Разлучённые

      «Мой сын...»       Роковые слова протяжным эхом зазвенели в опустевшей голове Ибрагима, полностью овладевая всем его потерянным существом и откликаясь где-то внутри упругим биением потрясённого сердца, состояние было таким, будто его внезапно окатили ледяной водой, а потом осыпали горящими углями, сохранившими в себе неистовый жар бушующего пламени. Кожу нестерпимо покалывало, будто со всех сторон в неё впивались кусачие искры, оставляя незримые, но очень болезненные ожоги, напряжённое тело атаковали безудержные судороги, заставляя его предательски дрожать, так что казалось, затвердевшие мышцы вот-вот расколятся на множество мелких осколков, не выдержав такой нагрузки. Увесистый камень постепенно разрастался в груди, превращаясь в непреодолимую помеху для беспрерывного цикла естественного дыхания, вязкий воздух вдруг съёжился до непостижимо маленьких размеров, как нарочно ускользая от жаждущего получить его заслуженную порцию существа, и череда загнанных вздохов и выдохов больше напоминала жалкие попытки утопающего под толщей бурной воды вырваться на поверхность, чтобы втянуть в себя необходимый для жизни кислород. Первые несколько мгновений, последовавших за всеобщим оглашением неожиданной новости, Ибрагим провёл точно в тумане, ничего не слыша и не видя, он даже не мог понять, какие чувства одолевают его в одолевают ли вообще, не мог думать о правильности и уместности своих бесконтрольных эмоций — он превратился в бездушную пустую оболочку, лишённую всяких человеческих свойств, способную только бесцельно существовать в отмеренной ему реальности. Нахлынувшее на обескураженного воина стальное оцепенение сперва никак не поддавалось борьбе, хотя Ибрагим не то чтобы пытался сражаться с ним, и только неизменно струящяся по венам горячая кровь, настойчиво пульсируя в набухших висках, служила подтверждением тому, что он остался живым, вопреки овладевшей им непреодолимой неподвижности. И только спустя какое-то неопределённое время, почудившееся ему длиннее самой бескрайней вечности, он вновь почувствовал своё тело, ощутил обременяющую тяжесть в руках и ногах, сбивчивый ритм неровного дыхания попал под контроль очнувшегося от краткого забвения сознания, но даже возвращение в реальность не помогло Ибрагиму усмирить бешеный галоп встрепенувшегося сердца, чью гулкую дробь он слышал из собственной груди так ясно, будто она громовым раскатом вспыхивала над его головой. На смену пугающему отсутствию всяких эмоций пришло предвзятое непонимание, отразившись в пробудившихся мыслях множеством безответных вопросов, потерянное неверие решительной преградой восставало в объятой непримиримым смятением душе, порождая вполне объяснимые сомнения и ещё больше неприклонных предубеждений, которым хотелось тотчас же слепо поверить, лишь бы не сталкиваться с необходимостью размышлять над правдивостью и ложью услышанного. Всё произошло слишком внезапно, слишком резко и спутанно, так что признать подобное за истину представлялось определённо невозможным, но самое поразительное крылось в том, что нечто в глубине сердца Ибрагима охотно и без каких-либо колебаний соглашалось с этим, взахлёб твердило, что так должно быть и было всегда, а он просто всё это время существовал в неведении, за плотной завесой навязанного ему прошлого, которое он считал своим. Теперь же слепящая пелена спала, беззастенчиво обнажая всю потаённую глубину его настоящей жизни, и неожиданное осознание внушило воину неизгладимое убеждение, что он просто всё это время пребывал в беспробудном сне и только сейчас освободился от навязчивых цепей ограничившего его обмана. Странным образом приоткрывшаяся правда казалась ему до простого естественной и неоспоримой, но в то же время его не покидало предательское сомнение в том, что в один миг вся его прошлая жизнь обернулась сплошным притворством, отчего крепло желание оклеймить слова госпожи досадным недоразумением.       Он привык считать себя уроженцем Ирана, коренным жителем этой страны, в раннем детстве лишённым родителей и отданным на воспитание в число юных оруженосцев при дворе шаха. Ни единого воспоминания о семье и родных у него не сохранилось, а когда он пытался что-то вспомнить, в голове всплывала лишь гнетущая пустота, навевая острое разочарование и досаду на собственную забывчивость — разве возможно такое, чтобы человек полностью предал забвению своих близких? Дружба с иранским правителем и отданная всецело вырастившему его государству неоспоримая преданность представляли смысл его жизни, он воспринимал это как естественную благодарность за то, что воинское учение заменило ему родительскую заботу, а будущие боевые товарищи стали ему верными друзьями. И лишь необходимость пойти против соображений своей совести, против заложенных в нём с рождения устоев заставила его пренебречь всеобщим доверием и отдать преданность тем, кто принял его в свои ряды вопреки отсутствию о нём каких-либо знаний, кто безвозмездно отдал ему безусловную любовь, верность, дружбу и показал ему совсем иную жизнь, в которой далеко не все разногласия решаются только взмахом меча. И вот теперь выясняется, что всё это время Ибрагим провёл бок о бок с собственной семьёй, что в его жилах, наперекор всем его нынешним знаниям, течёт благородная Османская кровь, что он является законным наследником трона наравне с Сулейманом, а значит, вполне правомерно мог претендовать на титул султана. От одной только мысли о том, что он превратился в прямую угрозу для своего повелителя и его власти, Ибрагиму стало до того жутко, что его всего передёрнуло, перед глазами на мгновение потемнело, и если бы не проницательный живой блеск смотрящих на него с безмерной любовью глаз напротив, он бы, наверно, лишился чувств от переизбытка потрясения и растерянности. Сберегающий удивительную ясность проникновенный взгляд Валиде неотрывно изучал его с головы до ног, словно стремился запомнить каждую незначительную деталь в его образе, с незнакомой жадностью прощупывал его, с чуть ли не бесцеремонным вниманием проходился по лицу, глазам, плечам, груди, точно видел впервые в жизни. Прекрасно понимая поведение сломленной многолетней болью матери, столь неожиданно обрётшей вновь потерянного сына, Ибрагим, тем не менее, плохо осознавал, действительно ли он достоин такой неподдельной радости, искреннего восторга со стороны человека, о существовании которого в своей жизни он даже не подозревал. Если бы ему было предназначено встретиться с родной матерью, он бы предпочёл вернуться к ней иначе, достойно и безмятежно, а не под клеймом жестокого убийцы, предавшего свой род в угоду алчным желаниям вражеского правителя.       Три пары одинаково ошарашенных, полных бесконечного смятения глаз уставились на Ибрагима со всех сторон, нисколько не пытаясь скрыть одолевавшее их замешательство, и воин не мог определить, в чьём обращённом на него взгляде читалось больше недоумения и растерянности, поэтому каждый казался ему невыносимо пристальным, страждущим прожечь его насквозь. Обескураженно застывшая подле матери Хатидже беззастенчиво мерила его решительно неприемлемым взором, в её замкнутой позе сквозил резкий протест, было видно, что поразительное изречение Валиде она воспринимала не более как результат измученной внезапной болезнью матери, у которой просто помутился рассудок. В обращённом на Ибрагима неопределённом взоре Нигяр застыло откровенное удивление вперемешку с тайным благоговением, будто она стала невольной свидетельницей чего-то необычайно важного и легендарного, но не чувствовала себя достойной присутствовать при этом и оттого разрывалась между невольным желанием поскорее уйти и остаться до самого конца. По обеим девушкам с лёгкостью можно было понять, что они предельно изумлены и потеряны, но если у Нигяр это смятение выражалось в каком-то возвышенном чувстве, сравнимом с восторженным потрясением, то у молодой госпожи оно перерастало в крайнюю степень раздражения и пренебрежения, обусловленного откровенным неверием. Одни лишь мысли стоявшего позади Ибрагима Сулеймана до сих пор оставались трудны и непостижимы для его понимания: по вонзившемуся ему в спину пронзительному взгляду воин догадывался разве что о бессознательном стремлении повелителя отыскать в нём знакомые родственные черты потерянного брата, но в остальном весь его внутренний мир словно скрылся под мощной волной скупого недоумения, опасаясь демонстрировать какие-либо эмоции. Ни отчётливого непринятия, как у сестры, ни запредельного неуровновешеннего счастья, как у матери, — у него всё было по-другому, как-то по-особенному скрытно и настороженно, будто он ревностно прятал от всяких посторонних свидетелей взыгравшие в нём чувства, считая их чем-то сугубо личным, не достойным внимания других. Столько разнообразия различных неоднозначных реакций просто сводило Ибрагима с ума, возбуждающе действуя на его и без того потрёпанное волнением состояние, так что он, окончательно потеряв желание и дальше слушать давящую своим упругим звоном тишину, решил взять ситуацию под свой контроль, хотя едва ли мог справиться с собственными эмоциями.       — Кажется... Кажется, Вы ошиблись, госпожа, — неожиданно тихо для самого себя пролепетал он севшим голосом, с трудом выдавив из себя эти слова и сразу ощутив, как тяжесть в его груди стала больше, обременяя каждый мучительный вздох, и некая сила внутри него протестующе восстала против такой очевидной лжи. — Я... Я просто не могу быть Вашим сыном. Это невозможно... Ведь я родился и вырос в Иране, моя родина там...       — Когда тебя забрали, ты был совсем крохой, — сокрушённо заговорила мгновенно пришедшая в трепетное отчаяние Валиде, с потаённой мольбой глядя ему в глаза своим влажным взглядом, в котором теплились горькие материнские слёзы. — Ты не мог ничего помнить, не мог знать, откуда ты родом. Теперь я знаю, кем были те люди, похитившие тебя тогда прямо из моих покоев... Они спрятали тебя в другой стране, надеясь, что ты навсегда забудешь свою кровь и свой род. Но тебе самой судьбой было предназначено вернуться ко мне!       — Это же просто смешно, мама! — грубо перебив госпожу, встряла в разговор Хатидже, даже не потрудившись сбавить свой презрительный тон, и стрельнула на Ибрагима таким ненавистным взглядом, что тот невольно поразился и посочувствовал их кровному родству. — Разве может этот самозванец и предатель быть шехзаде, наследником Османской Династии?! Да у Вас совсем помутился разум от переживаний и недомогания, Вы не понимаете, что говорите! Кем бы в итоге ни оказался этот чужак, он никогда не будет моим братом! Мне легче считать Коркута мёртвым, чем мириться с тем, что я состою в родстве с убийцей!       Резкие слова с размаху полоснули подавленного Ибрагима по самому сердцу, причинив нестерпимую боль, и он чуть покачнулся, как от удара, с трудом осмысливая, что услышал подобное заявление от собственной сестры. Слишком хорошо он понимал причину и полное право на существование таких речей в его адрес, даже с готовностью поддерживал их, нисколько не пытаясь умалять тяжесть своей вины, и всё же горькая ужасающая правда, сказанная устами родного человека, ранила больнее любых других сторонних осуждений, порождая в глубине души невыносимое чувство собственной ничтожности. Разумеется, он и не ждал, что Сулейман и Хатидже, лицом к лицу столкнувшись с не простой для восприятия правдой о возвращении своего брата, причём столь непредсказуемым и странным способом, сразу бросятся к нему с распростёртыми объятиями и забудут обо всех его прошлых поступках, однако явно продемонстрированное отчуждение со стороны родных немало огорчало Ибрагима, вынуждая его чувствовать себя лишним. По рассказам как Хатидже, так и повелителя у него сложилось стойкое убеждение, что обоим ужасно не хватает третьего брата, что они скучают и тоскуют по нему ничуть не меньше, чем их мать, но теперь, когда выяснилось, что он снова рядом с ними, живой и невредимый, никто из них и не думал проявлять хотя бы намёк на счастье, словно речь шла о каком-то чужом для них человеке.       — Неужели вы не видите? — на пике бесконтрольного отчаяния воскликнула взбудораженная Валиде, переводя откровенно непонимающий взгляд с неподвижного Сулеймана на взбешённую Хатидже, словно в попытке повлиять на их чувства силой своего внушения. — Неужели забыли своего брата? Сулейман, ты должен помнить его! Посмотри на него, разве ты не узнаёшь Коркута?       — Откуда нам знать, что Вы говорите правду, Валиде? — с изумительным спокойствием в беспристрастном голосе произнёс Сулейман, с окрепшим холодом в строгих глазах посмотрев на Ибрагима оценивающим взглядом. — Коркут пропал много лет назад, вероятность того, что могло произойти такое совпадение, крайне мала. Я понимаю, что Вы больше всех нас оплакиваете своего сына, но пора смириться с тем, что он потерян для нас навсегда.       — Да нет же! — упрямо возразила Мать-Львица, начиная терять и без того шаткое терпение, и в порыве жарких чувств всплеснула руками, рассекая густой воздух неуровновешенным жестом. В её горящих неподдельной верой глазах засверкал непримиримый огонь настойчивости, благодаря которому она стала больше походить на себя прежнюю, твёрдую, самоуверенную и гордую. — Он здесь, это точно он! Мать никогда не забудет своё дитя, она всюду узнает его, сколько бы ни минуло времени! Вы должны поверить мне!       Обменявшись похожими мрачными взглядами, Сулейман и Хатидже больше не проронили ни слова, хотя в их одинаково неприступных глазах застыло множество невысказанных вопросов, а возникшее между ними и обнадёженной матерью напряжение только укрепилось, никак не желая поддаваться её уговорам. Втайне умоляя молодую госпожу и султана пощадить надломленное здоровье матери и не пытаться разубеждать её, Ибрагим пристально наблюдал за изменениями в их настроении, тщетно стремясь уловить хоть малейший признак того, что отравленные непримиримой злобой сердца начинают постепенно оттаивать, а слепой гнев сменяется снисходительной милостью. Однако всё оставалось по-прежнему, только немного пришедшая в себя после неподдельного потрясения Нигяр уже смотрела на ситуацию более здраво и бестрепетно, в её неизменно умных глазах непринуждённо плавали позолоченные рыбки пугливой задумчивости, невозмутимый взгляд, ещё сохранивший в себе следы прошедшего изумления, беззастенчиво изучал Ибрагима, будто задался целью отыскать в его облике нечто важное и необычное. Поймав этот выискивающий взор, воин, однако, так и не смог добиться от девушки какого-либо ободряющего жеста в свою сторону, она просто неотрывно смотрела на него, словно видя впервые в жизни, и по её неуловимым чувствам, умело спрятанным под маской неподдельного интереса, он догадался, что калфа не желает вмешиваться в спор, а хочет остаться сторонним наблюдателем. Лишённый всякой поддержки, Ибрагим ощутил себя ещё более уязвимым перед непредсказуемым исходом этого происшествия, и с каждой убывающей в небытие минутой присутствие в покоях Валиде превращалось для него в пытку, ему казалось, будто росписные стены нарочно давят на него, прижимая к полу, а жар редких свечей распаляется всё сильнее, ледяной влагой оседая на коже. В какой-то момент ему нестерпимо захотелось уйти, поскорее сбежать от всех этих неизведанных странностей, чтобы больше не стоять на опасной развилке двух дорог между недосягаемой правдой и хитрой ложью, он был готов смириться с любой своей участью, лишь бы не обрекать более себя и других на бессмысленное обсуждение того, что всё равно никак нельзя доказать.       — Я уже всё сказала, — тоном, не предполагающим возражений, отрезала Хатидже, с прежней неприступностью сверля Валиде и Ибрагима суровым взглядом. — Коркут для меня мёртв, и так будет всегда. А этому предателю здесь не место, пусть убирается!       — Нет! — мгновенно запротестовала Мать-Львица, часто и шумно дыша от переполнявших её страстных чувств, и порывисто шагнула к обескураженному Ибрагиму, заслоняя его собой, словно желая уберечь от непосильного гнева дочери. — Я не дам ничего сделать с моим сыном! Он никуда не уйдёт, он останется со мной, ясно? Никто больше никогда не отнимет его у меня!       — Госпожа, не надо, — почувствовав назревающую ссору, вмешался молчавший до того времени Ибрагим, успокаивающе коснувшись ладонью её тонкого, возбуждённо вздрагивающего плеча, на что она никак не отреагировала, продолжая прожигать растерявшуюся от такого всплеска Хатидже воинственным взглядом. — Я не хочу, чтобы вы ругались из-за меня. Если Хатидже Султан так желает, я уйду...       — Довольно!       От внезапно прозвучавшего в тесном пространстве громогласного окрика все присутствующие мгновенно смешались, испуганно отпрянув друг от друга и разом позабыв обо всех противоречиях, и потупили затянутые непримиримой враждебностью и неизгонимым смятением взгляды, опасаясь становиться объектом праведного гнева того, кто имел над ними всеми неоспоримо высокую власть. Сделав уверенный шаг вперёд, Сулейман окинул сверху вниз решительным взором двух едва не повздоривших друг с другом госпожей, а затем и Ибрагима, и в его безжалостных глазах вспыхнули жгучие искры неистовой суровости, ясно указывающей на то, что он уже принял решение и не собирался от него отступать. Украдкой изучая боязливым взглядом статно замершую перед ним фигуру требовательного султана, Ибрагим, неосознанно испытывая внутренний трепет, затаённо стремился прочесть на его неподвижном строгом лице хоть какие-то незначительные промельки эмоций, чтобы не чувствовать странную безжизненность, исходившую от его горделивой натуры, но он не смел напрасно утешать себя мыслями, что этот неестественно равнодушный взгляд может сулить ему нечто, кроме неминуемой расплаты за все совершённые им ошибки. Было ясно, что он до сих пор ни капли не верит в неопровержимые убеждения своей матери и намерен поступить по-своему, так что внутренне Ибрагима пробрала нестерпимая тревога, хотя он уже догадывался, чего ему стоит ожидать.       — Я управляю этой империей, значит, последнее решение остаётся за мной, — отчётливо заявил Сулейман, переводя пронизывающий насквозь взгляд с оцепеневшего воина на не менее ошарашенную Валиде, которая явно не предполагала, что сын осмелится повысить на неё голос. — И оно таково: ни один изменник, совершивший преступление против моего государства, не заслуживает милости, кем бы он ни был. И потому я приговариваю Ибрагима к смертной казни.       Расплавленное лёгким незримым дымом от тающих свечей пространство покоев опасно покачнулось перед глазами Ибрагима, когда его объятое немым предвкушением сердце пропустило назначенный удар, заколотившись быстрее, и в груди у него мгновенно образовалась странная пустота, словно не ему только что вынесли смертный приговор. Несмотря на глубоко засевшие внутри него оправданные предположения, на всю ужасающую очевидность такого итога, оглашённое решение всё равно повергло его в безутешное отчаяние — он с пугающей ясностью осознал, что теперь по-настоящему обречён, что его только что лишили права на второй шанс и вновь появившейся в его жизни матери суждено претерпеть ещё одну жестокую боль, пролить горькие слёзы над его бездыханным телом. У него не осталось возможностей помешать неизбежному, он не знал, какими проникновенными словами умолять Сулеймана о снисхождении, которого он не достоин; впервые на его воинском пути встретилась роковая битва, пророчащая ему сокрушительное поражение, впервые он не видел смысла в том, чтобы продолжать борьбу, в исступлении сражаясь за каждый отмеренный ему вздох. С самого начала судьба Ибрагима должна была закончиться именно так — оборванная беспощадным ударом клинка хладнокровного палача, ибо только так может завершиться жизнь предателя и вражеского шпиона, не сумевшего сохранить в тайне всю правду о своей сущности. Но ведь и правда оказалась совершенно другой, такой, какую бывший персидский бей никак не мог себе вообразить, и всё же вместо долгожданной безмятежной жизни в покое в кругу своей истинной семьи он встретит в стенах родного дома собственную неминуемую смерть, присуждённую ему приказом только что обретённого брата. От понимания всей абсурдности сложившихся обстоятельств Ибрагим едва не сорвался на истерический смех, и только мучительная нехватка спасительного воздуха помешала ему дать волю переполнявшим его противоречивым чувствам, так что единственное, чем он выдал своё потрясение, — это глухой прерывистый вздох, вырвавшийся из его груди в унисон с чужим оступившимся дыханием.       — Нет, — с неприкрытой дрожью в надтреснутом голосе выдавила пришедшая в ужас Валиде и сильно пошатнулась на подкосившихся ногах, прижав руку к груди в области сердца. Прежде чем Ибрагим успел среагировать, к матери бросилась встревоженная Хатидже, вовремя хватая её за руку и помогая ей опуститься на тахту, куда зрелая госпожа почти упала, окончательно сломленная услышанным приговором. Её лихорадочно засверкавшие в мягкой полутьме глаза с трудом нашли блуждающим взглядом Сулеймана, с неподдельной мольбой посмотрев ему в лицо. — Сулейман, нет, я прошу тебя... Он же твой брат... Ты не можешь так поступить. Ты не можешь пролить родную кровь...       — У меня нет брата, — без капли жалости или сострадания отрезал повелитель, с незнакомой властной жестокостью воззрившись на мать чуть ли не надменным взглядом, от которого Ибрагима пробрал могильный озноб. — Я прежде всего думаю о благополучии своей империи. Изменникам положено наказание, Вам это прекрасно известно. И я не намерен проявлять милосердие по отношению к тому, кто бессовестным образом обманул меня.       — Сулейман, я прошу тебя, не надо, — еле слышно залепетала слабеющая на глазах Валиде, безудержно дрожа всем телом, и её сухие губы подёрнулись мертвенной бледностью, а глаза сухо заблестели, словно в бреду сильной лихорадки. — Я не смогу пережить этого... Пощади его. Хотя бы ради меня...       С мгновение Сулейман неподвижно стоял над безутешно терзаемой госпожой, пристально смотря на неё своим непробиваемым взором, а потом, не удостоив её ответа, порывисто развернулся и стремительной поступью покинул покои, оставив деревянные двери нараспашку и позволяя погрузившимся в заворожённое безмолвие подданным ещё долго внимать гулкому эху его удаляющихся шагов. Не в силах до конца поверить в случившееся, Ибрагим в исступлении застыл на одном месте, глядя вслед ушедшему султану совершенно бездумным взглядом, и вся тяжесть обрушившихся на него одна за другой новостей впервые ощутимым бременем легла на его плечи, выбивая из уставшего существа потрёпанную душу и порождая где-то внутри ненавистную ему острую жалость. Жалость к убитой непоправимым горем матери, жалость к проклинающей его всеми мирами сестре, к ожесточившемуся брату, чьи руки теперь обогрятся родной кровью, к бедной Нигяр, невольно ставшей свидетельницей всей этой запутанной драмы. Пожалуй, единственным, кого он ни капли не жалел, был он сам, шехзаде Коркут, проведший всю свою жизнь вдали от семьи и настоящего дома, выращенный бездушным оружием в руках врага, ставший убийцей ради какой-то неведомой ему призрачной цели и теперь обречённый встретить свою смерть бесчестным предателем, не достойным ни памяти, ни сострадания. Может быть, он был рождён наследником благородного Османского рода, но отныне ему никогда уже не стать им: пришла пора расплатиться за все совершённые им грехи, за все бессмысленно отнятые жизни, за всю причинённую другим боль. Его смерть призвана искупить все эти безвозвратные лишения, однако лишь одну жизнь, одно сердце, одну любовь ему так и не удастся спасти — в последний раз ему придётся её разрушить.       Витающий в пустынном коридоре прохладный нетронутый воздух показался долгожданным глотком студёной воды в нестерпимо знойный день, и воспрянувшее от получения необходимых жизненных сил тело мгновенно приобразилось, высвобождаясь из липкой паутины тесного страха, от которого становилось тяжело дышать и прежде разумное, рассудительное существо попадало под изматывающий гнёт непобедимой паники. За не очень-то долгое время, проведённое в апартаментах Валиде, Ибрагим успел отвыкнуть от непостижимо безграничного ощущения полной независимости, пьянящего чувства неоспоримой предоставленности самому себе, и теперь, когда всем этим вольным чувствам суждено было навсегда закончится, он на пике одержимости насыщался ими до отказа, чтобы в последний раз вдохнуть в себя всю полноту уходящей от него жизни. Беспрепятственно пробравшись сквозь каменные стены, цепкий осенний холод держал под полным контролем одинокого посетителя неприютного коридора, отчасти стесняя его движения, сковывая податливую восприимчивую кожу незримым налётом ледяного инея, и от неизгладимого присутствия какой-то неведомой высшей силы он всё больше проникался царившей вокруг ревностной безмятежностью, не нарушаемой ни малейшим неверным звуком. Сперва эта неприкосновенная тишина давила на уши непривыкшего к подобному извечному затишью Ибрагима, но постепенно, немного постояв на балконе перед мраморными перилами, он начал воспринимать столь редкое безмолвие как подарок судьбы, решившей потешить его напоследок, осыпать жизненными богатствами, пока они ещё имели для него смысл. Непринуждённо потрескивающие на тёмных стенах пылкие факелы отбрасывали дребезжащие всполохи на покрытый древними рытвинами и рубцами камень, чётко выделяя каждую зиявшую в нём трещину, по углам лениво залегли чернильные тени, так что в их матовой глубине не представлялось возможным заметить хоть малейшее неверное движение, отчего создавалось стойкое убеждение, что коридор совершенно безжизненный и Ибрагим остался единственным осознанным существом, расбавляющим всеобщее одиночество. Умиротворённая перекличка певших в унисон факелов навевала приятную дремоту, которой воин совсем не хотел поддаваться, но изнурённое долгими стенаниями сердце отчаянно требовало отдыха, несмотря на целый несмолкаемый рой беспорядочных мыслей в голове и неразборчивые предубеждения, поселившиеся внутри него после всего, что он узнал за столь короткое время. Из груди вырвался долгий протяжный вздох, мощной волной подкашивающей пульсации прокатившись по всему напряжённому телу, и Ибрагим, нервным движением переступив с ноги на ногу, опёрся руками на обжигающий холодом мрамор балкона, наконец позволив себе сбросить показное притворство и остаться наедине с истинными чувствами, всё это время одолевавшими его.       К его огромной досаде, облегчение по поводу отсутствия необходимости прятать от кого-либо свою слабость оказалось преждевременным: как только он позволил накопившимся в нём неразборчивым мыслям взять над ним верх, увесистые двери оставленных позади покоев снова с затяжным треском распахнулись, а затем за его спиной раздался глухой звук чьих-то взвешенных шагов, одновременно шатких и уверенных, приправленных умело спрятанной дерзостью. Даже не оборачиваясь, Ибрагим узнал надменную манеру и горделивый нрав того, кому принадлежала эта статная, с годами отточенная господская походка, и нахлынувшее было на него раздражение тут же сменилось напряжённым ожиданием чужого недовольства и непреодолимым желанием скрыться от предстоящих разборок, беспокойство за судьбу Валиде и противоречия в собственной душе и так сильно измотали его, отняв последние силы. В область между лопаток бесцеремонно вонзился чей-то расчётливый взгляд, немало изуродованный застывшим в нём оттенком потаённого страха, который его обладатель с особым, но тщетным усердием прятал под напускным пренебрежением, и от этого целенаправленного взора Ибрагима бросило в жгучий жар, так что исчезло куда-то извечное присутствие уличной предрассветной свежести. Оборачиваться ему совсем не хотелось, но и выносить это беззастенчивое изучение постороннего наблюдателя, испепеляющего его своими немигающими, словно змеиными глазами, становилось всё труднее, и неприметно воинское самообладание начинало покидать потерянное существо Ибрагима, искореняя в нём присущую ему робость и неизменное терпение.       — Ей стало ещё хуже, — с поразительным спокойствием, будто речь шла о чём-то повседневном и самом обычном, изрекла застывшая позади него Хатидже. Поверхностная окраска её нестабильного голоса указывала разве что на неукротимую бурю стремительно сменяющих друг друга возбуждённых эмоций, но истинная словно нарочно терялась среди них, не позволяя воину с точностью определить, что она теперь чувствует к нему. — И всё по твоей вине. Если бы ты не появился, не заставил её так сильно волноваться, она бы быстро поправилась. А теперь...       — Валиде Султан поправится, — неожиданно жёстко бросил Ибрагим, резко оборачиваясь на молодую госпожу и устремляя на неё выразительный взгляд, от которого та не дрогнула, но её глаза на миг накрыла бархатная тень невинного удивления. — Мы должны верить в лучшее. Аллах да пошлёт ей сил выстоять ради всех нас. Скоро она снова будет с нами.       — Вот только тебе этого не доведётся застать, — без намёка даже на призрачное сожаление вздохнула Хатидже, с некоторым мщением в тёмных глазах ответив на многозначительный взор воина, и бесшумно шагнула к нему, властно вскинув голову. — Наконец-то Сулейман увидел твоё истинное лицо, и теперь ты получишь по заслугам. Именно этого я и добивалась.       Непрошенные подозрения колкими импульсами неприятного озноба прошлись по всему телу Ибрагима, поднимая в его груди крылатый трепет, и в голове разящей молнией сверкнуло неоспоримое понимание чего-то прежде неизвестного, но отныне ставшего чересчур очевидным, возродившим в пустынных мыслях яркие воспоминания. Внезапно к нему нагрянуло неприкрытое осознание, погребённое под толстым слоем бесконтрольной суеты и выплывшее к нему из бездонной глубины благодаря тому, что он наконец уловил подходящее время, чтобы обдумать всё, о чём он позабыл в силу не зависящих от него обстоятельств. В расколотой на период до и после памяти завихрились пронзительные образы — тёмные в ночном сумраке небольшие покои, сохранившие в себе едва уловимое присутствие чужака, необъяснимый беспорядок на рабочем столе, до сих пор не нашедший достойных оправданий, пропитанный неумолимым гневом взгляд Сулеймана, обвинившего его в предательстве на основании взявшихся откуда-то у него писем. Все эти события, покрытые плотной завесой тайны, неожиданно предстали перед Ибрагимом в совершенно другом свете, и он, ощутив прилив дерзкой смелости, твёрдо выдержал пронзительный взор Хатидже, ответив на него не меньшей враждебностью.       — Это Ваших рук дело, верно? — с неимоверным трудом борясь с подступающей яростью, выдавил Ибрагим, чувствуя, как в груди у него закипает долго подавляемый им гнев, жаждая вырваться на свободу. — Вы украли из моих покоев письма и передали их повелителю! И как я сразу не догадался?       — Что ж, ты прав, — легко согласилась Хатидже, ничуть не смутившись и даже как будто наслаждаясь растущей ненавистью воина, и её наглая невозмутимость ещё больше взбесила Ибрагима, уничтожая последнее самообладание. — Я действительно пошла на такой шаг, чтобы заставить тебя расплатиться за всю боль, которую ты мне причинил. Я уже давно начала подозревать тебя и, улучив подходящий момент, решила проверить свои предположения. Я и представить не могла, что найду такое.       — Значит, ты мстила мне, да? — внутренне изнывая от неизмеримой злобы, съязвил воин, не зная, как выразить всю обуревавшую его досаду, и даже не заметил, как перешёл на непозволительный тон в общении с госпожой. — А если бы ты ничего не нашла в моих покоях? Стала бы клеветать на меня?       — Как видишь, не пришлось, — с долей утончённого презрения фыркнула Хатидже, ожесточённо сверкнув одержимыми глазами, на поверхности которых мягко отражался янтарный свет зажённых по всему коридору факелов. — Сулейман должен был узнать о том, какой подлец проворачивает свои грязные дела за его спиной, согласен? Очень кстати подвернулся способ избавиться от тебя. Теперь всё кончено.       Ненасытный гнев, изнутри пожирающий Ибрагима, был столь силён, что он не нашёлся с ответом на резкие слова госпожи, да ему и не особо хотелось продолжать этот неприятный разговор. Словно прочитав его мысли, Хатидже больше ничего не сказала, молча, с достоинством развернулась, показав ему осанистую ровную спину, и неторопливо устремилась вдаль по коридору, отбрасывая длинную изящную тень на полутёмные стены, освещённые живым пламенем, так что плясавшие на их испещрённой мелкими трещинами поверхности рыжие огненные блики смешивались с разбавленной чернотой безупречного женского силуэта. Постепенно теряясь во мраке бесконечного коридора, Хатидже уходила всё дальше, наполняя гнетущую тишину ритмичным стуком каблуков, и ни разу не обернулась, хотя Ибрагим и не ждал от неё этого: он испытывал мрачную радость от того, что госпожа наконец оставила его в покое, и надеялся в ближайшее время с ней не пересекаться. Но потом он очень некстати вспомнил, что она на самом деле приходится ему родной сестрой, и тут же его захлестнул невольный стыд, а в мыслях проскачило боязливое понимание, что так нельзя, что это неправильно. Пусть Хатидже никогда не видела своего второго брата, она наверняка много слышала о нём и мечтала с ним встретиться, но разве такой она представляла себе их встречу спустя столько лет? Разве допустимо, чтобы брат и сестра враждовали друг с другом из-за прошлых обид, когда им удалось воссоединиться наперекор всем козням судьбы? Количество противоречий и недосказанностей в душе Ибрагима только возросло, но он не особо обращал внимание на свои тревоги, поскольку знал, что совсем скоро они всё равно перестанут иметь для него значение, впрочем, как и вся его жизнь в прошлом, настоящем и будущем.       Нетронутая невинность вступившей в свои права бесстрастной ночи постепенно овевала своим изысканным матовым оттенком весь распростёртый перед ней в полной уязвимости мир, давно готовый к тому, чтобы его поглотила какая-то неоспоримая сила, но вместе с тем свирепо сопротивляющийся любому непрошенному поползновению в пределах его обширных владений. Несмотря на резкое возмущение необъятного девственного пространства, ревностно пытавшегося отстоять свою неприступную независимость, быстро растущая мощь неумолимой тьмы без труда подчиняла себе каждое ослабленное перед ней существо, вынуждая его поддаваться необъяснимой тяге бесчувственного сна, способного избавить его от всех предубеждений и сомнений, и заставляя склониться перед ликом заманчивого забвения. Мало кто чувствовал в себе способность и желание восстать против столь беззастенчивого вмешательства в его личную тайну, попробовать сохранить при себе светлость разума и душевное равновесие, мало кому приглянулась возникшая внезапно в сознании безумная мысль проявить свою неповторимость и хоть раз испытать на себе всю тяжесть проведённого без сна времени, оправдывая это самыми разными причинами. Медленно, но верно всё новые и новые сломленные естественной усталостью души неизбежно попадали под неприклонное влияние убаюкивающего опьянения ласкового сумрака, смиряясь с предназначенной им участью, и вскоре все обитатели отдельно построенного от внешнего мира дворца неизбежно погрузились в нерушимый сон, потеряв стремление и дальше отстаивать свою независимость. Человеческая природа всё-таки взяла своё, слабые земные умы становились беспомощными перед безграничной властью всемогущего природного явления, так что казалось, будто бескрайнее мировое пространство неожиданно утратило своё былое могущество, превратившись в безвольное обиталище таких же бездушных созданий, измученных длительной неизвестной борьбой с какими-то своими проблемами. Но даже при столь решительном контроле извне присутствовало в этом умело спланированном хаосе одно непокорное своевольное существо, которому не стоило большого труда воспротивиться действующей на него беззастенчивой тяге и упрямо бодорствовать при скоплении безмолвных теней и упорно растущем очаровании заманчивого наваждения.       Ибрагим не спал. Давно уже алый диск массивного солнца закатился за испещрённый золотистыми всполохами горизонт, цепляясь зыбкими краями за рассеянную закатную дымку, непроглядная тьма скопилась вокруг него, бережно окутывая пленительным дурманом, лаская уставшее от постоянного напряжения тело обманчивым теплом, за которым на самом деле скрывались настойчивые чары мертвенного холода. Не смея даже на мгновение закрыть глаза, Ибрагим вдумчиво наблюдал за тем, как приятный серый полумрак, скопившийся в его покоях в преддверии лиловых сумерек, постепенно сменяется утробной чернотой мечтательной ночи — чернильные оттенки самой разной глубины неотвратимо подминали под себя более нежные пепельные тона, из-за чего прятавшиеся по углам тени становились всё плотнее и неповоротливее, отказываясь двигаться. Неумолимо тихий вечер на глазах бдительного воина уступал место времени царствования навевающей непрошенное напряжение тьмы и затягивающего в свой несуществующий мир сна, вот только эта устоявшаяся испокон веков перемена не могла сказаться на одержимом своими безутешными размышлениями Ибрагиме, не видящем смысла в том, чтобы тратить последние драгоценные часы отмеренного ему времени на изучение своих не имеющих земного воплощения фантазий. Прочно поселившееся внутри него осознание собственной скорой смерти пробуждало в нём непривычное желание дышать, разгоняя по неподвижному телу горячую кровь, наблюдать, при этом оставаясь в стороне от всего происходящего, наполнять себя всеми возможными силами окружающего его бренного мира, погружаясь в неизведанную суть человеческого бытия. И как много он бы успел сделать, осмыслить, почувствовать, если бы ему оставили этот ничтожный, но очень значимый шанс начать всё сначала, если бы позволили примириться с собственной тенью и познать всю глубину нагрянувших на него испытаний, призванных чему-то его научить. Однако у него отобрали последнее, что удерживало его вдали от незавидного безумия: только что обретённую семью, вечную любовь, надежду на невозможное и от того ещё более желанное чудо — всё, за что он держался, чем жил и дышал и ради чего был готов исправить свои прошлые ошибки. Возвышенное предчувствие чего-то неизбежного и пугающего никак не отпускало бодорствующего Ибрагима, окрыляя его беспокойное сердце безутешным трепетом, спустя неопределённое время, проведённое в цепких объятиях каменной неподвижности, ему стало казаться, будто отовсюду в тело вонзается множество острозаточенных клинков, побуждая его наконец пошевелиться и сделать что-нибудь с сжигавшей его изнутри неистовой тревогой, уже начавшей перерастать в панический страх. И хотя всё в недрах опьянённого своим состоянием воина надрывно кричало ему о желании немедленно спастись от неведомой опасности, он не торопился сбрасывать с себя охватившее его оцепенение — нависшая над ним угроза приобретала необратимый характер, лишая ничтожной веры в малейшую возможность избежать встречи с ней, а потому не имела смысла отчаянная борьба, к которой так стремилась свободолюбивая душа. Конец собственной разрушенной судьбы уже ясно стоял перед открытыми, пристально смотрящими во тьму глазами Ибрагима, пока он без каких-либо признаков жизни лежал на кровати, прислушиваясь к редким ночным звукам, и в тот самый миг, когда саднящую от неизлечимой боли грудь воина стеснило омерзительное предвкушение самого страшного, в пустом коридоре, за дверью его затянутой сплошным мраком комнаты, зазвучали осторожные, практически бесшумные шаги. Если бы он спал, он бы никогда не проснулся от столь неуловимого шума, но недремлющий слух чуткого воина всё-таки сумел распознать зловещее перешёптывание чужой взвешенной походки, напоминающей невесомую поступь подкрадывающегося к ничего не подозревающей жертве хищника.       Ещё до того, как плотно закрытые деревянные двери с боязливым скрипом, который слишком быстро оборвался среди стеклянного купола непроницаемой тишины, отворились, запуская в небольшую комнату тонкие струи осенней прохлады, сердце Ибрагима встрепенулось где-то в горле и неистово забилось с такой силой, что ему почудилось, будто незванный гость без труда слышит эту дробь и идёт на звук, всё ближе и ближе подбираясь к своей жертве. Невесомые переливы чужих вороватых шагов внезапно размножились, так что замерший в нерушимой позе воин определил, что пришельцев было несколько, и все они медленно, обдуманно и бережно приближались к его кровати, очевидно, полагая, что он, как и все другие обитатели Топкапы, давно забылся глубоким сном, превратившись в доступную уязвимую добычу. Будоражащее чувство острой угрозы мощным адреналином всплеснулось в крови Ибрагима, из-за чего ему с огромным усилием удавалось и дальше сохранять полную неподвижность напрягшегося тела, но как только тайные враги подобрались к нему совсем близко, так что он разглядел в дымчатой темноте их гибкие, сплошь чёрные силуэты, похожие на неуловимые тени, он вдруг вскочил с постели и проворно спрыгнул на пол, мгновенно разрушив обманчивое впечатление о себе. Неизвестные посетители все как один ринулись на него, растерявшись лишь на миг, и Ибрагиму пришлось метаться из стороны в сторону, чтобы избегать цепких рук странных людей, норовивших вцепиться ему в плечи, а между тем необычайно сильные, будто предназначенные для этого пальцы немисердно хватали его за одежду везде, куда могли дотянуться, значительно замедляя его движение. Стараясь не поддаваться панике, рассвирепевший воин упрямо продолжал неравную борьбу со своими противниками, превосходившими его не только по числу, но и по силе, один раз ему даже удалось ударить кого-то из них кулаком по лицу, но в ту же секунду другой набросился на него сзади, обхватив сильными руками плечи. Не выдержав такого напора, Ибрагим пошатнулся и упал на колени, с замиранием сердца предчувствуя своё неминуемое поражение, непреодолимая сила надавила на него сверху, полностью обездвижев, дыхание с хрипом вырывалось из груди с неестественной частотой, скованное предельным напряжением тело мелко дрожало от постоянного сопротивления. Каждая отчаянная попытка вырваться из крепкой хватки неизвестных противников понемногу отнимала у запыхавшегося воина последние силы, по натруженным мышцам уже начала расползаться предательская боль, кожа даже под тканью одежды горела огнём в том месте, где его беспорядочно терзали чужие грубые руки, и он уже приготовился смириться со своей неизбежной участью, которую пророчили ему эти беспощадные люди. И лишь тогда, когда к покрытой испариной шее внезапно прикоснулась тонкая острая полоса какой-то жёсткой упругой верёвки, немилосердно вгрызаясь в податливую плоть и прорезая взбухшие вены, затуманенное диким страхом сознание Ибрагима пронзило обречённое озарение — они пришли сюда не просто так, а за его жизнью. Они здесь, чтобы привести в исполнение приговор своего султана.       «Неужели всё закончится вот так? Меня убьют ночью в собственных покоях, вдали от посторонних глаз, а утром вынесут из дворца моё бездыханное тело... Сулейман, неужели ты настолько жесток? Мог бы оставить мне хотя бы право на достойную смерть!»       Сбитое в пылу неравного противостояния дыхание оборвалось, сдавленное в горле тугим напором тонкой верёвки, так что воздуха стало не хватать, а перед глазами всё потемнело, шею пронзила резкая жгучая боль, но опьянённый слепой яростью Ибрагим продолжал в исступлении рваться прочь от безмолвных палачей, всё ещё наивно надеясь каким-то чудом сбежать от них. Заветная входная дверь, приоткрытая на маленькую щёлочку, сквозь которую проглядывалось золотое мерцание факела, призывно маячила перед угасающим взглядом, поддерживая в нём последние затухающие силы бороться, однако в какой-то момент она неожиданно начала отворяться шире, движимая снаружи чьим-то требовательным давлением. Густую тьму покоев рассеял пролившийся внутрь рыжеватый свет игриво пылающего в коридоре огня, а потом на ярком янтарном фоне этого слепящего сияния возникла чья-то широкоплечая длинная тень, сообщая о том, что на пороге комнаты появился ещё один непрошенный посетитель. Впрочем, Ибрагим не успел распознать сущность незнакомца, поскольку мучительное удушье всё-таки сломило его, вынудив безвольно опрокинуться на пол, но в тот самый момент, когда близость нагрянувшей смерти уже показалась неотвратимой и он приготовился сдаться, безжалостно сдавившая его шею тяжесть вдруг исчезла, позволив ему снова дышать, как и исчезли намертво вцепившиеся в него руки, выпуская смятую одежду. В изнеможении Ибрагим повалился на пол, с небывалым наслаждением втягивая долгожданную порцию свежего воздуха, но попытка сделать необходимый вздох обернулась для него диким приступом надсадного кашля, сотрясшего его ослабленное тело крупными судорогами, на глазах проступили невольные слёзы, сковывая блуждающий взор мутной пеленой влаги. Жестокий кашель вперемешку с мучительными хрипами никак не отпускал его, вынуждая беспомощно корчиться на полу, нежную кожу на передавленной шее свирепо жгло словно огненным хлыстом, и даже прикосновение в ней ледяных дрожащих пальцев не смогло снять эту обжигающую боль. Восстанавливаясь после пережитого, Ибрагим не обращал внимание ни на что другое, происходящее вокруг него, и немного оправился от глубинного потрясения только после того, как сверху на него мягко опрокинулась чётко выдержанная по краям статная тень, скрыв от него странно успокаивающий проблеск далёкого света и снова погрузив его измученное смертельным ужасом существо в гнетущую тьму. Приступ беспрерывного кашля наконец отпустил его, в лёгкие хлынул желанный кислород, постепенно возвращая ясность потерянных мыслей, но ещё долго он ненасытно хватал ртом живительный воздух, не в силах усмирить частое дыхание, и тело всё предательски тряслось словно от холода, навевая неприятное ощущение откровенной беспомощности. Вокруг вновь воцарилась беспристрастная тишина, разбавляемая лишь тяжестью неуравновешенного дыхания, и Ибрагим внезапно осознал, что свирепые палачи куда-то исчезли и он остался в отравленных бременем смерти покоях наедине со своим негласным спасителем, который, воин был уверен, только что остановил готовую свершиться казнь.       — Чщ-щщщ, — прошелестел откуда-то сверху невероятно спокойный рокотливый голос, до боли знакомый воину, и в следующее мгновение его обладатель бесшумно присел перед ним, бережно, но настойчиво обхватив руками его дрожащие плечи. — Всё закончилось. Никто тебя больше не тронет.       С усилием подняв голову, Ибрагим не сразу смог сфокусировать расплывающийся взгляд на размытой перед ним фигуре, подсвеченной со спины льющимся в покои сквозь проиоткрытую дверь тёплым огненным светом, и только приглядевшись повнимательнее, он сумел распознать в глухой темноте омытое тенями лицо Сулеймана, чьи ясные глаза возбуждённо сверкали, делая затруднительным замечание в них каких-либо чувств. Ушедшее было напряжение с новой силой вцепилось в безвольное тело Ибрагима, обдав его мощным потоком бесконтрольного страха, и он испуганно отпрянул от султана, бросив на него затравленный взгляд, однако крепкие руки удержали его за плечи, не позволив отшатнуться, и притянули ближе к чужому стану, завлекающему к себе своим живым теплом. Заставив себя поверить в отсутствие какой-либо угрозы со стороны повелителя, Ибрагим послушно остался на месте, демонстративно не сбрасывая охватившего его напряжения, и наконец поднял на него одурманенный перенесённым потрясением взор, неосознанно ища в чужих глубоких глазах напротив хоть какую-то подсазку к тому, чего ему ожидать от этой непредвиденной встречи. Неизменно вдумчивые глаза повелителя смотрели непривычно спокойно и невозмутимо, словно ничего из ряда вон выходящего не случилось, и в них зыбко брезжил аккуратный огонёк щемящего сочувствия, которое неизвестно почему разозлило Ибрагима.       — Зачем... Зачем ты остановил их? — сипло прохрипел он, превозмогая сдавившую горло жгучую боль, и тут же мучительно сглотнул, чтобы снова не разразиться безостановочным кашлем. Жестокая ярость душила его неистовее любой верёвки, так что ему пришлось подавлять первобытное желание наброситься на Сулеймана и выместить на нём всю съедавшую его обиду. — Хотел помучить меня?.. А потом отпустить, как ни в чём не бывало?       — Нет, — с всё той же поразительной непринуждённостью прошептал Сулейман, не пытаясь препятствовать выражению откровенного вызова в глазах брата, и продолжал терпеливо изучать его потаённо тоскливым взором, не двигаясь с места. — Я пришёл, чтобы спасти тебя, остановить это безумие. Я... Я совершил ошибку, когда приказал им убить тебя.       — Неужели? — взвился выведенный из себя Ибрагим, мгновенно забыв о подкасившей его смертельной усталости, и вытянул шею к повелителю, с растущей ненавистью смотря ему в лицо покрасневшими глазами. — Значит, теперь моя смерть — это ошибка, да? Ты забыл, что я шпион персов и твой враг, а? Забыл, что я должен был убить тебя? С каких пор ты так легко меняешь своё решение, хотя ещё сегодня утром уверял Валиде, что...       Подступивший к горлу саднящий кашель не дал ему закончить, и воин вновь пригнулся к полу, судорожно сотрясаясь всем телом и беспомощно набирая ртом воздух в попытке усмирить недомогание. Сочувственно поморщившись, Сулейман не стал ничего предпринимать, за что Ибрагим мысленно и весьма иронично поблагодарил его, и только чуть погладил тёплыми руками его плечи, словно побуждая приступ поскорее пройти. Успокоившись, воин взметнул на него одержимый слепым гневом взгляд, собираясь выплеснуть поток бессмысленных сокрушений, но повелитель опередил его и внезапно склонился вплотную к нему, почти коснувшись лбом его лба и смотря ему в глаза проникновенным взором.       — Я знаю, что ты злишься, — взвешенно проворковал он утробным переливчатым голосом, сладким благовонием проникая в болезненное сознание Ибрагима и постепенно усмиряя бушующую внутри него свирепую бурю. — Ты имеешь на это право, ибо я отдал приказ убить собственного брата... И я бы сделал это, если бы ко мне не пришла Нигяр хатун и не убедила меня в том, что я не могу отнять у самого себя только что обретённую семью, не могу пролить родную кровь. Она вразумила меня, и, к счастью, я успел вовремя.       — Нигяр?.. — непонимающе прошептал Ибрагим, словно наяву увидев перед внутренним взором безупречный облик возлюбленной. — Она приходила к тебе?       — Да, — медленно кивнул Сулейман и запустил одну руку за пояс своего кафтана, вынимая оттуда что-то тускло блестящее, отливающее синевой и подвешенное на ворсистой чёрной верёвке. — И ещё она отдала мне это.       На раскрытой ладони Сулеймана Ибрагим с удивлением обнаружил знакомый сапфировый камень, тот самый, что всегда висел на шее у Нигяр, служа для неё памятью о потерянной когда-то сестре и неутихающей надеждой на то, что они обязательно найдут друг друга, сколько бы времени ни минуло с поры их разлуки. Изящно подмигивая неогранёнными боками, минерал заманчиво переливался в руке султана всеми оттенками неба, приломляя попадающие на него слабые лучи янтарного пламени и в то же время скромно прячась в окутавшем его рассеянном мраке, так что воин неизбежно залюбовался своеобразной игрой света и тени в его лазурных глубинах, напоминающих горящее в огне буйное море. Ибрагим знал, что этот камень обладал особенной историей, и потому он был ему ещё более дорог, не только из-за своей неповторимой красоты, но и из-за той части чужой души, которую он навеки схоронил в себе, превратившись в последнее пристанище его погибшей подруги.       «Камень Нуриман...»       — Нигяр сказала, что он теперь всегда должен быть у меня, — пояснил Сулейман, не препятствуя Ибрагиму бережно огибать неровный рельеф сапфира пальцем. — Как напоминание о том, что мой брат жив и вернулся домой.       — Но ты же не поверил в это, — осторожно заметил Ибрагим, более открыто взглянув в глаза повелителю и чувствуя, как праведный гнев в его груди окончательно затихает, уступая место расстроганной и не совсем понятной ему благодарности.       — Так и есть, — не стал спорить султан, ответив воину неподдельно сожалеющим взглядом, и прижал ладонь к его плечу, чуть стиснув его пальцами, словно боясь отпустить. — И никогда не прощу себе, что отвернулся от родного брата. Но Валиде сказала правду, теперь я это вижу: ты действительно шехзаде Коркут, потерянный сын Матери-Львицы. Тот, кого мы безуспешно искали все эти годы.       Долгожданное облегчение уже почти охватило испытавшего редкий прилив настоящего счастья Ибрагима, на миг поверевшего, что теперь всё вернётся на круги своя и пойдёт своим чередом, когда его неожиданно посетила новая тревожная мысль, ушедшая на подкорку сознания за время их разговора. Он вдруг понял, что даже обретённый статус шехзаде не снимает с него ответственности за все совершённые им преступления, что даже после этого он остаётся предателем и вражеским шпионом, подосланным убить семью падишаха, и никакая текущая по его жилам царская кровь не способна затмить его грехи. Не дающий покоя щекотливый вопрос вертелся на языке, жаждя быть высказанным, но в то же время Ибрагима одолевал трепетный страх — он боялся реакции повелителя, боялся снова вызвать в нём прежнюю ненависть напоминанием о разрушенном доверии и погрязшей в далёком прошлом дружбе, и всё же он должен был сделать это, дабы раз и навсегда разрешить свою судьбу.       — И что теперь будет? — спустя какое-то время звенящего молчания осмелился осведомиться Ибрагим и ничуть не удивился, когда не увидел в глазах Сулеймана ни намёка на растерянность, а только следы мрачного понимания. — Пусть я шехзаде, я всё равно остаюсь изменником. Значит, тебе придётся наказать меня если не смертью, то хотя бы изгнанием. Я... Я пойму, если ты не захочешь, чтобы я остался.       — Я не могу поступить так с тобой, — покачала головой султан, и его объятый бесконечным сожалением взгляд приобрёл тонкий оттенок невыразимой вины, заставив сердце воина тоскливо сжаться. — Нигяр многое рассказала мне о тебе, о том, как ты храбро сражался с наёмниками Тахмаспа, чтобы не позволить им добраться до дворца. В конце концов, именно ты убил моего заклятого врага. Ты рисковал жизнью ради нас несмотря ни на что, а я отплатил тебе этим... Прости меня.       — Не извиняйся, прошу, — почти взмолился обескураженный столь неожиданным поведением Сулеймана Ибрагим, едва силясь поверить в то, что он говорил вполне серьёзно и искренне, но одновременно с этим больше всего на свете желая, чтобы это оказалось чистейшей правдой. — Ты сделал то, что должен был сделать, как правитель, который заботится о безопасности своего государства. Я заслужил это.       Но Сулейман лишь сокрушённо покачал головой, спрятав от него пропитанный невыносимой болью взгляд, так что воин, лишённый возможности наблюдать за изменением выражения его подсвеченного блеклыми огненными бликами лица, совершенно терялся в догадках, что его одолевало больше — сердечное сожаление о едва не совершённой непоправимой ошибке или острое чувство вины из-за того, что он едва не убил собственного брата. Что бы это ни было, Ибрагим не собирался оставлять повелителя наедине с таким выматывающим грузом и бесшумно придвинулся ближе к нему, пытаясь поймать его ускользающий взор, устремлённый куда-то в непостижимую для него пустоту, ставший вдруг столь задумчивым и печальным, что султан впервые показался ему старым и потерянным. Однако воин поскорее отогнал прочь непрошенные мысли, постаравшись развидеть необратимые и неизбежные перемены в знакомом ему лице давнего друга, и с некоторой опаской опустил руку ему на плечо, привлекая его рассеянное внимание.       — Решение за тобой, брат, — твёрдо, стараясь, чтобы его голос не дрогнул, произнёс Ибрагим, и по его телу тут же разлилось небывалое блаженное тепло, когда он впервые обратился к своему повелителю как к родному брату. — Как ты скажешь, так я и сделаю. Поверь, я смирюсь с любой твоей волей, ведь ты по-прежнему остаёшься моим повелителем.       — Ты хотел бы... — Сулейман на миг запнулся, словно не зная, стоит ли продолжать, и по неподдельной неуверенности, вспыхнувшей в его грустных глазах, воин смекнул, что он действительно сомневается. — ...Хотел бы остаться здесь? Стать полноправным членом нашей Династии, как того требует твой статус? Стать братом мне и Хатидже и сыном Хафсе Султан?       — Я хочу этого больше всего на свете, — не тратя времени на раздумья, выпалил Ибрагим, нисколько не сомневаясь что трепетно забившееся в груди приободрённое сердце полностью поддерживает его ответ, и только неизгладимые уничтожающие сомнения препятствовали ему в полной мере радоваться своему счастью. — Если, разумеется, ты позволишь.       — Я обрёл потерянного брата, чего ещё мне желать? — мягко улыбнулся Сулейман, и по одному только его бесконечно счастливому взгляду воин понял, какого ответа ему следует ждать. — Конечно, я позволю тебе остаться. Я рад, что ты согласен.       Невольно улыбнувшись в ответ, Ибрагим поддался охватившему его возвышенному порыву и обхватил руками широкие плечи Сулеймана, в упоении прильнув всем телом к его сильному стану, покровительственные объятия падишаха мгновенно согрели его остуженную страхом кровь, успокоили встревоженное сердце, вернули непоколебимую безмятежность в уставшее сознание, втихаря подговаривая его отвлечься на полноценный сон. Прижавшись к упругому плечу Сулеймана, он ощущал небывалый прилив убаюкивающего тепла, и снова вернулась увесистая усталость, сковавшая всё его существо стальными цепями, но только теперь она казалась ему приятной и естественной, от неё совсем не хотелось избавляться. Вскоре умеренное дыхание двух воссоединившихся братьев зазвучало в унисон, мягко разбавляя сгустившуюся вокруг них завораживающую тишину, каждый из них постепенно углублялся в какие-то свои степенные мысли, впервые за долгое время безмятежные и светлые, перерастающие в непостижимые мечты о недалёком беззаботном будущем. Неторопливо набивая сладостную мелодичную трель, бесконечно любящее сердце Ибрагима с готовностью отзывалось на столь же незамысловатый мотив, идущий из чужой груди напротив, и именно в те самые мгновения, когда чувствовались рядом два родных по крови и по духу сердца, наступало редкое осознание настоящего счастья.