Разлучённые

      Пугающе неприступная тишина, подобно свинцовому золоту нависшая над всем необъятным пространством сумрачного леса, в одно мгновение воцарилась над еле колыхаемыми робким ветром деревьями, плавно и непосредственно растекаясь по помертвевшей земле незримым туманом, что беспрепятственно впитывался в уставшее сознание, дурманя его несколько неестественным отсутствием всяких посторонних звуков. Только с трудом различимые на ощущение и на слух движения воздушных потоков да лёгкие поползновения по оголённой развороченной почве иссохших огрубевших листьев наполняли всеобщее звенящее безмолвие призрачными намёками неприметных звуков, таких недосягаемых и мимолётных, что они казались лишь плодом измождённого воображения. Несмотря на медленно убывающую в закат своей эпохи таинственную ночь, роскошная обсидиановая вуаль девственной тьмы и не думала отступать, по-прежнему ревностно сберегая в своих бездонных недрах весь распространившийся вокруг неё мир, словно опасалась выпускать из своих тугих объятий тернистую чащу, постепенно готовившуюся к пробуждению. Тоскливо бледные звёзды мерцали всё слабее и слабее, последовательно угасая и теряясь в насыщенном небесном мраке, так что тот лишался всякого света и становился однотонно чёрным, будто затянутым матовой туманной пеленой. Бескрайний купол пустующего горизонта излучал одну лишь слепящую темноту, что грозилась вселить в излишне восприимчивую душу потерянного существа неизгладимое ощущение какой-то затаённой опасности, и оттого ему хотелось немедленно скрыться от этого неуместного простора, почувствовать вокруг себя полностью защищённое и ограниченное от всего постороннего пространство, принадлежащее только ему одному. Слишком сильны были недавно пережитые выматывающие чувства, слишком ясными оставались неизгладимые воспоминания минувших событий, слишком цепким и несмываемым казался крепкий слой чужой засохшей на руках крови, что теперь неприятно стесняла малейшие движения податливой кожи, заставляя морщится от отвращения. По сравнению с неутихающей свирепой бурей, что беспрерывно восставала в израненной бесконечной болью душе, не тронутый ничем посторонним безмятежный мир неизведанного леса представлялся настоящим храмом возвышенного блаженства, так что иногда вспыхивало подобно колкой искре бесконтрольное желание остаться здесь навечно, слиться со всемогущей природой, стать частью этой непорочной вселенной, созданной кем-то свыше, далёкой от понимания людей. Позади высилась многовековая непроходимая роща, куда едва ли когда-либо ступала нога особенно любопытного человека, а впереди простиралась бескрайняя свобода, независимая и гордая, пленяющая своей величавой невинностью и непостижимыми просторами, так и призывающая шагнуть в эту глубокую пропасть навстречу неизвестному, бессознательному забвению. Ближе к столь неприкосновенной безграничности трепетный ветер становился гораздо свирепее и настойчивее, беззастенчиво путаясь прохладными потоками в взъерошенных волосах, свежее дыхание студённой ночи чувствовалось с небывалой остротой, пробиваясь в сжатые лёгкие и насыщая их живительной силой, и стремящееся к долгожданному спокойствию существо безвольно поддавалось притягательному влечению уединённого места, почти забывая обо всём, что его окружает. Идущий откуда-то из недр потрясённого последними событиями сознания неизгонимый страх плотно засел в стеснённой груди, отравляя каждый последовательный стук встревоженного сердца невыносимой тяжестью, из-за чего там будто образовался увесистый камень, который разрастался по мере того, как росла пожирающая его изнутри непонятная боль. Самое ужасное осталось позади, пришёл конец жестокой терании ненасытного правителя, справедливость воссторжествовала, и теперь всё пойдёт своим чередом, так, как ему суждено идти. Или всё же нет?       Безутешные терзания никак не оставляли в покое разрушенное до основания самообладание Ибрагима, без конца напоминая о себе то тоскливым беззвучным стоном где-то в области сердца, то бездонной пустотой в груди, что поминутно затягивала свою заунывную песню, напоминающую монотонный вой прячущихся по кустам шакалов. Полностью разбитый изнутри и немало потрёпанный снаружи, воин с трудом заставлял себя стоять на ногах, не поддаваясь зверской усталости, но колени его безудержно дрожали, указывая на подкашивающую слабость, а всё по-прежнему напряжённое тело трепала невольная дрожь, так что сейчас, стоя в опасной близости от обрывистого края песчаного каньона, он порой всерьёз страшился, что может ненароком потерять равновесие и камнем свалиться прямо на дно пропасти, навстречу неминуемой смерти. Временами приятное головокружение одолевало его, когда он, отгородившись от сомкнувшегося вокруг него гордого леса, неотрывно смотрел вниз, в пленительную глубь затянутого тьмой обрыва, и воздушное ощущение чей-то чужой, исходящей оттуда власти лишало его всякой воли, уничтожало постыдный страх, превращая в бездушное, покорное существо. Возможно раньше, оказавшись в пределах действия этой странной силы, Ибрагим смог бы воспротивиться ей, уйти от её пронзительного всевидящего взгляда, чтобы вернуться в знакомую реальность, однако теперь, после всех непростых испытаний, выпавших на его долю, включая очередное не нарочное убийство бывшего друга, всё чаще его посещали рассеянные мысли о том, что в безвозвратном забвении на самом деле нет ничего плохого, что оно лучше любых других мирских сил способно подарить утешение, покой и смирение. Чем дольше Ибрагим смотрел в лукаво подмигивающую ему снизу тёмную бездну, безропотно позволяя ей гипнотизировать себя, тем больше желанного безразличия просыпалось внутри него, тем навязчивее и непреодолимее становилось это жгучее стремление сбежать, а его овеянная какой-то древней тайной сущность казалась всё больше постижимой и простой, лежащей на поверхности человеческого мироздания. Опьянённый этой обманчиво благосклонной свободой воин уже почти отдался столь дурманящей тяге, позволив ей полностью овладеть им, и только постороннее присутствие рядом другого существа, гораздо более собранного и невозмутимого, помогало ему держаться за последнюю истончившуюся нить самообладания и не впадать в крайность, ибо, чувствуя подле себя процветание такого несгибаемого могущества, он даже не помышлял о том, чтобы демонстрировать хотя бы намёк на слабость.       Подёрнутая еле заметной предрассветной светлостью бархатная тьма бесцеремонно оплетала гибкими тенями статный силуэт застывшего спиной к Ибрагиму Сулеймана; дерзкие бесплотные пальцы вездесущего сумрака плавно огибали крепкую фигуру по всем её покатым изгибам, ревностно выделяя её на фоне меркнувшего вдали неба. Скорее бессознательно, нежели с долей определённого невинного умысла, Ибрагим украдкой изучал чуть боязливым взглядом рельефные мышцы вытянутого позвоночника, привыкшего держать господскую осанку, гордо развёрнутые прямые плечи, на которых приютился последний отблеск умирающих звёзд. Степенный ветер, особенно развязно гуляющий по просторам каньона, сдержанно теребил свободные полы богатого кафтана, создавая прерывистый шелест роскошных тканей друг о друга, отделанные драгоценностями позолоченные ножны тесно прильнули к чужому бедру, придерживаемые расслабленными пальцами за рельефный эфес холодного оружия. Не будь Ибрагим столь сильно озабочен собственной пока не разрешённой судьбой, гадания о которой порождали у него в голове множество различных домыслов и предположений, он бы продолжал так же непринуждённо любоваться молчаливым величием своего друга, одолеваемого какими-то своими настойчивыми размышлением и словно забывшего о его существовании. Никто из них не знал, сколько они простояли вот так на краю пустынного обрыва, одержимые каждый собственным бременем, но они безусловно ясно ощущали повисшее между ними непонимание, что вынуждало их упрямо прятать глаза от чужого взгляда, страшась увидеть в нём отражение собственной растерянности, и с особой бережностью вдыхать щедрый лесной воздух, мучаясь осознанием того, что они делят его на двоих. Выдержанное в строгих рамках самообладание одного вполне могло оказаться не более, чем напускным притворством, а растущее волнение другого — всего лишь способом отвлечься от истинных чувств, так и жаждущих быть высказанными именно сейчас, когда вокруг словно остановилась вся жизнь, милосердно позволяя им разрушить, наконец, последнюю стену. Взявшиеся будто из ниоткуда колкие импульсы нетерпеливого ожидания вытеснили из Ибрагима всякую робость, мгновенно заразив его необъяснимой смелостью, и он более осознанно вонзил прямо в спину Сулейману выискивающий взор, стараясь не смотреть в сторону разверзнувшейся под ним жадной пропасти.       — Спасибо, что пришёл мне на помощь, — тщательно взвешивая каждое слово, произнёс он, невольно подивившись тому, как ровно и твёрдо прозвучал его голос, успевший отвыкнуть от напряжения в течение такого продолжительного молчания. — Без тебя я бы не справился.       Не то, чтобы воин вообще ожидал какого-либо ответа, и всё же полное отсутствие реакции со стороны повелителя немало раздосадовало его и даже всколыхнуло внутри неизменно гордого существа резкую обиду, едва не вынудившую его тут же сорваться на возмущённый крик, наперекор всем установленным издревле правилам. До сих пор истинное состояние Сулеймана скрывалось для него под толстыми слоями многотонного равнодушия, чьи плотные глухие стены, казалось, не пропускали ни малейшего постороннего колебания, которое указало бы на способность неприклонного султана испытывать хоть какие-то чувства, кроме пренебрежения и упрямого хладнокровия. Как ни старался Ибрагим уловить самый ничтожный промельк страстно необходимых ему эмоций, его попыткам суждено было снова потерпеть поражение: мастерски замаскированные мысли Сулеймана хранились в строжайшем неведении от него, осуждённого изменника, которому следовало возносить благодарность небесам за то, что он всё ещё жив. Понимая в глубине здравого рассудка всю справедливость возложенной на него кары, он, тем не менее, не представлял себе возможность смириться с подобным пренебрежением, каким оскорблённый подлым предательством Сулейман решил наградить его вместо праведных вспышек неусичтивого гнева и сплошного потока громогласных криков. На пределе безутешного отчаяния Ибрагим согласился бы терпеть любые муки, даже добровольно склонить голову под острый меч хладнокровного палача, подставив уязвимую шею смертоносному лезвию, только бы не терзаться туманными ожиданиями в надежде поймать краткий блеск чужого взгляда или хоть на миг взглянуть на ничего не выражающее стойкое лицо, чтобы убедиться, что ещё не забыл его сглаженные черты и излучаемый им мудрый свет.       — Я сделал это не ради тебя, — безжалостно резанул отрывистый голос Сулеймана спустя невыносимо длительное, как почудилось воину, время нерушимого молчания, и тот неприятно поёжился от прозвучавшего в нём откровенного презрения, умело спрятанного под слоем непробиваемого льда. — Узнав, что Тахмасп на моей территории, я решил не упускать этот шанс.       — Но как ты узнал, что Тахмасп здесь? — окончательно растерявшись, осведомился Ибрагим и тут же пожалел, что осмелился завести этот разговор. Резко обернувшись, Сулейман вперил в него испепеляющий взгляд, так что визирь обескураженно отшатнулся, испугавшись, что этот огненный взор прожжёт его насквозь, не оставив от него даже горсти невесомого пепла.       — Тебя это не касается, — стальным тоном, не терпевшим возражений, заявил повелитель, и в его пропитанных неумолимым гневом глазах полыхнуло дикое голубое пламя, предвещая готовую разразиться бурю. — Скажи спасибо, что вообще до сих пор жив. За твой самовольный побег тебя убить мало, особенно, учитывая, что ты тем самым ослушался моего прямого приказа!       — Мне пришлось, — беспомощно выдавил Ибрагим, поморщившись от того, насколько жалко и бесполезно прозвучало это слабое оправдание, но внутренне он понимал, что всё равно не мог сказать больше. Признавшись Сулейману в письме, полученном от Тахмаспа, он навлечёт на себя ещё больше подозрений и, возможно, уже никогда не избавится от них. — Я хотел победить Тахмаспа и заставить его убраться с твоей территории. Я сделал это, потому что отдаю тебе свою преданность.       Удушливое молчание вновь задребезжало между ними, как идёт зыбучей рябью гонимая ветреными завихрениями вода, нагнетающее непрошенное беспокойство оцепенение смыкалось вокруг плотным огненным кольцом, так что казалось, будто воздух вдруг стал резким и едким, пропитанным ядовитым дымом. Каждый вздох давался Ибрагиму словно через неимоверное усилие и неизбежно приближал его к чему-то неотвратимому, тайному и возвышенному, обещающему или желанную безусловную свободу, или очередной поток тяжёлых испытаний, но, что бы ни сулило ему это навязчивое предчувствие, он находил в себе неизвестно откуда взявшиеся силы выдержать ниспосланные ему трудности, хотя окончательно измотанное бессонной ночью и яростным поединком существо отчаянно требовало заслуженного отдыха. Обречённо внимая загнанному темпу собственного расшалившегося сердца, Ибрагим с внутренним трепетом опасался услышать ответ Сулеймана на его заявление, но в то же время его распирало от любопытства и нетерпения наконец понять, как султан станет относится к нему после того, как он убил заклятого врага Османской империи, тем самым положив конец многолетней войне. Пока что неприступное существо повелителя хранило поразительную невозмутимость, граничащую с безжизненным безразличием, но что-то неизменно верующее в душе Ибрагима продолжало тешить его надеждами на то, что когда-нибудь этот непробиваемый лёд в глазах друга расстает, сменившись снисходительным милосердием, которое впоследствии, может быть, перерастёт в искреннее прощение.       — Однажды ты уже предал меня, — подал совершенно бездушный голос молчавший до сих пор Сулейман, и внутри у Ибрагима что-то безнадёжно оборвалось, когда он распознал в этом обычно стойком, выдержанном тоне умело скрытую разбитость, словно падишаху стоило неимоверных волевых усилий произносить эти слова. — Что бы ты ни делал, пытаясь загладить свою вину, я больше никогда не смогу тебе доверять. Когда-то я пророчил нам общее будущее, мечтал, что ты разделишь мои стремления и победы. Но этому не суждено случиться. Отныне наши пути разошлись, Ибрагим.       Прежде, чем охваченный невыразимым сожалением воин успел вставить хоть слово в опровержение такого решительного заявления, Сулейман внезапно порывисто сошёл с места, развернувшись спиной к обрыву, и бесшумно прошествовал мимо него, обдав потоками податливого воздуха, к которому, кроме терпкого запаха прелой лесной листвы, примешался еле уловимый тонкий аромат каких-то цветочных благовоний, вынудив дыхание Ибрагима замереть от возвышенного наслаждения. Однако столь же стремительно, как этот щемяще родной запах окатил его тёплой волной приятного расслабления, беспечный ветер подхватил сладостные нотки и унёс их в неизвестную даль, вновь оставив истосковавшемуся по чужой близости существу воина одно лишь сырое, холодное дыхание могучего леса, среди чьих непомерно огромных деревьев он чувствовал себя совсем маленьким и ничтожным, как никогда остро ощущая своё одиночество. Приглушённый упругостью гниющих в земле листьев звук удаляющихся твёрдых шагов окончательно стих, так что Ибрагим, дабы больше не заставлять повелителя ждать, переступил налитыми тяжестью ногами прочь от пленительной пустоты неприступного каньона и в удушающей тишине последовал за ним, не отрывая отсутствующего взгляда от одинаково чёрной земли. На сердце у него становилось всё мрачнее, а возвращение в родные стены дворца, отныне превратившегося для него в тюрьму, не внушало ничего, кроме исступленной тревоги, словно именно в его пределах могло произойти нечто такое, что окажется ужаснее недавней кровопролитной битвы.       Отливающий безупречным искусственным блеском белоснежный мрамор, утончённо помеченный небрежными чёрными вкраплениями и извилистыми линиями, отдавался знакомым размеренным стуком на стремительные шаги Ибрагима, когда он уверенной поступью пересекал выученный наизусть проходной коридор, ведущий в сторону султанского гарема. Не глядя по сторонам, он ни на мгновение не замедлял суетливый темп чуть шаткой походки, позабыв о недавно одолевающей его бренной усталости, слепой страх опоздать, не успеть сделать самое главное и ценное для него, гнал его вперёд, заглушая слабые протесты внутреннего стеснительного прилежного слуги, привыкшего подчиняться установленным правилам. Стоячий воздух очарованного магией нерушимого сна дворца неохотно двигался вслед за летящим вдоль каменных стен воином, покорно взметаясь под подолом дорожного кафтана, и насытившиеся чистым лесным кислородом лёгкие отторгающе сжались от непривычной духоты, вынужденные вбирать в себя вязкий аромат сгоревшего воска и почти рассеявшийся густой запах мускусных благовоний, какими наложницы обмывали себя в дворцовых банях перед отходом ко сну. На краткий миг приятное тяжёлое измождение одолело попавшего под это притягательное влияние воина, лишний раз напомнив ему, что пора компенсировать проведённую в бодрствовании ночь, но он едва ли внял робкому голосу разумности, безропотно отдаваясь на волю непосредственных чувств, которые оказались сильнее естественных призывов. Одинаково затянутые неприкосновенным мраком стены неуловимо мелькали перед расплывчатым зрением, незримое полотно поднятого посторонним движением воздуха упругими толчками расступалось перед крепко сложенным телом, разбиваясь о широкую грудь, ничего извне или внутри одержимого своим непреодолимым желанием Ибрагима не могло его остановить, так что если бы сейчас кто-то попался ему на пути, он бы и не подумал обратить на него внимание, кем бы он ни был. Снисхождение, которое проявил к нему Сулейман, являлось демонстрацией наивысшей милости, поэтому его переполняла решимость взять от этого милосердия всё: султан, после многих попыток со стороны упрямого воина уговорить его, разрешил-таки ему навестить Валиде, о чьём самочувствии Ибрагим жаждил разузнать как можно больше, так что вряд ли теперь ему что-то могло помешать. Правда, повелитель наотрез отказался оставлять приболевшую госпожу наедине с вражеским воином, осуждённым за измену, и обещал непременно сопроводить его в покои лично, однако воин был слишком взволнован и счастлив, чтобы кого-либо дожидаться. Ноги сами несли его по направлению к заветным покоям Матери-Львицы, опьянённое слепой тревогой сердце гулко билось в утробе груди, раздирая её на части импульсивной силой загнанных толчков, пол под парящими шагами почти не чувствовался, и это воздушное ощущение невесомости внушало Ибрагиму неимоверную надежду, словно благодаря ему он мог с лёгкостью обогнуть предательские ловушки непредсказуемой судьбы и выйти победителем из вечной борьбы человека со своим предназначением.       Бегом взлетев по знакомой крутой лестнице через две ступеньки, Ибрагим мгновенно оказался на вершине длинного узкого балкона и сразу воткнулся суетливым взглядом в плотно закрытые деревянные двери — единственное препятствие, отделявшее его от близкого и странно родного ему существа, тихо тающего в одиночестве от душевной боли и лихорадочной тоски. Безумное предвкушение, подстрекаемое предельным нетерпением, всколыхнулось в нём подобно гигантской штормовой волне, отчего у него перехватило дыхание, но не успел он сделать и шага, как в замешательстве замер возле лестницы, растерянно оцепенев. Впереди, у самых перил балкона, опустив аккуратные руки на гладкие широкие поручни, стояла Нигяр, и непостижимо задумчивый взгляд её устремился куда-то вниз, на простирающийся под ней спящий гарем, совершенно безмолвный и угнетающе неподвижный, точно из него вдруг ушла вся жизнь. Вопреки неизменно пугливому убежданию Ибрагима в том, что калфа никогда больше не захочет его видеть, никогда больше не шепнёт ему в тенях ночного сумрака нежные слова безусловной любви, что-то внутри застигнутого врасплох воина упорно твердило ему, что вставший между ними прочный лёд начал постепенно оттаивать, хотя это внезапное потепление настораживало не смеющего поверить в такое незаслуженное милосердие Ибрагима, уверенного, что отныне он достоин только броских ненавистных взглядов, полных откровенного презрения. Но Нигяр всегда отличалась от других своей бескорыстной добротой, чистотой юного сердца, ещё не успевшего познать всю отвратительную жестокость человеческого мира, искренним выражением любых чувств и поразительным умением видеть в каждом человеке что-то хорошее. Возможно, именно поэтому Ибрагим полюбил её, полюбил неоспоримо и преданно, так, как ему ещё никогда не доводилось любить. И теперь сама мысль о том, что он может потерять эту любовь, приводила его в отчаянный ужас, особенно, когда он вспоминал, что виноват в этом только он один.       Видимо, посторонний шум со стороны лестницы насторожил утонувшую в своих неизвестных раздумьях Нигяр, и она резко обернулась на объявившегося на балконе гостя, пригвоздив его к полу несколько затравленным взглядом, словно её крепко держал в стальных тисках потаённый страх. Однако, распознав в неизвестном пришельце Ибрагима, она тут же расслабленно обмякла, разрешив напряжённо развёрнутым угловатым плечам безвольно опасть, а в следующее мгновение, не позволив запыхавшемуся воину даже перевести дух и оправиться после секундного ошеломления, она сорвалась с места и лёгким галопом подбежала к нему, стремительно сокращая разделившее их расстояние. Глубинное потрясение застряло в горящей огнём груди Ибрагима вместе с прерванным дыханием, когда на плечи ему опустились чужие женственные руки, обнимая его, а к подтянутому телу плавно прильнул стройный изящный стан, окатив его ублажающим потоком трепетного тепла и заражая приятной возбуждающей дрожью. Неподдельное смятение атаковало не подготовленного к столь тёплой встрече Ибрагима, отчего он испытал жаркий прилив неуютного стеснения, и ему не удалось уговорить себя обнять Нигяр в ответ, хотя руки так и тянулись к её томно пахнущим сырой хвоей волосам, жаждя коснуться грациозных изгибов хрупкого тела, так щедро дарящего ему свою жизнь. Странное поведение калфы никак не вязалось с недавними опасениями воина насчёт их совместного будущего, возможность которого стояла под огромным вопросом, но сомнений в искренности излучаемых ею чувств у него не возникло, слишком уж хорошо он знал особенности её непосредственного характера и её неповторимую доброту. Почему же Нигяр ведёт себя так, словно ничего не случилось? Неужели она так быстро простила его за его предательство, несмотря на всю тяжесть совершённых им преступлений?       — Что ты делаешь? — обескураженно, даже не пытаясь скрыть своей растерянности, выдохнул ей на ухо Ибрагим, покосившись на девушку вопросительным взглядом, и на мгновение выловил из повисшей над спящим дворцом царственной тишины взволнованный трепет её взбудораженного дыхания, ясно указывающего на её нестабильное состояние.       Порывисто Нигяр отпрянула от него, на удивление сильно сжав тонкими пальцами чужие широкие плечи, и без всякого смущения заглянула ему в глаза своим шальным взором, подёрнутым лихорадочным блеском тщательно скрываемого, но оттого не менее терзающего страха. По одному только этому внутренне тоскливому взгляду Ибрагим понял, что она на самом деле ничего не забыла, ибо не исчез тот крошечный резкий огонёк невыразимого сожаления, обусловленного глубинным разочарованием, но сейчас совсем не он привлекал внимание бывшего бея, а нечто гораздо более выразительное и значимое, способное сказать намного больше, нежели какие-либо слова. Проникновенный взгляд Нигяр пропитался недюжиным облегчением, будто она сама не могла поверить случившемуся, впалая грудь под атласным платьем торопливо вздымалась и опадала в такт рваному дыханию, даже сквозь плотную ткань уличной одежды Ибрагим ощущал мертвенный холод её окоченевших рук, всем приведённым в тонус телом ловил мелкие импульсы боязливой суетливости, постепенно теряя призрачное чувство желанного спокойствия. Что-то явно тревожило всегда сдержанную, благоразумную калфу, она точно никак не могла решить, стоит ли делиться своими опасениями с осуждённым предателем, но прочно укоренившиеся в её доверчивом сердце возвышенные чувства постепенно одерживали верх в этой неравной борьбе.       — Ты вернулся, — каким-то потусторонним голосом пролепетала Нигяр, не сумев скрыть одолевающую её изматывающую слабость, и крепче стиснула в пальцах плечи Ибрагима, сминая шумную одежду. — Я так боялась за тебя... Думала, что больше тебя не увижу.       — Может, так было бы лучше, — не сдержался от ироничного замечания Ибрагим, скептически усмехнувшись, но тут же пожалел о своём неуместном возражении, заметив, как помрачнели прежде ясные и внимательные глаза калфы.       — С меня довольно и того, что я потеряла свою сестру, — с непривычным холодом обронила девушка, и в её затуманенном горестными воспоминаниями взгляде отразилась такая боль, что сердце Ибрагима остро защемило от сочувствия и стыда. — По-твоему, я смогу пережить ещё и твою смерть? Или ты так и не понял, насколько сильно ты мне дорог?       От подобного заявления вдоль всего позвоночника воина побежали непрошенные мурашки, словно его обдало потоком сокрушительного ураганного ветра, и он в приступе предельного изумления уставился на Нигяр, округлив глаза. Пожалуй, сильнее внезапного потрясения оказалось взыгравшее в нём решительное непонимание, так что он едва ли таил в себе губительную досаду, чтобы не сорваться и не накричать на подругу, сам не зная, за что, но чувствуя, что только таким образом он выплеснет скопившееся в нём раздражение, вызванное возникшей несправедливостью. Неужели он не ослышался, и калфа в самом деле только что призналась, что он дорог ей? И это после всего, что произошло, после всех раскрытых мрачных тайн? Предательски справедливые вопросы один за другим всплывали в расшатанном сознании, но воин торопился поскорее приглушить их настойчивое эхо, чтобы не искать для себя несуществующих оправданий, не пытаться завесить горькую правду плотной завесой притворной непринуждённости, привлекающей своей ненастоящей простотой.       — Не могу поверить, что ты говоришь это всерьёз, — прямо высказал одолевавшие его сомнения Ибрагим, выжидающе воззрившись на Нигяр пристальным взглядом, под которым та, к его изумлению, ничуть не дрогнула. — После всей правды, которую ты обо мне узнала, ты по-прежнему... Хочешь быть со мной?       — Конечно, я хочу этого, — невозмутимо подтвердила Нигяр, как будто это было и так очевидно, и ни доли сомнительных размышлений не промелькнуло на красочной поверхности её тёмно-карих глаз, в полумраке дворца напоминающих остывший янтарь. — Ведь я люблю тебя, а любовь невозможно вот так просто разрушить. Пусть даже весь мир твердил бы мне, что ты жестокий и лживый убийца, я бы никого не слушала, только своё сердце, которое знает, что ты не такой. Ты вовсе не жесток и не безжалостен, ты просто запутался. Любой может ошибиться, главное — осознать свою ошибку и попытаться исправить её. Ты уже это сделал.       — Ты всё знаешь? — внезапно осенило Ибрагима, и он с новым безмерным уважением посмотрел на свою чувственную подругу, до глубины души тронутый её мудрой речью. Сказанные с неиссякаемой верой и редким пониманием слова Нигяр странным образом утешили его, немного притупив неизменно саднящую раненое сердце нестерпимую боль.       — Это я уговорила повелителя отправиться за тобой, — согласно кивнула девушка, с долей потаённой гордости взглянув в глаза воину. — Твой внезапный уход из дворца меня насторожил, а потом я нашла в твоей комнате письмо от Тахмаспа и сразу всё поняла. Я подумала, что тебе может понадобиться помощь, и поговорила с повелителем. Пришлось рассказать ему про письмо, но он без всяких расспросов выслушал меня и сразу принял меры.       Пазл постепенно сложился в голове Ибрагима, все зреющие в разрозненном сознании вопросы разрешились сами собой после объяснения Нигяр, и ему даже стало немного спокойнее от понимания того, что Сулейман, возможно, отправился на его поиски не для того, чтобы убить, а чтобы помочь ему искоренить источник растущей вражды, одержать победу над ненасытным злом в лице иранского шаха. И хотя у него отсутствовали доказательства этого предположения, его захлестнула невыразимая благодарность к султану и не менее бесконечная признательность по отношению к Нигяр, посредством стараний которой Ибрагим вышел из ожесточённого противостояния живым и почти невредимым, к тому же, Сулейман невольно превратился в негласного свидетеля этого поединка и своими глазами увидел, на что готов пойти бывший персидский бей, чтобы убедить его в своей преданности. Впервые с начала неловкого разговора с калфой воин одарил её скупой, но сердечной улыбкой, вопреки неуситчивым противоречиям, продолжающим одолевать его, однако Нигяр отчего-то не ответила на неё, а только с щемящей печалью уставилась ему в глаза своим проникновенным взглядом, от которого воину мгновенно стало не по себе, и саднящие подозрения с новой силой затеплились у него в груди. Он сразу понял, что подруга не сказала ему нечто не менее важное, однако почему-то не торопилась признаваться, в чём причина её разбитого состояния, которое не могла замаскировать даже неподдельная радость.       — Нигяр, что случилось? — прямо спросил Ибрагим, чувствуя, что страшится услышать ответ, и его одержимое неясным волнением сердце забилось чаще, исступленно заметавшись за решёткой рёбер.       — Валиде Султан совсем плоха, — словно через силу выдавила из себя Нигяр, поднимая на воина откровенно встревоженный взгляд, и обречённо покосилась на господские покои, нервным движением теребя собственные пальцы. — С тех пор, как ты ушёл, сама не своя стала, всё спрашивает о тебе. Ты должен немедленно навестить её.       — Я для этого и пришёл сюда, — нетерпеливо отозвался Ибрагим и, обойдя калфу, приблизился к массивным дверям, уже поднимая руку, чтобы открыть их. — Идём, проведаем нашу госпожу.       Царящее в стенах просторных покоев дурманящее тепло, непринуждённое потрескивание степенно пылающих по тёмным углам свечей, неуловимые струи пьянящего терпкого аромата свежесрезанной дикой розы, беззастенчиво проникающего внутрь сжатого непреодолимым оцепенением существа, беспрерывное шныряние туда-сюда заискивающих теней, — вся эта неустанно кипевшая в четырёх стенах неприметная жизнь навевала неизгладимую атмосферу всеобщей безмятежности, непорочной и независимой, способной искоренить любые навязчивые тревоги. Каждому, кто переступил бы порог чужих, всегда безупречно и с особым искусством отделанных апартаментов, неизбежно показалось бы, что он очутился в обители настоящего райского блаженства, где мир существовал и развивался по совершенно другим законам, но только не Ибрагиму, слишком хорошо знакомому с истинным устройством столь обманчивой, изолированной от остальных реальности. Стоило ему ощутить под ногами незабываемую лёгкость лакированного деревянного пола, заботливо укрытого бархатом росписных персидских ковров, стоило лишь вдохнуть заманчиво сладостный аромат цветущих весенних садов, позволить бережным ласкам усыпляющего тепла незримо окутать его непослушное тело, и он тотчас понял, что даже в момент угнетающей печали в этом месте продолжает существовать бессмертная надежда, искренний свет которой излучал столько неподдельной веры, что казалось, она не может рассыпаться впрах от одного лишь неосторожного вздоха. И всё же, она была невыносимо хрупкой, тусклой, почти завядшей, она из последних своих сил мирилась с могуществом всезнающих небес, что пророчили каждому, кто ходил под ними, его собственную судьбу, изменяемую ровно настолько, насколько это давалось человечеству властью свыше. Сейчас, попав под желанное, приятное во всех своих проявлениях влияние, Ибрагим отчётливо чувствовал, как вокруг него стремительно вспыхивает множество крохотных импульсов постороннего ожидания, а потом эти призрачные намёки столь же неуловимо сменились откровенным изумлением, смешанным с боязливой радостью, словно тот, кому на долю выпало за несколько мгновений испытать столько многогранных эмоций, никак не мог поверить, что происходящее с ним — это реальность, а не обычный бред измотанного сознания. Полностью утонув в бесконечно глубоком омуте чужих противоречивых чувств, Ибрагим окончательно отделился от собственного, не менее одержимого сердца, так что испытываемые им душевные терзания при виде открывшейся ему картины совсем не трогали его: он ничего не ощущал, ничего не слышал внутри себя, он мог только безвольно растворятся в витающей вокруг него непостижимой боли, теряя при этом собственное я, но ничуть о том не жалея. Зреющее внутри него глубинное сожаление усиленно выбивало из него затаённую горечь, словно он превратился в невольного свидетеля чего-то непосредственно важного для него, но в то же время такого, о чём хотелось немедленно забыть, и теперь, находясь на перепутье двух одинаково тернистых дорог, он мучительно выбирал, что лучше: осознанное понимание неотвратимого или добровольное забвение, обещающее хотя бы временное освобождение от необъяснимых страданий. Так или иначе, Ибрагим уже сделал первый шаг, уже сжёг последние мосты, и отныне он мог только идти вперёд, навстречу тому, от чего совсем недавно так усиленно пытался сбежать.       Ставшие неподъёмными ноги едва переставлялись, приближая его к намеченной цели, ослеплённое беспросветной пеленой неукротимого нетерпения зрение не видело ничего, кроме до боли знакомого грациозного силуэта, заметно растерявшего своё былое величие, но при этом оставшегося таким же статным и сдержанным, лишний раз указывая на то, что никакие невзгоды не способны сломить его окончательно. Прежде демонстративно расправленные ровные плечи печально поникли, так что умеренный вырез неброского чёрного платья стыдливо обнажал болезненно выпирающие напоказ острые кости ключиц и груди, мудрые выразительные глаза погасли, превратившись в иссохшие пустынные озёра, из проницательного лучистого взгляда испарилась вся жизнь, придавая его очаровательной даже в своём зрелом возрасте обладательнице смертельного измождения. От одного только вида некогда горделивой, властной госпожи, теперь неотвратимо отмеченной каким-то душевным недугом, у Ибрагима предательски защемило сердце, а к горлу подкатили постыдные слёзы уничтожающего сожаления, приправленного таким необузданным отчаянием, что наружу рвался беспомощный крик, призванный хоть немного ослабить невыносимую боль где-то в груди. Наверно, он бы без всяких раздумий бросился к истощённой сердечной раной Матери-Львице, прижал бы к себе её изящное стройное тело, беспрерывно дрожащее от какого-то неведомого потрясения, если бы его не остановило присутствие в покоях постороннего существа, имеющего полное право находится рядом с госпожой, но резко отталкивающего воина своим прямым участием в предстоящем разговоре. Сделав всего лишь пару шагов к восседающей на тахте Валиде, Ибрагим застыл на месте от того, что в лицо ему вонзилось острие чужого пристального взгляда, затуманенного непримиримой ненавистью, причина которой уже давно увязла где-то в его бездонной глубине, так что теперь этот заклятый гнев напоминал нечто необъяснимое и неоправданное, вселяющее в бывшего бея ещё больше необузданной неловкости. Неимоверными усилиями своей несгибаемой воли Ибрагим заставил себя выдержать испепеляющий его на месте огненный взор, с вызовом посмотрев прямо в расчётливые, излучающие слепую враждебность глаза, и между двумя объектами зародившейся среди них неприязни мгновенно установился нерушимый контакт, неизбежно пробуждающий внутри каждой озлобленной души не свойственную им жажду. С достоинством выдержав обжигающий взгляд бесцеремонно уставившейся на него Хатидже, Ибрагим демонстративно отвернулся от неё и приблизился к неотрывно провожавшей его округлёнными глазами Валиде, и та резко встала с тахты ему навстречу, на удивление твёрдо установившись на ногах для своего разбитого состояния. Вопреки тому, что всю дорогу до покоев госпожи воин тщательно продумывал свою пламенную речь, чтобы усмирить её беспочвенные тревоги, очутившись лицом к лицу с матерью султана, Ибрагим совершенно позабыл обо всех запланированных им словах, все нужные фразы разом вылетели у него из головы, так что теперь он мог только неподвижно стоять перед Матерью-Львицей и изучать её потерянным взглядом, не зная, стоит ли что-либо говорить или лучше просто молчать, чтобы дать ей время свыкнуться с его появлением и с боязливым облегчением, которому она никак не могла поверить. Не успел воин проронить и пару слов, как потерявшая всякое и без того хрупкой терпение Валиде порывисто обхватила жилистыми руками его плечи и неаккуратно прильнула к его сильному телу своим дрожащим станом, заключая его в судорожные крепкие объятия, так что Ибрагиму на миг показалось, что у него затрещали рёбра. Он был так ошеломлён неожиданной тёплой встречей, что не сумел побороть своё стеснение и обнять госпожу в ответ, тем более, пристальный, страждущий уничтожить его на месте взгляд сидевшей подле матери Хатидже с большим напором вперился в него, отчего он испытал ещё более сильное неудобство и едва поборол предательское мимолётное желание отпрянуть от госпожи, лишь бы не ощущать на себе жгучий жар чужого рассвирепевшего взора. Когда Валиде наконец отстранилась от него, позволив ему сделать необходимый вздох, Ибрагим со всей внимательностью посмотрел в её суетливые глаза таким смиренным взглядом, на какой только чувствовал себя способным, и даже позволил бы себе лёгкую улыбку, если бы не наткнулся на неприкрытую печаль, что мягким белоснежным крылом падающего с неба лебедя накрыла её осунувшееся лицо, делая его старее и как будто мертвеннее. Бесконечно долго они стояли друг напротив друга, не в силах оторвать от чужих глаз смешанного взгляда, и маслянистый воздух вокруг них словно стал вязким и ползучим, так что приходилось в исступлении сражаться за каждый бесценный вздох, что давалось Ибрагиму с немалым трудом: с замиранием сердца наблюдая за рваными движениями впалой груди госпожи, он бессознательно стремился оставить ей больше воздуха и сам почти не дышал, словно опасаясь нарушить какое-то неприкосновенное таинство.       — Госпожа моя, — справившись, наконец, с бесконтрольным замешательством, выдавил воин хриплым голосом и сразу почувствовал несмелый прилив робкой надежды, заметив, как трепетно оживилась Валиде, услышав его. — Я пришёл. Я снова с Вами, больше Вам не нужно волноваться и печалиться.       — О Аллах, благодарю тебя за милость! — срывающимся от переизбытка облегчения голосом простонала измученная тревогой Мать-Львица и крепко сжала тонкими пальцами широкие плечи визиря, словно никак не желала его отпускать. Вдумчивые, немного обезумевшие глаза подёрнулись блестящей пеленой чистой влаги, невольными слезами невыразимого счастья застилая их заманчивые глубины. — Мои молитвы были услышаны! Я так боялась, что больше не увижу тебя!       — Зачем ты вернулся? — внезапно встряла молчавшая до сих пор Хатидже, резко вставая. Потемневший взор её метал разящие молнии, в нём приютилась ожесточённая ярость, только и ждущая подходящего момента, чтобы выплеснуться наружу. — После всего, что ты сделал, ты ещё находишь в себе дерзость заявляться сюда! Немедленно убирайся, предатель, и не смей больше переступать порог этих покоев!       Обескураженно отшатнувшись, Ибрагим во все глаза уставился на негодовавшую молодую госпожу, силясь понять, как ей хватило бестактности упрекать его в присутствии больной матери, которая только и жила мыслями о скорой встрече с ним. После его прихода Валиде словно приобразилась, однако Хатидже упорно, точно намеренно, не замечала этого и продолжала выплёскивать на воина всю свою накопившуюся за прошедшие годы боль, хотя с тех пор, как они разрешили недопонимания в своих отношениях, прошло немало времени, и разумнее всего было бы уже забыть о произошедших недоразумениях. Пропитанный звериным гневом взгляд сестры султана нисколько не смягчился, когда Ибрагим покорно отошёл от Валиде на шаг, чуть наклонив голову в знак мирного настроя, а только стал неистовее, и Хатидже с долей неоспоримой властности взглянула на него, надменно вскинув голову. Несмотря на восставшее внутри него возмущение, Ибрагим более чем признавал справедливость оказанного к нему недоверия и отчасти разделял негодование госпожи, и всё же это не могло помешать ему находиться рядом с Валиде ради её спокойствия, поэтому он твёрдо решил не поддаваться на угрозы и оскорбления одержимой своей местью Хатидже. Полный решимости отстоять неприкосновенность своей чести, воин уже открыл рот, чтобы прямо осадить госпожу за её неуместные замечания, но Валиде, тоже привлечённая неуправляемым поведением дочери, обернулась на неё, одним лишь своим непоколебимым взглядом отбив у неё дальнейшее желание спорить.       — Хатидже, я прошу тебя, — с неприкрытой мольбой изрекла она, не стремясь выглядеть сильной и гордой в глазах молодой госпожи, но при этом не позволяя ей увидеть в её желании проявление беспомощности и отчаяния. Ибрагим знал: если она хочет чего-то добиться, то добьётся этого любой ценой, даже при условии, что придётся противостоять собственной дочери. — Не надо затевать эти бессмысленные ссоры, не разрывайте мне сердце. Ибрагим пришёл, потому что я его пригласила. И если ты не готова мириться с этим, тебе придётся уйти!       — Что ты такое говоришь, мама? — опешив от подобного заявления, вскрикнула Хатидже, и голос её сорвался на какие-то запредельно высокие ноты, окрашиваясь истерическим звучанием. — Он предал нашу страну, он изменник! Неужели этот подлый лжец тебе дороже собственных детей?!       Затаённо выразительный блеск лихорадочно заплясал на поверхности зеркальных глаз Валиде, что немало насторожило внимательно наблюдавшего за развернувшейся сценой Ибрагима, но прежде чем Мать-Львица произнесла хоть слово в своё объяснение, тяжёлые двери покоев с резким треском распахнулись, и на пороге вырос воинственный широкоплечий силуэт, в котором скованный слепой безысходностью воин обречённо узнал Сулеймана. Ни на мгновение не задержавшись в проёме, вошедший без стука султан чуть ли не влетел внутрь, настолько стремительным и широким оказался его выдержанный твёрдый шаг; сосредоточенный на какой-то одной цели ледяной взгляд излучал беспросветный тихий гнев, стальные глаза смотрели броско и властно. Поспешно попятившись от Валиде, Ибрагим согнулся в прилежном поклоне, безошибочно определив, что выискивающий взор повелителя задержался именно на нём, и застывшая поодаль Хатидже последовала его примеру, сдержанно изогнув открытую длинную шею и с большим трудом оторвав от воина ненавистный взгляд. Словно не замечая никого другого, кроме замершего в пугливом безмолвии Ибрагима, Сулейман долго изучал его бесцеремонным взглядом, будто желая испепелить жаром своего скрытого презрения, а затем едва заметно кивнул, оценивающе прищурившись.       — У тебя три минуты, — бесстрастно бросил он, с некоторой небрежностью переметнув взгляд в сторону матери, умело скрытыми намёками демонстрируя всё предубеждение относительно своего решения. — Одно только твоё присутствие здесь — уже преступление, так что не советую и дальше испытывать мою благосклонность.       Неотрывно сверля неприклонного сына потаённо протестующим взглядом, Валиде, однако, не стала высказывать вслух своё недовольство и лишь обречённо вздохнула, высоко поднимая узкую грудь и привлекая внимание Ибрагима поверхностными звуками своего неровного дыхания. Затерявшаяся где-то в глубине окутанных нежным полумраком покоев Нигяр, ничем не указывая на своё существование, в поразительно терпеливом молчании наблюдала за происходящим, оцепенев в замкнутой позе смиренной покорности, и её округлённые глаза смотрели на Ибрагима с призрачным выражением трепетного страха, точно калфа опасалась лишний раз вздохнуть. Подёрнутый непробиваемым холодом взгляд Хатидже приобрёл серый оттенок неприкрытого негодования, но она не осмелилась вступить в дискуссию с повелителем и просто выжидающе сложила руки на груди, всем своим высокомерным видом показывая, насколько сильно она не принимает того, что ей приходилось наблюдать по воле её брата. Неизмеримым усилием заставив себя отвернуться от Сулеймана, Ибрагим обратил притворно безмятежный взгляд на Мать-Львицу, пытаясь не давать ей повода для волнения своим нестабильным состоянием — внутренне его пробирала неизгладимая тревога, рождая где-то в груди трепетную дрожь, кровь превратилась в оледеневший поток и медленно струилась по жилам, сковывая тело обжигающей цепью. Немая надежда в устремлённом на него взоре госпожи вынуждала его чувствовать некую неловкость, словно он по незнанию внушал ей эмоции и мысли, которые не мог оправдать, но не находил в себе достаточно решительности, чтобы прямо признаться ей в обуревавших его опасениях. Разве он способен сказать ей, что, возможно, эта встреча окажется для них двоих последней? Разве найдёт она утешение в бессмысленных словах сожаления и раскаяния, сумеет справиться с болью и смириться с очередной потерей в своей жизни?       — Мне так жаль, моя госпожа, — превозмогая сдавившие его горло незримые слёзы, прошептал Ибрагим, сжимая в холодных ладонях мелко дрожащие пальцы Валиде, и упрямо не поднимал на неё глаз, сжигаемый невыносимым стыдом и терзаемый беспощадными муками совести. — Я скрыл от Вас ужасную правду и никогда не смогу простить себе этого. Вы должны знать, что я всегда питал к Вам самые искренние и тёплые чувства и уже давно отказался от пути, на который я ступил по ошибке. Моё сердце навеки с Вами, с повелителем, в этом дворце. Я знаю, что Вы никогда больше не посмотрите на меня как прежде, не будете доверять мне, возможно, Вы, как и все здесь, желаете мне смерти, и я не осуждаю Вас за это. Простите меня, госпожа... Простите, если сможете.       Странная нерушимая тишина повисла в сумрачных покоях после последних отзвучавших звуков чужого хриплого голоса, словно в один миг на всё пронизанное прозрачными тенями пространство опустился плотный стеклянный купол, скрывая возбуждающий шорох бережного дыхания и остроту впивающихся в тело множеством наточенных клинков пронзительных взглядов, ревностно вбирая в себя оставшиеся девственные чувства доверчивой души, наконец позволившей себе выплеснуть всё, что она таила в себе столь долгое время. Растворившийся где-то на задворках воображаемых границ посторонний, не угодный Ибрагиму мир вдруг перестал существовать, исчезло давящее со всех сторон чужое навязчивое присутствие, испарилось непоколебимое воплощение собственных глубинных страхов, принявшее вид бесконечной череды обвинений как со стороны других, так и от самого себя, хотя эта непобедимая сила с недавних пор казалась вечным спутником отмеренной ему жизни. Но на самом деле способ избавить себя от внутренних терзаний, от настойчивой силы всеобщего осуждения оказался до смешного прост — ему всего лишь нужно было побороть необъяснимые предубеждения своего израненного сердца, превозмогая укоренившуюся в нём боль, и заглянуть в слабо сверкающие необъятные глаза напротив, в которых скопилось столько невыраженных чувств, что представлялось невозможным прятать их всё это время под покровом напускной безмятежности. А теперь, оставшись наедине с отражением собственных мыслей и эмоций, тщательно подавленных общественным убеждением, Ибрагим словно преобразился и отыскал заросший тернистыми зарослями путь к собственным ценностям, истинное значение которых внезапно открылось ему именно сейчас и чудилось более чем естественным, так что он даже не мог понять, почему прежде не замечал таких очевидных вещей. Склонившись близко друг к другу, Ибрагим и Валиде неотрывно глядели в чужие многогранные глаза напротив, недвижимо оцепенев под влиянием какой-то высшей силы, и каждый безошибочно читал в устремлённом на него взгляде доступные лишь им двоим особенные чувства, способные установится лишь между по-настоящему близкими людьми. В приступе немого восхищения, приправленного щемящей нежностью, Ибрагим ловил разгорячённым лицом мягкие потоки тёплого дыхания, робкого и тихого, и невиданное блаженство растекалось по его уставшему телу, навевая приятное безразличие ко всему, что его окружало, кроме невероятно родной ему души, каким-то образом знавшей напересчёт каждую его мысль. Впервые за всё время разговора тонкие бледные губы Валиде плавно изогнулись в лёгкой, но искренней улыбке, что совместила в себе и поселившуюся в ней томную тоску, и чуть приправившую её боязливую радость, и внимательно наблюдавший все эти неминуемые перемены в её состоянии воин отметил про себя, что госпожа заметно приобразилась после того, как он излил ей свои чувства. Но было в её отрадно нежном, неизбежно состарившемся взгляде, в котором отныне навсегда поселился неизгладимый надломленный след пережитых печалей, нечто такое тайное и при этом странно близкое, чего Ибрагим объяснить не мог, но от чего сердце его заходилось неудержимой дробью, а дыхание заворожённо замирало в тесной груди. Он уже почти растворился в опьяняющем влечении этой сокрытой в чужих глазах тайны, слился воедино с тем, с чем никогда не был знаком, но воспоминания о чём всегда жили где-то глубоко в его сердце, являясь неотъемлемой частью его существования. На мгновение он даже испугался, что с ним что-то не так, что у него окончательно помутился разум от измождения и тревоги, однако один только проникновенный взгляд Валиде, выражающий чуть ли не самозабвенное любование, мгновенно убеждал его в правдивости собственных эмоций, наличие которых хоть и вызывало у него вопросы, всё же было ему приятно и не настолько чуждо.       — Ты очень дорог мне, Ибрагим, — тихим, ослабленным голосом проронила Валиде, с невыразимой любовью изучая его нежным взглядом. Всё вокруг погрузилось в неприкосновенное безмолвие, прислушиваясь к её словам, никто не смел произнести ни звука, точно околдованный непреодолимыми чарами. — За всё то время, что ты прожил в нашем дворце, я полюбила тебя как родного сына. Я всегда чувствовала эту особенную связь между нами, хотя до недавних пор не могла найти ей объяснение. Я думала, всё это просто совпадение, моя уснувшая боль, но нет. Это нечто большее.       Она подалась к нему навстречу, неожиданно сильно стиснув холодными пальцами онемевшие руки воина, а тот замер словно скованный жестоким льдом, не в силах оторвать от неё глаз и всё острее ощущая подступающее предвкушение, сравнимое с нетерпеливым ожиданием чего-то особенного и желанного. Немые свидетели этой исповеди до сих пор не решались прервать её, и во взгляде каждого из них читалось броское непонимание, смешанное с потаённой досадой, поскольку никто из них не понимал, что должно произойти дальше. И Ибрагим не понимал. Чувствовал только, что всё, что он пережил, — все лишения и потери, вся боль, все преодолённые им смерти, любовь, ненависть, обман, хрупкое счастье — всё это было ради одного этого мгновения.       — Одному Аллаху известно, сколько боли, печали и тоски выпало на мою долю за последние годы, — ровный тон вновь заговорившей Валиде глухим эхом прокатился по залитым серебряным полумраком покоям, лаская слух. — Только он знает мои тайные молитвы и молчаливые слёзы, знает, что до последнего в моём сердце жила надежда. Я позволила себе отчаяться, потерять веру, но ты... Ты вернул мне не только надежду, но и то, что я потеряла много лет назад. То, чего я лишилась в ту злополучную зимнюю ночь...       — Вы ошибаетесь, госпожа, — с сожалением покачал головой Ибрагим, сразу поняв, о чём идёт речь, и отчаяние с новой силой вцепилось в его горло, едва не задушив. — Я обещал Вам, что найду Вашего сына, но я не сдержал клятву.       — Я помню эти светлые глаза, — словно не слыша его, призрачно улыбнулась Валиде, загнанно дыша от волнения, и её тёмные глаза лихорадочно заблестели, одержимые незабвенной любовью. Женственная рука плавно поднялась, прикоснулась к чужой заросшей щетиной щеке, бережно оглаживая пальцами кожу, будто изучая, и от этого внезапного прикосновения Ибрагим окончательно растерялся, невольно вздрогнув. — Они хоть и были очень малы, в них уже тогда читались упрямство и отвага. А как душевно, как естественно поёт в этих руках скрипка, инструмент, на котором я играла по вечерам у его колыбели... И он не забыл это, пронёс сквозь годы эту частицу меня... Пока судьба не привела его домой. И вот ты здесь. Ты рядом со мной, ты жив, ты вернулся ко мне... Мой сын.