Тебя любить

      Воздух вне тюремных стен был другим. Наверное, здесь нужно сказать, что дышалось легче, но это было бы враньём. Тугой ком в груди, образовавшийся несколько лет назад, когда Казутора совершил то, что совершил, теперь уже вряд ли отпустит. Вина массивным крестом легла на его плечи и с каждым днём становилась лишь тяжелее.       Кейске ни разу его не навестил.       В последний раз Ханемия видел его перед арестом: бледный, как смерть, харкающий кровью, размазывая её дрожащими пальцами по лицу вперемешку со слезами. В тёмно-карих глазах застыл немой вопрос: «Почему?».       Чувство собственной правоты недолго царило в трещащей по швам душе Казуторы, и уже совсем скоро костяшки пальцев безбожно ныли от постоянных ударов о каменную стену. Юноша был готов содрать с себя кожу и сожрать её заживо. Он всё проебал. Самое ценное, что когда-либо существовало в его короткой жизни, похоронено под толстым слоем греха, который он так опрометчиво взял на душу.       Даже писем не было.       В первую ходку Казуторы Баджи писал почти каждый день — смотря сколько времени занимала проверка Чифую. Сейчас ничего. Тишина.       Казуторе хотелось выть от пустоты, выжигающей изнутри. Его собственные письма остались без ответа. Не было даже маленькой записочки с просьбой не писать, и Ханемия метался между догадками, хотя, конечно, ответ был на поверхности.       Кейске его ненавидит.       Настолько, что не считает нужным уведомить об этом.       Он просто не хочет иметь с Казуторой ничего общего.       Юноша понимал, что на это есть все основания, и он бы больше удивился, если бы Баджи простил его, но что-то внутри неприятно скребло, вызывая желание почесать грудную клетку изнутри.       Казутора и сам не понял, как ноги вынесли его к знакомому дому. Он не знал, что хотел там увидеть, но идти особо было некуда, да и, откровенно говоря, молодой человек так соскучился по другу, что был бы счастлив просто посмотреть издалека на знакомую чёрную макушку.       Но он никак не ожидал столкнуться с ним прямо на улице.       Воцарилась такая тишина, что, казалось, её можно было резать. Мир будто застыл, и даже птицы, до этого беззаботно и настырно пищавшие на ветках, заткнулись, будто бы наблюдая за разворачивающейся драмой.       Кейске молча смотрел на Казутору, и тому захотелось поёжиться: обдало холодом.       — Привет? — неуверенно произнёс Ханемия, не выдержав, и потупил взгляд.       — Ну привет, — негромко ответил Баджи. — Вышел уже?       — Как видишь, — юноша пожал плечами. — Как жизнь?       — Было лучше, пока не встретил тебя, — процедил Кейске, и Казутора вскинул голову, нервно сглотнув. — Дашь пройти?       — Погоди! — Ханемия схватил друга — нет, любовь всей его жизни, которую он так тупо просрал, — за рукав, удерживая. Тот отшатнулся, но руку не отнял. — Давай поговорим.       — Мне не о чем с тобой говорить. Знаешь, иногда поступки красноречивее.       Губы Казуторы дрогнули, но он постарался взять себя в руки.       — Ты не писал, не отвечал на мои письма, не пришёл ни разу... Я... я соскучился, Кейске.       Это был вопль из самых недр его души, который Казутора постарался воспроизвести как можно спокойнее, хотя хотелось орать и дать уже наконец волю слезам. Он почти никогда не называл возлюбленного по имени — стеснялся, и Баджи прекрасно знал, как много значит для Ханемии это обычное сочетание звуков.       Кейске будто бы вздрогнул и на какое-то мгновение замер. Казутора изо всех сил вглядывался в его лицо, и ему даже показалось, что друг немного оттаял и сейчас обнимет его, как в старые добрые, отведёт домой и скажет, что всё было дурным сном.       Когда кажется, креститься надо, но Ханемия постоянно об этом забывает.       — Ты чуть не убил меня.       Слова, произнесённые почти по слогам, сочились ядом и ненавистью. И чем-то ещё. Старой, но от этого ничуть не потускневшей болью. Баджи помнит всё в таких мельчайших деталях, словно у него всё ещё под рёбрами торчит нож.       — И ладно бы ты вышел со мной один на один, так ты ведь в крысу напал со спины.       Казутора чувствовал, как в его гроб заколачивают всё новые и новые гвозди.       — Про...       — Слышать не хочу, — отрезал Кейске, наконец вырывая руку из стальной хватки Ханемии. — И видеть тебя не хочу. Пошёл вон с моего пути, и чтобы духу твоего здесь не было. И мать мою не трогай. Забудь о нашем существовании. Нахер ты вообще нарисовался?       — Я...       Но Баджи уже ушёл.       Что-то внутри Казуторы с треском лопнуло, мелкими осколками царапая внутренности. Захотелось блевать. То ли от голода, то ли от отвращения к себе.       Лучше бы он его избил, честное слово.       Прикосновение к запястью Кейске адским пламенем горело на кончиках пальцев. Ханемия тупо смотрел на свою ладонь, не осознавая, что он видел возлюбленного в последний раз.       Птицы наконец отмерли и вновь зачирикали.