Разлучённые

      Беспрепятственно гуляющий по извилистым дворцовым коридорам ненавязчивый вечерний холод всё отчётливее и смелее пробирался под неплотно прилегающую к вытянутому телу одежду, оседая незримым налётом ледяного инея на беззащитной коже и посылая куда-то внутрь обнажённого перед растущей силой природы существа настойчивые импульсы порывистого желания позаботиться о необходимом тепле. Однако полностью погружённый в свои мрачные подозрения осторожный посетитель запретной части огромного дворца, преследуя чёткую цель остаться в неведении от посторонних глаз, даже не допускал намёка на мысль позаботиться о своём удобстве, непреодолимое нетерпение, смешанное с боязливой и необъяснимой надеждой, гнало его вперёд, так что он почти бегом пересекал давно знакомые пролёты казавшихся бесконечными коридорных лабиринтов, следуя на зов обострённых инстинктов, безошибочно определяющих нужное ему направление прежде, чем он сам успевал осознать это. Изматывающие мысли витали где-то далеко за пределами мутного разума, сливаясь воедино с подвижными потоками колыхаемого чем-то извне воздуха, полностью сосредоточенное на своих ощущениях подтянутое напряжением тело стремительно разгоняло застоявшуюся кровь беспрерывным движением к намеченной цели, и от нарастающего темпа чужих бесшумных шагов каменные стены вокруг будто растворялись во мраке перед одержимо блестевшими глазами, покорно расступаясь перед их сдержанным обладателем. Неустанно прислушиваясь к малейшим изменениям в своём взвинчинном состоянии, Ибрагим едва ли обращал внимание на неуловимо мелькавшие мимо него одинаково серые, опутанные рваными тенями стены, не смея оборачиваться и глядеть по сторонам, поскольку какая-то упрямая сила, надоедливо пульсирующая где-то в груди напротив оцепеневшего сердца, несмолкаемым шёпотом твердила ему, что времени остаётся катастрофически мало. Ещё не до конца осознавая, зачем ему спешить и что так усиленно и упрямо тянет его к заветным покоям, возбуждённый собственными противоречивыми предположениями воин продолжал поминутно сокращать оставшееся ему ничтожное расстояние, с растущим облегчением примечая, что видит перед собой знакомые коридоры, резные колонны и крутую лестницу, ведущую на длинный узкий балкон. Опьянённый необоснованным страхом, он успел забыть о еле поспевающей за ним молчаливой Нигяр, чьи бережные гулкие шаги с небывалой частотой семенили за ним следом, а загнанное дыхание подобно воображаемому наваждению щекотало ухо, ясно указывая на то, что сумасшедшая гонка по дворцу немало утомила её, однако она стойко терпела возникшие неудобства и даже не подумала жаловаться, за всё это время не произнеся ни единого слова. Внутренне Ибрагима переполняла безмерная благодарность к хрупкой девушке, оставшейся рядом с ним вопреки явно гложащему её неистовому желанию держаться подальше от непредсказуемого воина, о котором она совсем недавно знала абсолютно всё, но теперь совершенно не представляла, чего от него можно ожидать. И если бы теперь, узнав всю постыдную правду о его происхождении, калфа просто развернулась и ушла, налегке вычеркнув из своей жизни любые воспоминания о нём, Ибрагим бы искренне понял её и даже одобрил бы её выбор, потому как только что убеждал её сделать то же самое, дабы избежать возможной опасности и остаться вдали от нависшей над ними тайной угрозы. Но, похоже, он снова недооценил свою подругу: Нигяр не только не собиралась бросать его наедине с непредсказуемой судьбой, позволив ему раствориться в оплетающих его свирепых сомнениях, но и демонстрировала неоспоримую готовность приложить возможные усилия, чтобы поддержать его и помочь, пусть даже от неё совсем ничего не зависело. Хотя девушка ни словом не обмолвилась о чём-то подобном, Ибрагим чувствовал исходящий от неё плавный импульс знакомого беспокойства, какое накатывало на неё каждый раз, когда она переживала за его безопасность, и сильнее всего прочего воин проникся её нестерпимым стремлением влиться в это опасное дело, что появлялось в её несколько дёрганных рассеянных движениях и в пронзённым неприкрытым волнением беглом взгляде, словно пытающимся уследить за всем и везде. Значительно успокоенный неподдельным участием Нигяр, воин позволил себе немного расслабиться и с робким облегчением выдохнул, высвобождая из тесных когтей глубинной тревоги внезапно сжавшуюся глухой болью грудь от скопившихся в ней колких струй ублажающего воздуха, и новая порция более податливого кислорода постепенно наполнила ёмкость лёгких, возвращая светлость в уставшее сознание и словно по волшебству прогоняя прочь исступленное волнение. Почти сразу Ибрагим обнаружил, что теперь он по-настоящему настроился на предстоящую встречу с госпожой, а немое присутствие рядом верной Нигяр только укрепляло его решительность преодолеть свои предубеждения и просто довериться мудрости понимающей Валиде, которая вряд ли с порога начнёт осыпать его упрёками и обвинениями. Мысль о том, что он страшно разочаровал мудрую Мать-Львицу, была ненавистна и противна ему, однако откладывать необходимые объяснения не представлялось возможным и правильным — госпожа заслуживала того, чтобы узнать всю правду лично от него, а не от тех, кто осмелиться омрачить его имя лишней клеветой.       Перешагивая через две ступеньки, Ибрагим мигом взлетел вверх по мраморной лестнице на просторную площадку перед ней, огороженную рельефными деревянными перилами, и, не смея остановиться, прошествовал дальше по узкому балкону, что протянулся над широким открытым участком аккурат перед гаремом, предоставляя отличное поле для наблюдения за сидящим в общей комнате девушками. Тяжёлые дубовые двери, ведущие в шумное обиталище неугомонных наложниц, были плотно прикрыты, однако сверху зияло полукруглое сквозное окно, пересечённое решёткой, через которое беспрепятственно проглядывалась большая часть рабынь, занимающихся каждая своим делом и без умолку болтавших друг с другом о всяких пустяках. Лишь на мгновение Ибрагим замер посреди балкона, коснувшись рукой гладких перил, и устремил подернутый непрошенным любопытством взгляд вниз, на видневшийся ему кусочек вечно кипящего работой и весельем гарема, в столь поздний час постепенно затихающего и готового отойти ко сну подобно всем другим обитателям дворца. Прекрасно зная, что ему не пристало так беззастенчиво наблюдать за девушками самого султана, воин вскоре отвернулся, тут же выбросив беспечных рабынь из своей головы, и вот уже перед ним выросли заветные резные двери, ведущие в томную сдержанную обитель гордой госпожи, и на время подавленная растерянность с новой силой восстала внутри него, безжалостно погасив молодую уверенность и напомнив о всей непредсказуемости того, что ожидало его за пределами этой легко преодолимой преграды. Воздуха вдруг снова стало не хватать, так что раскрепощённую было грудь свело тягучим спазмом прямо в области рёбер, и какой-то странный звук — нечто среднее между прерывистым вздохом и тихим стоном — вырвался на свободу, застав и без того замешканного воина врасплох, вынудив его позорно испугаться собственной бесконтрольной реакции. В тот самый неощутимый миг, когда ему почудилось, будто он вот-вот лишится чувств от нахлынувших на него противоречивых эмоций, бережное прикосновение чей-то аккуратной руки к его плечу выдернуло Ибрагима из бездонного омута неугодных панических сомнений, и, резко обернувшись, он наткнулся на чарующе проницательный взгляд милых ему больших глаз, смотревших на него с таким невыразимым сочувствием, что сердце предательски защемило.       — Не бойся, — еле слышно, но отчётливо прошелестела Нигяр своим воркующим проникновенным голосом, чьё неповторимое нежное звучание мгновенно выстудило весь пылающий внутри лихорадочный жар, искореняя признаки непрошенного страха и внушая неземное спокойствие. — Я знаю, как ты ценишь и любишь госпожу. А мы не можем бояться тех, кого любим.       Некий выразительный огонёк, похожий на случайную вспышку пугливого света в неразборчивой тьме, затрепетал в неизведанных глубинах бесконечно доброго взгляда мудрой калфы, всё больше завораживая оцепеневшего Ибрагима дурманящими чарами своей внушительной смелости, и с окрепшей признательностью он ответил на её внимательный взор лёгкой улыбкой, не в силах окончательно поверить в верность собственного слуха. Многозначительные слова, сказанные Нигяр намеренно, действительно несли в себе явный посыл на что-то важное и неразришимое для них обоих, в них читалось умело скрытое сожаление, отныне отравляющее собой каждую минуту, что они проводили рядом друг с другом, но больше всего в них прослеживалась та самая безутешная тоска, обрекающая разбитое сердце до самого последнего удара молча страдать в неведении для других и отчаянно искать желанного спасения от этих нестерпимых мучений в поисках взаимной любви. Оказывается, в глубине души Нигяр уже давно приняла решение, и теперь она однозначно дала Ибрагиму понять, какой выбор она готова сделать, но сам воин вместо вполне ожидаемого отклика на самые затаённые желания своего сердца распознал в себе лишь липкое поползновение невольного разочарования, будто путь, который предлагала ему калфа, внезапно стал для него чужим и неправильным. Ответная болезненная фраза, насквозь пронизанная отчаянным непониманием, уже почти сорвалась с его онемевших губ, однако он вовремя сдержал неуместный порыв, решив отложить бушующие в нём предубеждения до лучших времён, так что пока его невысказанным возражениям было суждено остаться в его взбудораженных мыслях.       «Разве такое возможно? Разве можно любить такого, как я? Нет, она заслуживает лучшего. И я не позволю ей совершить ещё одну ошибку».       Напоследок задержав на Нигяр неподдельно благодарный взгляд, Ибрагим негромко вздохнул, поворачиваясь к высившимся перед ним тяжёлым дверям, и наконец осмелился прикоснуться к их шершавой рельефной поверхности и толкнуть, заставляя их с протяжным скрипом отвориться, явив перед ним подёрнутые мягким полумраком просторные покои. С тех пор, как он навещал эти отделанные с особенным вкусом комнаты в последний раз, в них совсем ничего не изменилось: то же искусно расставленное по всему периметру апартаментов минимальное количество мелких декоративных вещей, выдержанное обилие позолоченных и серебристых канделябров, окаймлённых причудливыми змеистыми узорами, приглаженный ворс бархатных росписных ковров, заглушающих нетвёрдые шаги и неслышно шелестящих под ногами. Первые трепещущие под незримым ветром свечи уже неровно пылали каждая на своём фетиле, постепенно расплавляя своим блаженным жаром податливую твёрдость застывшего воска, отчего вокруг висел ненавязчивый терпкий аромат сгоревшего масла, беззастенчиво просачивающийся в лёгкие с очередным вздохом, вызывая мимолётный приступ приятного помутнения в уставшем сознании. Безвольно поддаваясь столь настойчивому влиянию царившей среди утопающих в рассеянной тьме стен сладостной безмятежности, Ибрагим с опасливым наслаждением расслабил приведённые в тонус крепкие мышцы и с гораздо более устойчивой невозмутимостью оглядел представшие перед ним родные аккуратные покои, уже нисколько не сомневаясь, что в таком необычно уютном месте невозможно столкнуться с испепеляющим гневом, уязвлённой яростью или потоком жалящих упрёков. Обострённым до предела шестым чувством он уловил слабое, словно подавленное каким-то противоречием действие, пославшее колкие импульсы ему в затылок, по которым он догадался, что охваченная робкой нерешительностью Нигяр всё-таки осмелилась войти в покои вместе с ним, хотя по её дотошно осмысленной походке и тщательно сберегаемому в груди драгоценному дыханию становилось очевидно, что она чувствует себя несколько лишней. Мимолётное желание одарить растерянную девушку ободряющим взглядом и молчаливо утешить её беспочвенные тревоги лишь на краткое мгновение посетило разрозненные мысли Ибрагима, потому что его неосознанно выискивающий взгляд вдруг выхватил из пепельно-серого тумана бестелесных теней, разгоняемых ничтожно слабым сиянием нескольких свечей, желанный горделивый силуэт с безупречно выдержанной господской осанкой и по-королевски развёрнутыми острыми плечами, чётко выступающими под обтянувшей их плотной тканью атласного алого платья. Пропитанный нежными благовониями воздух безнадёжно застрял в груди зачарованного Ибрагима, с приступе немого восхищения изучающего до мельчайших подробностей знакомую статную фигуру величественной госпожи так, словно увидел её впервые, и по мере того, как их одинаково расположенные к контакту взгляды тщательно обследовали друг друга в поисках прежних связывающих их тёплых чувств, беспредельная любовь заполняла порочное существо дрогнувшего перед этим глубоким взором воина, жаждущего отыскать в нём хоть самый незначительный намёк на то, чего он должен ожидать от этой встречи. Но перед ним словно выросла толстая ледяная стена, отгородив его от такой близкой и в то же время такой недосягаемой Валиде Султан, чьи неуловимые чувства отныне пребывали в полной отрешённости от него, и всё, что он мог ощущать, — отчётливое присутствие вокруг неё призрачного ореола безутешного волнения, признаки которого при особом внимании проглядывались даже в её внешне сдержанной неподвижной позе. Детально присмотревшись к стройному облику госпожи, чей незабвенный образ неровными обрывками трепещущего света выделялся среди наступающего в её комнату сумрака, отбрасывая на стену позади неё длинную угловатую тень, Ибрагим в приступе порывистого сочувствия заметил лёгкую судорожную дрожь жилистых изящных рук, сложенных на коленях, суетливый блеск потонувших среди вороватого мрака глаз, учащённый темп сбитого тревогой дыхания, с шелестящим свистом покидающего впалую грудь при каждом зацикленном вздохе. Тут же заражённого этим растущим беспокойством воина одолел первобытный порыв немедленно уничтожить последнее разделявшее их расстояние, броситься к неподвижно восседавшей на упругой тахте Валиде и в исступлении целовать её податливые руки, слёзно умоляя горделивое существо госпожи о незаслуженном прощении до тех пор, пока она не одарит его своей милостью, милее которой для него не могло существовать в целом мире. И опьянённый навеянным туманным воображением видением Ибрагим уже приготовился сорваться с места, чтобы успеть исполнить задуманное до того, как светлый разум посмеет остановить его, но какая-то сила извне непреодолимо пригвоздила его к полу и удержала от необдуманных действий, как мучительно ненавистная удавка на шее сдерживает одурманенного запахами безграничной свободы волка, которому не посчастливилось оказаться в неволе. Решительно восставшее против такого самоуправства сердце тоскливо заныло, пронзённое болью от осознания своей вынужденной беспомощности, и приструнённый воин продолжил издалека любоваться неповторимой властной красотой зрелой госпожи, идеально гармонирующей с медленно стягивающимися к её ногам бесформенными тенями, порождением вездесущей тьмы.       — Ибрагим, — неожиданно подала чуть дребезжащий от зажатого в нём напряжения голос Валиде, видимо, не в силах и дальше слушать угнетающую песню нерушимой тишины, приправленной ритмичным, едва различимым потрескиванием маленьких живых огоньков в узорчатых канделябрах.— Ты пришёл... Похоже, Нигяр всё-таки нашла способ освободить тебя.       — Вам всё известно, — утвердительно обронил Ибрагим, в последний момент справившись с вставшим поперёк горла комом, мешающим говорить и полноценно дышать, и даже тронувшее его было невольное облегчение от осознания того, что не придётся рассказывать госпоже всю эту страшную правду самостоятельно, не смогло подавить стремительно пробуждающееся в нём смятение. — Почему тогда Вы пожелали видеть меня?       Теперь пришла очередь Валиде в откровенной растерянности округлить предельно внимательные глаза, и от того неподдельного испуга, что на краткий миг промелькнул на поверхности её непримиримого взгляда, Ибрагиму стало по-настоящему не по себе. Неужели он ошибся, и госпожа на самом деле ничего не знает? Словно движимая каким-то потаённым стремлением, она резко встала, с поразительной для её хрупкого состояния твёрдостью установившись на ослабленных ногах, и с нескрываемым, почти безумным ожиданием воззрилась на воина немигающим взглядом, так что тот невольно отступил на шаг, изумившись неприклонной силе, горевшей в этих глубоких глазах. Благоговейный трепет одновременно с постыдной робостью распирали подкошенное существо Ибрагима, не давая ему полноценно вздохнуть, и его окоченевшее тело внезапно сковало мертвенным ознобом, лишившим его всякой возможности пошевелиться.       — О чём ты говоришь? — искренне удивилась Валиде, на эмоциях чуть повышая хрипловатый голос, и подалась вперёд своим гибким станом, чем-то напомнив воину изготовившуюся к прыжку дикую кошку. — Неужели о той грязной клевете, которую о тебе распустили? Нет, я не верю в это! Сулейман ошибся, ты не способен на такое, я знаю!       — Моя госпожа, — вымученно, с неимоверным усилием выдавил из себя Ибрагим, не сумев сдержать предательскую дрожь в натянутом тоне, и неизмеримое сожаление нахлынуло на него удушливой жаркой волной, бросив в адский костёр жгучего стыда, смешанного с безграничным отчаянием. Каждое слово давалось ему с огромным трудом, неогранённым осколком битого стекла вонзаясь в беззащитное сердце и причиняя ему ещё больше невыносимых страданий. — Мне так жаль... Всё, что Вы слышали обо мне, — правда. Всё до последнего слова. Простите меня...       — То есть, как?.. — обескураженно пролепетала Валиде, чуть отпрянув от Ибрагима и уставившись на него расширенными от беспредельного ужаса глазами, в которых так и плескалось исступленное неверие. — Нет, нет, не может быть... Ибрагим, прошу, скажи, что это ложь! Ты не мог так поступить с нами!..       — Это правда, — упрямо повторил терзаемый неизгладимой ненавистью к себе воин, с каждым словом всё больше и больше проклиная собственную чёрную душу, не сумевшую очиститься от запятнавших её порочных грехов. — Я подвёл Вас, госпожа... Я разочаровал Вас. Но такова моя истинная сущность. Я убийца.       Стоило последней фразе отрывисто слететь с его пересохших губ, безжалостно разбивая истончившуюся грань чужого самообладания, и в расшатанном глубинным потрясением состоянии Валиде тут же что-то непоправимо изменилось, словно сказанное послужило последней каплей в переполнившем её бурном море хлёсткого непонимания, перерастающего в невообразимое поражение. Отказываясь верить в то, что видит своими глазами, Ибрагим в парализовавшем его оцепенении наблюдал, как внезапно ставшее слишком хрупким и слабым тело Валиде опасно покачнулось назад, из-за чего она изогнулась всем своим стройным станом, и в следующее мгновение глаза её закатились, а сама она начала медленно падать вниз, теряя вышедшую из-под ног спасительную опору. Происходящее слилось для Ибрагима в один непрерывный замедленный сон, краем здравого рассудка он понимал, что должен броситься госпоже на помощь, однако не мог пошевелиться, настолько тяжёлое и непреодолимое его атаковало оледенение, не позволяющее ему даже лишний раз вздохнуть. Будто отрезанный от всего этого, он в немой неподвижности наблюдал, как Валиде неумолимо приближается к полу, закрывая свои умные светлые глаза, и как в последний ускользающий момент какая-то серая неприметная молния бросается к ней на помощь, хватая за хрупкие плечи и препятствуя роковому падению. На удивление крепкие руки Нигяр мёртвой хваткой вцепились в почти распластавшуюся на полу безвольно обмякшую всем телом Валиде, и маленькая тонкая калфа бесстрашно приняла на себя её вес, смягчая возможный удар. Ни вполне объяснимого облегчения, ни доли хотя бы незначительного спокойствия не отразилось в потухших глазах Ибрагима, всё ещё объятых утробной и непостижимой болью, и нежные, убаюкивающие воркования Нигяр над лишившейся чувств госпожой долетали до него словно сквозь изолирующий туман, не достигая помутнённого разума и нисколько не облегчая его собственные мучения. Острая резь в области сердца немилосердно сдавила грудь, вышибая из лёгких весь воздух, внезапно накатившее на ослабленное существо ослепляющее чувство ненужности и осуждения липкими поползновениями просачилось в самую глубину истерзанного безутешными стенаниями тела, окончательно уничтожая призрачные ощущения живого тепла. Не в силах более выносить весь этот нескончаемый поток безжалостных внутренних обвинений и упрёков, воин попятился от распростёртого перед ним обездвиженного тела Валиде, а затем порывисто отвернулся и бросился прочь из пропитанных душным запахом страха покоев, с невиданной силой толкая выросшую у него на пути тяжёлую дверь, так что громогласный стук с ветреным эхом разнёсся по всему притихшему гарему, будоража готовые отдаться на милость долгому сну существа. Ибрагиму было всё равно, куда бежать, лишь бы подальше от горького разочарования, от выжженной до тла прошедшей любви, от чужих справедливых, но от того не менее ранящих осуждений, от самого себя... Он был готов убегать бесконечно долго, однако прежде, чем бесконтрольная паника успела до краёв затопить его податливый разум, вытесняя настойчивые взывания разумности, внезапное осознание оглушительной вспышкой пронеслось у него в голове: он точно знал, куда ему следовало отправиться, и чем скорее он это сделает, тем будет лучше.       Привычные навострённому внимательному слуху ночные звуки то тут, то там раздавались со всех сторон, неоспоримо указывая на то, что даже под покровом вездесущей скупой темноты в отрезанном от всего остального мира лесу продолжала кипеть своя тайная жизнь, ничем не прерываемая и следующая какому-то собственному особенному темпу, плавному и последовательному, как степенное течение неприхотливой реки. Один неприметный, приятный ушам шорох где-то под вывороченными корнями многовековых деревьев, похожий на боязливую возню хлопотливой мыши, сменялся далёким пронзительным воплем пролетающей мимо незримой совы, что бесшумно гладила огромными крыльями расшитое серебристыми вкраплениями мерцающих звёзд полотно беспросветного неба, едва не касаясь пышными бурыми перьями обнажённых верхушек вытянувшихся ввысь стройных акаций. Для стороннего земного наблюдателя, запрокинувшего голову к неизведанному поднебесью, массивный силуэт ночной охотницы оказался лишь прошмыгнувшей над ним увесистой тенью, исчезнувшей так же стремительно и неуловимо, как и возникшей, и мгновенно наточенные до смертельной остроты когти непрошенной тревоги вонзились в объятое неким предвкушением сердце, осыпая неусыпное тело кусачими искрами неподдельного волнения. Несмотря на всеобщее сговорчивое безмолвие, более чем естественно укрывающее собой всё необъятное пространство тернистого леса, целый гармоничный хор всевозможных голосов, шорохов и звуков наперебой восставали вокруг попавшего под их ублажающее влияние настороженного сушества, словно подстрекая его склониться перед всемогущей силой великой природы и позволить желанному сну окутать его измученное сознание, утянув на дно неизведанной бездны. Приученный долгими суровыми тренировками замечать любую случайную мелочь, сосредоточенный воин и не думал поддаваться столь навязчивой тяге и с растущим вниманием прислушивался к царившему рядом с ним своеобразному пению, подпитывая изнурённое тело необходимой силой и вселяя в несколько возбуждённое предстоящей встречей существо странное спокойствие, похожее скорее на приступ решительного равнодушия. Отчего-то осознание того, что вокруг него всё ещё била ключом ничем не ограниченная чарующая жизнь, действовало на порядком озадаченного полным неведением Ибрагима умиротворяюще, заставляя его не бояться открытой перед ним неизвестности и не чувствовать себя одиноким, хотя кроме самого себя он никого до сих пор не увидел, и потому неотступное ощущение того, что кто-то постоянно за ним наблюдает, представлялось всё более беспочвенным, навеянным необоснованной тревогой. Саднящее чувство неприятной уязвимости царапало изнутри грудь Ибрагима, заставляя его то и дело лихорадочно озираться, шершавая поверхность чёрного в ночи ствола широкого дуба поверхностно холодила спину прильнувшего к нему затаившегося воина, что замер под ним в неподвижном ожидании, не сводя выискивающего взгляда с распростёртой перед ним шепчущей темноты. Беззащитно оголённые кривые массивные ветви вздымались над его головой, причудливо перемежаясь между собой и извилисто изгибаясь самым непостижимым образом, так что на фоне непроглядно тёмного горизонта они выделялись, словно древесная корона, служа надёжным убежищем для терпеливо ждущего встречи с неминуемой судьбой Ибрагима, мысли которого отныне были заняты лишь непредсказуемым развитием дальнейших событий и тем, как ему исполнить данную себе строжайшую клятву. Наедине с собственным, ничем не прикрытым настоящим я, наконец сбросившим с себя незримые кованые цепи чужого гнетущего влияния, он впервые за долгое время почувствовал в себе безграничную власть над своим будущим, сулившим ему либо торжество долгожданной победы над злейшим врагом, либо постыдное поражение от его меча и неизбежную смерть. Если бы от исхода приближающегося разговора не зависели судьбы слишком многих дорогих ему людей, Ибрагим был бы не прочь расстаться со своей жизнью на поле кровопролитного боя, защищая то, что считал правильным, во имя избавления от грозного гнёта. Но, помимо подпитанной почти безрассудным бесстрашием решимости, на дне искалеченной постоянными метаниями души воина тлели ещё тёплые пылающие сомнения, поминутно нашёптывающие ему, что существует, пусть и слишком незначительная, но всё же возможность мирного решения взаимного противостояния, нужно только ухватиться за неё и вовремя призвать виновника произошедшего к ответу.       Будто какая-то мрачная тень внезапно накрыла бескрайнее небо, пряча тусклые, робко сверкающие звёзды под бестелесной оболочкой плотной туманной завесы, и резкий прилив безудержного предвкушения без предупреждения обрушился на встрепенувшегося воина, словно внезапно он почуял чьё-то близкое, нервирующее присутствие, вынуждающее вытянутое вдоль ствола тело в ожидании напрячься, как перед скорой изматывающей битвой. Непредвиденное забвение продлилось всего несколько мгновений, и, как только неизвестно откуда взявшаяся утробная тьма бесследно рассеялась, вновь являя ночному миру ничтожную часть естественного света, Ибрагим ясно разглядел на краю прерванной крутым, резко уходящим вниз склоном песчаного оврага рощи новый неизвестный силуэт, чётко выделяющийся среди клубившегося вокруг него сумрака благодаря отчётливо исходящей от него незримой опасности. Отточенные безупречной воинской подготовкой инстинкты мгновенно пробудились, приводя взвинчинное существо воина в боевую готовность, и, не медля больше ни секунды, он покинул свой наблюдательный пункт, выступая из-под густо сплетённых дубовых ветвей прямо навстречу пока скрытому от него незнакомцу, личность которого Ибрагим, тем не менее, прекрасно знал. Точно предугадав его намерения, таинственный гость без лишнего приглашения сошёл с места, плавно разрывая полотно сгустившегося вокруг него мрака, и теперь воин, в подтверждение своим предположениям, распознал в нём шаха Тахмаспа собственной персоной, сдержанной поступью сокращающего дозволенное расстояние между ними и по-хозяйски проходясь по бывшему бею ледяным взглядом. Невольно Ибрагима бросило в дрожь от сквозившей в этом непоколебимом взоре беззастенчивой властности, словно иранский правитель видел в нём свою собственность, которой можно свободно распоряжаться и повелевать, как ему вздумается. Непрошенный гнев тут же всколыхнулся в груди воина, возбуждая в нём дикое желание воспротивиться подобному к себе отношению и заявить о своей независимости, ибо отныне убегать от неразрешённого недопонимания не представлялось возможным, ровно как и от той обескураживающей правды, которую предстояло услышать Тахмаспу из уст своего надёжного и верного друга. Если прежде определённые сомнения всё-таки продолжали неприятно теснить сердце Ибрагима, заставляя его упрекать себя в несправедливости по отношению к шаху, то теперь, при одном лишь взгляде на представшего перед ним высокомерного правителя, вообразившего себя властителем чужой земли, не имея при этом никаких прав на неё, в нём восставало свирепое отвращение, и многолетняя слепящая пелена словно спала с его глаз, избавляя от необоснованных колебаний. Пугающее недоумение охватывало несколько потерянное существо решительного воина при мысли о том, что когда-то он видел в Тахмаспе мудрого и справедливого шаха, пекущегося о выгоде и процветании своего народа, тогда как теперь ему стало ясно, что тот всегда был жаден до власти и ненасытен, не прочь уложить на своём пути множество невинных жизней, только бы получить как можно больше.       Бесцеремонная вседозволенность так и не исчезла из пронзительных глаз Тахмаспа, в упор обращённых прямо в лицо застывшему Ибрагиму, и тому с огромным трудом удавалось сохранять внешнее спокойствие под столь дерзким взглядом, не сулившим ему ничего хорошего. Внутри даже заворочились первые обречённые подозрения, что шаху уже всё известно, и сейчас он просто неторопливо размышляет, какому жестокому наказанию следует подвергнуть того, кто посмел предать его. Однако почему-то иранский правитель не спешил выказывать признаки враждебности, чем немало озадачил настроенного на единоборство воина, но его манеру нельзя было назвать и приветливой, скорее, он держался безразлично и заносчиво, чтобы сразу обозначить свою силу и продемонстрировать наличие сокрушительной власти.       — Должен признаться тебе, Рахман, я начал сомневаться, что ты придёшь, — деланно развязным тоном протянул Тахмасп, не придприняв больше попыток уничтожить последние пару шагов, отделявших его от своего подданного. — Слишком уж ты засиделся во дворце моего врага. Вероятно, тебе оказали весьма тёплый приём, и теперь ты не торопишься возвращаться на родину.       — С какой целью Вы призвали меня, шах? — прямо спросил начавший терять драгоценное терпение Ибрагим, сделав вид, что не заметил умело скрытой насмешки, прозвучавшей в поверхностном упрёке Тахмаспа. Разговор только набирал обороты, а ему уже не терпилось покончить со всяким притворством и поскорее завершить эту встречу. — Неужели моих писем Вам недостаточно? Мне пришлось пойти на огромный риск ради этой встречи.       — Дело как раз-таки в том, что я не получал от тебя писем последние несколько месяцев, бей, — с предельной холодностью и вполне справедливо заявил Тахмасп, мгновенно отбросив напускное равнодушие, и его утопающие во тьме глаза зажглись свирепым огнём, пока что не слишком большим и буйным, но от того не менее пугающим. — Что происходит? Я дал тебе достаточно времени, чтобы покончить с семьёй султана, но, как я вижу, он до сих пор жив.       Взбудораженное сердце Ибрагима против воли забилось чаще, гулко ударяясь о решётку вздымающихся в неприметном темпе рёбер, и он усилием воли заставил своё дыхание оставаться таким же спокойным и непринуждённым, хотя бешеный стук где-то в горле панически призывал его наполнить обожжённые нехваткой кислорода лёгкие живительным лесным воздухом, чтобы справиться с нарастающим предвкушением. Он уже без труда предполагал, чего ему следует ожидать дальше, но роковые слова, нетерпеливо ворочащиеся на языке, обжигая его колкими искрами неоспоримой истины, никак не хотели срываться с пересохших губ, словно нечто в глубине души воина отчаянно пыталось до последнего оттянуть этот значимый момент, после которого пути назад уже не будет. Несмотря на слабое сопротивление чего-то необъяснимого внутри него, Ибрагим чувствовал себя как никогда готовым положить конец бесчестной лжи и поэтому вскинул голову на Тахмаспа, испытующе сверлившего его взглядом в ожидании ответа, вонзив в него не менее пристальный взор.       — Это действительно так, — неожиданно для самого себя невероятно безмятежным голосом произнёс Ибрагим, беспрерывно уговаривая себя не отводить глаз от застывшего в отсутствии всякого выражения каменного лица шаха и беззастенчиво оценивать любые эмоции, собирающихся на нём отразиться. — Сулейман жив и останется в живых до тех пор, пока я рядом с ним. Я никому не позволю причинить ему вред, тем более, Вам.       Как и следовало ожидать, прежде хладнокровное состояние Тахмаспа, выдержанное чётким и непоколебимым самоконтролем, мгновенно преобразилось до неузнаваемости: невозмутимое лицо исказила гримаса уничтожающего гнева, глаза засверкали испепеляющей яростью, так что показалось, будто в сплошной темноте призывно вспыхнули и распалились жгучие огни двух факелов. Едва ли Ибрагиму удалось сдержать невольный приступ мимолётного испуга и остаться на месте в том же ледяном оцепенении, не притронувшись к прикреплённой к боку сабле, и возбуждающее ожидание битвы снова до краёв затопило его изнывающее от нетерпения существо, почти вытесняя прочь последние отголоски разумности. Где-то на подкорке светлого сознания ещё теплилось призрачное понимание, что избежать неразумного боя было бы гораздо лучше, однако отдалённое внутреннее ощущение, призывающее его ни в коем случае не проявлять беспечности, указывало ему на присутствие где-то совсем рядом, но в неведении, неотвратимой опасности, которая грозилась воспользоваться его неосторожной слабостью. Застывшие в предельном тонусе мышцы всего тела привычно налились приятной лёгкостью, приготовившись при первых же признаках возможного нападения пуститься в слаженную работу, и он непроизвольно переметнул пристальный взгляд на черневшие позади шаха дебри спутанных кустов, словно прикидывая, могли бы за ними притаиться люди шаха.       — Это как прикажешь понимать?! — взвился поражённый подобным дерзким заявлением Тахмасп и резко шагнул навстречу Ибрагиму, оказавшись почти вплотную к нему. Его налитые слепым гневом глаза метали разящие молнии, взгляд так и полыхал жадным пламенем, испепеляя очутившееся у него под прицелом лицо воина. — Забыл своё место, бей? Забыл, кому ты служишь?! С каких пор ты готов защищать от меня моего собственного врага?!       — Ваш приказ безумен, шах, — с зыбкой сдержанностью в чуть дрожащем голосе выдавил Ибрагим, намеренно не отступая от иранского правителя, чтобы показать ему, что ничуть не боится. — Вы требуете от меня подлого убийства невинных людей, имеющих полное право жить на этой земле. Если Вы хотите заполучить себе владения Османов, сразитесь за них на поле боя, как подобает достойному воину, а не чужими руками посредством низких интриг. Да, я отступился от Вашего слова, и не только от него, но ещё и от службы Вам. Отныне мой дом — это дворец Топкапы, султан Сулейман — мой повелитель, Османская Династия — моя семья.       — Ты пожалеешь об этом, презренный изменник! — на грани безумного негодования вскричал Тахмасп, одним порывистым движением выхватывая из ножен длинную тонкую персидскую саблю, и девственное пространство тернистого леса испуганно задрожало от пронзившего его утончённого звона начищенной зеркальной стали. — Я своими руками вырву из груди твоё лживое сердце и брошу его на корм воронам! Я заставлю тебя расплатиться за это, ты будешь умирать в чудовищных муках, будешь страдать от невыносимой боли, пока не станешь умолять меня о смерти! Я не прощаю предательство, и раз ты посмел пойти на такое, ты всё равно что мой враг!       — Тогда сразитесь со мной! — решительно выдал Ибрагим и, в свою очередь, обнажил собственное оружие, с долей мрачного наслаждения почувствовав в руке умеренную тяжесть отлитого из лучшего железа меча, истосковавшегося по тёплой влаге свежей крови. — Я готов умереть за своего повелителя! Покончим с этим раз и навсегда!       Не дожидаясь повторного вызова, Тахмасп стремительно сорвался с места, взметнув под ногами упругий ковёр из первых опавших листьев, и с первого выпада набросился на Ибрагима, в упор встретив мощное лезвие чужого оружия своей ловкой изящной саблей. Несколько пошатнувшись от такого неожиданного напора, растерявшийся было воин в последний момент успел выдержать сокрушительный удар и, не медля более ни мгновения, перешёл в наступление, обрушивая на шаха сразу несколько сменяющих друг друга выпадов в намерении непременно достать его беззащитные части тела. Напоённый сладостным ароматом прелой листвы осенний воздух, чья неприкосновенная завеса покрылась изрезанными вмешательством режущий лезвий краями, потоком хлынул в свободную от всяких оков грудь Ибрагима, когда его дыхание участилось в пылу всё набирающей свирепость битвы, казалось, лес перешёл на его сторону и теперь беспрерывно шелестел в звёздном поднебесье могучими ветвями дубов и сосен, словно поддерживая его стройной гармонией множества шепчущих голосов. Привыкшему к темноте зрению не составляло труда различить среди плотного ночного мрака гибко двигающуюся фигуру Тахмаспа и отслеживать каждый его новый удар, размоченная земля смягчала натруженные шаги, делая их бесшумными и лёгкими, незаменимый помощник ветер подхватывал податливое тело Ибрагима в пору сложных приёмов и плавно перебрасывал его с одного места на другое, придавая его движениям хитрого проворства. Только начавшее затягиваться плечо лишь раз настойчиво кольнуло уявзлённой болью, словно рана стремилась напомнить о своём существовании, однако полностью погружённый в горячку смертоносного поединка Ибрагим упрямо игнорировал эти внезапные порывы, ничуть не сбавляя сложности и скорости боевых приёмов. Две разгорячённые жестокой схваткой сабли в какой-то момент столкнулись в воздухе, разорвав его истончённую ткань очередным долгим звоном, и затем Тахмасп оказал давление на меч Ибрагима своим оружием, вынудив его отклониться и вымученно напрячь руку в попытке сдержать нахлынувший на него натиск.       — Не могу поверить, что я мог довериться тебе! — презрительно сплюнул шах, безжалостно увеличивая давление, так что по предплечью воина пошла неудержимая дрожь, и он поморщился от усилий, крепче смыкая онемевшие пальцы на рукояти сабли. — Все мои ожидания, все эти годы бездействия, всё было зря! И Нуриман погибла напрасно!       — Нуриман погибла от мечей твоих людей, Тахмасп, — ненавистно процедил сквозь стиснутые зубы Ибрагим, от сковавшего его напряжения приподнимая плечи, воспоминание о достойно погибшей на поле боя подруге придало ему сил, и он отстранил от себя оружие шаха, оттолкнув его подальше от себя. — Это они убили её! Нуриман была храброй и благородной, но твой жестокий приказ едва не превратил её в чудовище и в конце концов привёл к смерти! Она заслуживала гораздо лучшего, чем быть бездушным оружием в твоих руках. Ты просто играл нами всё это время!       Какое-то странное, слишком неуловимое выражение мимолётно промелькнуло на поверхности одичавших глаз Тахмаспа после этих слов, значение которого воин так и не понял, однако этот многообещающий блеск всё-таки сбил его с толку, так что он чуть не пропустил роковой момент, когда шах вновь вознамерился поднять на него саблю. Все чувства опалённого нещадным жаром горячей битвы Ибрагима достигли своего предела, запас сил и возможностей внутри его раззодоренного существа казался бесконечным, его непреодолимо тянуло снова нырнуть в гущу ожесточённой борьбы и забыть обо всём на свете в её хлёстких волнах, одновременно сокрушительных и непривычно мягких. Отдалённо приятное желание отдастся целиком и полностью своей дикой сущности постепенно брало над ним верх, нацеленные на предмет своего бесконечного гнева глаза не могли замечать ничего, кроме подлежащего уничтожению противника, каждый взмах сабли становился более точным и резким, будто порождённым чьим-то чужим внутренним повелением. И, возможно, Ибрагим ещё долго вымещал бы на Тахмаспе всю переполняшую его досаду, всю едкую вину, отравляющую его существование извечными муками беспощадной совести, если бы не неожиданное вмешательство в этот личный конфликт некоего постороннего наблюдателя, в одно мгновение превратившегося в непосредственного участника стремительно развивающихся событий.       — Тахмасп!       Гулкий пронзительный голос, вгоняющий в необъяснимый трепет одним лишь своим неоспоримо властным звучанием, перекрывающим собой абсолютно все окрестные звуки, от отдалённого пения ночных птиц в спутанных ветвях до едва различимого шелеста редких изнеженных листьев, беспрепятственно прокатился плавным громовым раскатом по безмолвному пространству бодорствующего леса, замирая протяжным эхом в самой вышине обсидианового неба. Благородный перебор этого потаённо рокотливого тона, сейчас приправленного неотступными отголосками справедливого гнева, откликнулся в недрах груди Ибрагима ублажающим облегчением, и невыразимое восхищение с привычным самозабвением нахлынуло на него, мгновенно усмиряя бешеную пляску расшалившегося сердца и неуравновешенный трепет сбитого дыхания. При появлении в разгар столь решающих событий виновника всех этих возникших внутри него беспорядочных чувств немало истощённый воин едва не потерял голову от осознания того, что отныне он будет не один, однако в то же время его одолевало решительное сопротивление, поскольку это означало, что тот, кого он больше всего хотел защитить, оказался в самом центре опасности. И самое непонятное, как и почему он вдруг очутился рядом с Ибрагимом в тот момент, когда ему требуется помощь, с какой целью он отыскал его в никем неизведанных дебрях ночного леса и что подумал, увидев обвинённого в предательстве воина наедине с вражеским шахом. Все эти вспыльчивые страхи в один миг пролетели перед внутренним взором растерявшегося Ибрагима, из-за чего он недопустимо забыл о кипящем сражении, как, впрочем, и Тахмасп, откровенно застигнутый врасплох случившимся и вонзивший неподдельно смешанный взгляд в объект своей первобытной ненависти.       Далёкий серебристый свет мерцающих звёзд слабо обливал стальным блеском гордо расправленные покатые плечи Сулеймана, путаясь в позолоченных извилистых узорах, что прочерчили весь его роскошный кафтан, заманчиво отражался от угрожающе прищуренных лазурных глаз, в абсолютной тьме напоминающих заледеневшую поверхность полноводной реки. Замерев в неподвижной боевой позе, статная фигура султана вытянулась во весь рост, так что тот мгновенно производил впечатление по-настоящему опасного и непобедимого противника, неприметное морозное сияние, изливающееся откуда-то с неба, беззастенчиво переливалось всеми оттенками начищенного железа на гладком лезвии его смертоносной сабли, бросая пугливые блики на редкую сухую траву. От одного только вида изготовившегося к непростому сражению повелителя безнадёжно пленённое неоспоримой властностью каждого его движения сердце Ибрагима в немом благоговении замерло, а сам он неотрывно и почти неосознанно изучал жадным взглядом его пропитанный незыблемым могуществом образ, втайне наслаждаясь исходящими от него острыми ипульсами еле сдерживаемой ярости, порождающей невольное желание немедленно подчиниться ей. И застывший подле него в крайне обескураженном состоянии Тахмасп, и брошенное в самый ответственный момент решающее сражение внезапно потеряли какое-либо значение, для воина отныне существовал только его мудрый, благородный друг, пришедший или ему на помощь, или же с целью покончить не только с Тахмаспом, но и с ним, однако даже перспектива возможной смерти от оружия Сулеймана больше не вызывала в нём прежнего животного страха, поскольку он чувствовал в себе достаточно смелости, чтобы принять свою судьбу такой, какая она есть. Казалось, минула целая вечность, прежде чем Ибрагим начал понемногу освобождаться от сковавшего его приятного остолбенения, и постепенно ранее приглушённые неусыпным стуком крови в ушах окрестные звуки набирали прежнюю звучность, возвращая его в привычную атмосферу окутанного тенями леса, сразу переставшего казаться таким неизведанным и гнетущим. С чуть ли не вызывающей смелостью Сулейман смотрел прямо в глаза иранскому шаху, намертво сомкнув свободные от крупных сверкающих колец пальцы на резном эфесе верной сабли, и в подёрнутых откровенной неприязнью диких глазах Тахмаспа зажёгся свирепый огонь слепой жажды, словно он был охотником, наткнувшимся на редкого зверя.       — Надо же, тот, кто мне больше всех нужен, сам пришёл ко мне, — с еле сдерживаемой вальяжностью протянул он, во все глаза разглядывая приближающегося к нему султана. Казалось, недавнее изумление кануло в небытие, снова превращая его в безжалостного и неумолимого противника. — Что же ты сразу не выступил против меня, Сулейман? Решил отправить вперёд этого предателя, чтобы устроить мне засаду?       — Он ушёл без моего ведома, — с ледяным спокойствием в стальном голосе пробасил Сулейман и впервые вонзил в неподвижного Ибрагима испепеляющий взгляд своих бездонных глаз, точно стремясь прижать его к земле. — С ним я разберусь после, а сперва прикончу тебя, собака! Наглец, как ты осмелился покушаться на мою жизнь столь мерзким образом?! В тебе совсем не осталось ни благородства, ни смелости! Вместо того, чтобы вызвать меня на честный поединок, ты проворачивал грязные интриги за моей спиной!       — В войне все средства хороши, — немало не смутившись таким прямым заявлением, отозвался Тахмасп и дерзко вскинул голову, смерив Сулеймана покровительственным взглядом. Ибрагим едва не поперхнулся от выражения подобного неуважения к великому падишаху и с трудом подавил неуместный порыв полоснуть лезвием оружия по наглым глазам шаха, глядевшего на всё так броско и оценивающе, словно он уже чувствовал себя полноправным хозяином этой земли. — У меня бы всё получилось, если бы в последний момент мне не вонзили кинжал в спину. Полагаю, тебе уже всё известно, не так ли? Значит, в одном мы с тобой всё-таки похожи: нам обоим не терпится умертвить того, кто нас предал.       Неприятное оледенение сковало и без того неповоротливое тело Ибрагима, выстудив разгорячённую кровь, на мгновение ему почудилось, будто он попал в неразрывное кольцо, которое неотвратимо смыкалось вокруг него, стесняя колючий воздух и разрывая последнюю истончившуюся связь с реальностью. Только сейчас его посетила пугающая мысль, что на самом деле с двух сторон его вполне справедливо обвиняли в предательстве, и, похоже, никто из уявзлённых правителей не собирался проявлять милосердие к провинившемуся воину, на которое Ибрагим и так не смел рассчитывать, но о котором втайне грезил в самых своих смелых и радужных мечтах. Извращённые картины недалёкого будущего, сулившего ему вынужденную борьбу с бывшими друзьями, молниеносно замелькали у него в голове, внушая ещё больший постыдный страх, и только огромным усилием воли ему удалось сохранить внешнюю невозмутимость, хотя внутри у него всё клокотало от предчувствия чего-то неизбежного. Опасаясь встречаться взглядами с кем-либо из них, Ибрагим перебегал глазами с Тахмаспа на Сулеймана, силясь распознать одолевавшие их тщательно скрываемые чувства, однако те словно напрочь позабыли о присутствии воина и продолжали сверлить друг друга уничтожающими взглядами, не обращая внимание ни на что иное.       — Отныне судьбу твоего бея я решаю, — непоколебимо заявил Сулейман, до сих пор ни разу не сдвинувшись с места, но в глазах его уже читалась мрачная решимость, указывающая на готовность в любой момент броситься в бой. — Как и твою, поскольку ты без разрешения переступил границу моей территории и моего города. Живым тебе отсюда не уйти.       — Боюсь, ты опоздал, Сулейман, — с какой-то особенно выразительной угрозой прошелестел надменный шах, гордо вскинув голову, и даже несколько сбросил с себя цепенящее напряжение, пустив на тонкие бледные губы торжествующую ухмылку. — Здесь повсюду мои воины и шпионы, даже сейчас они прячутся за этими деревьями и ждут только моего приказа, чтобы расправиться с моими врагами. Вы обречены!       — Ты недооцениваешь меня, если полагаешь, будто я явлюсь к тебе в одиночку, Тахмасп, — презрительно процедил Сулейман, и ни намёка обезоруживающего смятения не проскачило в его расчетливом взгляде, словно он задолго до этого момента продумал каждый свой шаг и теперь втайне наслаждался собственной предусмотрительностью, вгоняя врага в совершенную растерянность. — Все твои воины уже давно перебиты, за деревьями ты найдёшь разве что их остывшие трупы. Если в моём городе всё ещё трусливо прячутся твои прихвостни, мои воины найдут их и уничтожат. А я прямо сейчас уничтожу тебя, шакал!       Злорадное торжество захлестнуло воспрянувшего духом Ибрагима, вселив в него новую неизгонимую смелость, и ставшая легче пёрышка в его руках сабля нетерпеливо задребезжала в сильных пальцах, изнывая от исступленного желания поразить противника, так что воину мгновенно передалось это безудержное стремление, подпитывая его небывалым азартом. Всё очевиднее для него становилось, что Тахмасп и Сулейман намерены вступить в поединок, однако он не собирался дожидаться этой крайности: когда взбешённый неоспоримым заявлением султана иранский шах без предупреждения взметнул над своей головой стройный меч, намереваясь обрушить его на заклятого врага, Ибрагим быстрее ветра бросился ему наперерез, загородив Сулеймана своим телом, и взметнул собственное оружие, останавливая движение чужой сабли. Неподдельное замешательство разгорелось на поверхности льдистых глаз Тахмаспа, разгоняя лихорадочным блеском пугливого пламени скопившиеся там зыбкие тени, и этот яростный огонь стал последним, что Ибрагиму суждено было увидеть прежде, чем пропитанный глубинной злобой взгляд потух навсегда, оставив после себя лишь горсть ветреного пепла. Всё произошло слишком быстро, так что воин даже не сразу осознал произошедшее: подтянутое тело Тахмаспа подалось вперёд, когда он вознамерился сделать новый стремительный выпад, и в этот момент оружие бывшего бея словно по собственной воле, не зависящей от воли хозяина, с отвратительным хрустом обрушилось на беззащитное горло противника, без труда вспарывая наточенным лезвием человеческую плоть. Первая багровая кровь брызнула на лицо и одежду Ибрагима, обжигая кожу живительным теплом, окрапила чёрную землю, пропитала зеркальное лезвие безжалостного клинка, беспрепятственно стекая по сверкающей стали. Жизнь мгновенно выпорхнула из обездвиженного тела иранского правителя, не позволив ему страдать от нестерпимой боли в полученном увечье, и вот он безвольно, не издав ни единого звука, кроме предсмертного надсадного хрипа, идущего из самой груди, повалился на мёртвую траву и больше не пошевелился, уставившись погасшими глазами в неземную пустоту. Загнанно дыша от атаковавшего его потрясения, Ибрагим с каким-то бездумным отчуждением взирал на распростёртое у его ног бездыханное тело бывшего повелителя, из рваной раны на шее которого упругими толчками струилась кровь, и чувствовал, что его всего безудержно трясёт, так что рукоять сабли под онемевшими пальцами взмокла, а рука вдруг ослабла, готовясь выронить оружие, отныне запятнанное кровью старого друга. Спину ему немилосердно прожигал пристальный взгляд Сулеймана, тронутый призрачным намёком на необузданное удивление, однако воин не мог обернуться, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, кто имел полное право точно так же лишить его жизни, слишком сильна оказалась едкая горечь, подкатившая к горлу после осознания собственной отвратительной уязвимости перед коварной судьбой. Теперь Тахмаспа больше нет, но что дальше? Значит ли это, что с его смертью всё закончилось и все противоречия искоренены? Слишком хорошо Ибрагим понимал, что на самом деле это совсем не так. Для него все испытания только начинаются.