Разлучённые

      Слишком быстро утопающая в беспросветном мраке зыбкой ночи земля потемнела от пролитой крови, опавшие, стёртые в сырую труху безжизненные листья смешались в липкую слякоть вместе с кровавыми каплями, покрывая поляну под ногами скользким ковром. Словно испугавшись царившей над лесом атмосферы гнетущей угрозы, проморзглый ветер на время затих, так что ни единое лишнее движение не смело потревожить всеобщее тягучее затишье, которым наполнился оцепеневший воздух, сотканный будто из плотной неприступной паутины. Казалось, всем своим необъятным диким существом многовековой лес прислушивается к развернувшийся в его обители беспощадной бойне, безмолвно вбирая в себя последние душераздирающие стоны умирающих и яростные, преисполненные неутолимой ненависти вопли тех, кто ещё был жив и продолжал сражаться. Пронзительный звон сталкивающихся в натянутом воздухе сабель беспрерывно возносился к недоступной вышине блеклого неба, бесследно и незаметно растворяясь где-то среди жемчужной россыпи холодных звёзд, посеребрённые острым сиянием равнодушной луны лезвия сыпали стальными искрами, встречаясь друг с другом над головами непримиримых соперников. Без доли каких-либо сожалений или колебаний смертоносное оружие вонзалось в чью-то разгорячённую жаром битвы плоть, безжалостно обрывая только что пульсирующую в чужом существе жизнь, и тут же бездыханное тело безвольно падало на осквернённую землю, начиная стремительно остывать. Несмотря на повисший над поляной удушливый запах крови, новые алые капли продолжали окраплять студёную почву, впитываясь в неё, оставаясь на ней несмываемым багровым пятном. Ещё мгновение назад дрожащий на бледных губах трепетный вздох вдруг прерывался и смешивался с расчётливым холодом осенней ночи, навсегда распыляясь внутри неё подобно тому, как капли дождя неотвратимо высыхают, опалённые нещадным жаром палящего солнца. А оплетающая своими бесплотными тенями любопытная тьма всё никак не хотела уходить, точно жестокое зрелище бесконечных смертей приковало к себе всё её внимание, и лишь вдалеке, за плотной стеной чёрных стволов обнажённых деревьев, можно было заметить мнительное зарождение совсем ещё слабого света, только успевшего тронуть нежной рукой бесконечно сумрачный горизонт. Густое марево туманных теней слилось в единое целое со сновавшими по поляне гибкими силуэтами, безропотно повторяя каждое их резкое движение, бестелесные фигуры безвольно скользили по чёрной земле, подсвеченные белым сиянием постепенно бледнеющей луны, так что иногда длинные серые изгибы ложились на посеребрённую небесным светом редкую сухую траву, причудливо извиваясь.       Череда частых прерывистых вздохов распирала саднящую грудь Ибрагима, не успевая должным образом насытить изнывающие без необходимого кислорода лёгкие, внутренние стенки которых обжигало будто свирепым огнём, когда запыхавшийся воин снова и снова набирал в себя трескучий воздух, наполняясь нежным осенним холодом. В ноздри ему бил едкий запах свежепролитой крови, дурманя какую-то наименее стойкую часть его до предела сосредоточенного разума, и сложенно работающее сознание постепенно подвергалось искусительному опьянению, точно Ибрагим вдруг превратился в поглощённого славной охотой хищника, на чьих усах запеклась тёплая кровь убитой им добычи. Давно уже перед глазами колыхался мутный туман, не позволяющий в полной мере следить за ходом сражения, однако упрямый воин отказывался признаваться себе, что начинает чувствовать первые признаки подступающей усталости. Изнурённые продолжительным боем натруженные мышцы изнывали после каждого упругого движения; пальцы, всё это время намертво сжимавшие эфес верного меча, незаметно онемели, так что стало казаться, будто теперь они никогда больше не разогнуться; по спине тонкими струями стекал пот, приятно охлаждая кожу, отчего одежда облепила взмокшее тело, без всякого труда пропуская к нему нечастые порывы леденящего ветра. Сдерживать натиск нескольких противников в одиночку оказалось весьма трудной задачей, и медленно, но верно силы покидали измученного Ибрагима, вынуждая его до последнего цепляться за остаток прежнего могущества, благодаря которому он успешно защищался от неотступных персидских лазутчиков. И хотя множество бездыханных тел убитых им опасных врагов усеяло злополучную поляну, некоторые из них ещё рвались в бой и безжалостно наседали на воина со всех сторон, заставляя его дивиться их выносливости и неукротимому нраву и всерьёз опасаться за собственную жизнь, ибо с каждым минувшим мгновением вероятность выбраться из этой бойни невредимым неумолимо уменьшалась. Задетое вражеской саблей плечо горело огнём, из-за чего рука почти потеряла способность двигаться, кожу под руковом кафтана облепила засохшая кровь, но проверить состояние раны у Ибрагима не было ни малейшей возможности. По собственным ощущениям он определил, что рваный порез во многом препятствовал ему в полную силу отражать нападение наёмников, поскольку каждая мышца, каждое сухожилие внутри раненого плеча безутешно пульсировали нестерпимой болью, и вскоре Ибрагима стали атаковывать приступы лёгкого головокружения. Стиснув зубы, чтобы не застонать в голос от обрушившегося на него недомогания, воин на последнем издыхании рубил мечом попадавшихся ему под руку противников, стремясь нанести им как можно больший урон, но удары его постепенно слабели, теряя прежнюю резкость и былое мастерство. Словно подпитанные нарастающей усталостью османского визиря, хладнокровные убийцы с ожесточённым остервенением набрасывались на него, и их свирепые выпады лишь чудом не достигали своей цели, поскольку в стремительности и изворотливости они явно уступали Ибрагиму, ещё способному постоять за себя, несмотря на всеобщую ослабленность. Осознание своего скорого поражения свинцовым облаком нависло над отчаянным воином, сгущая вокруг него и без того слишком явственное предчувствие неотвратимой угрозы, что вынуждало его с неусыпной яростью восставать против неравного противостояния в борьбе за собственную жизнь.       Очередная внезапная атака бесконтрольного болезненного спазма в области разодранного плеча резко подкосила еле стоящего на ногах Ибрагима, и он опасно покачнулся прямо посреди бурлящей вокруг него схватки, неожиданно почувствовав предательскую слабость в коленях, норовящих подогнуться и уронить на мёрзлую землю его отяжелевшее тело. Повинуясь неутомимому инстинкту, он поразил неподъёмным мечом возникшего поблизости противника в сплошь чёрном одеянии, полностью слившегося воедино с сумраком ночи, однако плохо обдуманный удар оказался слишком предсказуемым, и персидскому лазутчику не стоило ни малейших усилий отразить этот произвольный выпад. Сцепив зубы от нахлынувшей едкой досады, воин и не подумал отступить и предпринял новую попытку нападения, подступив ближе к врагу и занеся оружие прямо над его головой. Но и этот приём проскользнул мимо намеченной цели, поскольку, следуя бессознательному желанию поскорее прикончить ненавистного соперника, Ибрагим напрочь позабыл о необходимости держать под защитой уязвимые места своего тела и теперь добровольно подставил под чужую саблю ничем не прикрытую грудь, за что мгновенно поплатился. Прежде, чем он осознал всю опасность предпринятого выпада, сокрушительный толчок чьего-то крепкого плеча пришёлся ему аккурат в грудную клетку и вынудил его попятиться, захлёбываясь частыми вздохами. В глазах на одно страшное мгновение потемнело, возбуждённое сердце с такой силой забилось за решёткой безостановочно вздымающихся рёбер, что воин нисколько не сомневался, что эхо его ритмичной дроби разносится по всей поляне, беспрепятственно достигая слуха безжалостных врагов и только подкрепляя их исступленное стремление убить ослабевшего противника. Холодное лезвие вражеского меча торжествующе сверкнуло в тусклом свете убывающей луны, взметнувшись над замешкавшимся Ибрагимом, и тот приготовился к новой порции нестерпимой боли, которая на этот раз могла стать для него последней. Но не успел преждевременно обрадовавшийся убийца обрушить своё оружие на оцепеневшего воина, как внезапно он застыл на месте в шаге от него, сдавленно захрипев и распахнув свои одичавшие глаза, где поселился откровенный ужас, смешанный с внезапной болью. Провожаемый презрительным взглядом на миг растерявшегося Ибрагима, наёмник увесистым грузом повалился ему под ноги, испустив хриплый нечеловеческий стон, а потом его тело обмякло, вытянулось на земле и затихло, лишь раз дёрнувшись в приступе предсмертной агонии. Из широко распахнутых глаз выпорхнула вся жизнь, превратив их в бездонные омуты пугающе отрешённой пустоты, и сырая почва под ним мгновенно пропиталась багровой кровью, хлеставшей из глубокой раны на спине между лопаток, куда пришёлся роковой удар маленького аккуратного кинжала. Явных усилий Ибрагиму стоило оторвать измождённый взгляд от распростёртого перед ним тела и поднять его на своего спасителя, чей расчётливый огненный взор до сих пор метал жгучие искры слепой ярости, а стройный худощавый стан так и трепетал, то ли от смертельной усталости, то ли от тщательно скрываемого страха.       Осунувшееся лицо Нуриман сияло неестественной бледностью и, освещённое кроткими лунными лучами, казалось почти прозрачным, зато янтарные глаза, в ночном мраке тронутые нежным оттенком бурой рыжинки, привычно ярко сверкали боевым азартом и жаждой крови, делая её по-настоящему грозным противником, способным вселять благоговение и ужас. Невольно Ибрагим залюбовался неизмеримой отвагой, застывшей в уверенным взгляде подруги, предельным напряжением её тонких женственных плечей, даже каплями засохшей вражеской крови, покрывавшей её неприметную одежду, изящные руки и лезвие кинжала, благодаря которому она только что спасла ему жизнь. Спутавшаяся грива длинных тёмных волос свободно трепалась на ветру, иногда скрывая её лицо и грациозную шею, в пронзительном взоре не было ни капли жалости или раскаяния, и, кажется, впервые Ибрагим обрадовался её подчастую зверской жестокости, направленной, как бы странно это ни выглядело, против её недавних союзников. Вспомнив о наёмниках, воин торопливо оглядел поле кровопролитной битвы выискивающим взглядом, но не заметил ни одной рыскающей поблизости подозрительной тени — клочок свободной от деревьев земли усеяли остывшие трупы персидских шпионов, и больше ни единое лишнее движение не тревожило повисшее над поляной напряжённое оцепенение. Все враги лежали убитыми в пропитанной кровью редкой траве, равнодушное безмолвие воцарилось под светлеющим небом, ублажая разбуженный лес своей немой размеренной песней, осмелевший ветерок перебирал обнажёнными ветвями покорных деревьев, словно струнами протяжной скрипки, извлекая из них шелестящие звуки. Столь же неопределённое, доводящее до панического безумия молчание, нарушаемое лишь рваными шумами загнанного дыхания, повисло между Ибрагимом и Нуриман, лишь усугубляя возникшее в их отношениях недопонимание, но никто из них не решался заговорить первым, всё ещё пытаясь восстановиться после изматывающего поединка. С одинаковым вниманием, будто видя друг друга впервые в жизни, они смотрели в чужие глаза напротив, и каждый искал в их неизведанной глубине что-то своё, способное удовлетворить их старые желания или хотя бы внутреннее честолюбие, чтобы убедиться в собственной правоте. И в конце концов они сошлись на негласном мнении, что способны распознать только чужой страх да следы неостывшей ненависти, что совсем недавно пылала между ними неистовым пламенем, сжигая последние останки прошлой дружбы и былого доверия. Да, они объединились, чтобы помочь друг другу, но значит ли это, что они залечили старые раны, простили давние обиды, смирились со своей судьбой? Значит ли это, что они на самом деле всегда шли одним путём?       — Почему ты мне помогла? — в устоявшейся в изодранном воздухе глухой тишине надтреснутый, охрипший от усталости голос Ибрагима прозвучал непозволительно громко и бесцеремонно, так что сперва он не сразу поверил, будто произнесённые слова действительно принадлежали ему. Сбитое в пылу битвы дыхание уже восстановилось, успокоившееся сердце мерно набивало неторопливые удары, но вновь открывшаяся рана на плече ныла новой болью, из-за чего по всему телу постепенно растекалась свинцовая тяжесть, словно в кровь ему пустили медленно убивающий яд.       — Ты прав, я переступила через многие жизни, чтобы добиться своей цели, — почти сразу отозвалась Нуриман таким же разбитым голосом, в котором, впрочем, не слышалось того адского утомления, что теперь нещадно терзало воина, выжимая из него последние силы. Невозмутимые золотистые глаза выразительно заблестели в полумраке отступающей ночи, и неожиданно в них проступило неподдельное сожаление, почти сразу сменившееся знакомой досадой. — Но я не могла спокойно стоять и смотреть, как убивают моего лучшего друга. Ты вправе мне не поверить... Но ни дня не проходило, чтобы я не вспоминала наше беззаботное прошлое. Мне бы хотелось, чтобы всё сложилось иначе.       — Мне тоже, — признался Ибрагим и с боязливой надеждой взглянул на Нуриман, опасаясь обнаружить, что проблеск этого искреннего раскаяния ему всего лишь почудился. Губы его сами собой растянулись в вымученной улыбке, когда он понял, что девушка ни капли не лукавила. — Однако никогда не поздно всё исправить. Помоги мне справиться с этой угрозой и искоренить бессмысленную жестокость. Давай закончим это вместе, так же, как начали. Мы должны...       — Ибрагим, берегись!       Пронзительный вопль острым когтем прорезал густое полотно неподвижного воздуха, задребезжав на самых высоких нотах, и от этого испуганного крика Ибрагим непроизвольно вздрогнул, машинально переметнув подёрнутый страхом взгляд туда, откуда раздался этот панический визг. Лихорадочно бегающие по поляне глаза мгновенно выдернули из царившей вокруг пепельной тьмы миниатюрную фигурку съёжившейся возле старого дома Нигяр, о существовании которой воин, к собственному стыду, успел позабыть, но теперь с острым непониманием изучал её растерянным взором, словно молчаливо спрашивал её о причине её испуга. И без того огромные глаза дрожащей девушки округлились от застывшего в них исступленного ужаса, очаровательное лицо исказила гримаса напряжённого ожидания, а остекленевший взгляд был прикован к чему-то позади Ибрагима, словно там она видела нечто, вселяющее в неё почти смертельный страх. Не на шутку встревоженный столь странным поведением Нигяр, воин уже собрался обернуться, и в тот же миг на удивление сильная рука вцепилась в его здоровое плечо, до боли сжав его хрупкими пальцами, а затем какая-то сила небрежно оттолкнула его в сторону, заставив покачнуться и едва не свалиться на землю. За спиной Ибрагим ещё успел ощутить лёгкое дуновение стального холода, затылок обожгло угрожающим присутствием неминуемой смерти, так что по шее вдоль всего позвоночника прокатилась змеиная волна подкашивающего оцепенения, а всё внезапно окоченевшее тело стиснуло ледяными объятиями липкой невесомости, словно шальное сознание вдруг покинуло свою бренную оболочку, вознесясь к самому небу, и теперь с высоты птичьего полёта взирало на то, что происходило с его брошенным хозяином. Сквозь участившийся грохот собственной крови в ушах Ибрагим отчётливо услышал разорвавший спёртое пространство оглушительный крик, пронизанный такой нестерпимой болью, что в груди ошарашенного воина что-то безнадёжно сжалось, и на месте животрепещущего сердца образовался бездушный камень, не способный чувствовать ничего, кроме невыразимой обречённости. Сжигавшая его изнутри странная ярость, непонятно почему забурлившая у него в груди, прорвалась наружу вместе с гневным рычанием, когда обезумевший от охватившей его свирепости Ибрагим порывисто развернулся лицом к застывшему у него за спиной врагу и одним резким движением пронзил саблей его тело под рёбрами, с мрачным наслаждением ощутив, как длинное лезвие верного меча с жутким хрустом прошло сквозь податливую плоть. Мгновенно обмякнувшее тело персидского наёмника безвольно повисло на плече воина, завалившись на него, и раненый противник сдавленно охнул прежде, чем его настигла быстрая смерть, отобрав у него возможность завершить последний прерывистый вздох. Тёплая кровь заструилась по зеркальной глади испачканного лезвия, заливая одежду на руке Ибрагима и стремительно впитываясь в пыльную ткань, алые капли окропили землю под ногами торжествующего воина, испытавшего небывалый прилив удовольствия при мысли о том, что ему удалось так необратимо и достойно отомстить ненавистному убийце. С нескрываемым презрением Ибрагим отбросил прочь неповоротливое тело врага, даже не обернувшись на раздавшийся вслед за этим глухой стук, и стремительно обшарил взглядом чуть расплывающуюся перед глазами поляну в поисках Нуриман, страшась найти подтверждение своим самым ужасным предположениям. Эхо поистине дикого вопля всё ещё стояло у него в ушах, разгоняя по телу уснувший было боевой азарт, сведённые приятным онемением мышцы вновь напряглись, выдавая готовность воина по первому же признаку угрозы броситься в бой, однако на этот раз все враги без исключения точно были мертвы — поляна оказалась сплошь забита неподвижными телами, извращённо вывернутыми в самых неестественных и беспорядочных позах. С предельным вниманием Ибрагим скользнул пристальным взглядом по каждому убитому противнику, выискивая малейшие признаки теплившейся где-то ничтожной жизни, и его недавно расшалившееся после пережитого испуга сердце снова обречённо замерло в груди, когда он остановил свой взор на очередном лежавшем на земле теле, растянувшимся прямо у него под ногами. Маленькое и стройное, оно принципиально отличалось от всех остальных, но его сковало то же мертвенное оцепенение, и тот же удушливый запах безжалостной смерти, что пропитал собой абсолютно весь воздух над поляной, теперь потихоньку сгущался над ним, постепенно уничтожая всегда такой близкий и умиротворяющий аромат, за жалкие остатки которого Ибрагим отчаянно продолжал цепляться: вбирая в себя всё больше и больше скупого кислорода, он пытался до предела насытиться запахом своего прошлого. Как оказалось, собственное сознание никак не могло поверить в увиденное, и вскоре после череды лихорадочных вздохов из груди воина с хрипом вырвался глухой стон, однако он не сразу понял, что этот жалобный, полный безутешного потрясения звук исходит именно от него.       Едва переставляя налитые свинцовой тяжестью ноги, Ибрагим заставил себя приблизиться к распростёртому перед ним хрупкому телу Нуриман, чьи некогда блестящие пышные волосы растрепались по грязной земле, превратившись в кучу спутанных колтунов, потемневших от осевшей на них пыли, и часть потускневших каштановых локонов ниспадала на её белое, как мрамор, лицо, почти полностью скрывая его от чужого взгляда. С трудом веря в происходящее, поражённый до глубины души представшей перед ним картиной воин камнем рухнул на колени перед своей самоотверженной подругой, захлёбываясь тихим сбивчивым дыханием, немилосердно обжигающим глотку неистовым пламенем, и, словно находясь под обманчиво ласковым наваждением неугодного сна, протянул мелко дрожащую руку к её блеклым волосам, бережным движением убирая неухоженные пряди с худого женственного лица. Ввалившиеся в обтянутый пепельной кожей череп глаза были плотно закрыты, лишь тесно переплетённые между собой длинные ресницы едва заметно трепыхали, словно тронутые мягкими прикосновениями неуловимого ветра; чуть приоткрытые в немом стоне бледные губы безудержно дрожали, будто намереваясь произнести какое-то слово, в уголках рта запеклась кровь и тонкой струёй стекала по острому подбородку на вытянутую шею, на которой очень слабо, но билась заветная жилка сбитого пульса. Невыразимое облегчение жаркой волной окатило Ибрагима, стоило ему задержать приправленный всё более крепнувшей надеждой взгляд на болезненно выпирающих рёбрах Нуриман, движимых вверх-вниз краткими рваными вздохами, настолько невесомыми и пугливыми, что их не представлялось возможным расслышать. И всё же, его храбрая подруга была жива, а значит, он мог её спасти. Предельная робкая радость, смешанная с остатками перенесённого потрясения, оказалась столь ошеломляющей, что Ибрагим только потом обратил внимание на стремительно растущее на прерывисто вздымающейся груди девушки тёмно-багровое пятно в том месте, где в одежду впитывалась усиленно хлеставшая из какой-то раны кровь, и на то, что мёрзлая почва под ней неумолимо окрашивалась в алый оттенок, переливаясь звёздным серебром под незримыми лучами меркнувшей луны. Тут же на смену желанному утешению пришла бесконтрольная паника, всё в голове потерянного Ибрагима окончательно перемешалось, лишая его возможности рассуждать здраво, так что он только и мог, что неподвижно сидеть над корчившейся в непередаваемых мучениях Нуриман не в силах хоть как-то помочь ей или облегчить её страдания. Вот смежившиеся веки девушки дрогнули и приоткрылись, являя ему пропитанные бесконечной болью остекленевшие глаза, а потом она внезапно изогнулась всем телом, исторгнув откуда-то из глубин своего надломленного существа утробный стон, от которого внутренности воина скрутило тугим узлом и неровное дыхание застряло где-то в горле. Ослепляющее сочувствие вспыхнуло в глубине его поражённого существа, разрывая на части испуганно замершее сердце, в объятом неясным туманом сознании настойчиво пульсировала одна неизменная мысль, что Нуриман нужно помочь, однако упрямое тело плохо повиновалось ему и отказывалось двигаться.       Раздавшийся поблизости торопливый топот чужих нетвёрдых шагов, сопровождаемый неуловимым шорохом стелящихся по земле тканей, лишь на мгновение выдернул Ибрагима из опасного омута навязчивого замешательства, вынудив его новыми глазами взглянуть на молчаливо изнывающую от терзавшей её боли девушку, чей блуждающий взгляд уже подёрнулся мутным слоем неотвратимого забытья. Рядом послышался более громкий шелест небогатой одежды, и по другую сторону от раненой на землю присела Нигяр, на удивление собранная и сдержанная, как всегда, но всё же такая же растерянная, ошеломлённая произошедшим ничуть ни меньше, чем сам воин, и тщетно пытающаяся взять под контроль восставшие в ней беспорядочные чувства. Проследив за её прикованным к Нуриман откровенно ужаснувшимся взглядом, Ибрагим хотел было объяснить ей, что случилось, однако вместо слов у него получилось выдавить лишь беззвучный хрип, и снова резкое неверие взяло над ним власть, когда он в очередной раз наткнулся на вытянувшееся перед ним тело, чья обладательница отчаянно цеплялась за тонкую нить уходящей жизни. Нигяр, похоже, не нуждалась в каких-либо пояснениях: совладав, наконец, с собственным первобытным страхом, она склонилась над судорожно трепещущей девушкой и под прицелом ничего не выражающего взгляда воина неаккуратно раздвинула края дорожной мантии Нуриман, после чего рывком расстегнула несколько пуговиц её покрасневшей от свежей крови рубашки, открывая уродливо зиявшую на впалой груди рваную рану. Приступ невольного отвращения отдался в Ибрагиме лёгким головокружением, но он не посмел отвести взор от глубокого пореза, из которого всё с той же умеренной силой текла кровь, окрапляя нетронутую кожу на груди Нуриман и пачкая умелые тонкие пальцы Нигяр, что сбивчиво попыталась сдвинуть края раны, чтобы хоть как-то остановить этот беспрерывный алый поток. Изгибаясь под каким-то невероятным углом, раненая исступленно завизжала от усилившейся боли, яростно задёргавшись, её прежде неразборчивое поверхностное дыхание участилось и теперь вырывалось на свободу чередой громких сдавленных вздохов, из-за чего узкая грудь зашлась неестественно быстрым темпом. Словно почувствовав неладное в состоянии изгнанницы, Нигяр успокаивающе погладила её ладонью по плечу, мягко удерживая от излишних движений, и прошлась тыльной стороной пальцев по её испещрённой голубоватыми линиями вен шее, обтирая проступивший на ней пот.       — Тише, милая, всё будет хорошо, — ласково заворковала она таким нежным и сладостным голосом, что среди мрачных предчувствий в неспокойном сердце Ибрагима поселилась щемящая благодарность к возлюбленной. — Постарайся сильно не дёргаться, иначе истечёшь кровью. Мы тебе поможем, ты поправишься, вот увидишь...       По погасшему, выражающему сплошную затаённую печаль взгляду Нигяр, по тому, с каким искренним сожалением она посмотрела сначала на страдающую девушку, а потом на воина, Ибрагим с внезапной ясностью понял, что целительница говорила неправду: Нуриман умирала, и спасти её теперь могло разве что чудо. Отказываясь принимать эту обречённую истину, бывший бей часто поморгал, чтобы справиться с накатившим на него безутешным отчаянием, и с неприкрытой мольбой воззрился на дворцовую калфу, безмолвно прося её сделать всё возможное, чтобы вырвать его подругу из когтей ненасытной смерти. Нигяр ответила ему неопределённым взглядом и поспешно спрятала глаза, и находящийся на грани болезненного срыва Ибрагим запрокинул голову, мучительно застонав в голос от съедающей его слепой безысходности. Если бы он вовремя заметил подобравшегося к нему врага и не позволил Нуриман принять смертельный удар на себя, сейчас бы его бесстрашная подруга стояла рядом с ним, цела и невредима, и они бы вдоволь наговорились обо всём, что неразришимыми сомнениями встало между ними подобно каменной стене, разъяснили бы последние недомолвки и вернули бы старую дружбу. А теперь было слишком поздно. Теперь ему оставалось только бесконечно сожалеть о несделанном и о том будущем, в которое ему предстоит отправиться уже без неё.       — Ты повела себя очень храбро, — продолжала нежно лепетать над Нуриман Нигяр, с трудом скрывая в надтреснутом голосе следы глубокой тоски, и в прекрасных круглых глазах её засверкали проступившие невольно слёзы. — Мы никогда не забудем того, что ты сделала. Аллах да пошлёт тебе исцеление... И прощение.       Пробегая искусными пальцами по открытой шее и груди девушки, калфа вдруг случайно подцепила чёрный тонкий шнурок, протянувшийся поперёк её горла к самой ключице и теряющийся где-то в складках смятой одежды, такой неброский и потрёпанный, что на него едва ли можно было обратить внимание. Призрачная тень вежливого интереса нетерпеливым птенцом затрепетала на дне уснувших чувств Ибрагима, неусыпно наблюдавшего за каждым действием Нигяр, и он вместе с ней склонился над раненой, чтобы поближе рассмотреть неожиданную находку. Бережно отогнув края изорванной чужими клинками одежды, Нигяр с некоторой поспешностью высвободила спрятанный за слоем тканей конец старой тесёмки, и в глаза Ибрагиму тут же ударил слепящий синеватый блик, излучаемый чем-то, что отразило от своей рельефной поверхности последнее гаснувшее сияние мраморной луны. Раздражённо прищурившись, воин с досадой отогнал прочь временное неудобство и наконец увидел покоившийся на маленькой ладони калфы неогранённый тёмно-синий камень, под прицелом льющегося с неба потустороннего света кажущийся почти прозрачным, исполосованным мелкими цветными вкраплениями и чёрными полосами, доказывающими его натуральность и простоту. Без всякого труда визирь узнал в этом минерале сапфир, и тут же его одолело неотвратимое понимание: мир на одно пытливое мгновение замер, в голове замелькали давно забытые воспоминания — неповторимая звёздная ночь, пропитанная нерушимой безмятежностью и безусловным доверием, степенный рассказ измученной тайной тоской девушки, потерявшей всю свою семью и жившей только ничтожной надеждой на скорую встречу с родными. Отражение собственного неминуемого осознания Ибрагим распознал в неподвижном взгляде Нигяр, пронзённом настоящим недоумением, похожим скорее на острое неприятие того, что внезапно ей открылось, спустя столько лет робкой веры и неутихшего со временем стремления обрести нечто, давно потерянное ею в глубоком детстве. Осторожно, словно камень представлял собой что-то невероятно ценное, калфа поднесла его ближе, не сводя с него расширенных от потрясения глаз, и затем из груди у неё вырвался тихий вздох, выражающий уже не столько смятение, сколько опасливое желание поверить всё-таки в правдивость происходящего, хотя лицо её исказилось от неизгладимого шока. Точно почувствовав сковавшую Нигяр растерянность, Нуриман перестала биться в безудержных судорогах и внезапно посмотрела прямо на неё своим расплывчатым, затуманенным глубокой болью взором, который будто мгновенно прояснился, превратив её в прежнюю неунывающую воительницу, какой она всегда была, сколько воин её помнил. Их вдруг ставшие такими похожими взгляды — безнадёжно разбитый вдребезги пробудившейся в нём давней тоской и источающий непривычную, почти материнскую нежность, — встретились и долго ещё не могли оторваться друг от друга, словно их обладатели увидели друг друга впервые в жизни и только теперь по-настоящему поняли, насколько слепыми и недальновидными они были всё это время. В выразительных глазах Нигяр заблестели слёзы, пленительно поблёскивая в редком лунном серебре, её омытая чужой кровью рука медленно поднялась к груди и сквозь одежду сомкнула пальцы на точно таком же сапфировом камне, что, Ибрагим знал, неизменно висел у неё на шее с тех пор, как она в последний раз видела свою сестру. Изящное тело начало мелко подрагивать, но причиной тому был вовсе не крепнувший осенний холод, и тогда побелевшие губы Нуриман, с какой-то неосознанной мягкостью наблюдавшей за реакцией поражённой до глубины души девушки, тронула мимолётная, но необычайно взрослая улыбка, наглядно демонстрирующая, что раненая понимает — всё закончиться прямо сейчас, не успев начаться. И тем не менее, она сделала над собой видимое усилие и приподнялась над землёй, чтобы заглянуть прямо в глаза Нигяр, несмотря на то что из-за этого рана на её груди только больше открылась, и кровь хлынула из неё с новой силой.       — Эйш¹... — очень тихо прошептала Нуриман, и лихорадочно сверкающие глаза её запылали живительным огнём, так, как никогда прежде не сияли и уже не будут сиять. Сил у неё хватило только на это одно слово, затем её горло схватил приступ надсадного кашля, в груди что-то забулькало и заклокотало, дыхание превратилось в бессвязный набор рваных вздохов, и она безвольно повалилась на землю, глухо застонав. Её глаза закатились, так что показались налитые кровью белки, вот её неудержимо дрожащее тело выгнулось плавной дугой, а потом вытянулось, прекратив трепетать. Грудь в последний раз приподнялась в попытке вобрать в себя спасительный кислород, после чего тихо опала навсегда — и всё закончилось.       Преисполненный непостижимого горя вопль разорвал стянутое напряжением бескрайнее пространство светлеющего горизонта, прокатившись по тёмно-серому куполу алеющего где-то за деревьями неба, пробегающий мимо ветер подхватил его и разнёс по всему спящему лесу дребезжащим эхом, словно на землю с небес посыпались хрустальные осколки. В этом крике Ибрагиму послышалось столько давно сдерживаемой внутри печали, бессильного гнева на жестокость неумолимой судьбы и бессмысленного сожаления, что у него самого в горле встал ком, а глаза подёрнулись влажной пеленой, готовясь пролить первые слёзы, представляющие теперь единственную возможность выразить все те горькие чувства, что теснились в груди, не давая вздохнуть. Съёжившись над неподвижным телом Нуриман, Нигяр низко склонилась к самой земле, содрогаясь от беззвучных рыданий, и напряжённая рука её всё сжимала в ладони заветный сапфир, не в силах выпустить его, словно в этом маленьком неотёсанном камне отныне пряталась вся её жизнь. Вновь прокручивая в голове развернувшуюся перед ним сцену, Ибрагим всё больше поражался тому, насколько хитрой и непредсказуемой оказалась судьба, столь неожиданно и иронично сведя вместе две когда-то разлучённые души, но сделав это лишь на краткий неповторимый миг, чтобы потом снова отобрать чужое счастье. Столько лет безутешной тоски и непреодолимого одиночества, безнадёжных поисков и несбыточных надежд, и всё ради этого ничтожного мгновения, окончившегося так быстро, что им даже нельзя было насладиться. Глядя на обезумевшую от обрушившейся на неё боли Нигяр, Ибрагим разрывался между непреодолимым желанием утешить её и стремлением самому поддаться свершившимуся горю, чтобы отдать последние почести умершей подруге и с честью проводить её в иной мир, хотя воин совсем не чувствовал себя готовым отпустить смелую воительницу сейчас, когда так много недосказанного осталось между ними.       — Не может быть... — в исступлении шептала оградившаяся от внешнего мира Нигяр, не сводя с быстро стынущего тела блуждающих мокрых глаз. Крупные слёзы текли по её острым скулам, прочерчивая аккуратные дорожки на пыльной коже, капали с округлого подбородка, падая на неподвижно застывшую грудь Нуриман, всю красную от пролитой на неё крови. — Эйш... Это же моё... Моё прежнее имя... Она его помнит... Она не забыла меня!..       — Так значит... Нуриман — твоя сестра? — севшим от пережитого потрясения голосом выдавил Ибрагим, впервые обратившись к калфе, и тут же пожалел о том, что рискнул задеть её свежую рану своим неуместным вопросом. Мысль о том, что две самые дорогие ему в жизни девушки на самом деле приходились друг другу роднёй, никак не укладывалась у него в голове, настойчивые убеждения расчётливого разума всё пытались вытеснить прочь эту неоспоримую правду, однако отрицать её было более чем бессмысленно. Всё это время Нуриман носила на шее сапфировый камень — совсем как Нигяр, которая ещё в далёком детстве потеряла свою сестру, но несмотря ни на что сохранила минерал при себе в память о любимом человеке.       — Сорина², — вдруг произнесла убитая горем девушка, поднимая на Ибрагима покрасневшие от слёз глаза, в которых, кажется, навеки застыла неизлечимая тоска, мгновенная состарившая её на несколько лет. — Так её звали... Сорина. Солнечное имя... Мама называла её «солнышко»...       Новый прилив бессильных рыданий сотряс крупной судорогой её хрупкое изящное тело, так что Ибрагим не выдержал и порывисто обхватил руками её беспрерывно дрожащие плечи, притянув её к себе и крепко прижав к своему сильному стану в попытке хоть как-то облегчить уничтожавшую её изнутри необъяснимую боль. Тихо плачущая у него над ухом девушка не сопротивлялась и спрятала мокрое лицо у него на плече, роняя горькие слёзы на шершавую ткань одежды, её трепетно содрогающиеся рёбра прильнули к боку воина, заражая его горестным ощущением невосполнимой потери. Молча прислушиваясь к немым стенаниям Нигяр, Ибрагим всё глубже погружался в собственное личное горе, и с каждым минувшим мгновением острее ощущалось отсутствие рядом неунывающей подруги, способной любую ситуацию обратить в нелепую шутку и бесстрашно броситься на защиту того, что ей дорого. Ему всё казалось, что вот-вот позади раздасться задорный голос притворно возмущённой его поникшим видом Нуриман, а он обернётся и встретит её сияющие нескончаемой энергией живые глаза, излучающие хитрый блеск, она одарит его неизменно дружеской улыбкой и с обманчивым осуждением объявит, что он заставил её ждать. Хотелось представить, что распростёртое перед ним бездыханное тело вовсе не принадлежит Нуриман и не её кровь теперь окрапляла эту проклятую поляну, навеки впитавшись в холодную почву, что не её некогда ясное и милое лицо отныне подёрнулось мертвенной серостью, лишив его здорового румянца. Подкошенное неисправимой утратой существо Ибрагима где-то в глубине души продолжало желать чего-то иного, однако он не сводил отрешённого взгляда с мёртвой девушки и уже окончательно смирился с очередным коренным переломом в своей жизни, обозначающим потерю не только лучшего друга, но и части его самого, способной верить в чистоту человеческого сердца и надеяться на спасительный проблеск света даже в самой удручающей тьме. Только сейчас воин обратил внимание, что вокруг них постепенно светлело: сумрачные тени стыдливо уползали куда-то в глубь далёкого леса, сожжённые пока ещё несмелыми лучами выглянувшего из-за края насыщенно синего горизонта солнца, в спину ему ударило яркое алое сияние, заливая землю и лежавшие на ней мёртвые тела мягким рубиновым оттенком. Девственный сиреневый цвет ублажающим прикосновением тронул самые верхушки резко выделяющихся на фоне посветлевшего лазурного неба чёрных деревьев, прогоняя прочь последние признаки безмолвной ночи — это мнительно пробрался сквозь отступивший сумрак багряный тихий рассвет.       Нетронутое ни единым посторонним звуком неприкосновенное молчание с завидной стойкостью держалось между притихшими путниками всё то время, что они пересекали постепенно пробуждающийся ото сна лес в поисках обратной дороги, оставляя позади последствия безжалостной битвы и малую часть постигнутого ими общего горя. Никто из них и не думал о том, чтобы начать какой-либо разговор, рассеянные мысли каждого блуждали где-то далеко за пределами доступной реальности, ни на чём особенно не зацикливаясь, и неизменно возвращались к страшным воспоминаниям о случившемся, вновь возраждая только что утихшие терзания выматывающего сожаления. Казалось, с наступлением среди окутанных бестелесными тенями владений запутанной чащи робкой зари все тревоги и печали должны были бесследно расстаять, как молодая роса под первыми лучами омытого утренними облаками солнца, однако поселившаяся внутри Ибрагима ненасытная боль не только не стала менее к нему жестокой с приближением долгожданного рассвета, но даже сделалась неистовее и беспощаднее. Каждый очередной шаг он совершал, переступая через волевые усилия, натруженные мышцы неприятно ныли настойчивее обычного, так что всё тело ломило от неизгладимой усталости, раненое плечо столь длительно жгло импульсами безутешного пламени, что воин уже привык к этим болезненным ощущениям и воспринимал их, как нечто естественное. Перевязанная шёлковым платком рана наконец перестала кровоточить и даже на несколько мгновений прекращала неустанно напоминать о себе, но лучше бы Ибрагима замучили бесконечные боли в порезе, чем те душевные терзания, на которые его обрекла смерть Нуриман, чьё тело осталось зарытым в земле на той злополучной поляне. Мир вокруг него потускнел, лишившись своих прежних натуральных красок, за выстроенными в тесные ряды одинаково стройными деревьями ему мерещились сгустки намертво вселившихся в подвижный воздух неприметных теней, съёжившееся до размеров его собственного блуждающего сознания пространство густо пропиталось удушливой атмосферой гнетущей печали, так что каждый вздох напоминал глоток толчёного стекла. Желанное безразличие ко всему внешнему мрачным туманом окутало равнодушное существо Ибрагима, позволяя ему уединиться со своей тоской, ни истощающая его усталость, ни резкие боли во всём ослабевшем теле не занимали его, словно подкашивающее недомогание одолевало вовсе не изнурённого продолжительной битвой воина. Впервые он замечал за собой столь отторженное отношение к своему состоянию, но как-либо бороться с этим ему решительно не хотелось, поскольку силы у него оставались только на то, чтобы добраться до дворца и забыться долгим беспробудным сном, способным, как он надеялся, хоть немного залечить его скорбь.       Шагавшая подле него в таком же непрерывном молчании Нигяр выглядела куда более измотанной и подавленной — её тонкие плечи сгорбились, разрушая присущую ей безупречную осанку, голова горестно поникла, потухший взгляд был устремлён в землю и ни разу за последнее время не удостоил своим вниманием Ибрагима, будто потонул в каких-то своих несчастных раздумьях. В одной руке она судорожно, точно опасаясь ненароком потерять, сжимала сапфировый камень, снятый с шеи погибшей сестры — теперь единственное, что у неё осталось в память о ней. Лишь единожды взглянув на погружённую в беспросветную печаль девушку, воин с неожиданным для себя самого терпением решил не трогать её и подождать, пока она сама не почувствует в себе силы и желание заговорить, ведь обсудить им предстояло очень многое. Предчувствуя этот непростой разговор, бывший бей невольно начинал прокручивать в голове возможные вопросы калфы и уместные на них ответы, однако одного он предугадать не мог — реакции любимой на ужасную правду, которую ей предстояло услышать, и её дальнейшее поведение по отношению к нему. Неприметный пейзаж перед глазами оставался неизменным по мере того, как они продвигались дальше в глубину туманного леса, однако Ибрагим не мог украдкой не смотреть на идущую рядом Нигяр, по-прежнему неотразимую и одарённую редким очарованием, что не могли изуродовать никакие душевные страдания. Золотисто-розовые нити совсем ещё юных невинных лучей ленивого солнца путались в её гладких блестящих волосах, придавая им светлый оттенок, отражались от затянутых блеклой пеленой отчуждения глаз, из-за чего они казались как и прежде говорящими и выразительными, излучающими непостижимую зрелую мудрость. Вот только Ибрагим знал, что теперь ещё не скоро ему доведётся встретиться с прежней Нигяр, чья вполне счастливая, безмятежная жизнь вдруг омрачилась глубинной болью тяжёлой утраты, а всегда доброе и отзывчивое сердце подёрнулось цепким слоем неприступного льда, в одиночестве переживая постигнувшую его потерю. Никто из них отныне не останется прежним, ибо новая смерть чего-то любимого и родного всегда что-то необратимо меняет в человеке, делает его менее доверчивым, почти невосприимчивым к надежде, привыкшим полагаться только на самого себя, чтобы впредь не испытать больше подобного горя.       — Ты знал Нуриман с юности, верно? — Ибрагима даже передёрнуло от неожиданности, когда над ухом у него раздался еле слышный, дрожащий от недавних рыданий голос Нигяр, перебиваемый равномерным шелестом их плывущих по пустынной земле неторопливых шагов. — Какой она была?       — Самой смелой и отчаянной из всех, кого я знал, — охотно отозвался чуть приободрённый воин, испытав прилив весьма потрёпанного облегчения от того, что калфа не отвернулась от него и всё-таки осмелилась разделить с ним их общее горе. — Она не боялась трудностей и всегда говорила всё, что думала. Именно её неунывающий нрав поддерживал меня в трудные мгновения, помогал поверить в лучшее. Она... была хорошим другом.       Больше Нигяр не проронила ни слова, но встрепенувшееся сердце визиря кольнула робкая надежда, что его истинно правдивые слова о её погибшей сестре немного развеяли пленившую её бездонную тьму и пробудили в ней светлую гордость, пусть даже калфе так и не довелось узнать нынешний характер подруги её детства. Оставалось лишь гадать, смогли бы воссоединившиеся спустя столько лет разлуки сёстры снова сойтись, узнать в друг друге тех, кого они раньше любили, и построить новую безоблачную жизнь, в которой не было бы места постыдным тайнам, бессмысленным смертям и позорному изгнанию. А ведь Нигяр до сих пор даже не представляла, какое тёмное прошлое скрывалось за врождённой самоотверженностью Нуриман, как много ошибок она совершила, ступив на кровавую тропу и став безжалостной убийцей. Но должна ли она узнать? Что случится, если Ибрагиму придётся поведать ей всю правду и тем самым собственноручно разрушить восторженные чувства Нигяр, навеянные свершившимся чудом?       — Меня гложат сомнения, Ибрагим, — снова подала слабый голос девушка, внезапно остановившись, и впервые оторвала пронизанный безнадёжной скорбью взгляд от земли, требовательно вонзив его прямо в воина. Тот тоже замер на месте и внутренне содрогнулся, осознав, что наступил тот самый момент, когда он вынужден будет во всём признаться. — Из вашего с Сориной разговора я поняла, что она не только была знакома с тобой, но ещё и хотела... Хотела навредить нашему повелителю. Это правда? Она... Она хотела его убить?       Хриплый тон её оборвался, словно она с трудом нашла в себе силы выдавить из себя эти невероятные слова, но на удивление непоколебимый взгляд не дрогнул и остался твёрд, несмотря на застывшую в нём прочную тоску. Целую вечность, как почудилось Ибрагиму, он смотрел в эти всегда завораживающие, любимые им глаза, когда-то источающие неповторимую бережную нежность, но отныне тронутые чем-то неисцелимым, чужим и бездушным, бросающим его в ледяной озноб. Глубоко вздохнув, так что весь гибкий воздух вокруг них пришёл в медленное движение, заколыхавшись между ними, воин сделал шаг к Нигяр, но намеренно сохранил дистанцию, не посмев приблизиться к ней вплотную, хотя исходивший от её утомлённого тела еле уловимый жар приятно обдал его лицо, вынудив испытать почти безумное слепое влечение. И всё же, их ожидал откровенный разговор, призванный искоренить последние противоречия, подозрения и тайны и сорвать железный занавес, скрывающий все унизительные подробности затеянной игры, в которую Ибрагим оказался втянут против собственных убеждений. Нет, он не собирался оправдываться или умалять свою вину, но его переполняла решимость доказать Нигяр, что всё это уже в прошлом и теперь он готов на всё, чтобы защитить свой новый дом.       — Мы с Нуриман прибыли сюда из Ирана, — неспешно начал воин, стараясь говорить как можно спокойнее и непринуждённее, вопреки тому, что его одолевало низкое желание отсрочить этот неизбежный разговор и скрыться куда-нибудь от пронзительного взгляда девушки, прожигающего его насквозь. Нигяр с предельным вниманием слушала его, лицо её ничего не выражало, только неравномерно вздымающаяся грудь указывала на то, что ей всё труднее бороться с наступающими на неё эмоциями. — Однако наш визит вовсе не случайность. Мы здесь по приказу шаха Тахмаспа и должны были проникнуть в дворец Топкапы, чтобы убить султана Сулеймана и его наследников. Моё имя Рахман-бей, я был приближённым шаха, а Нуриман — его фавориткой.       — Так значит... — трепещущим от волнения голосом пролепетала потрясённая Нигяр, чуть отступая от него на шаг и во все глаза разглядывая так, будто видела впервые в жизни. — Всё, что было между нами... Всё это ложь?       — Нет! — с щемящим отчаянием воскликнул Ибрагим, едва сдерживая готовую проскочить во взгляде мольбу, и открыто встретил испытующий взор Нигяр, демонстрируя ей правдивость своих слов. — Я люблю тебя, Нигяр, люблю больше жизни. Все вы — и повелитель, и Валиде, и ты, — безумно мне дороги, я готов умереть во имя вашего спокойствия. С самого начала, как я оказался в Топкапы, я отказался от своей миссии, в моём сердце отныне и навсегда поселилась преданность этому месту, где я обрёл свою настоящую семью. Я не призываю тебя поверить мне, но клянусь тебе, что говорю правду. Я никогда не хотел никого убивать.       — Почему же тогда ты не признался во всём повелителю? — без тени упрёка осведомилась Нигяр, и по её тихому усталому голосу с трудом удавалось понять, о чём она думает и какие чувства овладевают ей. На какое-то пугающее мгновение воину показалось, что она вот-вот сорвётся с места и броситься бежать подальше от него, чужака и убийцы, но она неподвижно стояла перед ним, ни капли не смущённая и не оробевшая. — Если ты действительно не хотел следовать этому подлому приказу, почему никому ничего не рассказал? Мы бы придумали, как помочь тебе!       — Нуриман не поддержала моего решения пойти против Тахмаспа, — с сожалением покачал головой Ибрагим, усилием воли подавив пронзившую его сердце острую боль при воспоминании об умершей подруге. — Я не мог подвергнуть её такой опасности. Я надеялся уладить всё без лишнего шума и самостоятельно убедить Тахмаспа в том, что он ошибся. Но, похоже, я опоздал... Шах настроен очень серьёзно. Мы должны остановить его, пока ещё не слишком поздно.       Он помолчал, в некотором нетерпении ожидая, что Нигяр скажет ему что-нибудь в ответ — возмутится, разгневается, станет ругать и проклинать его или даже попробует утешить, но она просто хранила непредвзятое молчание, думая о чём-то своём и, очевидно, не зная, как ей реагировать на то, что она услышала. Внутренне Ибрагим настраивал себя на что угодно, даже на обвинения в предательстве со стороны любимой подруги, но только не на её задумчивое безмолвие, способное нести в себе самый разный посыл и от того становившееся слишком непредсказуемым и ещё более волнительным. Наконец воин вынужденно смирился с тем, что Нигяр просто нуждалась в тщательных раздумьях, и он должен был дать ей время, чтобы всё осмыслить и сделать определённые выводы. Калфа, похоже, полностью разделяла его мнение, потому что отвернулась от него и сошла с места, нетвёрдо ступая по упругому ковру пружинистых сырых листьев, и в этот момент в груди Ибрагима что-то обречённо оборвалось, словно он отпустил от себя нечто невероятно ценное и важное. Вдруг в голове белой молнией сверкнула разящая мысль, что он не перенесёт отчуждения Нигяр, не сможет примириться с её обидой на него и упрёками, пусть даже они будут вполне заслуженными, ведь именно на её непомутнённое благоразумие он возлагал тайные надежды. Неизвестно, согласится ли она и дальше беречь неприкосновенность тайны воина в память о Нуриман и ради его благополучия, сможет ли простить ему его многолетний обман и посодействовать тому, чтобы эта ошеломительная правда никогда не дошла до ушей Сулеймана. Разумеется, Ибрагим прекрасно понимал, что не имеет права принуждать Нигяр к чему-либо или требовать от неё помощи, но осознание риска их возможной размолвки до отчаяния пугала его, как и неопределённое поведение девушки, погрузившейся в серьёзные размышления. Встряхнувшись, Ибрагим нехотя поплёлся вслед за уходящей в глубь окутанного предрассветной дымкой леса подругой, плавно плывущей будто над самой землёй, но не стал нагонять её, чтобы позволить ей всё обдумать в одиночестве и без лишних наблюдений. Глядя ей в спину заворожённым взглядом, он беззаветно любовался её аккуратно поставленным шагом, угловатыми изгибами её стройной фигуры, позолоченным солнечным сиянием, беззастенчиво играющим в её распущенных по ветру волосах, и уже начинал чувствовать острую тоску, словно отпустил её, выдернул из своей жизни, бросив в бездонный омут сумрачного забвения. За всё то время, что они продолжали в той же боязливой тишине пересекать освещённый нежными лучами растущей зари лес, она больше ни разу не обернулась, и грозовая туча неразрешённых вопросов тяжёлым грузом висела между ними, постепенно надрывая их крепкую душевную связь и отравляя их чистые возвышенные чувства неизбежным поползновением разрушительного недоверия.