Разлучённые

      Этому безнадёжно погребённому под давящей тяжестью невыразимых страданий сердцу уже никогда не суждено с прежним молодым рвением восстать из пепла, с неутихающим трепетом воспрянув после долгого сна, ибо невозможно вернуть тех, кто ушёл навсегда, покорившись непререкаемой воле мудрейшей судьбы. И всё же, несмотря на рассеянное понимание безвозвратных изменений, произошедших с ним, это разбитое сердце оказалось ещё способным на то, чтобы приютить в себе толику желанного покоя, обманчиво нежного и подозрительно осведомлённого об истинных, самых глубинных его мечтаниях, так что исчезла куда-то пожирающая его изнутри исступленная боль, сменившись обречённым воцарением великой печали, которая отныне превратилась в его постоянного душевного спутника. Едва ли понимая, какие именно перемены случились в его утомлённом сознании и, возможно, даже не замечая их, Коркут, в полной уверенности, что решительно всё в его состоянии осталось нетронутым, в степенном, но теперь ничуть не обременяющем молчании переступил порог манящих его в свои серые чертоги покоев, опасливо задетых непослушными лучами выглянувшего из-за края неба солнца. Равнодушная подавленность овладела им после прошедшего разговора с сестрой, поэтому он нисколько не удивился, что за время их отсутствия огненное светило успело так высоко подняться по незримой лестнице крутого небосклона, с жадным нетерпением взбираясь на самую вершину прозрачного купола и всё больше распаляясь от растущего в нём безудержного тщеславия. Ничто теперь не напоминало о минувших горечах помеченной самой смертью ночи, несущий долгожданное освобождение омрачённым мыслям и израненной душе гордый рассвет словно надоевшую пылинку сдунул с немого мира беспросветное полотно венценосной тьмы, низвергая её безрадостное правление, однако человеческие сердца оказались не столь подвластны убаюкивающему влиянию занимающегося на горизонте дня, предпочитая хранение в себе горестных воспоминаний отчаянному желанию немедленно всё забыть. Если живущая в извечной гармонии со всеми природа неизменно беспрекословно подчинилась незапамятному круговороту света и мрака, с лёгкостью отпустив все дарованные ей надменной ночью роскошные чёрные одеяния, то человек, известный как существо крайне высокомерное и независимое, упрямо не хотел расставаться с недавно пережитым настоящим, что отныне превратилось в обычное утраченное прошлое. Отказываясь понимать столь простую и до смешного очевидную истину, он продолжал бездумно цепляться за потерянную душу, находя своеобразное наслаждение в том, чтобы винить себя в случившейся смерти, и ни наступление на его затуманенных сплошной тоской глазах нового неповторимого дня, ни безостановочное течение в неизвестную вечность собственной жизни не могло заставить его подпустить к себе хоть немного целительной надежды. В то время, как за пределами погружённых в слепое оцепенение покоев готовилась возродиться после непродолжительного сна обычная мирская жизнь, в стенах бесхозной комнаты она будто остановилась, и никто не возражал против блуждающей среди них хитрой смерти, даже не догадываясь, что она всё ещё находилась среди них, притворившись бестелесной тенью в дальнем углу, куда пока не дотянулся зловещий коготь охотившегося на неё солнца. И в голову скорбящим не приходило, что прямо сейчас рядом с ними влечёт своё незаметное существование та, что отобрала у них дорогую им душу, что в густом воздухе витают частицы её тёмной материи, отравляя покалеченный разум неизлечимым страданием, от которого неумолимо тают внутренние силы и рвутся одна за другой прочные нити жизни. Нет, они не могли умереть, ведь каждому из них смерть предписала собственный, отдельный приговор, но все они умирали внутри по мере того, как уединялись со своей болью, отказываясь возвращаться в не зависимую от них реальность.       Пропустив притихшую после откровенной беседы Хатидже вперёд, Коркут прошёл следом, также страшась проронить хоть одно лишнее слово — оба до сих пор чувствовали себя немного неловко из-за произошедшего между ними примирения спустя столько лет заклятой размолвки, но тем не менее они единогласно решили не утаивать это от Сулеймана, чтобы дать ему повод для самой слабой радости. За время их отсутствия брат и не подумал покидать своё место: приблизившись к всё так же распахнутым настежь дверям террасы, они обнаружили его сидящим на подушке в совершенно неподвижной позе, с безупречно ровной вытянутой спиной и расправленными плечами, как и подобает великому падишаху. То ли повелитель в самом деле не сразу услышал вполне отчётливый звук чужих шагов позади себя, то ли предпочёл притвориться, что ничего не заметил, но лишь после учтивого поклона, который отвесили ему сперва Коркут, а потом и непривычно оробевшая Хатидже, он соизволил обернуться на вернувшихся и встать им навстречу, с поразительной ловкостью вскочив на ноги, словно подготовившись к этому заранее. Мнительно переглянувшись, шехзаде и госпожа старательно избегали пронизывающего голубого взгляда, что беззастенчиво изучал их с головы до ног с каким-то суетливым вниманием, лучше всяких слов указывавшим на его тщательно скрываемое волнение. Никто из троих не торопился разрушать повисшее между ними невыносимое молчание, похожее на застрявшую в горле кость, и все предпочитали мучительно давиться невысказанными словами, втайне малодушно надеясь, что кто-нибудь другой, а не он, положит конец этим неловким мгновениям. Какое-то шестое чувство, как нельзя кстати пробудившееся в несколько оклемавшемся существе Коркута, подсказало ему, что именно ему придётся брать ситуацию в свои руки, поскольку брат и сестра ещё помнили о вспыхнувшей между ними постыдной перепалке прямо в священных покоях умершей матери и упрямо прятали друг от друга одинаково сожалеющие взоры, не решаясь сделать первый шаг к примирению.       — Мы с Хатидже немного поговорили, — самым непринуждённым тоном, на какой он только был способен в сложившейся обстановке, выдавил шехзаде, мысленно проклиная предательские надсадные хрипы, служившие недвусмысленным доказательством его недавних слёз, — и решили, что пора зарыть меч вражды. Я думаю, вам нужно сделать то же самое.       Глядя на каменные, пугающе неподвижные лица госпожи и султана, Коркут на миг испугался, что они не услышали ни слова из того, что он говорил, но несколько мгновений спустя непроницаемый взгляд мрачного Сулеймана чуть посветлел и с незнакомой надеждой посмотрел в бесконечно печальные глаза сестры, ещё мокрые после недавних слёз. Непостижимо хрупкая нить невербального взаимопонимания бесшумно соткалась между этими схлестнувшимися друг с другом родными взорами, постепенно и бережно укрепляя пошатнувшееся безусловное доверие, и объятое стальными цепями стесняющей грудь томной тоски сердце Коркута слабо запело от вспыхнувшей в нём тусклой тени забытой радости, больше похожей на затаённое облегчение.       — Что это значит? — без намёка на суровую требовательность, присущую его властному тону, произнёс несколько растерянный Сулейман и с таким отчаянным рвением воззрился в осунувшееся лицо Хатидже, будто стремился отыскать в его с детства знакомых чертах следы какого-то давно увядшего чувства.       — Я признаю шехзаде Коркута Хазретлери своим братом, — почти торжественно, но от того не менее боязливо заявила сестра, и Коркуту показалось, что она едва борется с назойливым желанием отвести взгляд. — Ты помиловал его, значит, и ты тоже. Он должен остаться здесь, в нашем дворце, и стать полноправным наследником Османской империи. Матушка бы этого очень хотела.       — Разумеется, Коркут останется с нами, — с неуловимой мягкостью в потеплевшем голосе заверил её Сулейман, при этом выразительно покосившись на терпеливо молчавшего в стороне брата, который не замедлил ответить ему неприкрыто одобрительным взглядом, давая своё согласие. — После всего, что нам пришлось пережить, мы просто обязаны воссоединиться и стать настоящей семьёй. Мы будем жить здесь все вместе и вместе управлять нашей империей. Что скажешь, Коркут?       Встретив преисполненный потаённого ожидания взгляд повелителя, шехзаде не сумел сдержать вновь поднявшийся откуда-то из глубин его встрепенувшегося существа жаркий огонёк опьяняющего восторга, что на миг заглушил плотно засевшую внутри ненасытную боль, позволив ему без прежнего страха поверить в то, что наконец наступит то самое незыблемое счастье, к которому он стремился все эти годы. Прозрение было столь велико и неожиданно, что он только в последний момент вспомнил, кто стоял перед ним в ожидании его ответа, не сводя с него сдержанно изучающего взгляда, даже сейчас светившегося глубокой особенной любовью, и отныне никакая сила не смогла бы помешать ему выразить своё бесконечное почтение этому мудрому и справедливому человеку, когда-то подарившему ему шанс изменить свою судьбу. В памяти внезапно воскрес тот далёкий весенний день, когда пути загадочного охотника Аваре и воина с персидских земель Рахмана пересеклись и с тех пор тесно сплелись в единую тропу, которая всё это время вела их к сокрытой от них неопровержимой истине. Безмерная благодарность затопила восхищённо оглядывавшего своего повелителя Коркута, почти лишая его возможности нормально дышать, и сила испытываемых им незабвенных чувств оказалась настолько сокрушительной, что сперва он не находил слов, чтобы передать свои эмоции брату.       — Я почту за честь править этим великим государством вместе с тобой, — вложив в эти торжественные слова всё питаемое им непоколебимое уважение и всю разогревшую его братскую любовь, вымолвил охваченный непонятным волнением Коркут и согнулся в низком долгом поклоне перед султаном, с небывалым наслаждением выполняя это повседневное и ставшее для него обыденным действие. — Спасибо тебе за то, что когда-то ты привёл меня во дворец и посчитал достойным твоего бесценного доверия. Клянусь, что отныне и навсегда моя преданность принадлежит тебе и Османской империи.       — Больше ты не должен кланяться мне, брат, — прозвучал у него над головой мягкий голос Сулеймана, и затем чужие сильные пальцы сомкнулись на его плечах и плавным давлением выпрямили его склонённый корпус, вынудив поднять голову и разогнуть шею. — Мы с тобой равны, не забывай об этом. В глубине души я очень хочу, чтобы в тебе осталось что-нибудь от того осторожного, но отважного Шупхели, которого я встретил тогда в лесу. — Увидев, что глаза Коркута при этих его словах просияли, Сулейман, вполне удовлетворившись такой реакцией, повернулся к сестре: — Твоё слово, Хатидже.       С едва уловимым, но неоспоримо желанным ощущением утраченного недавно счастья Коркут нетерпеливо мерил выжидающим взглядом застывшую в странном оцепенении сестру, нисколько не сомневаясь, что она сейчас с не меньшей радостью выразит своё согласие и все трое детей Матери-Львицы наконец объединятся, чтобы построить новое безмятежное будущее. Однако мгновения шли одно за другим, всё больше оттягивая время ответа госпожи, а она так и продолжала молчать, уставившись невидящими глазами куда-то сквозь братьев, словно видела там нечто, пугающее её и завораживающее одновременно, и при этом текучий взгляд её подёрнулся каким-то мутным туманом тщательной задумчивости, которая вовсе не понравилась Коркуту. Чувствуя, как нарастает в его освобождённой от железных тисков груди неприятный трепет, он непонимающе уставился на онемевшую Хатидже пытливым взором, уже с трудом сдерживаясь, чтобы не поторопить её с ответом, но та словно и не замечала всеобщего замешательства. Вот её сосредоточенные глаза, подсвеченные со стороны террасы солнечным золотом, в последний раз загадочно вспыхнули, являя ей неожиданное озарение, и она поспешно моргнула, будто прогоняя неугодное наваждение. Облегчению Коркута не было предела, когда он понял, что прежде рассеянный, отчасти настораживающий взор сестры вновь приобрёл осознанность, но стоило ей в упор посмотреть сначала на Сулеймана, а потом и на шехзаде, как тот внезапно ясно ощутил подступившее к нему плохое предчувствие, подогреваемое непоколебимой решимостью, которую он видел в тоскливых глазах Хатидже.       — Аллах свидетель, как я горжусь вами, мои дорогие братья, — на удивление спокойным голосом начала она, смакуя каждое слово, словно любимую сладость, и в нём Коркуту послышалась давно забытая щемящая нежность, приправленная чем-то ещё — чем-то печальным и... Обречённым? — Знайте, что бы ни случилось и сколько бы ни минуло лет, я всегда буду любить вас. Но нам не суждено разделить наше будущее на троих... Это невозможно.       — Что ты такое говоришь, Хатидже? — искренне изумился Коркут, внутренне похолодев от мерзких подозрений, что огромным камнем рухнули куда-то в его желудок, увлекая за собой отчаянно бьющееся сердце. — Почему невозможно?       — Я долго думала и наконец приняла решение, — всё с той же поразительной невозмутимостью отозвалась Хатидже, бросив на шехзаде бесконечно уверенный взгляд, в котором не было ни тени сомнений, и от этого воин чуть не завыл в голос, только теперь осознав, что каким бы ни оказалось это решение, отговорить от него твёрдо убеждённую госпожу не удастся. — Для меня в этом дворце больше нет счастья и не будет никогда. Здесь слишком много печальных воспоминаний, слишком много пролитых слёз и пережитой боли... Рустем, Валиде, Мустафа — их всех я потеряла здесь, а ведь они были моей семьёй. Но у меня осталась Кехрибар, и я хочу подарить ей счастливую и беззаботную жизнь, которой она достойна. Поэтому... Я решила покинуть Топкапы вместе с ней.       — Но вы можете быть счастливы и здесь! — в отчаянии возразил Коркут, отказываясь верить в то, что услышал. Неужели после всего произошедшего Хатидже действительно готова их бросить и причинить им новую боль?! — Боль не вечна, Хатидже, когда-нибудь тоска пройдёт! Сейчас мы должны быть рядом, ты не можешь взять и оставить нас! Неужели вместе с мамой мы потеряем ещё и тебя?!       Сжигаемый невыносимым негодованием, Коркут обернулся на Сулеймана, ища поддержки у мудрого повелителя, но резвое дыхание застряло у него в горле, когда он прочёл в широко распахнутых глазах брата отражение собственного смятения и точно такое же уязвлённое непонимание, что теперь овладело им без остатка. Казалось, Сулейман готовил себя к любому приговору, но никак не мог предугадать, что сестра поступит с ним подобным образом и решит уехать именно сейчас, когда они так нужны друг другу. Приходилось отдать должное самообладанию Хатидже: с достоинством, присущим госпоже, она выдержала испытующий взор брата, и ни один мускул не дрогнул на её вмиг постаревшем лице, испещрённом ранними морщинами. Только теперь Коркут с дрожащей болью в обманутом сердце впервые разглядел, как увяла и иссохла раньше прекрасная, светлоликая госпожа, какой неизгладимый след оставило в её проницательной душе перенесённое горе, и тут же голову пронзила неугодная, но до страшного правдивая мысль, что Хатидже в самом деле будет лучше за пределами родного дома.       — Коркут прав, ты не можешь бросить нас наедине с болью по нашей общей потере, — мягко и вместе с тем твёрдо произнёс Сулейман, справившись с одолевавшим его замешательством. — Я не позволю тебе уехать! В тебе говорит печаль, ты должна ещё раз всё обдумать...       — Я уже обдумала, Сулейман, — тихим голосом перебила повелителя Хатидже и обратила на него непостижимо сожалеющий взгляд своих проникновенных глаз, в которых отныне навсегда поселилась глубокая тоска. — Если я останусь, я никогда не смогу забыть о смерти Валиде. Всё вокруг будет напоминать мне о ней, и я буду бесконечно страдать... А там, за пределами стен дворца, у меня есть шанс начать новую жизнь и обрести счастье. Я знаю, что вы будете скучать. Я тоже. Но так нужно, брат. Пожалуйста, не удерживай меня. У меня и без того разрывается сердце.       — Если оно разрывается, тогда останься! — не сдавался Сулейман, с большим напором изучая госпожу чуть ли не повелительным взглядом, и на какой-то миг Коркут испугался, что султан потеряет терпение и насильно запрёт сестру во дворце. — Всё наладится, я обещаю... Мы сделаем всё, чтобы ты была счастлива! Только не уходи, прошу тебя.       Неприкрытая мольба, прозвучавшая в потерянном голосе Сулеймана, до глубины души тронула Коркута, пробудив в нём острое сочувствие к безутешному брату, но сам он уже расстался с надеждой переубедить Хатидже, хотя при одной мысли о том, что сестра покинет их навсегда, ему становилось невыразимо горько. В один день он потерял и мать, и сестру, собравшаяся воедино семья, мечтавшая о совместном счастье, распадалась прямо на глазах. И он ничего не мог сделать с этим, мог только наблюдать и молча лить слёзы по утраченному, нехотя смирившись с тем, что его мечты так и останутся всего лишь мечтами.       — Прости, Сулейман, — грустно улыбнулась Хатидже, посмотрев прямо в молящие глаза брата смиренным взглядом, где постепенно возрождалась уснувшая на время неизгонимая боль, словно госпожа только сейчас поняла, на какую муку обрекает себя и своих братьев. — Мне очень жаль. Это мой путь, я чувствую, что найду свою судьбу вдали от родных стен. Но я всегда буду помнить вас и любить, каждый день я буду молить за вас Аллаха. Желаю вам счастья.       — О, Хатидже! — Сулейман порывисто обхватил стройный стан сестры своими сильными руками и бережно прижал её к себе, крепко обнимая. У Коркута защипало в глазах, и он так и не решился обнять Хатидже с другой стороны, всё ещё ощущая некую неловкость после их объятий на балконе. — Я буду очень скучать по тебе, сестра. Знай, ты всегда будешь желанным гостем в этом дворце.       — Ты точно уверена? — в полголоса прошелестел Коркут на ухо госпоже, наклонившись к ней так близко, что ему не составило труда расслышать её лёгкое как крылья мотылька дыхание.       Аккуратная головка сестры повернулась к нему, не отстраняясь от плеча Сулеймана, и в глаза шехзаде уставился непостижимо тоскливый, но всё же непоколебимый взгляд, в котором мучительная боль предстоящей разлуки смешивалась с отдалённым и беспредельно сильным желанием отправиться на поиски своего собственного счастья. Лишь взглянув в эти как никогда решительные глаза, Коркут сразу понял ответ на свой вопрос и больше не нуждался в каких-либо объяснениях, не уставая внутренне восхищаться напористостью своей сестры, наверняка унаследованной ею от их общей матери. Словно наяву он распознал перед собой незабываемые мудрые, светлые глаза ушедшей Валиде, а потом ему почудилось, что он слышит издалека её рассеянный ветром нежный голос:       «Не бойся, сын мой. Я пригляжу за ней. Обещаю».       Подёрнутая первым зимним инеем, совсем молодым и довольно некрепким, узкая тёмная тропа витиевато уводила в глубь бесконечно туманного, исхоженного вдоль и поперёк притихшего сада, именно сейчас казавшегося совершенно неизведанным, непокорно диким и непривычно молчаливым, словно какая-то неверная сила вдруг проникла в его неприкосновенную обитель и вытянула из него всю теплоту земной жизни. Скользкие, дерзко подмигивающие из своих незримых укрытий рваные тени без всякого стеснения ложились прямо под ноги непрошенным прохожим, беззастенчиво пугая их внезапными непонятными шорохами то тут, то там, путаясь среди их плотной телесной оболочки, вселяя необоснованную и сумасшедшую панику, что могла бы навести на подозрительные мысли какого-нибудь тайного наблюдателя, которому пришлось бы увидеть, как те с первобытным смятением в глазах оглядываются по сторонам, недоумевая, что же могло так напугать их. Скованная льдистыми цепями тонкого морозного серебра земля неприлично громко похрустывала под сапогами, разнося далеко по спящему парку раздражающие шелесты, с каким лопалось и ломалось хрупкое, только что проложенное ночными заморозками покрытие, и под ним немедленно проглядывалась сплошь чёрная, окончательно помертвевшая почва, уже впавшая в зимнее забытьё до следующего нежного луча дождливой весны. Заманчиво сверкая чуть рельефной гладью под бледным светом высоко стоявшего солнца, словно россыпь драгоценных камней по всему саду, ледяная поверхность покрывалась мелкими, слепящими глаза блёстками, на дне каждой едва заметной выемки притаились пугливые блики, и только в тени, что щедро отбрасывали на совершенно беззащитную перед лицом холода землю жалкие облетевшие деревья, исчезала эта причудливая игра редкого сияния. Простираясь к пасмурному небу, затянутому грозными снеговыми тучами, кривые оголённые ветви впавших в дрожащее оцепенение осин и клёнов роняли извилистую густую тьму к подножию собственных постаревших стволов, отчего заледеневшая каменная тропа под ними покрывалась целым лабиринтом переплетённых друг с другом бестелесных полос. Испещрённая этим замудрённым узором ухоженная земля, чувствуя себя в небывалой безопасности, как в пору пышной роскошной листвы на её гигантских защитниках, незаметно испускала последнее неслышное дыхание прежде чем беспробудно заснуть вплоть до желанного сезона блаженного тепла, укрываясь в надёжной тени колыхаемых северным ветром стволов и ветвей, словно во мраке царственной ночи. Коротко подстриженные кусты, что росли аккуратными рядками вдоль всех многочисленных троп обширного парка, тоже лишились своего прежнего завидного убранства, и теперь набирающий силу кусачий ветер беспрепятственно, с каким-то ведомым лишь ему одному наслаждением трепал тонкие хрупкие веточки растений, заставляя их испуганно свистеть и в отчаянии жаться друг к другу. Давно уже нельзя было наблюдать на некогда цветущих, красочных, ароматных клумбах диковинные цветы, пестревшие с разных сторон таким несметным количеством ярких лепестков, что от всего этого смешения буйных красок рябило в глазах, а дыхание перехватывало от витавшего в нагретом воздухе головокружительного благовония терпких роз, пьянящих тюльпанов и ублажающих бархатцев. Теперь же вокруг, куда ни кинь взгляд, царила гложущая сердце пустота, навевая страшную тоску особенно чувствительным существам, растаяли бесследно ревниво залезавшие друг на друга неповторимые цвета, изо всех сил добиваясь, чтобы их непременно заметили, а в приправленном морозной свежестью подвижном воздухе отныне ощущались лишь тоскливые запахи отсыревшей почвы, сгнивших листьев и дряхлой коры. Непередаваемое тяжёлое чувство всеобщей покинутости, безнадёжной опустошённости вселяло в шедших по серебряным тропам нынешнее состояние сада, нисколько не облегчая и без того увесистый груз общего бремени, что мужественно несли они на своих плечах, и поэтому за всю эту унылую дорогу длиною в целую вечность никто не проронил ни слова, никто не оторвал погасших глаз от земли, прекрасно зная, что смотреть ему не на что.       Ровная цепь одинаково глухого звука чужих шатких шагов неотступно преследовала бредящего позади Коркута с тех самых пор, как он покинул дворец и вышел на открытый воздух, с трудом уговаривая себя двигаться всё дальше и дальше, и лишь этот монотонный шелест, прочно засевший в ушах, был единственным звуком, который ему суждено было услышать в безмолвном парке. Отрезанный от всего внешнего мира, погружённый в прожорливый омут одолевавшей его муторной печали, шехзаде в едином сдержанном темпе шагал сквозь знакомые лабиринты дворцового сада, ни замедляясь, ни ускоряясь, однако мыслями он витал далеко за пределами собственного покорного тела, не задумываясь над правильностью и характером своей походки. Нет, он не видел ошеломляющего перевоплощения его любимого парка из необыкновенно цветущего края в тоскливую пустыню, как и не видел застенчивой уязвимости росших по бокам от него деревьев и кустов, поскольку не собирался хоть на миг обращать неясный взгляд куда-либо, кроме неизменно черной земли под ногами, иногда заплатанной размягчённым на полуденном солнце инеем. Пусть предчувствовавшее скорое ослабление своей власти солнце изо всех сил грело обнажённую шею Коркута, бросая небрежные лучи ему в спину, пусть совершенно неуправляемый ветер жадно трепал полы его неброского одеяния, как несмышлёный щенок уговаривая поиграть с ним и наградить заслуженной лаской, он оставался глух и равнодушен к этим природным знамениям, упрямо игнорируя шалившую вокруг него жизнь.       Неизвестно, сколько бы ещё он шёл в столь замкнутом и отрешённом состоянии, решительно ни на что не обращая внимание, если бы какое-то не ведомое ему желание не вынудило его поднять наконец понуро склонённую к груди голову, отяжелевшую от горьких мыслей, и не оторвать от земли безжизненный, как у мертвеца, взгляд, готовый, казалось, вдребезги разобьётся на сотни осколков при одном неверном движении. Безразличный взор Коркута тут же упёрся в плавно плывущую перед ним гордо вытянутую в идеально ровную струну спину, накрытую кремовым бархатным плащом с украшавшими его золотистыми узорами, напоминающими изящные изгибы гибких виноградных лоз. Вот только ставший ещё более придирчивым и броским взгляд шехзаде мгновенно распознал истинное состояние того, кто чуть слышно шествовал перед ним на некотором расстоянии, тревожа податливый лёд приятным хрустом: острые плечи стройной угловатой фигурки горестно поникли, из-за чего хорошо заметные под не слишком плотной тканью накидки лопатки беззастенчиво выпирали, указывая на пугающую худобу, которая без боя сломила их тихую хозяйку. Всё такая же на первый взгляд сдержанно поставленная поступь при более детальном наблюдении превращалась в неуверенную и сломленную, так что казалось, будто подточенная многодневным трауром госпожа вот-вот оступится и как подкошенная рухнет на землю, при этом совершенно не почувствовав боли в рассечённых ладонях. Каштановые волосы, всегда чуть завитые, безупречно ухоженные, отливающие здоровым блеском, непослушно выбивались из-под надвинутого на лоб капюшона, мёртвыми змеями извиваясь на ветру, и выглядели так, точно давно не знали расчёски, хотя широкие края бархатного капюшона тщательно скрывали от посторонних глаз отсутствие у монаршей особы какой-либо причёски. Только Коркуту дано было знать, какие непостижимые муки терзали его сестру в течение тех сорока дней, в которые проводилась панихида по покойной Валиде, и как болезненно, как неистово разрывалось сейчас её затихающее сердце, когда близко подступил неотвратимый час прощания. Шехзаде знал, несмотря на стойкое желание Хатидже безвозвратно покинуть родные места, отправившись на поиски лучшей жизни, убитая безутешным горем госпожа внутренне обливалась беспомощными слезами, и до сих пор в её неизлечимой душе таилась суровая борьба между той её частью, что жаждет вырваться прочь из места своего нравственного падения, и той, которая ещё продолжала верить, что счастье всё же возможно именно здесь, в стенах, где испустила последний вздох горячо любимая ею мать. Сестра твёрдо настояла на том, чтобы присутствовать на панихиде по умершей госпоже, и на протяжении всех сорока дней братья не отходили от неё ни на шаг: старались не оставлять в одиночестве, занимали непринуждёнными беседами, когда особенно остро чувствовали её тоску, но в то же время не стремились переубедить её или повлиять на её выбор. Безусловно замечая усиленную заботу со стороны Сулеймана и Коркута, Хатидже награждала их робкими признательными взглядами и короткими словами благодарности, а через три недели на её осунувшееся лицо даже вернулась слабая улыбка, которую братья впервые за столько дней наблюдали у неё на очередном совместном ужине, когда Сулейман рискнул отпустить одну из своих тонких шуток. Однако вопреки чуть улучшившемуся состоянию госпожи, она так и не отказалась от своего решения уехать, наоборот, стала только упорнее настаивать на своём отъезде и, как только погас последний день панихиды, наспех собралась, готовая отправиться в путь. И вот теперь Коркут, вызвавшийся проводить сестру до кареты, в угрюмом молчании следовал за Хатидже по изменившемуся до неузнаваемости саду, из уважения к её безмолвному прощанию с местом своего детства храня при себе все ненароком рвущиеся наружу слова, и вместе с ней остановился в нескольких шагах от кареты, запряжённой двойкой резвых серых рысаков. В нетерпении роя мощными копытами землю, выносливые скакуны иногда раздражительно фыркали, призывая людей поторопиться, но стоило кучеру дёрнуть повод упряжи, как кони испуганно замолкали до тех пор, пока новая волна вольного зова вновь не взыграет под их лоснящимися шкурами.       Стоя рядом с сестрой и самозабвенно вдыхая острый воздух холодного полудня, Коркут рассеянно и без особой страсти наблюдал сначала за неугомонными жеребцами, изнемогающими перед долгожданной возможностью размять затвердевшие мышцы, потом за мерно раскачивающимися над его головой голыми ветвями, чьи острые концы безболезненно царапали сумрачное небо, а после и за неподвижно застывшей рядом с ним Хатидже, стараясь угадать, о чём она всё-таки думает, в последний раз оглядывая родной сад. Затемнённые какими-то далёкими, мало осознаваемыми мыслями глаза молодой госпожи медленно, точно получая от этого понятное лишь им одним наслаждение, скользили по ровным рядам беззащитных перед морозом деревьев, убегали в самую глушь сумрачного парка по мало освещённым ленивым солнцем дорогам и так же неторопливо возвращались обратно, взлетая вверх, к усыпанному перегоревшей золой горизонту. И тогда вполне понятная и вместе с тем безнадёжная тоска пугливой искоркой вспыхивала где-то на дне отсутствующего взгляда, мимолётно вселяя в доверчивое существо Коркута робкое предположение, что сестра готова передумать, чтобы не терзать себя и осиротивших братьев ненужным расставанием. Однако слишком быстро этот спасительный огонёк затухал, вновь погружая не по годам уставшие, измученные глаза в непроглядную тьму, и сразу сходила на нет желанная мысль шехзаде, безжалостно напоминая ему, что всё уже давно решено. Пристально разглядывая необыкновенно взрослое лицо Хатидже, овеянное глубоким и осознанным смирением, Коркут не мог не восхищаться выдержкой разбитой горем девушки, которая собирала в себе последние силы, чтобы достойно попрощаться с братом и навсегда покинуть родной дом.       — Здесь мне придётся оставить тебя, — глухо проронил Коркут, даже не пытаясь придать своему голосу хоть долю должной твёрдости. К чему притворяться, если оба они знают, что отныне каждый из них пойдёт своим путём и никогда больше нити их судеб не переплетутся?       — Не печалься, брат, — с щемящей нежностью на дне хриплого тона выдавила Хатидже, развернувшись к нему и открыто посмотрев ему в глаза бесконечно сожалеющим взглядом. Но сожаление это говорило отнюдь не о том, что ей горько покидать братьев и родной дворец — шехзаде прекрасно понимал, что госпоже жаль обрекать членов своей семьи на пожизненную тоску по потерянной наследнице. — Кто знает, что готовит нам будущее? Возможно, это не последняя наша встреча.       — Значит, ты уезжаешь не навсегда? — сам не зная, откуда у него появилась столь непоколебимая уверенность, воспрянул Коркут, с затаённой надеждой вглядевшись в покрытые болезненными красными трещинками глаза сестры. — Ты будешь навещать нас?       Безутешно сочувственный взор устремился на затаившего дыхание наследника из-под широких краёв надвинутого на бледное лицо капюшона, и внезапно воин с незабвенной ясностью прочёл в его высыхающих глубинах молчаливый ответ на заданный вопрос, который вмиг разрушил все его несбыточные фантазии, и испытанное им резкое прозрение напомнило ему отрезвляющую боль после жёсткой пощёчины. Достаточно было поймать медленно сгорающий подобно предрассветным свечам блеск в пустынных омутах напротив, чтобы понять, что Хатидже не вернётся. Словно ощутив пока не до конца умершим сердцем нахлынувшее на брата неистовое отчаяние, госпожа и не подумала подтверждать его немые догадки собственным ответом: она видела, что Коркут всё осознал, и лишь продолжала в нерушимой тишине изучать его стремительно темнеющий взгляд, ещё недавно преисполненный последней надежды.       — Мне жаль, Коркут, — почти шёпотом пророкотала госпожа, и бледные губы её тронула призрачная тень ласковой улыбки, с какой беззаветно любящие матери смотрят на своих несмышлёных детей. — У вас с Сулейманом своя дорога, у меня — своя. Вам предначертано сделать нашу империю великой, а мне — найти в себе силы жить дальше, хотя бы ради моей дочери. Когда-нибудь Аллах вознаградит нас за каждую пролитую слезу.       — Мы могли бы стать семьёй, — поддавшись порыву охвативших его уязвимых чувств, напомнил сестре Коркут и с откровенной мольбой в округлённых глазах воззрился на неё с таким бестрепетным остервенением, будто превратился в раненого волка, не способного сцапать зайца, сидящего прямо у него перед носом. — Мы стали бы счастливыми, все вместе... И никому из нас больше не пришлось бы терять друг друга.       — Знаю, — терпеливо отозвалась Хатидже, словно не замечая дикого пламени, что вовсю плясало на поверхности братских глаз. — Но я приняла решение, Коркут. Моя судьба лежит за пределами этих стен, я чувствую это. Прошу, поверь мне.       — Я верю, сестра, — с усилием произнёс окончательно подавленный её отказом шехзаде, и его плечи уныло сгорбились, а разочарованный взгляд метнулся в сторону, не в силах более смотреть в родные глаза, которые он имел счастье лицезреть в последний раз. — Мы никогда тебя не забудем. Я жалею лишь о том, что не узнал тебя достаточно хорошо и потратил дарованное мне время на бессмысленную ненависть. И всё же, я люблю тебя.       Казалось, эти простые слова вдохнули утраченную жизнь в подавленный образ юной госпожи: её угловатое лицо с ярко выраженными скулами вдруг прояснилось, так что с него слетела траурная фота омерзительных теней, которые придавали ему лишний возраст. Болезненно сухие глаза, чьи недавние жгучие слёзы выжег с ресниц ледяной ветер, лихорадочно засверкали, как пара светлячков в летнюю ночь, в потерянном взгляде впервые за долгое время скорби возродилась уничтоженная воля к свободе и счастью. Наблюдая за этим мгновенным преображением, Коркут сам невольно улыбнулся, точь-в-точь вторя слабой улыбке на тонких губах Хатидже, и с чувством сжал её хрупкие холодные пальцы в своих горячих ладонях, желая подольше оттянуть безвозвратный миг вечной разлуки. Как горька боль от расставания, и как несравнимо счастье от долгожданной встречи! Но разве правда, что за каждой разлукой всегда наступает воссоединение?       — Благословишь меня? — выдохнула в матовую туманность зимнего утра заворожённая этим роковым мгновением Хатидже, возвращая улетевшего куда-то мыслями Коркута в обречённую реальность, где он вновь столкнулся с печальными глазами своей сестры. Предательская память зачем-то перебросила его тот далёкий день, когда он вот так же провожал прочь из дворца раздавленную горем Махидевран, только что потерявшую единственного сына. До сих пор никто не знал, что именно он был повинен в преждевременной смерти маленького шехзаде, и уже привычное чувство вины отравленной стрелой пронзило его сердце, словно стремясь причинить Коркуту ещё больше боли. Но она ошиблась в своих расчётах: больнее, чем теперь, ему ещё никогда не было и больше не будет.       — Благословляю тебя, — стараясь убрать из ослабевшего голоса неугодную удручённость, проговорил знакомые слова Коркут и затем склонился над Хатидже, мягко прильнув губами к её гладкому лбу. — Пусть Аллах озарит твой путь, куда бы ты ни отправилась. Прощай, Хатидже.       Он плохо осознавал собственное существо в тот момент, когда сестра, плавно вызволив свои женственные ладони из его рук, в сдержанном молчании прошествовала к подготовленной карете, где уже заняла своё место скромная служанка со спящей у неё на руках Кехрибар, бережно прижатой к груди. Ожесточённый порыв ветра свирепо взметнул в воздух полы бархатного плаща госпожи, точно препятствуя ей преодолеть последнее расстояние до повозки, и, словно повинуясь его неизвестному приказу, вдруг замерла у самого подножия ступеней, медленно обернувшись на застывшего на прежнем месте неподвижного Коркута. Шехзаде изо всех сил уповал на то, что сестра сжалится над ним в минуту прощания и не станет углублять кровоточащую рану на сердце, оборачиваясь на него в последний раз, однако с честью выдержал её непривычно мягкий взгляд, приправленный каким-то не свойственным ей огоньком добродушного лукавства.       — Не убегай от своей любви, Коркут, — донёс до него непокорный ветер нежное воркование Хатидже. — Твоя избранница там, во дворце, она ждёт тебя. Я знаю, вы будете счастливы вместе. Да хранит вас Аллах и... Прощай.       «Моя избранница... Нигяр?»       Вдруг какая-то непреодолимая сила вцепилась в плечи Коркута, немилосердно стиснув каждую мышцу его тела странным напряжением, и настойчиво потянула его обратно ко дворцу, прочь от готовой уехать повозки и сидящей в ней сестры, навстречу беспрепятственной любви и по-настоящему безмятежному счастью. Он знал, что Нигяр, его верная возлюбленная, терпеливо ждёт их воссоединения, жаждет в открытую признаться ему в своих чувствах и до конца жизни забыть о необходимости прятаться от посторонних глаз, страшась строгого наказания. Сильнее, чем когда-либо, Коркут ощутил, как его нутро наполняется истинной любовью, а сердце, уснувшее под толстым слоем непробиваемого льда, вновь заливисто трепещет звонче любой голосистой птицы в этом саду, и яснее всяких других звуков он слышал, как откликается на этот страстный зов чужое сердце, ставшее ему роднее и ближе всех прочих. Теперь он знал, что впредь никогда не будет одинок, что настал и его черёд хлебнуть заслуженного покоя, разделив жизнь с любимой, и больше он не боялся посторонних осуждений, грязных слухов и язвительных перешёптываний за спиной. Окрылённый безудержным возбуждением, Коркут сорвался с места и наперегонки с ветром помчался по знакомой тропе во дворец, оставив позади одинокую карету, которая с еле слышным хрустом тронулась, проехавшись колёсами по заиндевелому гравию. Солнце приветливо светило ему в лицо, отчего-то потеплевший ветерок щекотал открытую кожу шеи и трепал взлохмаченные волосы, а перед глазами, так явно, словно в действительности, дрожал неповторимый, нежный образ Нигяр.       — Как прошёл Совет? — как бы невзначай поинтересовалась Нигяр, устремив вдаль подёрнутый очаровательной задумчивостью взгляд, в котором, тем не менее, легко можно было прочесть с трудом сдерживамый порыв радости.       Они стояли на краю маленькой мраморной террасы, чьи мощные колонны, тесно обвитые сухими побегами давно умершего винограда, отбрасывали густую прохладную тень на припорошенный пушистым рыхлым снегом пол, спасая восприимчивые к теплу снежинки от саднящих лучей зимнего солнца. Широкие каменные перила накрывал приличный слой выпавшего с утра снега, который скромно поблёскивал в слабом небесном свете, рассыпая по всей террасе снопы маленьких мигающих искр, и даже на старых ветвях замёршего винограда виднелся сверкающий налёт ночного инея, так что казалось, будто несчастное растение отчаянно жмётся к безжизненным колоннам, чтобы только спастись от набирающего силу холода. Но Коркут не чувствовал обжигающего острой безнадёжностью дыхания смертоносной зимы: наброшенная на плечи тёплая накидка из нежной шкурки молодого соболя берегла тело от любых непрошенных поползновений кусачего холода, а присутствие рядом неизменно любимой и прекрасной Нигяр согревало лучше всякой одежды, потому что насыщало его жизненной энергией изнутри. От самого беззаветно влюблённого сердца по жилам прокатывалась всё новая волна какого-то будоражащего кровь разряда, отчего внутри будто полыхал настоящий неукротимый пожар, однако Коркут, возможно, впервые в своей жизни не боялся сгореть до тла в этом неистовом огне, не боялся превратиться в безвольный пепел под невыносимым и в то же время ублажающим жаром зажжённых в нём тысяч свечей. Он скорее чувствовал, нежели знал, что Нигяр испытывает то же самое, безмолвно и с завидной покорностью тлея от полыхающего за оболочкой её стройного привлекательного тела пламени, и с достойным терпением ждёт, когда Коркут наконец присвоит её себе по-настоящему, погасив эту дерзкую стихию в их обезумевших душах свежими водами взаимной страсти. Потому она так исступленно жалась к нему своим изящным станом, опустив точёную головку на его широкое плечо, потому избегала смотреть на него, предпочитая застенчиво прятать свои проницательные глаза, чтобы не поддаться запретному порыву раньше времени. И Коркут самозабвенно отсчитывал последние мгновения, отделявшие его от того мига, когда он разделит ложе с любимой не втайне ото всех, а вполне открыто и законно.       — Лучше не бывает, — довольно протянул шехзаде, устроив руку на тонких плечах калфы и тем самым крепче прижимая её к себе. — Повелитель во всеуслышание объявил, что я его потерянный брат, шехзаде Коркут Хазретлери. Видела бы ты лица визирей, когда они услышали об этом!       — Могу себе представить, как они удивились! — прыснула ему в плечо Нигяр, так что её вытянутая спина мелко задрожала под его рукой в такт тихому смеху. Однако довольно быстро приступ её безудержного веселья миновал, и она с неожиданной серьёзностью заглянула в глаза Коркуту, пытливо изучая внимательным взглядом его расслабленное лицо. — Теперь всё будет иначе. Повелитель признал тебя равным себе, он готов разделить с тобой власть. Это большая честь, но одновременно с этим она может нести в себе опасность.       — Я никого не боюсь, — смело возразил Коркут, гордо вскинув голову, и в груди у него распалился бодрящий жар, словно в предвкушении хорошей битвы. — Если найдутся смельчаки, которые дерзнут навредить мне или моему брату, им не поздоровится. Теперь, когда у Сулеймана остался только я, я обязан беречь его любой ценой.       — Ты скучаешь по Валиде? — вдруг спросила Нигяр, участливо всмотревшись в расчётливые глаза друга, и Коркуту почудилось, что она мгновенно пожалела, что рискнула задать этот вопрос.       Какое-то странное, слишком неуловимое и незнакомое выражение в переливчатом голосе Нигяр заставило шехзаде помедлить с ответом, хотя очевидные слова уже рвались наружу, жаждя быть высказанными, дабы не истезать больше покалеченное многочисленными лишениями сердце. Скучал ли он по матери? Безусловно, ведь она столько лет служила ему опорой и поддержкой, всегда была рядом, чтобы помочь советом и направить на верный путь, искренне любила, несмотря на то что не знала, что на самом деле Коркут приходился ей родным сыном. И вот теперь, когда её не стало, исчезла и какая-то важная часть его жизни, словно кто-то посторонний бесцеремонно вломился в бережно хранимые архивы его прошлого и безжалостно выдернул оттуда самые первые и самые древние страницы, посвящённые тому недолгому времени, что он провёл в кругу своей настоящей семьи. Так много ему хотелось бы спросить у покойной матери, так много потерянных в безвозвратной пустоте лет они должны были наверстать вместе! Но разве теперь что-то изменишь? Если бы сожаление и чувство вины могли воскресить умерших, то Нуриман и Мустафа сейчас были бы живы...       — Я всегда буду скучать по ней, — наконец проронил Коркут и привычно зажмурился, ожидая знакомой нестерпимой боли в разбитом сердце при воспоминании о Валиде. Однако на этот раз вместо разрывающих грудь тупых терзаний он почувствовал лишь слабый, но от того не менее болезненный укол какого-то тоскливого чувства, напоминающего обречённость. — В моей памяти навсегда останутся её мудрые глаза, её воркующий голос, её мягкие руки... Я отдал бы всё, лишь бы провести рядом с ней последние мгновения её жизни. Но Аллах распорядился иначе моей судьбой. Мне не дано было увидеть предсмертных слёз моей матери.       — Госпожа могла бы гордиться тобой, — ласково заметила Нигяр, утешающе дотронувшись подушечками тонких пальцев до его плеча. — Ты нашёл своё место, раскрыл правду, несмотря на все препятствия. Ведь сейчас ты счастлив, верно?       — Если честно, не совсем, — осторожно признался Коркут, и сердце его возбуждённо затрепыхало в рёбрах при осознании того, что ему предстояло сказать. Он так долго переваривал в мыслях различные исходы этого воображаемого диалога, но всё равно оказался совершенно к нему не готов. — Знаешь, когда Хатидже уезжала, она сказала мне: «Не убегай от своей любви». И тогда я понял, что действительно больше нет смысла убегать и прятаться. Нигяр, я люблю тебя, я хочу быть с тобой. Без тебя я никогда не обрету покой и счастье.       — Так значит... Ты всё ещё хочешь этого? — в некотором приятном потрясении пролепетала Нигяр, мягко отстраняясь от шехзаде, и с затаённой надеждой на дне больших круглых глаз уставилась на него, будто стремясь внушить ему что-то с помощью своего пристального взгляда.       Вместо ответа Коркут внезапно настойчиво, но безболезненно схватил ошеломлённую девушку за плечи, развернув её к себе, и порывисто притянул к своему телу, увлекая её податливое существо в преисполненные страстной истомы объятия. Их губы неаккуратно столкнулись, безумно жаждя слиться в долгий непрерывный поцелуй, и всего мгновение спустя почти лишившийся самообладания от накативших на него возвышенных чувств Коркут ощутил на языке желанную женскую сладость, так мало известную ему, но всё же всегда узнаваемую, присущую лишь его неповторимой избраннице. А потом одного вкуса чужих девственных губ ему показалось недостаточно, ему хотелось большего, хотелось узнать, на что похожи плавные, взвешенные прикосновения женских рук и на что способны два загнанных сумасшедшим влечением друг к другу сердца в порыве охватившей их бесконтрольной страсти. Тесная близость нетронутого женского тела, необыкновенно изящного и умилительно доверчивого, опьяняла Коркута стремительно текущей внутри него жизненной силой, и бездумное сознание его наполнялось диким возмущением от того, что это безупречное существо до сих пор не принадлежит ему. Словно уловив резкое изменение в прежде сдержанном состоянии шехзаде, Нигяр неторопливо разорвала глубокий поцелуй, напоследок защекотав губы Коркута своим робким дыханием, и мягко отстранилась от него, при этом не выпуская из объятий. Тела их ещё плотно соприкасались друг с другом, но первичная магия нарушенной интимной идиллии была бесповоротно утеряна, так что Коркуту нехотя пришлось вернуться в реальность и смириться с тем, что время для этого пока не настало.       — Не сейчас, — с непередаваемо трогающей нежностью в голосе проворковала Нигяр, понимающе глядя в одержимые слепым желанием глаза друга, в которых затаился первобытный жадный огонь. Но она ничуть не боялась: напротив, вся изнывала от тех же вынужденных ожиданий, из последних сил сохраняя должное самообладание. — У нас ещё будет шанс... Сначала мы должны обручиться.       — Скоро мы сделаем это, моя Нигяр, — томно выдохнул ей в губы Коркут, снова склоняясь над своей возлюбленной. — Я поговорю с Сулейманом, он обязательно даст своё согласие. И тогда уже никто не сможет остановить нас...       — И разлучить, — тихо добавила девушка, выразительно сверкнув освещёнными тусклым слабеющим солнцем глазами, и беззаветно счастливому Коркуту в этот момент почудилось, что это кто-то заботливо зажёг для него путеводные свечи, разогнав сгустившуюся вокруг него тьму.       Затем она вдруг убрала руки с плечей шехзаде, потянувшись ими к своей лебединой шее, и аккуратно сняла с себя знакомую тонкую цепочку, на которой был подвешен её неизменный талисман — сапфировый камень. Необработанные грани рельефного минерала пленительно вспыхнули в редких солнечных лучах насыщенным лазурным огнём, завораживая приковавшего к нему восхищённый взгляд Коркута природной красотой, и Нигяр, точно наслаждаясь столь неподдельным восторгом со стороны друга, многозначительно улыбнулась, с готовностью предоставив ему сколько угодно любоваться сапфиром. Не успел Коркут опомниться, как довольно-таки увесистый камень тихонько звякнул у него на груди, ударившись о крупную пуговицу на роскошном кафтане, а потом подступившая к нему вплотную Нигяр завела руки ему за шею, умело застегнув цепочку с характерным коротким щелчком. По-прежнему не совсем понимая, что происходит, Коркут в недоумении посмотрел на калфу, когда она вернулась на место и приломляющий небесные блики камень богато заблестел у него на шее.       — Зачем ты отдала его мне?       — Чтобы вы с братом никогда не забывали друг друга, — ничуть не смутившись, пояснила Нигяр, и шехзаде внезапно вспомнил, что недавно калфа вот так же вручила Сулейману камень своей героически погибшей сестры Нуриман, тем самым убедив повелителя в ценности родственных уз. — Пусть эти камни напоминают вам, что за разлукой всегда следует встреча, сколько бы ни минуло лет. Пусть они хранят вас так же, как хранили меня и мою сестру.       До боли сжав в кулаке остро выпирающие рёбра маленького сапфира, Коркут молча ответил Нигяр бесконечно признательным взглядом, не находя слов, чтобы достоверно передать ей свои чувства. Такая неизмеримая сила неожиданно навалилась на него, немилосердно прижимая к земле, что он едва устоял на предательски ослабевших ногах, пытаясь осознать произошедшие с ним перемены. В мыслях у него воцарилась непоколебимая мудрость Валиде Султан, готовая в любой момент помочь ему принять верное решение; в груди подобно непокорному пламени вспыхнула неподдельная воля к жизни от шехзаде Мустафы, заряжая тело новыми силами и стремлением к познанию себя; на смену извечному страху разоблачения пришла неукротимая смелость Рустема, внушающая ему небывалую уверенность в собственных возможностях; а в сердце поселилась безмерная отвага Нуриман, провозглашая нерушимую преданность своему долгу. Сперва растерявшийся от всех этих новых ощущений внутри себя Коркут решил, что вся эта странная магия пришла к нему после того, как он надел камень Нигяр, но затем он осознал, что все эти качества он обрёл сам — пройдя по тернистому и кровавому пути, который предрекла ему судьба. Вынужденный идти по одной тропе вместе со смертью, он не предал свои идеалы, вытащил на поверхность из бездны забвения тщательно похороненную под слоем подлого обмана правду, и, что важнее всего, — он нашёл самого себя.       «Теперь ты понял, сын мой?»       «Да, я всё понял, мама. Теперь я знаю, как мне искупить все совершённые мной грехи. В память о тех, кто пал несправедливой жертвой моего заблуждения, я обещаю, что возьму в свою жизнь всё, чему они меня научили. Но самое главное, я больше никогда никому не позволю разлучить меня с самим собой».