Самая Длинная ночь в Наружности

Когда Македонский сказал, что ему завтра надо в церковь, Волк чуть не подавился чаем. Утром он проспал, хотя вечером дал себе зарок встать пораньше. Но он просто сам не знал до чего же устал, измочалился от постоянных поисков угла, где можно кинуть свои кости и урвать несколько часов сна. В квартире Македонского было тихо, только тикали где-то часы, навевая сон. Тик-так, так-так, засыпай, Волк-дурак. И он уснул, провалился в подушку, ухнул, словно в колодец, как только лёг. А проснулся, когда услышал, как что-то брякнуло за его дверью — это Мак уронил ключи на пол.       — Погоди, я с тобой, — Волк вывалился в прихожую, растирая лицо. Он заснул в джинсах, так толком и не раздевшись.       — Мне надо к началу службы, — Мак глянул привычным затравленным взглядом из-под чёлки. — Церковь тут рядом, выйдешь из подъезда налево и через сквер, там увидишь. Дверь — просто захлопни. Мак стоял у самого …алтаря, аналоя, иконостаса или? чего именно Волк не знал, он был не силён во всех этих делах и никогда не интересовался. Шакал Табаки иногда их просвещал на религиозные мотивы, правда, его больше привлекали восточные верования. Самого Волка интересовали рыцарские турниры, индейцы и неуловимые ниндзя, а не песнопения, где слова воют так, что и не скажешь, на каком языке поют. Голова кружилась от непривычных сладковатых запахов, его даже подташнивало, сигарета, выкуренная натощак — отвратительная замена завтраку. Свечи, чад благовоний, речитатив молитв, заунывное пение хора. Волк вышел на улицу, он подождёт на воздухе. День сегодня начинался красиво, солнечно и без ветра. Он сел на скамеечку, засунул руки поглубже в карманы и сгорбился, солнце пригревало затылок и спину, а воздух, шедший от примороженной за ночь земли, заползал в штанину, холодил ноги. Македонский. Что ты такое, Македонский? Как из замызганного прислужки с обглоданными пальцами, ты превратился в танцора в сияющих шортиках? Что за херня? Что ты замаливаешь в этом местечке с печальными Мадоннами и страдающим Богом? Какой такой грех? Отсосы за три сотни на заблёванных клубных унитазах? Или получаешь благословение на танцы у шеста с голым задом? Он бы мог сказать, что ему плевать, вот вообще похер дым, как и что движет Македонским, когда он мажет блёстками физиономию и натягивает колготки в сетку на худые ноги. Проблема была в том, что Волку всегда до всех было дело. Ему надо было знать, как живёт Слепой — Вожак, причина всех страданий Сфинкса, и заноза в заднице Волка все семь лет Дома. Кто собирается у Рыжего на долбанные Самые Длинные, и что эти осколки былой жизни трындят, надравшись самогонки? Он таскается к Птицам не только за еду и чистую кровать, а чтобы послушать, как Рекс будет без умолку трещать о Леопарде и Лесе, когда натрёт воспалённые дёсны порошком. Лес, был ли он? Существовал ли на самом деле, или эта была острая форма психоза, такая форма защиты детской психики от всего, что происходило в Доме? Иногда Волк говорил себе, что всё бред и ничего не было. Не было полян с высокой травой, под которой прятались норки свистунов — смешных зверьков с шелковистой шёрсткой, не было светящихся в темноте стволов деревьев, поросших кружевными оборками грибов, не было пения страшной бледной твари, сидящей в центре болота и зовущей путника манкими песнями. Не было охоты за трусливой добычей и бега во весь мах, не было тоскливого воя на золотую луну. Не было, конечно, не было. А вот круглая ракушка невозможного бирюзового цвета, твердая и шершавая, висящая на шнурочке у него на груди, — была. Волк тряхнул головой, на высокой колокольне зазвонили колокола, и немногочисленный народ потянулся из церкви наружу. Мак вышел последним. Он шёл к Волку, освещенный ярким утренним солнцем, и волосы жарким красным нимбом горели вокруг его головы. Как костёр, подумал Волк. Святой, сгорающий в небесном огне, или Демон, которому не скрыться от всевидящего божественного ока. Кто ты, Македонский?       — Всё-таки пришёл? — криво улыбнулся Мак. Волк поймал себя на мысли, что вот такой, с распухшей от кровавой ссадины губой, с синяком на скуле и весь светящийся от солнца, даже веснушки будто отражали собой свет, Мак был чертовски … да, блядь, сексуальным. Себе-то чего врать?! И ещё, он его таким ни разу не видел. Все годы он видел только затюканного пацана в свитерах цвета половой тряпки, метущего пол, стирающего чужие носки и выносящего вонючие пепельницы.       — Держи ключ, я как-то не поверил, что ты пойдёшь, — Мак засуетился, вытащил связку ключей с нелепым брелком в виде лимона. — У меня только в холодильнике ноль, надо бы в магазин зайти, а то еды совсем нет.       — Сейчас мы будем кормить бездомных, а я ем с ними, — Мак кивнул проходящему мимо парню в белой хламиде, надетой поверх куртки. Армейские ботинки на толстой подошве с этим одеянием смотрелись весьма оригинально.       — Каждый день? Мак покачал головой, отворачиваясь. Он кормил бродяжек три дня в неделю при этом приходе, а в остальные дни ходил в хоспис святой Марты, помогая родственникам пережить горе потери. Умирающим там он уже помочь не мог. А по выходным волокся в квартал за мостом, чтобы развлекать разгоряченную алкоголем публику, задирать ноги на сцене, запускать руку себе в белье, изображая возбуждение и похоть, которые не испытывал. Это были его вериги, его покаянием через грязь, боль и горе. На одной стороне Ад, а на другой Чистилище, а между ними мост через чёрный Стикс. Ему нет прощения, он — убийца. А убивший своего родственника — проклят вдвойне.       — Что надо купить? Солнце зашло за тучку, и свет Македонского погас, загасив и то тепло, которое неожиданно отзывалось и в Волке. Мака, конечно, надо отблагодарить за ночлег и идти решать вопрос с жильём. А завтра выходить в смену, значит, надо помыться, постирать форменную рубашку — она должна быть белоснежной. Придется всё-таки навестить Сиамцев.       — Волк, — Мак тихо позвал, едва ощутимо дотронувшись до локтя. — Ты можешь жить у меня сколько тебе надо. Волк резко повернулся, сощурив глаза. Подачек ему не надо, и жалости спасённых от разбойников «принцесс» ему тоже не надо, он всё сможет сам!       — Подожди, — Мак вцепился в ладонь, не давая встать. — У меня пустой холодильник, потому что я боюсь, что могу подавиться и сдохнуть, как дед, который оставил мне квартиру. Я выкинул все его вещи, но он все равно смотрит на меня из каждого угла, я закрыл его комнату, но мне всё равно страшно. Я умираю один, Волк. Останься. Можешь не говорить со мной, можешь вообще не замечать, но останься, или я сойду с ума! Мак тоже не мог сказать, что эта была первая ночь, когда он спал спокойно, а не простаивал часы в молитве на коленях, выпрашивая прощение. Не вздрагивал от малейшего скрипа и шороха, боясь обернуться и увидеть позади себя деда в серой рясе с венком ромашек на голове, с побагровевшим от удушья лицом. Что он каждый раз ждёт, когда забрезжит рассвет, чтобы доползти до дивана в углу и забыться тревожным изматывающим сном, что впереди зима и ночи всё длиннее. Солнце выкатилось из-за облака, вновь брызнуло светом, зажигая в крапчатых глазах Македонского искорки. Волк не мог перестать смотреть на Мака, казалось, что его тоже захватывает этот световой пожар, что и в него проникают эти всполохи огня. И где-то там, внутри, где всегда сидит его давнишняя болячка, которую вроде бы вылечили, но Волк всегда знал, что она никуда не делась (этот его персональный Паук, его Чёрная Вдова), поджала лапки, выпуская его позвоночник. Это был выход, возможность пожить спокойно, без вечного гона и тревоги. Это будет честный обмен: Мак даст ему угол, а он ему защиту, даже если все призраки Македонского живут только в его голове. Волк не боялся никаких потусторонних жильцов: ни реальных, ни вымышленных, ни даже тех, что видят только безумцы и наркоманы.       — Почему ты не поверил, что я пойду в церковь?       — Я думал, что помню, но на самом деле забыл, какой ты, — Мак встал и быстро пошёл по дорожке. Из-за угла уже плыл запах супа и каши, слышался гомон голосов.       — Какой? — крикнул Волк, вспугнув стайку галок.       — Упрямый.