Самая Длинная ночь в Наружности

Это всегда было необычным ощущением — ходить через мост ночью. Днём он, соединяющий части одного целого, рассыпанные по двум берегам реки, был шумным, грязным и отравленным выхлопными газами. Ночью же будто парил над тёмной водой, путаясь своими мощными опорами в ледяном тумане. Когда Македонский подходил к перилам и смотрел вниз, ему даже казалось, что он видит звёзды, отраженные в воде, хотя никаких звёзд и на небе-то не было. Казалось, что если он сделает шаг, то воспарит. Взмахнёт крыльями, зажжёт непроглядное небо на мгновение и исчезнет затухающей искрой где-то так далеко от всего этого, что от одной мысли кружилась голова, а лёгкие наполнялись воздухом. Македонский делал это не каждый раз, возвращаясь домой через этот мост, иногда просто плёлся сонным человечком по инерции, глядя лишь под ноги, но этим вечером аж ладони чесались от желания взяться за замёрзшие перила. Может, оттого, что он слышал уверенные шаги Волка за своей спиной и шорох его куртки каждый раз, как тот поправлял лямку сумки у себя на плече. Македонский как будто стеснялся этого своего чувства, странного ритуала, наполненного фантазиями, будто Волк мог чуять его мысли. Мак не боялся, что Волк посчитает это глупостью, просто было страшно увидеть в ответ на свою улыбку непонимание в колючих глазах. Ему хотелось обернуться, кивнуть туда, за перила, и улыбнуться — «понимаешь?», но Македонский боялся, что наивное чувство свободы он себе лишь придумал. Поэтому он не оглядывался. Они могли бы идти рядом, бок о бок — отгороженная от проезжей части пешеходная тропа это позволяла — но они шли вот так: Мак как будто вёл Волка за собой, а Волк не то приглядывал за ним, не то преследовал. Они почти не говорили, Македонский никогда не умел поддерживать разговоры, а Волк был какой-то слишком задумчивый. Может, не в духе. Странно, но даже так Македонский чувствовал себя лучше, даже голые ноги почти не мёрзли и разбитая губа не болела. «Далеко живёшь?», «сразу за мостом», и они идут дальше молча. Волк опять закурил, но Маку больше предлагать не стал. Македонский пытался вспомнить, как они раньше ладили, но вспоминалась только неловкость. Он знал, каким Волк мог быть: тот привлекал всех блеском своих глаз, мог согреть в своей тени и мог защитить, и Мак неоднократно попадал под это влияние. Улыбался в ответ на заразительный смех, слушал его истории с непорочным интересом, подпевал песням. Он всегда считал Волка своим другом, но только сейчас ему почему-то мерещилась в этом фальшь. Македонский сам не понимал, хотел ли он, чтобы Волк провожал его до дома, и даже немного пытался отпираться поначалу, но теперь он думал, что это по-своему правильно, поэтому когда они подошли к тяжёлой металлической двери подъезда с тугой проржавевшей пружиной, мешающей войти не хуже несуществующего замка, Македонский поднял на него взгляд, и этого оказалось достаточно, чтобы Волк зашёл вслед за ним в тёмный подъезд. Лампочка на первом этаже не горела — соседка постоянно выключала её, из экономии, наверное — и их тени скользили по стене, окрашенной лунным светом, пробивающимся в пыльные окна. На стенах этих было не меньше высокоморальных высказываний, какие встречались у комнаты Крыс в Доме, выцарапанные ключом имена и клички, чёрные следы сгоревших спичек на потолке, темнота и гуляющий ветер, но здесь Македонскому никогда не удавалось поймать того же ощущения. Даже сейчас, в компании Волка, подъезд стандартной пятиэтажки — был всего лишь подъезд, надписи — всего лишь надписи, а Волк… Вопреки ожиданиям Македонского он не чувствовал ни капли привкуса прошлого. Может, и в Доме коридоры не были волшебными, и он зря верил сказкам Табаки. Македонский отпер дверь. Она — старая, деревянная, обитая внутри дермантином, с немного болтающейся ручкой — прошуршала по полу протёртой внизу обивкой, когда Мак пропустил гостя в квартиру. Он щёлкнул выключателем в прихожей, ослепляя их обоих, скинул куртку на вешалку и побрёл вглубь коридора на негнущихся ногах. Волк так и застыл у входа, осматривался и решал: идти следом или уйти, пока ещё не совсем поздно. Но разве правильно отпускать того, кто спас тебя из рук недоброжелателей и проводил до дома? Того, по кому на самом деле скучал, пусть и не уверен, что это к добру. Македонский улыбнулся, по привычке натягивая рукава свитера на озябшие пальцы, и произнёс: — Проходи. Будешь чай? Волк раздумывал лишь секунду, а потом разулся и скинул сумку рядом с кроссовками, повесил куртку рядом с курткой Македонского и пошёл за ним следом на кухню. Сел на табуретку, осматривая круглый стол без скатерти, старенькие шкафчики и трещину в кирпичной кладке, где когда-то разобрали каминную трубу. — Ты живёшь один? — спросил он, и Македонский кивнул, ставя чайник на газ, предусмотрительно поднимая крышечку с носика, чтобы не разбудить свистом весь дом. — Снимаешь? — Это квартира деда. Волк смотрел с невысказанным вопросом в глазах, и Македонский понимал, о чём тот хочет спросить. Квартира на самом деле была большая — кухня в самом конце, и пока они сюда дошли, Волк наверняка заметил три двери, ведущие в другие комнаты — такую квартиру просто так отдать сопляку Македонскому бы никто не согласился. Тем более его семейство, где хватало более талантливых и «нормальных» детей, которым жильё в хорошем районе было гораздо нужнее Македонского — обойдётся и углом. Мак вздохнул. — Мои родители хотели бы здесь жить, но они просто не могут, — объяснял он. — Они пытались. Но эта квартира проклята, — он усмехнулся. Забавно, как точно подходило это слово к месту, где так много было произнесено молитв и так много сожжено свечей и ладана, до сих пор, кажется, по углам пахло. — Говорят, все стены здесь отравлены грехом и происходит чертовщина. Да ещё и последователи. — Последователи? — переспросил Волк. Но Македонский в эти подробности вдаваться не желал. — Даже священнослужителя приглашали, но и это их не успокоило, — Македонский поставил чашки на стол, достал варенье из холодильника и две ложечки, сел напротив Волка. — Что теперь поделаешь. Он улыбнулся и неосознанно попытался натянуть свитер и на ноги. Как он выглядел в свитере, блестящих шортах и с красными с мороза ляжками, как у свежеотварного омара, Македонский старался не думать. Хватало того, что Волчьи глаза шарили у него под кожей с того самого момента, как тот помог ему подняться с асфальта. — И что, ты теперь стриптизёр или проститутка? — спросил Волк, смотря поверх дрожащей от его дыхания чайной поверхности. Волк в действительности умел быть деликатным, но он точно знал, когда деликатности грош цена. Македонский отвёл взгляд, потёр щёку и рассеянно уставился на блёстки, оставшиеся на пальцах. — На самом деле не то и не другое, — ответил он. — Я просто танцую. — Ну понятно, — кивнул Волк и в этом его «понятно» всё сразу. Конечно, Волк не дурак, ему было очевидно, что танцы на барной стойке или клубной сцене не то же самое, что балет, что не брать деньги за секс с незнакомцев не значило им не заниматься, что люди, которых ничего не сжирает изнутри, не выбегают поздней осенью на улицу в коротких шортах. Но он отступил назад так же легко, как и напал секунду назад. — Тебе бы в горячую ванну, — сказал он. — Отморозишь что-нибудь. Македонский кивнул и крепче обнял свою чашку. Они оба замолчали, даже чай отхлёбывать перестали. Македонский согрелся окончательно, и ноги начали гореть просто адски, если закрыть глаза, можно было на секунду представить, будто он ведьма, привязанная к столбу, а пламя уже занялось. И Мак закрыл. Он чувствовал на себе чужой тяжёлый взгляд и этот взгляд тоже жёг. Так ведь можно и грехи свои сжечь дотла — подумал Македонский — всего за один вечер под этим взглядом. — Я пойду, — Волк выдернул его из сонных мыслей, и Мак схватил его за руку прежде, чем успел это понять, прежде, чем открыл глаза. — Ты можешь остаться. Волк только неприятно нахмурился, и Македонский добавил: — У меня есть свободные комнаты, ты можешь пожить у меня, если тебе нужно. Он не сказал про сумку, которую Волк таскал за собой явно не ради похода в спортзал, не сказал про его глаза, которые метались по уставшему лицу Македонского, а на самом деле искали выход. Не сказал о том, что умеет залезать другим под кожу не хуже Волчьего взгляда и читать на больных костях, что последние дни Волк спал где попало, что не выспался и что чёрт знает когда расслаблялся по-настоящему последний раз. Мак знал, как опасно пригреть в собственном доме дикого Волчонка, но ему было не впервой. Он когда-то приручал его сны и забирал его страхи. Волк медленно кивнул и опустился назад на стул. — Спасибо, Мак. — Я принесу тебе постельное бельё, — Македонский отдёрнул свою руку и вновь спрятал пальцы с обкусанными ногтями в рукав. — Иди лучше в ванну, я подожду, — Волк вновь взялся за свою почти остывшую кружку и наконец ощутимо расслабился. Македонский поднялся из-за стола, и новый вопрос Волка нагнал его уже в дверях в ванную комнату. — Ты и правда собрался завтра в церковь? Мак знал, что скрывается и под этим вопросом. Его ночные заработки, его приключения в подворотнях, его разбитое лицо — всё это, прикрытое эфемерным благочестием, было неуместно на церковной скамье. Но судить об этом не может ни один из смертных. И Мак не собирался пускать Волка в свою душу. Но помочь Волку он хотел бы, может, это даже нужно было самому Македонскому ещё больше. — Если хочешь, можешь пойти со мной, — предложил он.