Разлучённые

      Далеко не часто случается такое, после чего человек ощущает себя заново рождённым: мир предстаёт перед ним в совершенно других красках, он начинает понимать то, чего прежде не понимал или не хотел понимать, ему открываются новые горизонты, новые затаённые смыслы чего-то недосягаемого, и он словно чувствует в себе душевный подъём, расцвет внутренних сил. Дыхание полной грудью, насыщающее тело живительной энергией, зачарованный ритм воздушно бьющегося сердца, распространяющий не доступную постороннему осознанию безмятежность вокруг изолированного от всего неугодного существа, заставляющий его безоговорочно поверить в собственную независимость от каких-либо внешних влияний, которые могли бы убедить его в присутствии рядом неизведанной угрозы. Редко кому на долю выпадает столь неземное счастье, как непоколебимый покой, не знающий ни невзгод, ни боли, который никому не сломить и никому не разрушить, и так прочен незримый купол этого небесного покоя, что ни одной отравленной смертельным ядом губительного отчаяния стреле не пробить в нём брешь. Знают ли удачливые обладатели такого ценного дара, что сама судьба благоволит им, что отныне они защищены от собственной слабости и глупости, что все вокруг должны завидовать им и их невероятному счастью, в котором, казалось бы, нет ничего особенного? Увы, они даже не догадываются, что по-прежнему в этом прекрасном мире может существовать такое грязное чувство, как зависть, что невозможно полностью истребить тёмную сущность божьих созданий, как бы сильно они ни стремились к этому, они отныне не замечают ничего, что происходит среди них, не видят и не слышат того, что раньше представлялось им слишком очевидным. Любой, кому посчастливилось обрести призрачный смысл своего существования, распознать в ворохе беспорядочных ложных надежд правдивую неоспоримую цель, достойную того, чтобы потратить на неё бесконечное количество сил и времени, никогда уже не станет прежним, не вспомнит самого себя в недалёком прошлом, где совершенно не знал, что делать, к чему стремиться, ради кого приносить жертвы. Словно его вдруг окунули в заманчивый туман, подчинив какой-то чужой воле, а он позволил себе опьянеть от этих неизведанных чар, поверить, что в жизни возможно существование такого незыблемого счастья, кажущегося вечным, хотя в действительности никто не мог дать ему абсолютной гарантии, что из земного мира иссякнет такая независимая сила, способная положить конец сказочной безмятежности. Суждено ли когда-нибудь столь наивному, уставшему от бесконечной борьбы за выживание существу очнуться от пленительного веяния опасного поверья, или он обречён существовать в своём тесном мирке устойчивых иллюзий до тех пор, пока судьба не напомнит ему о законах человеческого бытия? Неизбежное понимание, с которым ему рано или поздно придётся столкнуться, пророчило ему куда более сильную боль, чем навязчивое заблуждение, что от порочных теней можно отгородиться навсегда, подавив их в себе, вынудив замолчать внутри, словно само их пребывание в грешной душе считалось всего лишь досадной ошибкой. Но, даже если попавший под влияние столь откровенного обмана человек намеренно сдерживает доводы проснувшегося спустя долгое время разума, просто потому что ему нравится находиться вдали от горькой правды, он никогда не сумеет идти против своей природы всю свою жизнь, ибо каждое живое существо живёт и дышит благодаря хрупкому равновесию света и тьмы, двух составляющих любого внутреннего мира.       Пробудившись после длительного умиротворённого сна, Ибрагим с наслаждением ощутил отсутствие даже малейшего намёка на усталость: за последние напряжённые дни ему очень редко удавалось полноценно поспать, но сегодняшняя ночь запомнилась ему лишь тем, как он опустил голову на упругую подушку, расшитую роскошным орнаментом, и сомкнул глаза, мгновенно провалившись в забытьё. На удивление, те страшные мгновения, отделявшие его от неминуемой смерти, казались ему теперь не более, чем ужасными воспоминаниями, словно на самом деле не случилось ничего особенного или из ряда вон выходящего, однако всё же даже такое быстрое смирение с плачевным положением, в котором он висел на волоске от бесславной гибели предателя, не могло заглушить все бушевавшие в нём чувства. До сих пор во рту сохранился едкий привкус пережитого животного страха, но сморённое долгожданным отдыхом сердце забыло, какого это набивать бешеную дробь в попытке склонить охваченное предсмертным ужасом существо к спасительному бегству, а привыкшие к напряжению мышцы связала такая непреодолимая слабость, что неповоротливое тело представлялось чужим и неестественно безвольным. Было непривычно чувствовать себя настолько раскрепощённым и расслабленным, находящимся в безопасности, и на несколько мимолётных мгновений Ибрагим даже подумал, что позволил себе лишнюю откровенность, предоставив некоему постороннему существу, в чьём присутствии рядом с собой он был неизменно уверен, лицезреть подобное равнодушие со стороны опытного воина. Также стремительно, как это странное чувство рассыпалось в прах, улетучившись куда-то за пределы полусонного сознания, бывший бей расстался со своими непрошенными предрассудками, позволив себе бесповоротно утонуть в нахлынувшем на него приятном равнодушии, так что любые явления изолированного от него мира не представляли более для него ни малейшего интереса, имело значение только лишь то, что происходило здесь и сейчас. Он был в безопасности, рядом с близким человеком, и неторопливо встающее на матовом небе круглое солнце предвещало первый по-настоящему безмятежный рассвет за последние годы.       Мягкий рассеянный свет растущей на горизонте зари уже вовсю заполонил собой просторные господские покои, изгоняя прочь призрачные серые тени, несмело дребезжал на расписанных традиционными узорами стенах, покрывая их бледными бликами, так что казалось невозможным определить, действительно ли какой-то час назад здесь царила неотступная ночь. Расползаясь по всему пустынному пространству, ненавязчивый полумрак казался неизменно естественным, мягким туманом он оседал на сдержанно роскошных предметах искусного интерьера, лишний раз подчёркивая тонкость редкого вкуса своего хозяина, не расположенного к открытой демонстрации имеющегося у него богатства, но готового при удобном случае заявить о своём высоком статусе. Словно тающие в пальцах, шёлковые простыни издавали нетерпеливое шуршание при каждом неосторожном движении, и потому Ибрагим особенно осторожно, стараясь не потревожить ни единого лоскута скользкой ткани, приподнялся на пружинистом матрасе и огляделся вокруг ещё не до конца сфокусированным взглядом, затуманенным обрывками изгнанного прочь сна. Постепенно посеребрённые пепельным сумрачным покрытием очертания золотых канделябров и прочей рельефной мебели более отчётливо проступили у него перед взором, а вместе с тем вернулась и ясность рассудка, благодаря чему Ибрагим сумел почти с дотошной точностью определить, что рассвет занялся уже довольно давно, однако в силу пасмурной погоды, которую обещало однотонно серое небо, окрашенное редкими всполохами раннего солнца, в комнате стоял неподвижный сумрак, вводящий в заблуждение. Неторопливо скользнув прояснившимся взглядом по до мелочей знакомым апартаментам, воин оглянулся и посмотрел на другую половину кровати, наткнувшись на застывшего рядом с ним спящего повелителя: тело его лежало в поразительно аккуратной позе, словно кто-то специально уложил его именно так, неприкосновенно безмятежное лицо не подавало никаких признаков жизни, ни один мускул не дрогнул на нём за то время, что Ибрагим неотрывно изучал его непринуждённым взором. Испугавшись, что своим бесцеремонным наблюдением вызовет у султана недовольство, он поспешно отвернулся, как только убедился, что спокойному сну брата ничего не мешает, и в который раз прощупал покои с самым невозмутимым выражением в глазах, от нечего делать готовясь погрузиться в круговорот бессмысленных раздумий.       — Уже проснулся?       Прозвучавший откуда-то сзади приглушённый, но очень тёплый голос выдернул Ибрагима из полудрёмного состояния, заставив его непроизвольно встрепенуться, и он резко обернулся, встретившись глазами с источающим щемящую нежность взглядом пробудившегося Сулеймана, ещё мгновение назад составлявшего впечатление беспробудно спящего. Теперь же он в самой невозмутимой манере растянулся на кровати, с долей безобидного лукавства наблюдая за воином, и ничуть не смутился, столкнувшись с откровенным удивлением в глазах брата, словно предполагал, что его реакция будет именно такой. Глядя на застывшую на тонких губах повелителя беззаботную улыбку, Ибрагим не смог побороть мгновенное желание улыбнуться в ответ, и спустя миг недавно едва ли не ненавидевшие друг друга братья одновременно зашлись в приступе тихого смеха, будто не существовало в их памяти сегодняшней кошмарной ночи, трагедию которой удалось предотвратить лишь чудом. И хотя в объятой невыразимыми светлыми чувствами душе Ибрагима всё-таки остался неизгладимый след чудовищного испуга, что ещё долго должен был сопровождать его в корне изменённую жизнь своим незримым, но порой остро ощутимым присутствием, воин словно забывал обо всех этих последствиях, когда находился рядом с новообретённым братом. Лишь спустя несколько минут, показавшихся им обоим длиннее самой вечности, они наконец успокоились и перестали смеяться, и Ибрагим, повалившись на кровать рядом с Сулейманом, ещё столь же долго просто смотрел ему в глаза, будто силился распознать в них нечто, прежде незаметное и ему не свойственное. Бесконечно мягкий взгляд повелителя излучал чуть ли не отцовскую нежность, с которой можно смотреть только на своего младшего брата, которого беззаветно любишь всем сердцем.       — Вот Валиде удивится, когда мы ей всё расскажем, — с долей безобидного предвкушения пророкотал Сулейман, и его подёрнутые игривым лукавством глаза выразительно засверкали в рассеянном полумраке.       — Только не стоит говорить ей, что сначала ты хотел меня убить, — в тон ему отозвался Ибрагим, шутливо усмехнувшись, и мысленно понадеялся, что его замечание не прозвучало колко и обидно.       — Ты прав, она этого не переживёт, — согласно кивнул Сулейман, и беззаботная улыбка вдруг стёрлась с его посветлевшего лица, из-за чего оно стало непривычно серьёзным и мрачным, словно накрытым тенью неразрешимых сомнений. — Не будем ей говорить. Матушка наша должна сполна насладиться счастьем от того, что все её дети живы. Она столько лет страдала.       При воспоминании о матери воспрянувшее сердце Ибрагима растаяло от скопившейся в нём нежности: захотелось немедленно ворваться в её покои, несмотря на довольно ранний час, броситься к ней на колени и целовать, бесконечно долго целовать её худые женственные руки, тонкие пальцы, что с необычайной бережностью будут гладить его по голове, ероша волосы... Казалось, ему не хватит никакой вечности, чтобы насмотреться в её мудрые мягкие глаза, заполненные слепой любовью, насладиться рокотливыми переливами её родного голоса, который он не слышал столько лет, но наградой за то станут вновь возродившиеся воспоминания о непродолжительном детстве в кругу родной семьи. Нетерпение жарким пламенем жгло Ибрагима изнутри, безжалостно лишая его недавно обретённого покоя, заставляя исступленно отсчитывать минуты до долгожданной встречи с Валиде, но впервые за долгое время он наслаждался этой неусидчивостью в своём сердце, что говорило о том, как ему хочется повидаться с любимой матерью, утешить её и сказать, что отныне он никогда не оставит её. Лёгкий тремор в груди, перерастающий в бесконтрольную дрожь в безвольных руках, едва ощутимое помутнение рассудка, в котором до сих пор теплились только сладкие грёзы о недалёком безмятежном будущем — вот что действительно доставляло Ибрагиму истинное счастье, порождало в нём какую-то до селе неизвестную уверенность в неопровержимой истинности открывшегося ему предназначения. Он был шехзаде, наследником Османского рода, в его жилах кипела благородная кровь, и отныне он там, где его настоящее место. Он дома.       Как только заманчивая блаженность окутала его со всех сторон, норовя вновь утянуть в необъятный мир желанных мечтаний, так похожих на грядущую правду, этот с неимоверным трудом достигнутый покой безжалостно нарушил торопливый стук в дверь, сменившийся характерным звуком, с каким тяжёлые рельефные двери распахнулись, впуская в насыщенные ночной прохладой покои струи разогретого воздуха. В отличие от изолированных от внешней дворцовой суеты господских апартаментов, в многочисленных коридорах Топкапы уже вовсю бурлила жизнь, что неудивительно — утренние хлопоты в султанском гареме всегда начинались рано. Однако Ибрагим всё равно не сумел сдержать лёгкое изумление, когда на пороге покоев выросла покладисто согнутая в поясном поклоне фигура слуги, сторожившего вход в обитель повелителя, и столь же невозмутимо, словно нисколько не стесняясь своего раннего визита, обратилась к хозяину:       — Повелитель. — Голос слуги прозвучал напряжённо и почти встревоженно, отчего новая волна странного волнения взметнулась внутри Ибрагима, вынудив его приосаниться и вонзить в него испытующий взгляд. Первое утро после беспорядочной суеты и бесчисленных потерь началось так прекрасно, ему совсем не хотелось чем-то его портить, но по одним лишь горящим подозрительно острым огнём глазам стража можно было понять, что что-то случилось. — Простите за вторжение, но Вас немедленно желает видеть Нигяр калфа. Говорит, дело крайне срочное и не терпит отлагательств.       «Нигяр?»       Волнение усилилось, постепенно перерастая в душное беспокойство, из головы даже напрочь вылетела мысль, что он хотел первым обрадовать любимую успешным примирением с Сулейманом и долгожданным признанием со стороны родного брата, ведь именно мудрые речи юной служительницы гарема пробудили в ожесточившемся сердце султана давно забытые чувства и спасли обречённого шехзаде от верной смерти. Колкое присутствие неподдельного страха огненными искрами ужалило насторожившегося Ибрагима, и он обернулся на поднявшегося с кровати Сулеймана, тут же поймав его не менее обескураженный и напряжённый взгляд. В потемневших глазах брата читалось нечто такое, от чего воину стало совсем не по себе, так что он поспешил успокоить своё разыгравшееся воображение мало похожими на неоспоримую правду заявлениями, что ничего ужасного не произошло и Нигяр просто хочет доложить обстановку в кругу наложниц повелителя. Но разве, будь это так, стала бы пунктуальная дисциплинированная калфа требовать аудиенции у повелителя ни свет ни заря?       — Пусть войдёт, — наконец пробасил несколько изумлённый Сулейман и выжидающе нахмурился, чтобы скрыть одолевавшее его нетерпение.       Бестрепетный слуга молча поклонился и вышел, оставив членов Династии наедине в угнетающем жгучем молчании, действующем на нервы ничуть не меньше, чем поселившийся в стенах неприступной комнаты страх, что мгновенно уничтожил все признаки царившего внутри умиротворения. Словно боясь увидеть в мрачных глазах брата отражение собственного беспомощного непонимания, Ибрагим заставил себя посмотреть в лицо Сулеймана, ставшее непривычно отрешённым и жёстким, точно прямо сейчас к нему должны были привести подлого предателя, заслуживавшего самой мучительной смерти. Султан избегал его взгляда, но впервые Ибрагим даже обрадовался этому: не хотелось лишний раз находить в чертах и поведении близкого человека наглядное подтверждение собственным глубинным опасениям.       — Повелитель, — воин встрепенулся, будто очнувшись от долгого забытья, когда в покои почти влетела запыхавшаяся Нигяр, быстро присев в довольно небрежном поклоне. Вскинув голову на Сулеймана, она воззрилась на него таким взглядом, что у Ибрагима всё похолодело внутри: в затравленном выражении подруги смешались безутешная печаль и невыносимое сожаление, в больших глазах собрались крупные слёзы, ожидавшие только повода, чтобы наконец выплеснуться наружу вместе с подпитывающей их болью.       Когда в давящей тишине наполненных чужими рваными вздохами покоев прозвучали те самые роковые слова, сердце шехзаде уже успело обречённо замереть, силясь осознать их смысл. Очевидная правда, в которую не хочется верить. Суровая реальность, от которой хочется сбежать. Он видел, как медленно, словно взвешивая каждое слово, шевелились дрожащие губы разбитой горем Нигяр, но слетевшая с них фраза прозвучала будто отдельно от неё у него в голове, сказанная каким-то чужим, совершенно неприятным ему голосом, пробудившим в нём бесконечное отчаяние:       — Наша госпожа, Валиде Султан... Она ушла. Её больше нет...       Невосполнимое ощущение безвозвратной потери увесистой тучей висело в пропитанных густым запахом смерти и страха покоях, беззастенчиво пробираясь в ослабевшие умы податливых существ, сражённых свирепостью обрушившегося на них неподъёмного горя, и вынуждая их доверчивые, разбитые сокрушительной болью сердца жалобно стонать под тяжестью собственной печали, от которой едва ли можно было обрести спасение. Казалось, весь мир молчаливо замер в каком-то пугающем ожидании, оборвалось внезапно беспрерывное движение всегда живого воздуха, застыли на одном месте, словно прилипшие к небу, стремительные облака, замедлило своё бесконечное путешествие по бескрайнему горизонту лучистое солнце. Не слышно заливистых трелей рассветных птиц, так любивших перекликаться друг с другом перед тем, как начать свой хлопотливый день, стихло призрачное завывание незримого ветра, чьи игривые потоки так приятно ублажали тело, когда оно мучительно уставало после очередных повседневных задач. Странным, решительно пугающим почудилось бы всё это нерушимое безмолвие, если бы не отчётливое понимание того, что именно в нём нуждались больше всего окончательно потерянные создания, бок о бок переживающие общую утрату, что отныне только так могли они делиться с миром переполнявшими их горестными чувствами, с присутствием которых жизнь их обрела совсем иной смысл, а может быть, лишилась его вовсе. Лишь взглянув на них, в их погасшие глаза, навеки помеченные неизгладимым впечатлением, что оставила после себя новая встреча со смертью, становилось легко распознать в них совершенно уничтоженных, обманутых судьбой людей, которые мгновенно расплатились за то, что позволили себе испытать это опьяняющее ощущение счастья. Для них, столкнувшихся с подобной несправедливостью со стороны своего небесного покровителя, не существовало более силы, способной облегчить их боль, залечить кровоточащие раны, воссоединить осколки вдребезги разбитых сердец, утешить разыгравшуюся в покалеченной душе яростную бурю, бессильную и всемогущую одновременно. В полном одиночестве, каждый в своём бесконечно сером и унылом мире, они тешили съедавшее их отчаяние монотонными стонами плачущей души, не уронив при этом ни капли сдерживаемых где-то внутри жгучих слёз, каждый старался выглядеть сильным и стойким в глазах другого, поддержать своим немым присутствием, хотя в равной степени каждому из них хотелось немедленно исчезнуть прочь. По мере того, как растекался по мраморному небу молочный юный рассвет, опасливо трогая светлую высь золотистыми красками выгоревшего янтаря, мнимая скорбь всё нарастала, становясь более ощутимой и очевидной, набирала силу и уже почти не казалась такой уж невозможной: со временем человек ко всему привыкает, однако тяжелее всего ему привыкнуть к отсутствию рядом того, кого он нежно и трепетно любил. Любил всем сердцем и даже не задумывался о быстротечности жестокого времени, которое не умеет возвращаться, о том, что неминуемо всё в этом мире обречено исчезнуть, каким бы естественным и незыблемым оно ни казалось. И лишь теперь, пропитав свою кожу ледяным ароматом бродящей где-то рядом смерти, застигнутое врасплох существо наконец понимает, что чего-то важного, неизмеримо ценного в его жизни больше нет.       Разбушевавшийся снаружи неистовый ветер безжалостно трепал тёмные волосы, заставляя их небрежно ниспадать на лоб, лезть в глаза, холодил кожу головы и свирепо покусывал шею, с новым порывом будто обрушивая на неё стальной хлыст, разящий нестерпимым льдом. Впервые в прежде мягком, лёгком воздухе почувствовалось обжигающее дыхание подступившей к Стамбулу зимы: статно вытянувшиеся по бесчисленным аллеям дворцового парка деревья внезапно предстали абсолютно обнажёнными, лишившись за период довольно тёплой осени своего разноцветного наряда, каменистые тропы, совсем недавно усыпанные пёстрым ковром багряных и рыжих листьев, почернели от образовавшейся на них гнилой грязи, в которую превратился некогда прекрасный покров, прибитый к земле частыми дождями. Теперь, когда притихших обитателей Топкапы объединила общая душевная боль, все они постепенно замечали эти неизбежные перемены и не уставали удивляться, как это они не обнаружили этого раньше. В самом деле, разве до того им было, если каждый день занят предписанной им рутиной, а голова всё время полна самыми мелочными и ничтожными мыслями, не отступающими даже перед отходом ко сну? Известие о скоропостижной смерти всеми любимой госпожи очень быстро облетело все уголки огромного дворца, достигнув каждых ушей, и тут же все позабыли о должных обязанностях, о привычных деловых разговорах, о весёлых шутках и блаженстве в жарких банях — все оказались скованны невыразимой печалью, сбивались в тесные кучки, прильнув к чужим телам, и подолгу грустили, вспоминая, какой была ныне ушедшая от них предводительница Османского рода. Внимательные, неизменно острые глаза, в эти мгновения прикованные к чему-то далёкому, находящемуся за пределами объятого безутешной тоской дворца, втайне от всех остальных замечали всё это, хотя их глубоко ушедший в себя обладатель за всё утро ни разу не покинул чужих опустевших покоев, в неприкосновенном молчании переживая своё личное горе, которое он считал вправе разделить лишь с крайне узким кругом людей, что сейчас были поблизости — всего-то за порогом распахнутой настежь террасы — и всё же так непостижимо далеко. Стоя на краю знакомого мраморного балкона, со всех сторон обдуваемого разъярённым ветром, он неотрывно смотрел в розовеющую за чёрными деревьями небесную даль, столь пленительную и безмятежную, что хотелось немедленно вскочить на широкие перила террасы и, бросившись в невесомость, позволить свирепому воздушному потоку подхватить безвольное тело и унести навстречу этому чудесному краю, где не существовало крепких нитей глупой привязанности и опустошающей боли. Но каким-то краем пока здравого сознания, способного смотреть на мир беспристрастно, он понимал, что никогда не доберётся до этого заманчивого поднебесья: как и все живые люди, он оступится и просто упадёт, словно обессилившая птица, подстреленная в крыло метким охотником. Остаться на земле — значит, обречь себя на череду тёмных, безрадостных дней бессмысленного существования, пропитанного бесчувственной скорбью. Взлететь к небу — значит, навсегда расстаться с человеческой болью, которую причиняют пустые чувства, стать частью вечного бытия, чья жизнь по-настоящему свободна.       «Ты в своём уме?! — Этот голос. Такой родной, желанный и необычно звучный, будто его мудрая обладательница стоит прямо позади него, прожигая его спину яростным взглядом. — О чём ты думаешь?! По-твоему, этого я хотела, когда спустя столько лет молчаливой тоски по тебе наконец обрела тебя вновь? Нет, ты не умрёшь, слышишь?! Я приказываю тебе жить! Живи ради меня, ради брата и сестры, ради будущего нашей империи. Живи!..»       — Коркут.       На этот раз другой, более глубокий, осязаемый и настойчивый голос прозвучал среды глухой завесы непроницаемой тишины, выдернув забывшегося своими мрачными мыслями воина из опасной бездны безвозвратного забвения, и непривычный звук настоящего имени печальным эхом отзвенел у него в ушах, лишний раз напоминая, кем он теперь стал. Совсем недавно его переполняло невероятное, почти безумное счастье, совсем недавно он едва ли мог поверить, что наконец-то обрёл свою истинную семью, примирился с родным братом и нашёл потерянную мать, которая все эти одинокие годы продолжала искать его, живя одной лишь надеждой на его возвращение. Но пришедший после трудной ночи рассвет снова унёс с собой дорогую ему жизнь, безмолвно выдернув её прямо у него из рук, и вновь он остался один против целого мира, не зная, что делать дальше и какая судьба теперь ожидает его. Этим утром он хотел обрадовать убитую горем и страхом госпожу, сообщив ей о том, что султан простил его и отменил смертный приговор, хотел открыто, ничего не страшась и ни от кого не прячась, признаться ей в своей тёплой, беззаветной любви, столь же искренней и прочной, какую она сама питала к нему. А теперь он никому не сможет сказать всех этих трогательных слов благодарности, не сможет хотя бы в последний раз прижаться к остывшему телу матери, прошептать ей на ухо её гордое мелодичное имя, и она никогда больше не узнает, как сильно он скучал по ней, не посмотрит затуманенными от слёз глазами на своего сына, живого и невредимого. После стольких лет разлуки они вновь расстаются — и на этот раз навсегда.       — Коркут, — повторил всё тот же утробный, невероятно спокойный голос, сохранивший в себе присущую ему твёрдость, несмотря на то что слегка дрожал от поселившейся в нём безмерной тоски. Превозмогая скрутившую его внутренности тупую боль, с новой силой пронзившую его окоченевшее тело при попытке пошевелиться, воин медленно обернулся, чтобы встретиться с тускло светящимися в полумраке покоев печальными глазами брата, пугающе отстранёнными и как будто безжизненными.       «Да, это моё имя, — с неожиданной ясностью подумал он, тщетно пытаясь поймать тот самый сбивчивый трепет, что охватывал его всякий раз, стоило ему услышать это непривычное ему слово. — Отыне меня зовут так. Теперь я Коркут».       Выдержав изучающий взгляд своего повелителя, Коркут с нахлынувшим сожалением увидел тот же мёртвый огонь в его отрешённых глазах, что сейчас безжалостно сжигал до тла его самого, не оставляя даже малейшей надежды найти утешение в прежде мудром и участливом выражении этого проницательного взора. Смерть горячо любимой матери несомненно оставила глубокий след в душе каждого её ребёнка, но почему-то именно Сулейман всегда казался Коркуту особенно стойким и смиренным, способным не дрогнув выдержать любой подлый удар коварной судьбы, решившей испытать его на прочность. Однако и его безмятежное, гордое лицо неизбежно омрачилось тяжестью растущей тоски, и впервые с тех пор, как все трое наследников Османского рода собрались в материнских покоях, безмолвно врачуя общее горе, Коркут почувствовал себя страшно одиноким, брошенным перед неукротимой свирепостью неумолимого времени, отчего-то так страстно желающего отобрать у него всех, кто ему дорог. Ещё свежа была душевная рана, нанесённая героической гибелью Нуриман, ещё стыла в жилах кровь при воспоминании об убийстве бывшего лучшего друга, который, вне всяких сомнений, знал правду о происхождении своего самого верного воина. Знал и ничего не сказал ему, смолчал, потому что хотел использовать его как оружие в своей грязной игре.       Скосив глаза, шехзаде наткнулся пустынным взором на не проронившую до сих пор ни слова сестру, что восседала на пышной подушке на полу рядом с Сулейманом, тесно прильнув к его крепкому стану своим хрупким телом, ставшим будто ещё меньше от обрушившегося на её плечи тягостного горя. Голова тихой Хатидже была опущена, так что густая грива тёмных волос безвольно спадала вниз, закрывая бледное лицо, она совсем не шевелилась, безропотно позволяя брату обнимать её за плечи, и только мерно, едва заметно вздымающаяся грудь, обнажённая вырезом траурного платья, указывала на то, что она жива. Неожиданно Коркут остро пожалел, что лишён возможности посмотреть ей в глаза, хотя в последнее время он видел в них одну лишь неугасающую ненависть, и так и не осмелился прервать молчаливые стенания погружённой в себя госпожи, явно не настроенной вести разговор. Вновь взглянув на Сулеймана, шехзаде без всяких слов понял, что оказался прав в своих опасениях: Хатидже нуждалась в присутствии рядом родных людей, но не вытерпила бы каких-либо утешающих слов, ибо ничто в целом мире теперь не могло заглушить её свежую боль.       — Крепись, Коркут, — вдруг обратился к нему Сулейман бесцветным голосом, и в громоздкой тишине, что уже давно невозмутимо дышала в покоях, эта сказанная почти шёпотом фраза прозвучала неприлично громко и неестественно. Только теперь Коркут вспомнил, что до этого повелителю пришлось позвать его дважды — он настолько увяз в собственных горьких раздумьях, что не услышал его с первого раза. — Наша сильная, мудрая Мать-Львица не хотела бы видеть нас разбитыми печалью и тоской по ней. Она нас не оставит... Всегда будет с нами, чтобы оберегать нас. Мы должны быть такими же стойкими и сильными, какой была она... Когда потеряла тебя.       Плачущее сердце стиснула новая опустошающая боль, разрывая грудь изнутри смертоносными когтями хищного зверя, и Коркут отвернулся от брата, не в силах вынести нахлынувших на него скорбных воспоминаний, которые казались ему призраками другой жизни, принадлежащей вовсе не ему, а персидскому воину-шпиону, погребённому во вражеской земле. Конечно, он понимал, что Сулейман прав, но терзающая его печаль не собиралась отступать так просто, словно опьянённое слепым неверием сердце всё ещё надеялось на свершение какого-нибудь чуда, и обзавестись той самой несгибаемой силой чудилось просто невозможным. Разве можно быть сильным и без каких-либо страхов смотреть в будущее, когда человек, которого ты любил, никогда больше не разделит это будущее с тобой? Судя по всему, не одному Коркуту в голову пришла подобная мысль: стоило ему развернуться обратно к террасе, оставив за спиной одинаково поникших брата с сестрой, как Хатидже внезапно быстрее молнии вскочила со своего места, так что султан едва успел отдёрнуть руку, выпуская её из объятий. Привлечённый новым движением в покоях, шехзаде обернулся так резко, что потянулись мышцы шеи, и с трудом подавил воспрянувший в нём вздох глубинного изумления — с завидной твёрдостью стоя на непослушных ногах, Хатидже свысока глядела на обескураженного её выходкой Сулеймана, и вспыхнувший ярким огнём взгляд её сгорал от непримиримой ярости, что вовсю плескалась в этих только что потускневших от горя глазах. Не находя слов от немой растерянности, Коркут в смятении наблюдал за разгневанной сестрой в ожидании продолжения странной сцены, однако ещё несколько мгновений Хатидже просто молчала, тяжело и шумно дыша от переполнявшей её необъяснимой злобы, судорожно сжимая в кулаки и разжимая напряжённые ладони.       — Как ты смеешь говорить о силе?! — пугающе потрёпанным голосом просипела она наконец, и сперва удивлённый воин не сразу узнал её ставший таким хрупким и раздавленным ломкий тон. — Как смеешь просить нас забыть о жертве нашей матери, когда она только недавно отдала Аллаху свою душу?! Видела бы сейчас матушка, как ты без колебаний готов предать забвению её память и даже не думаешь горевать о ней, словно для тебя она была пустым местом! Она страдала всю свою жизнь, так почему мы не должны страдать теперь, когда её нет с нами? По-твоему, она не стоит наших слёз?!       Не прибавив больше ни слова, Хатидже порывисто развернулась спиной к повелителю, не удостоив его должным прощальным поклоном, и стремительно преодолела расстояние до двери, после чего грубым движением распахнула её и исчезла за порогом, оставив после себя неприятный осадок чуть не вспыхнувшей между ними ссоры. Хотя раненую душу Коркута переполняло беспомощное сожаление по отношению к убитой горем сестре, он сомневался, что ей стоило говорить все эти обидные слова и тем более упрекать собственного султана и брата в равнодушии к смерти родной матери. Всё ещё не придя в себя после услышанного, воин боязливо покосился на неподвижного Сулеймана, страшась увидеть в его потемневших глазах след уязвлённого гнева или усугубившуюся печаль, вызванную незаслуженными обвинениями госпожи, но, к его немалому удивлению, султан сохранил завидное спокойствие, и только окончательно потухший взгляд, устремлённый вслед исчезнувшей сестре, указывал на его усилившуюся боль. Словно почувствовав полный немого вопроса взгляд Коркута, Сулейман оторвался от захлопнувшейся за спиной Хатидже двери и посмотрел прямо на него ничего не выражающим взором, где лишь самому внимательному удалось бы разглядеть затаившееся в глубине сочувствие.       — Иди за ней, — просто вымолвил он, не прилагая никаких усилий, чтобы придать мутному голосу хоть толику властности, но шехзаде всё равно испытал неконтролируемое желание немедленно подчиниться, хотя слова повелителя больше походили на просьбу, чем на чёткий приказ.       Провожаемый безучастным взглядом явно изнурённого ненасытной тоской Сулеймана, он всё же сошёл с места, мысленно попрощавшись с отрезвляющим холодом предзимнего воздуха, и послушно направился к двери, за которой несколько мгновений назад скрылась Хатидже. После довольно долгого прибывания на открытой всем ветрам прохладной террасе просторные материнские покои встретили Коркута непривычным нежным теплом, весьма странным для пустой комнаты, пропитанной ещё не выветрившимся присутствием смерти, так что на какой-то безумный миг ему захотелось остановиться и сполна насытить себя царящим внутри обманчивым спокойствием, не имеющим ничего общего с тем, что творилось в его душе. Однако навязчивые мысли о сильно потрёпанной кончиной Валиде Хатидже, которой, возможно, прямо сейчас требовалась его помощь, не позволили воину пойти на поводу у своей слабости. Собравшись с последними силами, Коркут с неожиданной для самого себя смелостью шагнул за порог родных покоев, оставляя позади заманчивую негу изолированного от всего опасного мира, и только оказавшись в непосредственной близости от того, кто с незапамятных времён питал к нему одну лишь ненависть, он вдруг вспомнил о том, что не успел продумать свою предстоящую речь.       Время будто остановилось, весь мир съёжился до размеров узкого мраморного балкона, что нависал прямо над гаремом, позволяя с лёгкостью лицезреть всё происходящее за тяжёлыми деревянными дверями в обители беззаботных девушек. И в их отдельное, огороженное от остального дворца пространство уже просочилась ощутимая тяжесть понесённой потери — не было слышно привычного заливистого хохота озорных шутниц, бессмысленной болтовни близких подруг, сердитых окриков раздражённых евнухов, которым претило, что их подопечные валяют дурака вместо того, чтобы заниматься делами. В неравнодушную душу каждого обитателя Топкапы проникла невыразимая скорбь, никто больше не обращал внимания на всеобщее безделье, да никому и не приходило в голову развлечь себя каким-нибудь делом. Бросив взгляд вниз сквозь решётчатое окно, Коркут сразу увидел сбившихся в тесный круг опечаленных девушек, облачённых в чёрные закрытые платья, головы их горестно поникли в выражении почтительной печали, сгорбленные тела оставались неподвижны, так что можно было подумать, будто они вдруг обратились в обсидиановые статуи и в прежде шумном, беспокойном гареме навеки воцарилась эта жуткая тишина. Отчего-то шехзаде почувствовал себя крайне неуютно, оказавшись в совершенно безмолвном пространстве, лишённом какой-либо жизни, и на мгновение его одолел предательский страх перед тем, что ему предстояло сделать. Усилием воли подавив готовую развиться панику, он перевёл взгляд с неподвижных наложниц на застывшую у края балкона Хатидже, которая тоже неотрывно наблюдала за горюющими девушками с высоты, устремив на них пугающе отрешённый, ничего не выражающий взор своих погасших карих глаз, и, судя по всему, уже давно не двигалась, заворожённая открывшимся ей зрелищем. По отсутствию каких-либо чувств на её разом похудевшем от потрясения лице Коркут догадался, что не дождётся от неё объяснений её странного поведения по отношению к повелителю, поэтому он решил аккуратно подтолкнуть излишне чувствительную сестру к ответу на вопрос, постаравшись не нарваться на её необузданный гнев.       — Сулейман тоскует вместе с тобой, — наконец осмелился произнести шехзаде, внутренне уже жалея, что вообще послушался Сулеймана и пришёл к Хатидже, чтобы утешить её. Разве существуют на свете такие слова, способные облегчить боль от утраты родной матери? — Не стоит срывать на нём своё отчаяние. Ты знаешь, как безумно он любил Валиде и как безумно он любит тебя. Твои слова причинили ему боль.       — Знаю, — только и выдохнула в ответ Хатидже, чем приятно удивила Коркута, вообще не рассчитывающего, что госпожа соизволит сказать ему хоть слово. Голос её пропитался безнадёжным сожалением, в нём отчётливо зазвучали тщательно скрываемые горькие слёзы. — Я не хотела... Сама не понимала, что говорю. Прости меня...       Подозрительно нахмурившись, Коркут внимательно оглядел сестру с головы до ног, чтобы убедиться, что она точно здорова и не повредилась рассудком, иначе как объяснить себе то, что он только что от неё услышал? За последние годы между ними не было ничего кроме заклятой враждебности и непримиримой злобы, обусловленной разрывом неудавшихся отношений, шехзаде уже давно потерял надежду и стремление восстановить хотя бы часть их прежнего взаимопонимания, бесповоротно уничтоженного многолетним обманом и лицемерием. И вот теперь он стал свидетелем того, как гордая, высокомерная, знающая цену своему чистому происхождению госпожа просит у него прощение, да ещё и за то, за что она не должна перед ним извиняться!       — Мне кажется, Сулейману твои извинения нужнее, чем мне, — как можно более бесстрастно отозвался Коркут, всеми силами стараясь не выдать своего изумления. — Может быть, поговоришь с ним? В конце концов, вы брат и сестра. Сейчас не время для ссор.       Неожиданно Хатидже сгорбила изящные острые плечи, унаследованные от статной матери, и тут же растеряла всё своё былое надменное величие, перестав заботиться о безупречной осанке и горделиво вздёрнутом подбородке, словно бремя единственной госпожи во дворце вдруг показалось ей непосильной ношей, прижимающей к земле её хрупкое тело. Сам не ожидая от себя подобных эмоций, Коркут испытал нежное сочувствие к личному горю безутешной сестры, больше всех раздавленной кончиной матери, и ощутил порывистое сердечное желание утешить её, разделить с ней её печаль, поддержать в минуты скорби, как бы сделал на его месте любой другой брат. Но он не смел приблизиться к ней, коснуться её обессиленно поникших плечей, горячо и искренне заверить её, что он всегда будет рядом, чтобы уберечь её от всех жизненных невзгод. Несмотря на открывшуюся правду о настоящем происхождении Коркута, шехзаде всё ещё видел эту огромную пропасть между ним и Хатидже, которая мешала им стать ближе. Они так и остались друг для друга чужими, так и не смогли друг друга простить.       — Всё это время я жила мыслями, что у меня только один брат, — внезапно проронила надтреснутым голосом Хатидже, и Коркуту пришлось шагнуть поближе к ней и наклониться, чтобы расслышать её бормотание. — Сулейман был мне опорой и верным другом, я знала, что всегда могу опереться на его плечо, если мне потребуется помощь. Тоска по потерянному брату никогда не терзала меня так же сильно, как Сулеймана или мою мать, ведь я даже толком не знала его и никогда в жизни не видела... И всё же, эта боль коснулась и меня. Когда я поняла, что все мы тленны и рано или поздно уйдём туда, откуда пришли...       Боясь потревожить поток проникновенных изливаний опустошённой сестры, Коркут не двигался и даже пытался реже дышать, чтобы ненароком не перебить Хатидже, впервые решившей заговорить с ним на равных, а не как с заклятым врагом. Терпеливо он ожидал, когда госпожа предоставит ему возможность вставить своё слово, однако та ещё не закончила: опустив аккуратную головку на длинной лебединой шее и прикрыв мокрые безжизненные глаза, она будто погрузилась в омут далёких воспоминаний, вызванных из самых глубин её сознания, и, казалось, успела забыть, что брат по-прежнему рядом и слышит каждое её слово.       — Теперь я понимаю, что наш с тобой разрыв был ничем иным, как знамением самого Всевышнего, — с долей робкого благоговения молвила Хатидже, всё ещё избегая смотреть на склонившегося к ней Коркута, жадно впитывавшего смысл её слабой речи. — Подумать только, я влюбилась в собственного брата и даже не подозревала об этом... Как иронична, как насмешлива всезнающая судьба! Я должна была познать боль от разбитого сердца, прежде чем обрести семью.       — Но... Разве ты не отреклась от меня? — осторожно напомнил ей Коркут, чувствуя, как внутри у него всё замирает, а сердце неизвестно от чего начинает безудержно трепетать, словно пойманная в сети бабочка. — Ты не желаешь видеть во мне своего брата, и я понимаю тебя, поверь. Мне никогда не забыть, какие страдания я причинил вам всем.       — Ты спас нас, — так же тихо произнесла госпожа и впервые за время разговора обернулась на шехзаде, обратив на него прояснившийся взгляд омрачённых неизгладимой тоской глаз, в которых воин в замешательстве не заметил ни намёка на прежнее презрение или вызов. — Мы в долгу у тебя. Особенно, я. И когда-нибудь, клянусь Аллахом, я верну тебе этот долг.       — Нет, ты не обязана, — решительно воспротивился окончательно растерявшийся Коркут и отступил от сестры на шаг, с трудом веря, что видит перед собой того же человека, который не так давно был готов его убить. — Я не достоин...       Незнакомая прежде нежность засветилась на дне бездонных глаз сестры, глядевших на него непривычно внимательно и изучающе, точно видели его в первый раз в жизни, но от Коркута не укрылось, что нежность эта оставалась болезненной и скупой, тронутой неизменным внутренним горем, которому ещё не скоро суждено было растаять. С щемящим сожалением в раненом сердце шахзаде осознал, что никогда больше не увидит Хатидже такой, какой он встретил её несколько лет назад в дворцовом парке — любопытной, приветливой, справедливой госпожой, единственным лучиком света во тьме, надеждой и солнцем своих подданных. Потеря любимого человека навсегда изменила её, состарив на глазах её некогда молодую и отзывчивую душу, и так же обречённо Коркут понимал, что сам наверняка изменился до неузнаваемости, пройдя весь этот тернистый путь от простого воина-шпиона до полноправного наследника Османской династии. Отныне их объединила общая утрата, и они обязаны были пережить её вместе, как одна семья.       — Матушка доверяла тебе, — после недолгих колебаний изрекла Хатидже, посмотрев прямо в глаза брату непривычно твёрдым взором истинной госпожи. — Значит, и я готова поверить. Если ты дашь мне шанс, Коркут... Мы снова станем едины, как того хотела наша Валиде.       — Думаю, мы оба должны дать друг другу шанс, сестра, — из последних сил сдерживая подкатившие к горлу слёзы, выдавил из себя воин и даже заставил себя чуть улыбнуться. Ему казалось, он видит странно правдивый сон, настолько невозможным чудилось то, что сейчас происходило между ними. — Как жаль... Как жаль, что мама не видит нас сейчас...       В следующий миг он очнулся в бережных, слегка неуклюжих объятиях сестры, что в исступлении жалась к нему всем своим стройным телом, раздражая его стан трепетом прерывистого дыхания, шелковистые, порядком спутанные волосы оказались совсем рядом с его носом, так что ноздри защекотал давно забытый терпкий аромат ранней весенней розы. Прильнув щекой к его плечу, Хатидже плотно закрыла глаза, став похожей на перепуганного одинокого птенца, нашедшего наконец пристанище под крылом сильной птицы, и невольно Коркут испытал жаркое бесстрашное желание ценой собственной жизни защищать родную сестру, у которой в целом мире не осталось никого, кроме двух её братьев. Никогда ещё воин не чувствовал себя таким нужным и решительным, и впервые он уверенно подумал, что готов с честью носить своё новое имя.