боязливую и будто бы нерешительную, в карих глазах мелькнула очаровательная растерянность, придающая ей сходство с охваченной паникой дикой ланью, и одного лишь этого мимолётного замешательства Ибрагиму хватило, чтобы вырваться из бесцеремонного, но столь страстного плена, сбросив с себя незримые цепи, и в пару широких шагов сократить последнее расстояние между ним и райской гурией, что набралась смелости искушать его в таком неподходящем для этого месте. Они очутились слишком близко друг к другу, так что щеку Ибрагима приласкало её тёплое трепетное дыхание, а в нос вкрадчиво забрался незабываемый аромат свежей хвои и зимней розы, но он не осмелился коснуться её, поддаться своему первому порыву, потому что снова заглянул в её выразительные глаза и словно добровольно шагнул в бездонную пропасть, страждущую проглотить его вместе со всеми его преступными мыслями и не менее преступными чувствами. Застывшее перед ним непорочное, безупречное существо смотрело на него открыто и проницательно, но замечались в её непринуждённом взгляде весёлые искорки еле сдерживаемой радости, яснее всяких слов говорившие об испытываемом ею возбуждении.       — Нигяр, — почему-то севшим голосом выдавил из себя Ибрагим, не в силах отвести взор от как и всегда прелестного лица девушки, что за прошедшее время их разлуки только представилось ему ещё краше и аккуратнее, хотя на нём виднелись глубокие следы молчаливых переживаний и несколько новых морщин, делающих его как будто старее. — Ты приехала... Я очень тосковал по тебе.       — И я тосковала, Ибрагим, — щемяще улыбнулась ему Нигяр, и от сквозившей в этой улыбке незабвенной любви у воина закружилась голова, а сердце томно застонало, требуя позволить ему наконец воссоединиться с объектом своей неиссякаемой страсти. — Но нашей разлуке пришёл конец. Теперь, когда Кехрибар и её мать воссоединились, Хатидже Султан может справиться и без меня. Я останусь в Топкапы.       — Это чудесно, Нигяр! — восторженно воскликнул обрадованный воин и в порыве переполнивших его светлых чувств обхватил руками прямую спину калфы, с наслаждением прижав её к себе. Тихо засмеявшись, Нигяр спрятала лицо на крепком плече Ибрагима, податливо прильнув своим хрупким телом к его подтянутому стану, и на несколько мгновений их сердца забились в унисон, опьянённые долгожданным воссоединением. — У нас столько всего произошло, не поверишь! Я всё тебе расскажу...       — Разумеется, расскажешь, милый, — ласково промурлыкала Нигяр, нехотя отстраняясь от визиря, и плавным движением откинула назад свою маленькую голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Выбившиеся из её идеальной причёски завитые пряди скользнули по прямую лбу на острую скулу, приковав к себе дерзкое внимание Ибрагима, заимевшего теперь отличный предлог, чтобы невзначай коснуться чужой гладкой щеки. — Но чуть позже, вечером. Не успела я переступить порог гарема, как Сюмбюль ага набросился на меня с жалобами, так что дел у меня много. Да и ты выглядишь уставшим, тебе бы отдохнуть.       Острый укол капризного разочарования больно впился в раззодоренное сердце Ибрагима, так что он едва подавил жгучее желание взмолить подругу о том, чтобы она осталась с ним, хотя бы ненадолго, и вынужденно смирился с необходимостью проявить терпение. Конечно, Нигяр говорила правильно, но ему меньше всего хотелось отпускать от себя своё единственное утешение, единственного человека, подле которого он способен забыть обо всём на свете и при этом остаться собой, меньше всего ему хотелось вновь уединиться с собственными жестокими угрызениями и с болезненными воспоминаниями о Нуриман и её позорном изгнании. И вот, только оказавшись рядом с ним, Нигяр снова покидает его, и непрошенная досада неумолимо точит ослабевшее существо Ибрагима, подминая под себя его податливую волю, а он лишь покорно отпускает её, привычно утешая себя мыслями о её скором возвращении и том, что они будут делать, когда останутся наконец совершенно одни. Вероятно, ему придётся найти слова, чтобы рассказать историю с Нуриман, придётся заново пережить все те мучительные стенания, но он был готов вытерпеть что угодно ради целой вечности, проведённой вместе с ней, с той, в ком он видит своё спасение и своё наказание.       — Ты права, — наконец заставил себя произнести Ибрагим, но это далось ему нелегко: слова вместе с сухим воздухом застревали в горле, по телу медленно распространялся мертвенный холод, словно у него вдруг отобрали единственный источник живительного тепла. — Прошу, возвращайся скорее. Я буду ждать.       Лучезарная, скромная улыбка осветила прояснившееся лицо калфы, и она неторопливо, взвешивая каждый свой шаг, развернулась и пошла прочь, невесомо паря над полом, словно на невидимых крыльях, и будто кокетливо заигрывая с наблюдавшим за ней Ибрагимом, чей жадный взор хищного сокола до последнего провожал её ладно скроенную фигурку, не желая ни на миг упускать её из виду. Прежде, чем скрыться за поворотом, Нигяр обернулась и задержала на нём многозначительный, полный томного обожания взгляд, и в очередной раз воин безнадёжно расстаял от этого взгляда, ответная нежная улыбка тронула его серьёзные губы, заставив окончательно расслабиться. Возвращение возлюбленной обещало начало чего-то хорошего в череде нескончаемых бед и волнений, и Ибрагим испытал давно забытое чувство хрупкого удовлетворения, предвкушая новую неповторимую ночь в компании Нигяр и лелея скупые надежды, что она непременно поможет ему хотя бы на время обо всём забыть.       Неторопливо двигаясь по кругу в одном и том же направлении, словно в глубоком озере неизлечимого забвения, сжатый какой-то непреодолимой силой воздух мгновенно окутал появившееся в его обители живое создание из плоти и крови и осторожно, дабы не спугнуть желанного гостя, просачился сквозь одежду к излучающему импульсивное тепло телу, беспрепятственно проникая к сокровенному, тайному и скрытому, перед ним совершенно беззащитному и доступному. Завистливые тени, что до сих пор трусливо прятались по углам маленькой комнаты, исподтишка взирая на появившуюся среди них странную фигуру, вполне живую и настоящую, с тихим ропотом покинули свои уютные пристанища, подбираясь всё ближе к необычному существу, и с неприкрытым любопытством, приправленным дерзкой лестью, изучали человеческое тело, такое гибкое и способное, но в то же время весьма ограниченное. С притворной мягкостью они ласкались к этому неподвижному стану, словно желали почувствовать его тепло, ощутить его твёрдость, но какой-то дикий инстинкт внутри их призрачной сущности подсказывал им, что он изрядно ослаб и теперь не может с прежними ловкостью и силой отстаивать собственные границы, а значит, превратился в лёгкую добычу для них, безмолвных детей вездесущего мрака, изголодавшихся по чужой усталости. Напор скопившейся вокруг него тьмы оказался действительно мощным и настойчивым, однако Ибрагим, вопреки почти бессознательному стремлению отдаться на волю этих непрошенных наваждений, приказал себе продержаться ещё чуть-чуть, не позволить воображаемым видениям подчинить себе его стальное терпение, расшатанное бессонной ночью и грузом навалившейся на него острой печали. Путь до собственных покоев почудился ему целой вечностью, но теперь, найдя, наконец, самое подходящее место для отдыха и уединения, он вдруг растерялся, словно не сумев поверить, что в самом деле оставил позади прошедшие часы предельного напряжения и шальной тревоги, которые порядком измотали его лучше любого кровопролитного боя, до дна опустошив бесчувственную душу. Отсутствие необходимого сна и постоянные нервные терзания давали о себе знать: в ушах мерещился еле различимый воркующий шёпот, похожий на тихий призыв к нему незримых теней, перед глазами точно колыхалась неприступная стена стройного полумрака, хотя в самый разгар ясного дня покои наверняка должен был наполнить небесный свет, разогнав прочь последние рваные куски поверженной тьмы. С раздражением встряхнувшись, Ибрагим заставил себя сойти с места, перед этим притворив за собой ставшую внезапно неимоверно тяжёлой дверь, и шаткой поступью пройти к своему столу, неизменно заполненному различными бумагами и документами, значения каждого из которых он всегда безошибочно помнил, но теперь отчего-то безнадёжно забыл абсолютно всё. Списав подобное недоразумение на крайнюю степень физического и душевного измождения, воин склонился над своим рабочим местом, но одного только взгляда, пусть даже блуждающего и помутнённого от усталости, брошенного на разложенные перед ним пергаменты, ему хватило, чтобы с пугающей неотвратимостью осознать: что-то здесь явно не так.       Обычно собранные на краю стола в аккуратные стопки листы желтоватой бумаги, полностью исписанные всевозможными почерками, в самом небрежном виде были разбросаны по всей поверхности стола, некоторые чуть помятые, словно задетые чьими-то неосторожными пальцами, и все оказавшиеся в недопустимом беспорядке. Среди подверженных такому грубому обращению бумаг Ибрагим выхватывал и отчёты с последних советов, и недавно написанные приказы, даже черновые варианты деловых писем, терпеливо ждущих своей отправки каким-нибудь дальним визирям или наместникам, но вся эта проделанная им за многие дни работа почему-то обнаружена им в столь неподобающем образе, словно по комнате прошёлся неистовый ураган. Непрошенная и до дрожи пугающая мысль без предупреждения закралась в потерянное сознание воина, вынудив его постыдно содрогнуться всем телом: что, если устроенный здесь беспорядок — это дело рук человека? Мог ли кто-то побывать в его покоях в его отсутствие и намеренно расворошить все его бумаги? Вот только, для чего кому-либо понадобилось бы совершать подобное безрассудство? Что двигало тем, кто без зазрений совести похозяйничал в комнате Великого визиря, а потом скрылся с места своего преступления, никем не замеченный?       Все эти неутешительные подозрения пришлись Ибрагиму совсем некстати, так что он, будучи окончательно подавленным историей с Нуриман и до предела выжитым после бессонной ночи и продолжительной прогулки по лесу, меньше всего хотел обращать внимания на мелкие странности, особенно, такие, которым с трудом находилось достойное и разумное объяснение. Безусловно, возникшие в его окутанной глухим туманом голове настойчивые предупреждения всё-таки немало насторожили его, но ни желания разбираться с ними сейчас, ни срочной потребности поднять всеобщую тревогу, чтобы каждый был начеку и приложил все усилия для поимки возможного вора, у воина не появилось, хотя вся эта ситуация так и кричала ему о том, что происходит нечто сомнительное. С каждым минувшим мгновением мучавшее Ибрагима закоренелое изнурение становилось всё тяжелее и упрямее, уже с долей досадного раздражения умоляя его разрешить себе заслуженный отдых, и он без всяких возражений внял этому внутреннему голосу сидящего в нём обычного человека, способного чувствовать измождение и недомогание, и само собой всплывало на поверхность равнодушное желание махнуть на всё рукой и просто провалиться в нерушимый сон. При мысли о долгожданном расслаблении чуткие ощущения воина окончательно притупились, так что он даже не заметил, как испустил шумный увесистый вздох, всколыхнув вокруг себя неподвижно застывшие потоки тягучего воздуха, в котором только теперь улавливалось призрачное присутствие нависшей над ним скрытой угрозы. Неприятное стеснение в груди мешало полноценно дышать, а к съёжившимуся телу вплотную подобрался цепенящий холод, из-за чего сведённые мимолётной судорогой мышцы снова напряглись, подготавливая его к неизвестной опасности.       Прежде, чем оставить до более подходящего момента произошедшую странность, Ибрагим в последний раз скользнул безучастным взглядом по беспорядочной куче на столе, но внезапно внимание его привлёк свиток старого пергамента, лежащий поверх других листов довольно аккуратно, наверняка оставленный чей-то боязливой рукой, и отрешённое от любых испытаний сердце вдруг испуганно встрепенулось, залившись предвкушающей дробью. Сам не понимая, что именно вызвало в нём столь бурную и неоднозначную реакцию, он потянулся к неизведанной находке и быстрее, чем в нём могла бы зародиться пугливая мысль передумать, сомкнул пальцы на тонкой трубочке шершавой бумаги, поднимая её со стола и начиная пристально рассматривать. Пергамент казался ужасно древним, будто несколько раз вымоченным в воде и просушенным на солнце, по сравнению с другими листами на столе Ибрагима он отдавал тусклым оттенком бурой ржавчины, на основании чего визирь сделал решительный вывод, что свиток, должно быть, попал к нему по ошибке и уж точно никогда не принадлежал ему, поскольку он видел его впервые. Повертев свиток в чуть дрожащих пальцах, воин не обнаружил никаких надписей или пометок, единственное, что бросалось в глаза — свёрнутая бумага была туго перетянута старой толстой нитью, почти потерявшей свой истинный цвет, но никакой печати, никакого обознавательного знака Ибрагим не наблюдал, и это лишь возбудило в нём как безудержный интерес, так и предельную настороженность. Всего пару мгновений он в нерешительности боролся с собой, взвешивая все за и против, но затем нестерпимое любопытство всё же пересилило рассудительность, и он судорожным движением сорвал со свитка противную верёвку, которая никак не хотела ему поддаваться, и в руках у него остался один лишь пергамент, свободный от всяких лишних вещей, призывающий к тому, чтобы его прочитали. Сгорая от непонятного, но весьма надоедливого нетерпения, воин в спешке развернул неподатливую грубую бумагу, неприятную на ощупь, и подставил лист единственной, зажённой в покоях ещё со вчерашнего вечера свече, которую он в силу своей крайней рассеянности заметил только сейчас. Умирающее слабое пламя на последнем издыхании заплясало по бурому листу рыжими бликами, и чёрные глянцевые чернила заблестели в его свете маленькими искорками, выделяя каждое поспешно выведенное неловкой рукой слово, точно писавший эти строки необузданно дрожал то ли от страха, то ли от холода, а чернил катастрофически не хватало, поэтому кое-где неровные арабские знаки бледнели и обрывались. Но всё-таки, как следует приглядевшись, Ибрагим с замиранием сердца стал вчитываться в наспех нацарапанную записку, и по мере того, как округлённые глаза его скользили по прыгающим строчкам, внутри у него всё холодело, а сбитое дыхание застывало в груди.       «Я сильно рискую, отправляя тебе это, но надеюсь, что не напрасно. Ради того, чтобы доставить это письмо именно тебе, я отдала последние сбережения, так что времени у нас мало. Прошу, исполни мою последнюю просьбу, хотя бы в память о том, что было между нами в прошлом.       Я буду ждать тебя там, где ты отыскал причину моего падения, сегодня после полуночи. Приходи, если хочешь узнать правду.       Тебе известно, кто.»       Казалось, большего потрясения Ибрагиму уже не суждено испытать, но после прочтения этого послания, несомненно, написанного Нуриман, он какое-то время простоял в оглушённом оцепенении, не чувствуя ничего и не думая ни о чём, просто пытаясь осознать, как же ей, во имя Аллаха, удалось провернуть такой опасный трюк под самым носом у повелителя и остаться незамеченной. Судя по некоторым строкам, ей пришлось заплатить немалую сумму, чтобы обеспечить беспрепятственное проникновение письма во дворец, прямиком в покои Великого визиря, и мысль о том, что его бывшая подруга пошла на столь отчаянный поступок исключительно в надежде на его внимание и отзывчивость, пробудила в воине острое сожаление и даже потаённую вину, поскольку теперь Нуриман действительно осталась одна, брошенная на произвол судьбы без жилья и средств. Вновь склонившись над посланием, Ибрагим ещё раз вчитался в каждое слово, вытаскивая из него скрытые смыслы, и словно по щелчку пальца откровенная расстерянность в нём сменилась мрачной решимостью, когда он убедился, что без раздумий исполнит просьбу Нуриман во имя их общего прошлого, если она даст хоть малейший шанс спасти её от бесславной смерти вдали от людей в полном одиночестве. Какие бы разногласия ни происходили между ними, сердце воина всё ещё болело за его старого друга, и он не собирался превращать эти риски в напрасно потраченное время, тем более, письмо Нуриман оказалось вовсе не таким однозначным и прямолинейным, каким он увидел его при первом изучении. В голове уже накопилась куча вопросов касательно так называемой «правды», так что ничего больше не могло удержать Ибрагима от окончательного решения встретиться с изгнанницей, и он с мрачным наслаждением ощутил неожиданный прилив непоколебимой уверенности, заглушающей даже воинскую подозрительность, предательские сомнения и всепоглащающий страх. Неистовое желание жадного огня мгновенно утолилось потрёпанным старым листом иссохшего пергамента, что незамедлительно вспыхнул при соприкосновении с безвольным пламенем, отравляя воздух ровной струёй чёрного дыма, и затем так же стремительно сгорел полностью, опадая на стол маленьким ворохом тлеющего пепла.       Искревлённая корона чёрных ветвистых кустов надёжно укрывала дерзкого нарушителя ночного умиротворения от особенно наблюдательных и острых глаз, невозмутимо позволяя ему слиться с окружающей его сплошной темнотой и самому стать неотделимой частью разбросанных повсюду гибких теней, плотно въевшихся в недвижимое пространство давно уснувшего под покровом ублажающей ночи леса. Некогда пружинистая податливая почва под ногами, усыпанная отсыревшими мёртвыми листьями, затвердела от непредвиденного натиска окрепшего холода, и то грязное месиво, что покрывало теперь землю толстым слоем древесных останков, поддёрнулось утончённым налётом серебристого инея, приятно похрустывая при каждом, даже тщательно взвешенном шаге. Вопреки давно устоявшейся над необъятной чащей царственной ночи, что вбирала в себя малейшие лишние движения, мелькавшие где-то за стволами широких деревьев, объятая притворным безмолвием дикая обитель вовсе не стремилась сберечь в своих владениях драгоценную тишину: то пролетит над головой какая-то огромная хищная птица, заслонив собой полную луну, сверкнут только в непроглядном мраке два её огненных голодных глаза да разнесётся далеко по матовому небу её пронзительный леденящий душу крик; то вездесущий ветер скользнёт покровительственной рукой по лысым верхушкам стыдливо обнажённых деревьев и просвистит самодовольно свою монотонную песню; то шмыгнёт где-то в корнях древнего дуба ночной зверёк, так и не замеченный людским глазом, и словно нарочно прошуршит павшими листьями, чтобы раздразнить навострённые чувства незванного гостя. Будто сговорившись со своими незримыми обитателями, суровый лес неустанно стремился прогнать постороннее существо за рубеж неприступных владений, однако, наученный недавним опытом, тот и не помышлял о том, чтобы повернуть назад, и упрямо пересекал сдержанной поступью запутанные, с трудом проходимые в темноте тропы, пока внезапный приступ предельной настороженности не вынудил его затаиться неподалёку от цели своего полуночного путешествия. На этот раз тернистый путь до ветхой избы занял гораздо меньше времени, и дороги, заваленные обломками мелких веток и сучьев, казались более доступными и приметными, так что сосредоточившему цепкое внимание на происходящем вокруг воину не составило почти никакого труда вновь миновать исхоженные им прежде тропинки, не встретив ни одного серьёзного препятствия. Но привлекательная по своей загадочности и томному трепету ночь точно стала темнее, строже: приходилось часто останавливаться в окружении одинаково толстых чёрных стволов, чтобы безошибочно отыскать верное направление, а отсутствие какого-либо источника необходимого света только усугубляло и без того опасное положение странника, не позволяя ему ускорить темп своих бережливых шагов, вследствие чего он превращался в лёгкую добычу для ночных хищников, до сих пор лишь чудом не напавших на его след. Теперь, прячась сам не зная от чего под склонёнными к самой земле кривыми ветвями тисового кустарника, Ибрагим продолжал лихорадочно оглядываться в поисках несуществующей угрозы, и зловещий холодок неприятного предчувствия змеиным телом скользил вдоль его вытянутого позвоночника, из-за чего на коже проступал ледяной пот, а внутренности пробирало неуместной дрожью. Ему всё чудилось, что где-то среди молчаливых сосен и исполинских клёнов, убегающих стройными верхушками прямо в сплошь чёрное небо, таится какая-то неясная опасность, терпеливо поджидая, когда он проявит неосмотрительность или совершит неверный шаг, чтобы потом бесшумно наброситься на него из засады и растерзать на месте, бросив его искалеченный труп на съедение волкам. Раньше воин списал бы подобные пугающие фантазии извращённого разума на последствия безмерной усталости, но после памятного дня, решившего судьбы многих людей, ему всё-таки удалось вздремнуть, так что он чувствовал себя вновь достаточно сильным и полностью способным постоять за себя, и надоедливые мысли о каком-то адски тяжёлом бремени, что до сих пор мёртвым грузом лежало на его плечах, всё меньше посещали его. Причина этого постыдного страха перед неизвестным и беспощадным оставалась для Ибрагима, к его собственному сожалению, неразгаданной тайной, но у него особо не находилось свободного времени, чтобы всерьёз задуматься над причудами собственного сознания, поскольку все его ощущения были направлены на постоянную оценку окружающей обстановки. Бдительность воина не знала границ, ни на миг он не смел расслабиться или снять пальцы с эфеса сабли, которую он из предосторожности взял с собой, целый лес сейчас предстал перед ним одним большим и необъятным врагом, пристально следящим за любым его движением и ищущим наиболее удобные и быстрые способы расправы над чужаком.       Наблюдательный взгляд придирчиво прощупывал застывший перед ним знакомый старый дом, уже без прежнего опасения задерживаясь на хлипкой скрипучей двери и лишённых стекла маленьких окнах, но в глубине дотошно предвзятого существа Ибрагима продолжали нарастать справедливые подозрения, словно какая-то высшая сила приковала его ноги к мёртвой земле, не давая сдвинуться с места. На удивление сдержанное хладнокровное сердце с должным чётким ритмом отстукивало жизненно важный удар, распространяя по окоченевшему телу тёплую кровь, но воин отчего-то не чувствовал этого тепла в пальцах ледяных рук и одновременно с этим не ощущал и ожесточённого холода осенней ночи, что уже давно беспрепятственно проник ему под одежду и теперь беззастенчиво, по-хозяйски гладил беззащитную кожу. Всё, что он мог осознать — это собственная непримиримая растерянность, ставшая причиной появления необъяснимых сомнений и почти непреодолимого желания вовремя одуматься и как можно быстрее убраться из этого места, пока он не накликал на себя беду. А ведь после прочтения записки Нуриман решение Ибрагим принял мгновенно, не прислушиваясь особо ни к настойчивому голосу справедливого разума, ни к пробудившемуся в нём глубинному подозрению, потому что считал своим долгом прийти на помощь подруге, даже если в последнее время между ними пролегала мрачная пропасть. И только теперь, в очередной раз повторив про себя твёрдо засевшие в памяти строки, воин впервые допустил пугливую мысль, что Нуриман сильно изменилась за прошедшие несколько лет и прежние ценности — их общие ценности — больше не имеют для неё столь большого значения, а в её голове может зреть какой угодно хитрый план, чтобы заманить его в ловушку или вынудить совершить непоправимую ошибку. Не все резкие слова, сказанные девушкой в порыве ненасытного гнева, Ибрагим сумел предать забвению, не все их яростные споры, не все причиняющие боль обвинения он был способен забыть, и внезапные воспоминания, в один миг пролетевшие перед внутренним взором, едва не заставили его отступить и повернуть назад. Однако отныне у него есть лишь путь вперёд, отступать поздно — он уже здесь, он пришёл на зов давнего друга и теперь не имеет права преступить собственный завет. Несмотря на совершённые грехи и дрпущенные заблуждения, Нуриман всё ещё оставалась его близкой подругой, которую Ибрагим не собирался бросать в состоянии нищеты и одиночества, так что напористые убеждения, заполонившие его потерянное сердце, снова потерпели поражение. Не внимая более ни единому их навязчивому заверению, он бесшумно покинул своё укрытие, выступив на пятно бледного лунного света, и за считанные секунды преодолел расстояние до злополучного дома, как по чьей-то насмешливой прихоти утопающего в густой, наводящей тревогу тени.       «Я буду ждать тебя там, где ты отыскал причину моего падения...»       Как только напряжённый, готовый к любым неожиданностям воин перешагнул невысокий порог ветхой избы, в глаза ему ударил мощный поток застоявшейся темноты, так что сперва ему показалось, будто он ослеп, и он до онемения в пальцах впился в резной эфес оружия, словно собираясь вытащить его и наброситься на невидимого неприятеля. К счастью, непрерывно моргающий взгляд почти сразу же привык к сплошному чернильному морю прямо перед ним, а затем с нахлынувшим на него облегчением Ибрагим заметил в глубине тесной комнаты трепетно мигающий огонёк единственной свечи, что испуганно вздрогнула под порывом проникшего внутрь сквозь распахнувшуюся дверь сквозного ветра, едва не потухнув насовсем, но выровнялась и с прежней грацией запылала среди густого мрака. Зыбкие отсветы желтоватого пламени робко ложились на прогнивший деревянный пол и сырые, поросшие мхом стены и, приправленные алым оттенком предрассветного багрянца, заманчиво переливались всеми бликами жидкого янтаря, очаровывая нерушимой степенностью своего вечного танца. Засмотревшись на плавную игру маленькой свечи, словно предназначенную лишь для него одного, Ибрагим чуть не попал под ненавязчивое влияние этой пленительной магии и не сразу смог перевести взгляд чуть правее, туда, где находилась виновница затеянного свидания, непредсказуемая и решительная, как всегда. Дерзкое пламя и её успело подчинить своей живительной красоте: освещённое крохотным огоньком, болезненно худое лицо оцепеневшей девушки казалось неестественно жёлтым, в сочетании с охватившей его мертвенной бледностью особенно пугающим, рыжие искры глубоко оттеняли острые выпирающие скулы, из-за чего под выразительными, но непривычно равнодушными глазами залегли синеватые тени. Лихорадочно блестевшие из-под нависших над ними ровных бровей янтарные глаза сами напоминали две буйно горящие свечи, и от того неистового пламени, что непримиримо тлето на их дне, сердце Ибрагима предательски сжалось стальными когтями нехорошего предчувствия: похоже, ему предстоял отнюдь не лёгкий разговор.       — Нуриман, — только и сумел выдавить воин, откровенно изумлённым взглядом рассматривая бывшую подругу и едва ли узнавая в ней ту, кем она была когда-то. Она расположилась прямо на холодном полу, скрестив перед собой ноги, но он видел лишь её лицо — всё остальное было скрыто в ледяной тьме, лишая его возможности утолить съедавшее его любопытство. — Я и не думал...       — Пришёл всё-таки, — довольно резко перебила его Нуриман своим хриплым, явно нездоровым голосом, и её почти одичавший взгляд многозначительно сверкнул в свете маленького пламени, снова заставив Ибрагима невольно содрогнуться. Её бледные губы с каким-то принуждением шевелились в такт словам, но при этом выглядили мёртвыми, а сама она так ни разу и не сдвинулась, точно заледенела. — Не напрасно, выходит, я отмораживала себе конечности в этом Аллахом забытом месте и писала это глупое письмо, придумывая безопасные фразы. Честно признаться, я и не надеялась, что моя записка до тебя дойдёт.       — Ты страшно рисковала, — с намёком на осуждение заметил Ибрагим, чуть покачав головой, и прошёл внутрь дома, постепенно сокращая расстояние между ним и бывшей подругой. От него не укрылось, что при каждом его новом шаге её щуплое тело всё ощутимее сковывает предупреждающее напряжение, однако она не предприняла попытки остановить его и лишь пристально следила за ним настороженным взглядом, чем немало ранила воина. Неужели, даже после того, как он исполнил её просьбу вопреки всем противоречиям и угрозам, он не заслуживает хоть капли её прежнего доверия? — Не делай так больше, прошу. На этот раз тебе повезло, но в другой кто-то может донести, или, что ещё хуже, записка попадёт не в те руки. Ты и так чудом избежала смерти.       — Не будет другого раза, Рахман, — чуть повысила тон Нуриман, но тут же поморщилась, как от боли, и впервые в её неприступном взгляде промелькнула затаённая печаль, когда она посмотрела визирю прямо в глаза. — Это наша последняя встреча. Не знаю, что со мной будет теперь, но мы больше не должны видеться, никогда. Наши пути разошлись уже очень давно, так давай не будем мешать планам судьбы и просто смиримся.       В неверии изучая подругу остекленевшим взором, Ибрагим вдруг замер в нескольких шагах от неё, так что ему оставалось всего ничего, чтобы протянуть руку и коснуться хотя бы её плеча, такого изящного и хрупкого, но всегда надёжного, готового поддержать в трудный час и принять на себя любой сокрушительный удар безжалостной жизни. Пальцы нервно сгибались и разгибались, выдавая его нерешительность, но он всё-таки сдержал себя и лишь прерывисто вздохнул, как никогда хорошо понимая, почему им предстоит вечная разлука и почему это единственное верное для них обоих решение. Нуриман, разумеется, понимала тоже, он видел это по её тяжёлому взгляду, по тоскливому блеску в глубине её некогда живых беззаботных, а ныне уставших и разбитых глаз, по тому, как неровно трепыхала её скрытая слоями дорожной одежды грудь, отмеряя непрерывный цикл медленного дыхания. При всём своём благородном желании помочь Ибрагим должен был смотреть правде в лицо: он не сумеет бесконечно укрывать Нуриман, снабжая её всем необходимым так, чтобы этого никто не заметил; не сумеет обеспечить ей безопасность, даже если отыщет место, где она смогла бы жить; не сумеет, в конце концов, уговорить её остаться в Стамбуле, на чужой земле, там, где она потерпела самое страшное и неизгладимое поражение в своей жизни.       — Ты решила уехать, — бесцветным голосом обронил Ибрагим, жадно вглядываясь в с юности милое и близкое ему лицо Нуриман, словно стремясь запомнить каждую его аккуратную черту перед тем, как навсегда лишиться возможности видеть его. — Что ж, я... Я понимаю, Нур. И, если надо, обеспечу тебя всем, чем попросишь. Только... Уверена ли ты, что не пожалеешь об этом?       — Пожалею о том, что вернулась домой? — с некоторой иронией усмехнулась Нуриман, впервые с начала разговора призрачно улыбнувшись, и воин с трепыханием стеснённого горечью сердца заметил в её глазах тот самый озорной огонёк, который всегда ему нравился, всегда побуждал его улыбаться в ответ. Но на этот раз губы его не послушались, он не смог, и от этого ему стало только больнее. — Моё место там, по ту сторону моря. Там моя семья, моё сердце, там вся моя жизнь. А твоё место здесь, Ибрагим. Ты сам выбрал его своим домом. Поэтому мы больше никогда и не встретимся, мой друг. Потому что в глубине души ты уже знаешь, что останешься здесь навсегда.       Вязкий ком непреодолимой печали встал поперёк горла, мешая Ибрагиму сделать спасительный вздох, в бездонной груди что-то больно защемило, вырывая из него сдавленный вздох, обезумевшее от невыносимого осознания сердце в исступлении билось внутри, словно раненая птица, разметая окровавленным крылом вдребезги разбитые осколки. Похожие мысли то и дело возникали в его голове, толкая его в неощутимые объятия почти таких же чувств, но ничего уже не могло сравниться с тем, что он испытал на самом деле, услышав этот приговор от подруги своей юности, которая с недавних пор объявила его своим врагом. Невыразимая боль теснилась в глубоко уязвлённом существе воина, причём он и сам не до конца осознавал, на кого направлена растущая в нём горькая досада: на Нуриман, решившую просто сбежать без него, или на него самого, не сумевшего сделать хоть что-то, чтобы облегчить её бесславную участь.       — Вряд ли ты позвала меня сюда просто для того, чтобы попрощаться, — вместо беспорядочного потока других, распирающих его мысли слов произнёс Ибрагим, призывая на помощь всю свою воинскую выдержку, чтобы не выдать Нуриман свои истинные чувства. — В письме ты написала, что хочешь сказать мне «правду». Что ты имела в виду?       Только что смягчившийся взгляд девушки внезапно снова поддёрнулся мутной пеленой странного выражения, пронизывающего насквозь и будто видевшего нечто недоступное другим, но чрезвычайно важное, способное по первому же призыву дать ответы на все роковые вопросы. Этот пристальный, явно что-то замышляющий взор не понравился Ибрагиму своей холодной решимостью и плескавшимися в нём оттенками раскалённой стали, так что он подавил желание отступить и лишь с прежней настойчивостью вгляделся в бесцеремонные глаза напротив, пытаясь хотя бы отдалённо распознать значение их недоброго блеска. Объятое слепым предвкушением сердце на миг перестало ощущаться в груди, и всё тело вдруг словно полегчало, однако неискушённому любопытству воина не суждено было получить желаемое: в тот самый миг, когда ответ уже готов был сорваться с языка Нуриман, она неожиданно вся встрепенулась, выпрямив ссутуленные плечи, и её стройный стан вытянулся в тугую струну, выдавая её мгновенное напряжение. Ошеломлённый Ибрагим непонимающе огляделся, силясь найти причину внезапной настороженности девушки, но ему так и не удалось заметить ничего подозрительного, а изгнанница между тем уже вскочила на ноги с остывшего пола и замерла в воинственной позе, вонзив грозный взгляд за спину воина, прямо на входную дверь. Жёсткие глаза её метали огненные молнии, источавшее неумолимую ярость лицо теперь пряталось в тени, и Ибрагим с немым вопросом посмотрел на неё, боясь нарушать повисшее между ними молчание, потому что и он тоже ощутил мнимое присутствие рядом непрошенных наблюдателей.       — Кто-то шёл за тобой, — ёмко бросила вполголоса Нуриман, подтверждая догадки воина, и его пальцы с силой сомкнулись на эфесе меча. — Мы не одни.