Разлучённые

      Щекотливое покалывание непрошенным ознобом пробежало по всему телу Ибрагима, сковывая податливую кожу судорожным оцепенением, так что на несколько унизительных мгновений ему показалось, будто он против собственной воли продемонстрировал невозмутимому наблюдателю всю свою потаённую откровенность и тем самым внушил ему обманчивое чувство неоспоримой власти над чужой судьбой, имеющей теперь не больше ценности, чем отобранная в честном бою жизнь заклятого врага. Никогда ещё присущие ему самообладание и неприкосновенная гордость не истончались до жалкого своего подобия, превращаясь в бледную безвольную тень былого могущества, никогда ещё наделённое определённым правом вершить чужие судьбы существо, уверенное в своих возможностях, не представало перед кем-то абсолютно бесправным и слабым, не способным как раньше уцепиться за последние отголоски исчезнувшей куда-то необходимой решительности. Осознание собственной непреодолимой беспомощности перед железными весами правосудия неминуемо внушало жгучее беспокойство, хотя отсроченная до поры до времени кара представлялась более чем заслуженной, и полное разоблачение в глазах беззаветно веривших уроженцев прославленного рода всегда было лишь вопросом, ответ на который могло дать только всемогущее время, не подвластное ни одной известной миру силе. Присутствие рядом неизбежной расплаты за всё, что сделано и чего сделать так и не удалось, отчётливо поселилось где-то в объятом необъяснимой тревогой сердце Ибрагима, заставляя его ускорять отмеренные ему гулкие удары, распространяя по напряжённому телу жаркую волну ослепляющей паники, неуместной и весьма подозрительной. А между тем драгоценные мгновения, отпущенные ему на то, чтобы упиваться безграничной свободой, стремительно утекали сквозь пальцы, как невесомые струи зыбкого тумана просачиваются сквозь ощутимые препятствия, беззастенчиво наполняя собой всё предоставленное им пространство и желая прорваться ещё дальше, за черту бесконечности. Подобно тому, как этот самый невидимый туман клубился вокруг Ибрагима, утягивая его на дно желанного безразличия, в помутнённом остаточным потрясением сознании воина растекались повсюду разбросанные в беспорядке мысли, каждый раз ловко ускользая прямо у него из-под носа, когда он пытался схватиться за какую-нибудь из них, чтобы хоть чем-то отвлечь себя от пожирающего его изнутри тошнотворного подозрения. Прежде он не замечал за собой столь явное отторжение от этого места, где он неизменно проводил большую часть своего времени, отрекаясь от почти неотступного одиночества, разрушаемого присутствием родственной души, такой чуткой и понимающей, что никогда не возникало сомнений в её исключительном великодушии. Необыкновенная чистота этой души, пока ещё не иследованная полностью, всегда восхищала и завораживала доверчивое существо Ибрагима, подмывая его бесцеремонно, но очень искусно любоваться её затаённой многогранностью, чаще всего скрытой под маской напускной неприступности, но именно сейчас, в минуты непредсказуемого пребывания в её безмятежной обители, воин никак не мог избавиться от навязчивого ощущения скрытого подвоха, словно он вдруг обратился в маленького беспечного воробушка, по неосторожности сунувшего молодое крыло прямо в стальные челюсти охотничьего капкана. И когда беспощадная ловушка захлопнется, без труда вонзившись своими острыми кольями в редкое оперение наивной птицы, та уже не сумеет вырваться и взлететь в вышину любимого неба, каким бы милосердным ни оказался позарившийся на неё умелый охотник, потому что сперва он извлечёт всю возможную пользу из своей добычи и только потом, сжалившись над беднягой, позволит ей и дальше вольно существовать вдали от него, намеренно умолчав о том, что существование это отныне будет ещё более шатким и опасным. Чувствуя себя загнанной в угол беспомощной дичью, Ибрагим не пытался тешить себя напрасными надеждами на чужую милость, ему легче было достойно и без лишнего сопротивления принять уготованную ему судьбу, пусть даже это означало добровольно вложить в чужие руки собственную жизнь и позволить им делать с ней всё, что пожелает их обладатель. Ничего ещё толком не зная и не имея ни малейшего понятия об истинной причине своего визита, воин настраивал себя на худший исход и не скупался на самые извращённые представления, какие только рождало его болезненное сознание, пока не оправившееся после перенесённого им неизлечимого горя. До сих пор кровавые воспоминания об ужасной смерти Нуриман неизгладимым видением стояли перед его внутренним взором, по ночам воплощаясь в слишком реалистичные кошмары, от которых он с тяжёлым сердцем просыпался задолго до рассвета и больше уже не мог уснуть, терзаемый неистовым чувством вины и глубинными сожалениями.       Мягкий полумрак невозмутимо царил в роскошных апартаментах, куда Ибрагима привёл то ли насмешливый случай, то ли всезнающая судьба, и редкие пепельные тени лениво ползали в самых дальних углах просторной комнаты, не преследуя цели возомнить себя её полноправными хозяевами и не смея нарушать священную идиллию протяжного умиротворения. Вопреки тому, что ненавязчивая безмятежность действовала на Ибрагима как непреодолимая тяга забыться беспробудным сном, он не мог окончательно избавиться от изводящего его настойчивого предчувствия, отчего постоянно находился в состоянии повышенной тревожности и растущего возбуждения, прислушиваясь к загнанному трепету собственного неспокойного сердца. Только еле притупившаяся прошедшим днём острая боль значительно заглушала неугодный терпкий страх перед шагом в неизвестность, разливаясь в груди ледяным потоком облегчающего равнодушия, но воин ощущал, что ещё немного, и даже этого окажется недостаточно, чтобы удержать при себе должное самообладание. Бархатный ворс персидского ковра упруго пружинил под ногами, делая осторожные шаги совершенно бесшумными, приятная воспалённым глазам тусклая полутьма служила надёжным прикрытием для искажённого невольным изумлением лица, так что Ибрагим мог не беспокоиться, что его тщательно подавляемые эмоции станут заметны постороннему взгляду раньше времени. Привычно окинув долгим взором представший перед ним утончённо подобранный интерьер, он в который раз отметил необычайно изысканный вкус обладателя столь гармоничных покоев, молчаливую статность каждого находящегося в них предмета и их в меру горделивую роскошь, наглядно отображающую великодушную натуру их непредвзятого хозяина, знающего разницу между невыносимой заносчивостью и справедливой властностью. Наверное, попади Ибрагим в эти покои при других, менее напряжённых обстоятельствах, он бы позволил себе самозабвенно залюбоваться их неизменным изяществом, стал бы заворожённо разглядывать каждую деталь, дотошно и до мельчайших подробностей, словно желая запомнить их на всю оставшуюся жизнь. Но сейчас, под воздействием безутешного волнения, ему не удавалось сфокусировать своё рассеянное внимание на чём-то конкретном, и всегда любимая им забава не могла его отвлечь, несмотря на довольно пленительное желание полностью погрязнуть в изучении какого-нибудь позолоченного канделябра, стройно вытянувшегося около просторной кровати, заправленной шёлковыми росписными простынями.       День хоть и выдался пасмурный, видневшийся сквозь незанавешенную террасу краешек серого грустного неба с самого утра затянули серебристые тучи, но в покоях всё равно было достаточно естественного белого света, что проникал внутрь через прозрачное стекло открытых окон и бликующими пятнами ложился на резную поверхность пола, резко выделяясь на фоне сгустившегося вокруг полумрака. Дождливая осенняя погода предвещала первые признаки нешуточного похолодания, однако за стенами уютных апартаментов сохранялось нетронутое тепло, обеспеченное мерно полыхающим в узорчатом камине пламенем, чьи подвижные янтарные языки проказливо потрескивали, беспордонно перебивая звенящую в душистом воздухе тишину. Хватаясь за этот едва различимый, ублажающий слух звук, словно за спасительную соломинку, Ибрагим ненадолго забыл о съедающих его тревогах и даже заслушался своеобразными напевами приструнённого человеческим терпением огня, страстно желая превратиться в игривую сверкающую искорку, чтобы слиться воедино с непокорной стихией, вместе с ней разгонять по необъятному миру потоки живого тепла, а потом обессиленно упасть где-нибудь тлеющим угольком или рассеяться по свету странствующим пеплом. Тогда, возможно, он бы избежал неотвратимой встречи с собственной жестокостью, необходимости смотреть в чьи-либо расширенные от ужаса глаза и изливать на всеобщий суд страшную правду, ему не пришлось бы мириться с бесконечными потоками ненавистного презрения, которые совсем недавно источали одну лишь доверительную любовь. Однако свободное несмотря ни на что самоуверенное пламя находилось в такой пугающей недосягаемости, безжалостно заманивая растерянное существо воина в свои жаркие объятия, что тому оставалось лишь украдкой наблюдать издалека за его однообразной жизнью, потаённо восхищаться его неунывающей натурой, оставшейся такой даже взаперти, за гранью стальных прутьев, препятствующих ему разгореться в полную силу.       Рано или поздно Ибрагим всё равно наткнулся бы взглядом на главный объект своего боязливого внимания, как бы он ни пытался избежать этого благодаря неотрывному наблюдению за пляской покорного огня в камине или обманчиво заинтересованному изучению давно известного ему интерьера чужой комнаты. В очередной раз обежав по кругу все доступные ему затаённые места сумрачных апартаментов, приправленный лёгким непониманием взор задержался на представшем перед ним неподвижном статном силуэте, беззастенчиво пленяющем безупречной нерушимой осанкой крепкой спины, господским разворотом широких плечей и величавым оцепенением, источающим завидное терпение и немного подозрительное спокойствие. Даже не имея возможности видеть лицо невозмутимого обладателя столь обворожительного величия, Ибрагим легко представлял себе его затянутые плотной пеленой глубоких раздумий выразительные глаза, похожие на два бесконечно глубоких озера, до краёв наполненных неиссякаемой мудростью, и устремлённый куда-то в неземную пустоту неподвижный взгляд, смотревший броско и в то же время снисходительно, точно позволяя безмолвным наблюдателям его важной персоны жадно разглядывать его в мельчайших подробностях. Конечно, Ибрагим никогда не занимался подобным непристойным делом в присутствии своего господина, но всё равно не сумел устоять перед непреодолимым искушением как следует разглядеть богатую узорчатую ткань дорогого кафтана и заманчиво блестевшие на ловких пальцах крупные кольца, украшавшие спрятанные за спиной руки. Без возможности лицезреть загадочные глаза своего друга воин словно лишился всех имеющихся у него преимуществ, включая шанс заранее предугадать крутившиеся у него в голове мысли, так что теперь он просто стоял позади него, замерев на почтительном расстоянии, и молча ждал, когда на его присутствие отреагируют и позволят заговорить. С каждым минувшим мгновением сносить эти нескончаемые ожидания становилось всё труднее, однако непринуждённый властитель чужих судеб, явно упиваясь законными полномочиями в пределах своего обиталища, словно нарочно растягивал и без того противные мучения своего скромного гостя, тайно наслаждаясь его растущей растерянностью.       — Мерхаба, повелитель, — наконец рискнул подать голос Ибрагим и тут же раздосадованно поморщился, распознав в его надсадной хрипоте следы вчерашнего испытанного им потрясения. Внутренне он понадеялся, что столь отчётливая разбитость его тона всё же ускользнёт от цепкого внимания наблюдательного султана. — Ты пожелал меня видеть. Что-то случилось?       — С чего ты взял, что что-то случилось? — ровно, с долей неуловимого холода отозвался Сулейман, не пошевелившись и не предприняв ни малейшей попытки обернуться на своего визиря, чем только больше озадачил его, заставив внутренне напрячься в ожидании чего-то непредвиденного.       Нервно переступив с ноги на ногу, Ибрагим прямо в спину повелителя вонзил пропитанный откровенным недоумением взгляд, с такой напористостью изучая область между собранных лопаток, что, казалось, хотел испепелить её до тла, однако и этот немного дерзкий приём не подействовал на Сулеймана, по-прежнему не сдвинувшегося со своего места. Его длинная крепкая тень протянулась по бархатному ковру прямо к ногам воина, лицо было обращено в сторону неприкрытой прозрачными занавесками террасы, так что на нём наверняка играли белые блики бьющего из окон небесного света, который становился всё темнее по мере того, как на горизонте скапливались всё новые увесистые тучи, несущие в своих утробах первый осенний дождь. Невольно посмотрев на хмурое небо через стекло, Ибрагим вдруг ощутил ноющий прилив какой-то обречённой тоски, и внезапно исчез куда-то одолевавший его трепет, уступив место странному безразличию, наподобие которого он уже испытал, когда пришёл в себя после кончины Нуриман. Ему мучительно захотелось попросить Сулеймана не медлить более с причиной отданного им приказа, неважно, чем потом обернётся ответ повелителя для неожиданно потерявшего интерес к собственной судьбе воина, уже не способного и дальше бороться с кознями неизбежного будущего.       — Не таи от меня причину своей задумчивости, Сулейман, — устало обратился к султану Ибрагим и чуть склонил голову к плечу, почти с мольбой пытаясь увидеть его поднятые к небу глаза, влекущие его к себе, как завлекает маленького мотылька проблеск пламени одинокой свечи. — Ты же знаешь, мы никогда ничего не скрываем друг от друга.       Похоже, в этих словах прозвучало нечто такое, что пробудило в Сулеймане не видимые прежде чувства, поскольку он вдруг резко развернулся к Ибрагиму и вонзил в него потаённо разгневанный взгляд, с такой силой полоснувший его горевшим в нём неистовым огнём, что испуганное сердце обескураженного воина исступленно заметалось в груди, отчаянно ища спасения от проницательности этого взора. Воздух между ними мгновенно подёрнулся искристым напряжением, и Ибрагим невольно отпрянул, распознав на дне потемневших глаз повелителя следы уязвлённой обиды, приглушённой на миг вышедшими из-под контроля жаркими чувствами.       — Вот как? — резко бросил Сулейман в лицо ошеломлённому другу, без всякого милосердия испепеляя его глаза своим огненным взглядом, в котором зародилась скрытая угроза. — Значит, это не ты все эти годы скрывал от меня своё предназначение, Ибрагим? Или мне лучше называть тебя Рахман-бей?       Мир опасно покачнулся перед глазами Ибрагима, покрывшись разноцветными пятнами, оцепеневшее сердце пропустило назначенный ему удар, из-за чего трепетное дыхание мгновенно оборвалось и стало учащаться по мере того, как на воина накатывало всё более ясное осознание всей пагубности своего положения. Первым призывом со стороны застигнутого врасплох сознания было не поверить в произошедшее, решительно отринуть возможность подобного исхода, однако эти страшные слова, неоднократно преследовавшие его в ночных кошмарах, этот бесконечно разочарованный взгляд, смотрящий ему прямо в душу — всё это предстало перед ним прямо здесь и сейчас, слишком настоящее и слишком болезненное, чтобы являться ложью или плодом его шального воображения. Сулейман в самом деле только что напрямую указал Ибрагиму на его предательство, более того, откуда-то он узнал его прежнее имя, а раз ему известно это, значит, он знает и всё остальное. Предательская слабость внезапно нахлынула на поражённого в самое сердце воина, выбивая из груди весь терпкий воздух и насыщая безвольное тело непреодолимой тяжестью, от которой колени задрожали и едва не подкосились, норовя уронить его прямо на ворс пушистого ковра. Испытующий взгляд Сулеймана продолжал безжалостно давить на него, словно со всех сторон его обступили тесные холодные стены, и Ибрагим даже не успел упрекнуть себя за возникшее откуда-то малодушное желание немедленно сбежать от этого взгляда, от раздосадованного друга, неподдельное отчаяние которого обжигало больнее самого зверского пламени. Он согласился бы вынести любые терзания, подвергнуться любым немыслимым пыткам, лишь бы не видеть отравленных неизгладимым недоверием и глубоким огорчением глаз, не слышать справедливых упрёков, произнесённых этим утробным приятным голосом, таким родным и рассудительным, способным прогнать прочь любые сомнения.       — Отрицать бессмысленно, у меня есть все доказательства твоей подлой измены, — будто не замечая разбитого состояния Ибрагима, с ожесточением заявил Сулейман и сделал несколько взвешенных шагов навстречу визирю, бесцеремонно прощупывая его непривычно суровым взглядом. — Я знаю, что ты шпион Тахмаспа, подосланный убить меня, знаю, что ты служишь у него во дворце. И как же ты планировал убить меня, бей? Может быть, прямо сейчас, пока никто не видит этого позора? С какой целью ты появился здесь? Отвечай!       — Я никогда не пытался убить тебя, — с трудом борясь с подступающим отчаянием, произнёс Ибрагим, услышав свой потусторонний безжизненный голос словно сквозь стеклянный купол, настолько сильно грохотала у него в ушах собственная кровь, отдаваясь в висках давящей болью. — Да, я совершил немало ошибок, но я понял, что не хочу исполнять волю Тахмаспа. Сейчас мои помыслы только о благополучии Османской империи, а моё сердце навеки согрето преданностью тебе. Я готов отдать жизнь за тебя и твою семью.       — И ты всерьёз полагаешь, что я поверю хоть одному твоему лживому слову?! — взвился Сулейман, неумолимо сокращая разделявшее их расстояние, так что теперь ему оставалось сделать лишь пару шагов, чтобы оказаться к воину вплотную. Его горящие непримиримой яростью глаза оказались столь близко, что Ибрагима пробрал благоговейный страх при одном лишь взгляде в их чистые голубые глубины, в которых возрождалась неукротимая буря. — Ты, видно, совсем меня не знаешь, если думаешь, что я стану слушать речи предателя! Или, может быть, я неправ? Скажи, разве я ошибся и напрасно обвинил тебя в грязных интригах, которые ты проворачиваешь за моей спиной?       — Мне жаль, но всё это правда, — с некоторым усилием выдавил из себя Ибрагим, заставив себя не отводить взгляд от накрытого мрачной грозовой тенью лица султана. — Тахмасп поручил мне убить тебя, однако я не могу этого сделать, потому что считаю это неправильным. Вспомни, ведь когда-то я спас тебе жизнь! Разве я стал бы так поступать, если бы желал тебе смерти?       Не удостоив его ответом, Сулейман молча прошёл мимо воина стремительным шагом, поднимая волну чуть тёплого воздуха прямо ему в лицо, и замер около своего резного стола, на мгновение склонившись над ним. Не в силах подавить приступ безнадёжного уныния, Ибрагим развернулся вслед за ним, лихорадочно подбирая подходящие слова, чтобы хоть немного убедить неприступного повелителя в своей искренности, но все нужные мысли будто нарочно разбежались по дальним углам потерянного разума, и в голове зияла пугающая пустота, словно ему уже давным-давно было всё равно на свою дальнейшую судьбу. В самом деле, воину решительно претило низкое желание опускаться до бессмысленных оправданий, он прекрасно осознавал свою вину и чувствовал себя готовым ответить за совершённые грехи любым способом, какой изберёт для него подкошенный ужасной правдой султан, явно глубоко уязвлённый поступком того, кого многие годы считал своим другом. Больше всего Ибрагиму хотелось утешить старого товарища, как-то облегчить поселившуюся в нём холодную отстранённость, вплоть до того, что броситься перед ним на колени и начать слёзно вымаливать прощение, наплевав на всю недостойность и низость подобного поведения. Теперь сильнее, чем когда-либо, его жгло изнутри невыносимое раскаяние, досада на собственное бездействие увесистым камнем тянула его на дно тёмной бездны, всё крепче затягивая удавку на шее, выжимая последние силы, брошенные на сохранение беспрерывного цикла прерванного дыхания, и тьма продолжала неумолимо сгущаться над ним, готовая безвозвратно поглотить его, сомкнув над головой призрачные крылья, и утопить в штурмующем море его собственной заклятой ненависти. Вот уже много лет его уничтожал поселившийся в сердце ненасытный гнев, гнев на самого себя.       — Посмотри на это, Ибрагим, — безжалостно выдернул визиря из гнетущих раздумий звенящий стальной яростью голос Сулеймана, и он послушно вскинул голову в его сторону, испытав нестерпимое отвращение при осознании того, что ему снова придётся как ни в чём не бывало смотреть ему в глаза. Повелитель стоял возле своего стола, всё с тем же беспордонным вниманием разглядывая персидского бея, и в руке у него тот с упавшим сердцем заметил знакомый лист потемневшего от старости пергамента, на четверть исписанного его аккуратным почерком. — Это твои письма, которые ты писал Тахмаспу. Мне хватило прочитать лишь пару из них, чтобы обо всём догадаться. Только одно мне до сих пор непонятно: почему ты хранил их у себя, почему не отправил? Неужели тебе не хватило решимости даже на это?       — Я писал эти письма очень давно, однако так и не смог заставить себя отослать их, — тихо ответил Ибрагим, неприятно поморщившись от откровенного презрения, прозвучавшего в голосе друга. Сюрпризы подстерегали его на каждом шагу, так что казалось, он скоро превратиться в бездушную тень, лишённую всякой способности чему-либо удивляться. — Сулейман, мне так жаль... Я должен был рассказать тебе всё с самого начала, но продолжал все эти годы обманывать тебя. Я понимаю, ты никогда не сможешь простить меня, и будешь прав. Я не заслуживаю ни твоего прощения, ни твоей милости.       — Назови мне хотя бы одну причину не отдавать приказ о твоей казни прямо сейчас! — озлобленно вскричал Сулейман, и глаза его полыхнули праведным гневом, вынудив напрягшегося воина невольно отшатнуться и опустить глаза в пол в ничтожной надежде, что он немедленно разверзнется у него под ногами и позволит ему упасть в бездонную пропасть навстречу мучительной смерти. — Я доверял тебе, приблизил тебя к себе, называл тебя своим верным другом и незаменимым товарищем! И вот, чем ты отплатил мне! Ты предал меня, причём был предателем с самого начала! Ты ответишь передо мной за это оскорбление, Ибрагим, и ответишь очень жестоко. Я тебе обещаю это!       — На всё твоя воля, — глухо проронил Ибрагим, не смея поднять потухший взгляд на повелителя, и всё равно испытал острый укол удушливого сожаления при мысли о том, что его тернистый путь оборвётся вот так, даже не предоставив ему возможности всё исправить. — Моя судьба в твоих руках, повелитель. И если ты пожелаешь, чтобы я умер прямо сейчас, так и будет.       Томные глаза Сулеймана остались бесприютно холодны, словно вдруг разучились излучать присущую им сдержанную мягкость, а затем он коротко кивнул, давая подтверждение каким-то своим мыслям, и с неожиданной бережностью опустил на стол письмо, напоследок задержав на нём пренебрежительный взгляд. Нехорошее предчувствие змеиным ознобом прокатилось вдоль позвоночника Ибрагима, сковывая выдержанное в тонусе тело ледяным оцепенением, равнодушное к происходящему смиренное сердце гулко ёкнуло в сжатой тисками груди, но потом снова затихло, лишая воина спасительного тепла. Сквозь заволакивающий податливое сознание дурманящий туман он даже не расслышал, как Сулейман властно призвал в покои стражу и что-то приказал им, больше ни разу не взглянув на него, после чего чьи-то сильные руки вцепились в его плечи и грубо сдёрнули с места, заставив отвернуться от султана к входной двери. Ослабевшие ноги с трудом повиновались Ибрагиму, когда он с негнущимися коленями покидал господские апартаменты, не чуя под собой пол, и всю дорогу до неизвестного ему пункта назначения он ни о чём не думал и ничего не вспоминал, лишь упорно повторял про себя, как заветную мантру, всплывшие вдруг у него в голове какие-то странные мысли, звучащие подобно далёкому эху, будто не принадлежащие ему:       «Мы платим за свои ошибки, за свои успехи, за любовь, ненависть, дружбу, жизнь... Не платим только за смерть. Потому что смерть — это и есть наша плата».       «Известие о смерти Нуриман глубоко потрясло меня. Но ещё больше я разочаровался, узнав о твоём странном поступке. До меня дошли слухи, будто ты перебил всех моих людей и не позволил им проникнуть во дворец.       Чтобы услышать всё лично от тебя и убедиться в твоей верности, предлагаю тебе встретиться в роще за городом, вблизи песчаного каньона. Я уже несколько дней нахожусь в пределах Стамбула, тщательно скрываясь, поэтому нам ничего не помешает.       Жду тебя в назначенном месте сегодня ночью.       Т.»       Вновь и вновь пробегая глазами по сдержанно извивающимся по гладкому пергаменту строчкам, выведенным чьим-то бережным и властным пером с помощью иссиня-чёрных влажных чернил, Ибрагим всё пытался проникнуться их тайным смыслом, взять в толк, что именно зашифрованно в их витеиватых изгибах, представляющих собой персидские иероглифы, и понять, нужно ли ему принимать во внимание содержащуюся в этом послании информацию, или лучше поскорее забыть о ней. С тех пор, как Сулейман отдал приказ запереть его в покоях, раньше принадлежащих воину на правах Великого визиря и Хранителя дворца, минуло без малого дня три, хотя Ибрагим давно сбился со счёта и мог отслеживать непрерывную смену света и тьмы только благодаря маленькому окну, выходящему мутными резными стёклами прямо во дворцовый сад. По утрам в тесную комнату воровато просачивались мнительные алые лучи пробуждающегося солнца, разгоняя скопившуюся в четырёх стенах густую тьму, и на протяжении всего дня то бледнеющее, то ярко вспыхивающее квадратное пятно солнечного света плавно и неуловимо ползло по деревянному росписному полу, передвигаясь с востока на запад и тем самым безошибочно сообщая о приблизительном времени суток. А на закате, ровно как и сейчас, подёрнутый насыщенным янтарём квадрат зыбко дребезжал на разукрашенной традиционными росписями стене, постепенно темнея и наливаясь сиреневым оттенком, который плавно сменялся кроваво-багровым по мере того, как уплывающее за край горизонта солнце спускалось всё ниже, уступая место мягким девственным сумеркам. Когда Ибрагим, сидя за своим рабочим столом, в очередной раз перечитывал тайное письмо Тахмаспа, мучаясь неразрешимыми сомнениями, последняя алая искра догорающего на краю золотистого неба заката игриво подмигнула ему, отразившись от прозрачного оконного стекла, и затем прощально вспыхнула, погрузив безмятежный мир в лиловый сумрак наступающей ночи. Единственная свеча, одаряющая неусыпного воина своим щедрым сиянием, непонятно от чего затрепетала, изогнувшись своим расплавленным станом, но после продолжила невозмутимо гореть, облегчая ему чтение, отбрасывая нежные огненные отсветы на лежащее перед ним письмо, словно жадно облизывая уязвимый перед ней пергамент, способный мгновенно вспыхнуть, едва только коснувшись её. Задумчиво наблюдая за непринуждённым танцем бестелесного огонька, Ибрагим и сам помышлял о том, чтобы спалить это проклятое послание, сегодня вечером принесённое ему белоснежным голубем, до тла и тут же забыть о нём, — будто мало ему неприятностей — однако нечто донельзя настойчивое восставало внутри него против подобного замысла, упрямо твердило, что лучше прислушаться к просьбе шаха и откликнуться на неё, ибо только при личной встрече они смогут сказать всё друг другу как есть и свести наконец давние счёты. Возможно, это и есть его шанс всё исправить, убедить Сулеймана в том, что он готов положить конец своему тёмному прошлому и начать новую жизнь, в которой он станет близким другом и незаменимым помощником своего истинного повелителя. Так или иначе, Ибрагим не мог вечно избегать роковой встречи с собственной тенью, не мог спустить всё на самотёк и вот так просто отдаться в лапы ненасытной смерти, оставшись взаперти покорно ждать предназначенной ему незавидной участи, даже не попытавшись повлиять на это. Пусть решение встретиться с Тахмаспом означает пойти против воли Сулеймана, Ибрагим чувствовал себя готовым решиться на такой риск ради дальнейшей безопасности повелителя и безмятежной жизни его семьи.       С нахлынувшим презрением он небрежно швырнул письмо на стол, не в силах больше смотреть на него, и позволил себе с головой уйти в неутешительные размышления о том, как ему поступить и не пожалеет ли он, если в самом деле решится принять предложение Тахмаспа, несмотря на вынесенный ему приговор. В глубине души воин не запрещал себе наивно надеяться на возможную милость со стороны Сулеймана, если он узнает, что Ибрагим, дабы доказать свою преданность ему, саморучно покончил с его заклятым врагом и тем самым искупил свою вину. Однако пугающие воспоминания кровоточащей раной отразились у него на сердце, вынуждая его обливаться невидимыми слезами, в груди словно поселилось тяжёлое неизгладимое ощущение собственной беспомощности перед непредсказуемой судьбой, которая продолжала насмехаться над ним, постепенно отбирая у него всё самое ценное и важное, а взамен оставляя лишь тоскливое одиночество и холодную пустоту. Словно наяву, Ибрагим видел внутренним взором в упор смотрящие прямо ему в душу многогранные небесные глаза, полыхающие бушующей в них непримиримой бурей, слышал полные неподдельного разочарования упрёки своего друга, ранящие больнее самого острого и смертоносного кинжала, и в груди у него продолжали скапливаться подавленные слёзы, причиняя невыносимые страдания уязвлённому сердцу. К непримиримой боли примешивался отголосок острой досады на собственное безрассудство, ведь если бы тайные послания Ибрагима Тахмаспу так и остались в неведении от Сулеймана, позорного разоблачения можно было бы избежать или хотя бы отсрочить его на какое-то время. И почему, почему он только не сжёг эти письма!       «Письма... Но откуда они взялись у Сулеймана?»       Новый неведомый вопрос внезапно всплыл в разрозненных мыслях Ибрагима, вынудив его обескураженно замереть на месте, и зыбкая волна непонятного трепета подобно слепящей молнии пронзила его тело, отчего тоскующее сердце настороженно застыло, перед тем как забиться чаще от нахлынувшего на него осознания. Только сейчас воин понял, что все эти письма находились у него на столе, значит, для того, чтобы заполучить их себе, Сулейман должен был обыскать его комнату, до чего он точно никогда не стал бы опускаться, даже подозревая нечто действительно серьёзное. Почти тут же заглушённые другими тревожными мыслями непрошенные воспоминания сверкнули в сознании Ибрагима — полнейший беспорядок на его рабочем столе, ясно твердивший о том, что в отсутствие визиря кто-то там прилично похозяйничал, разбросанные по всем покоям листы и свёртки бумаги, указывающие на лихорадочную спешку того, кто обморочно пытался среди них что-то найти. И, очевидно, кем бы ни был этот таинственный доносщик, ему явно удалось добиться желаемого: теперь Сулейману всё известно, а Ибрагима держат под замком в ожидании его судьбоносного приговора. Но действительно ли дело только в этом, или беззастенчивый борец за справедливость преследовал какие-то свои цели?       Последовательные волнующие размышления Ибрагима бесцеремонно прервались из-за раздавшегося внезапно посреди стоячей тишины звука отпираемого замка, а затем двери комнаты медленно, словно движимые чей-то нерешительной рукой, отворились, запуская внутрь желанный поток свежего, приправленного сырой прохладой воздуха. Влекущее опьянение мгновенно одурманило поплывшее сознание, насыщая измученное, тоскующее по воле взаперти существо непреодолимым возбуждением, так и подмывающим его сорваться с места и немедленно вырваться на свободу из тесных однообразных стен ненавистного помещения, навстречу заливистому ветру и ничем не ограниченной жизни. К огромному отчаянию встрепенувшегося смелой надеждой Ибрагима, ожидавшего увидеть в дверном проёме знакомую статную фигуру и оттаявший мягкий блеск мудрых властных глаз, из тёмного коридора внутрь покоев воровато просачилась маленькая хрупкая тень и тут же торопливо захлопнула за собой двери, постаравшись не издавать лишнего шума. Хоть заносчивое солнце лишило тесные апартаменты своего живительного света, а вокруг неумолимо стягивались рваные клочья туманного мрака, воину не составило труда распознать в незванном госте Нигяр, что с несвойственной ей подозрительностью шмыгнула в его комнату так, словно опасалась быть замеченной, и по-прежнему расширенными от неприкрытого беспокойства глазами оглядела представшее перед ней помещение. Несмотря на бесконтрольный приступ едкой досады, Ибрагим испытал нечто, похожее на облегчение, когда убедился, что это всего лишь его подруга, а не какие-нибудь опасные незнакомцы, подосланные кем-то убить его, и неизмеримая, но слишком потрёпанная унынием радость до краёв затопила его беззаветно влюблённое сердце, как по волшебству изгоняя прочь все его накопившиеся печали. Поддавшись первому порыву, он встал со стула, неловко отодвинув его, и вышел из-за стола навстречу калфе, с каким-то боязливым ожиданием изучая её взбодрённым взглядом, словно она была его спасением, ключом к свободе и разрешению беспокоивших его проблем. Однако пробудившийся было неподдельный восторг угас так же стремительно, как и вспыхнул, стоило обнадёженному воину поймать наконец ускользающий взор Нигяр, пропитанный таким глубоким отторжением, что сперва визирю показалось, будто на него смотрят чьи-то совсем чужие глаза, совершенно безжизненные и далёкие, пребывающие в недоступном ему сумрачном мире беспредельной тоски. Ни следа былого задора, жизнелюбия и стремления, вместо прежней бескорыстной доброты одно лишь ледяное равнодушие, даже горевшей в них когда-то безусловной любви разглядеть не удавалось, как бы Ибрагим ни старался найти хотя бы самый мелкий признак той Нигяр, которую он всегда знал. Оцепеневшая, точно мраморная статуя, она не сдвинулась с места, когда Ибрагим остановился в шаге от неё, не в силах оторвать откровенно растерянный взгляд от её неподвижного стана, всё такого же изящного и притягательного, но только отныне непривычно неприступного и жёсткого, так что рука не поднималась коснуться его плавных отточенных изгибов. Сообразив, что сейчас это крайне неуместно, воин поспешил подавить возникшее было непреодолимое желание и со всей серьёзностью, на какую только был способен в условиях полного замешательства, воззрился на Нигяр, с неожиданным терпением изучая её открытым взглядом, даже, возможно, излишне выжидающим, так как пока не оправился после ранее испытанных им жарких чувств.       — Что ты здесь делаешь, Нигяр? — без доли упрёка осведомился Ибрагим, про себя продолжая исподтишка отслеживать малейшие изменения в её сдержанном поведении, лелея робкую надежду на то, что её отрешённость временная и скоро сменится привычной эмоциональностью. — Если тебя кто-то увидит, тебя ждут неприятности. Уходи, я не хочу, чтобы ты пострадала из-за меня.       — Я пришла, чтобы кое-что тебе передать, — в полголоса произнесла чуть напряжённая Нигяр, и от воина не укрылась мгновенная атаковавшая её настороженность при его приближении. Неужели она боится его? — Это очень важно. Валиде Султан... Она желает тебя видеть, причём срочно.       — Валиде? — обескураженно переспросил Ибрагим, растерянно поморгав, и даже отступил от калфы на шаг, на миг подумав, что ослышался. — Но что ей понадобилось от меня? Разве она не знает, что я заперт здесь по обвинению в измене?       — Мне это неизвестно, — медленно покачала головой Нигяр, пристально разглядывая его своими большими глазами с такой проницательной внимательностью, будто преследовала цель безошибочно прочитать все его мысли. — Я только передаю тебе приказ, а дальше ты уж сам решай. Я уверена, что госпожа не стала бы звать тебя к себе просто так.       С некоторой неуверенностью она шагнула назад, намереваясь, очевидно, покинуть покои, но прежде, чем воин успел во всех подробностях обдумать свои действия, он порывисто поддался к ней и сомкнул пальцы на её нежном тонком запястье, ставшем, казалось, ещё меньше и грациознее с тех пор, как они виделись в последний раз. Вопреки его самым худшим предположениям, Нигяр не попыталась отдёрнуть руку или вырваться и даже резко обернулась на него, ощутимо напрягаясь от столь непредсказуемого вмешательства в её личное пространство, но в её недоумённом взгляде читалось тайное влечение, как если бы она чувствовала нечто приятное ей, но всеми силами старалась это искоренить, дабы не впасть напрасно в недопустимое забвение. Не зная, как ему реагировать на относительно мирный отзыв девушки на эти непредвиденные действия, Ибрагим нервно облизнул губы и всё-таки осмелился посмотреть прямо в отравленные немым вопросом обворажительные глаза Нигяр, но не посмел против воли притянуть её к себе и обнять, поскольку видел, что она пока не готова, как раньше, доверять ему. Горестное отчаяние с безудержной силой забурлило в груди, подминая под себя даже самозабвенный трепет бесконечно очарованного сердца, однако слишком велика была опасность спугнуть невинное доверчивое создание, так просто позволившее ему вновь завладеть его точённым вниманием, поэтому Ибрагим усилием воли заставил себя сберечь при себе свой предательски пошатнувшийся самоконтроль. С завидным терпением и долей какого-то детского интереса Нигяр молча изучала взбудораженного воина долгим глубоким взглядом, таким ранящим и исцеляющим одновременно, отражающим чужие душевные пороки и в то же время обещающим скорое избавление от их многолетнего гнёта.       — Нигяр, — чувствуя, что у него пересохло во рту, проговорил Ибрагим и с небывалым наслаждением обласкал языком родное ёмкое имя, в эти волнительные мгновения показавшееся ему ещё более прекрасным и неповторимым. — Я хочу, чтобы ты знала... Я никогда не перестану любить тебя. Ты придала смысл моей запутанной жизни, вселила в неё надежду и свет. Без тебя я не смог бы найти правильный путь, не смог бы обрести то, ради чего стоит бросить вызов судьбе. И именно потому, что я люблю тебя, я прошу — забудь обо мне. Я не достоин ни тебя, ни твоих чистых чувств, я всего лишь опасный убийца и лжец, от которого нужно держаться подальше. Беги от меня как можно дальше, Нигяр... И не смей оглядываться. Будет лучше, если мы забудем обо всём, что было, и заживём каждый своей жизнью.       В глубине души он невольно представил, как Нигяр вот-вот ответит ему, возразит и станет переубеждать в том, что им суждено расстаться, однако она, сохраняя удивительное спокойствие, не проронила ни слова и лишь чуть наклонила аккуратную голову на тонкой лебединой шее, призывно сверкнув тёмными глазами и тем самым молчаливо приглашая воина следовать за ней. Заворожённо поймав её томный взгляд, Ибрагим послушно сошёл с места и даже не заметил, как вместе с ней переступил порог своей названной темницы, находиться в которой было настолько невыносимо, что хотелось стонать в голос от безысходности. Но вот тесные, угнетающие своим безмолвием стены остались позади, из утробно протянувшегося в неизвестную даль сумрачного коридора, ещё не освещённого ни одним пляшущим факелом, повеяло сладостным ароматом желанной свободы, и Ибрагим тотчас почувствовал небывалый прилив необходимых сил, пришедший на смену сковавшей его неугодной слабости. Вдруг он заметил, как в женственных пальцах Нигяр что-то заманчиво блеснуло в редком свете, а потом распознал в странном предмете стальные ключи, что тонко позвякивали в степенной тишине, пока калфа умело запирала на замок опустевшую комнату. Соответствующий вопрос уже почти сорвался с языка, однако меткий предупреждающий взгляд, которым Нигяр наградила освобождённого пленника, заставил Ибрагима проглотить невысказанные слова, ибо любой неверный звук вблизи покоев повелителя неминуемо окончился бы для них далеко не самыми приятными последствиями. Бестрепетно доверившись всеобъемлющей проницательности Нигяр, воин позволил ей повести себя по хитрым извилинам хорошо знакомых коридоров и внутренне, легко паря над мраморным полом, уже настраивал себя на встречу с госпожой, приближение которой было для него омрачено тяжёлым страшным предчувствием.