Самая Длинная ночь в Наружности

Мак проснулся посреди ночи. Ему не нужно было даже открывать глаза, чтобы понять от чего, он знал это чувство. Чувство, что кто-то стоит у его постели и смотрит. Коснуться не может, но и от взгляда всё внутри скручивает, как в мясорубке. Мак попытался сдержать себя, вытянуть ноги и расслабиться, но силы воли не хватило и на пару секунд — он подскочил в постели и вжался в спинку старого продавленного дивана, на котором спал, простыня вся сбилась в кучу, и одеяло скомкалось комом в одном из углов пододеяльника, и он запутался ногами, пытаясь выбраться из этого плена. Зажмурился, начал считать в уме, пытаясь унять истеричное сердце, уговаривал себя, что того, кого он видит, здесь нет. Повторил это дважды про себя, а потом и вслух. Македонский жил в самой большой комнате, что была когда-то гостиной. Здесь лепнина на высоком потолке, выцветшие обои с золотыми завитками и тёмными квадратами там, где раньше висели картины, что Македонский снял, огромные окна, двойные двери в коридор и круглый обеденный стол в углу. В детстве в эту комнату Македонскому нельзя было заходить без позволения. Обычно он бывал здесь во время обеда, сидел за столом напротив деда и скромно смотрел в тарелку, ковырялся в еде, не чувствуя голода. Иногда его звали, когда приходил кто-то из этих. Теперь Македонский ночевал на узком диване и пружины впивались ему под ребра, а двери с рельефными стеклами не закрывались до конца из-за наброшенных на створки покрывал. Он переселился сюда, потому что эта комната была дальше всех от бывшей спальни деда, и стёкла в дверях спрятал, потому что ему казалось, что кто-то ходит по тёмному коридору и стоит за ними. Даже книги на полках на противоположной от дивана стене расставил так, чтобы запомнить и перечислять потом их названия перед сном, когда потрёпанные временем корешки не видно во тьме. Своеобразная вечерняя молитва. Но ни книжная молитва, ни настоящая не помогали. Алкоголь и трава не помогали тоже. Ночные прогулки. Холодный душ. И горячий. Мытьё плиточек в ванной зубной щёткой. Крики. Боль. Ничего из этого не помогало. Македонский знал, что никогда не забыть ему собственного греха, как бы он ни каялся, но пусть хотя бы он перестанет приходить к нему ночами! Его бросило в жар, а следом затрясло мелкой дрожью, защекотало сквозняком взмокшие шею и затылок. Он до боли сжал в руках одеяло и пялился огромными глазами перед собой; ни силуэта, ни глаз, так похожих на его собственные, было не различить, но душу Македонского прошивало насквозь крупными стежками. Во тьме вдруг померещилось, будто он услышал своё имя, принесенное ветром, скребущим в окна, и Мак вскочил с дивана как ужаленный. На бегу удалось лишь одной ногой попасть в тапок, и Македонский запинаясь вывалился в коридор, порывисто закрывая за собой двери. Хотелось завыть, заплакать, не стесняясь рыданий, но он себя сдержал — вовремя вспомнил, что в соседней комнате спал Волк. И как-то сразу стало легче. По крайней мере, колени уже так не тряслись, и можно было попытаться сделать шаг. Мак тихонько приоткрыл дверь в соседнюю комнату, свою бывшую детскую спальню, чтобы посмотреть на тёмный силуэт Волка на узкой и даже немного коротковатой для него кровати. Мак раздумывал секунду, не разбудить ли его, ведь он же рассказал Волку всё, а значит тот поймёт. Но Волк так поздно вернулся с работы, что Македонский в итоге так и не решился. Только тенью скользнул в комнату и прислонился к стене. Волк почти не изменился, хотя Македонский думал, будто тот стал теперь сильно взрослее. Сколько они не виделись? Около двух лет? Волк всегда казался ему целеустремленным, не важно, какая у него была цель. И теперь он вроде как взял ответственность за собственную жизнь, а у Македонского вот получилось не очень. Македонскому нужна была поддержка кого-то более сильного, всегда была нужна, так уж он сделан. Но просить ничего такого Мак не умел и от этого чувствовал себя беспомощным рядом с людьми, у которых был стержень. Так и со Сфинксом было. Македонский отчасти был даже рад, что теперь они с ним почти не виделись. Волк ворочался во сне, всё время переворачивался то на один бок, то на другой, сбрасывал одеяло, натягивал вновь, поджимал ноги, выпрямлял, сгибал в коленях. Наконец свернулся клубком, утыкаясь носом в стену, и тихо застонал. Македонский вздрогнул от этого стона. Днём Волк казался взрослым, может, даже старше своих лет. Но ночью, измученный болью, привычно вцепившейся в его позвоночник, он вновь был похож на ребёнка, которого хотелось обнять и закутать в одеяло. И плакать вместо него. Когда Мак жил с дедом, его называли Ангелом и трепетали в приступе благоговения, когда он касался измученных горем или болезнью людей своими красными пальцами, истерзанными собственными зубами и лимонной кислотой. В Доме кто-то звал его Чудотворцем, хотя он ни разу не возложил ни на кого руки в открытую. Никакой чудодейственной силой Мак не обладал, не верил в это, хотя иные верили, разве что кошки иногда с ума сходили рядом с ним, а так-то он ни одной бородавки не вылечил. Всё это было глупым суеверием. Просто он знал, что иногда человеку достаточно улыбки и доброго слова, немного помощи. Достаточно, чтобы кто-то всего лишь ласково погладил по голове и побыл рядом, отгоняя кошмар. Мак тихонько присел на корточки у кровати Волка. Тот сжимал одеяло во сне и тихо шипел сквозь зубы, футболка его промокла и задралась, оголяя спину. Его работа на ногах, много часов подряд без возможности присесть, неудивительно, что это оставляло свои следы. Македонский протянул руку и аккуратно коснулся голой спины, кожа тут же покрылась мурашками, но Волк не проснулся. Проехавшая под окнами машина осветила комнату на мгновение, спускаясь полосками света по стене от потолка и озаряя скорчившееся тело на секунду. Мак скользнул рукой вслед за убегающим светом по пояснице. Под пальцами он ощутил чуть выпуклые шрамы, идущие вдоль позвоночника — следы операций. Македонский видел их раньше, в душе, на медосмотрах или на морском отдыхе, но трогать ему их не доводилось. Где-то они уже почти не чувствовались под пальцами, были бледными и гладкими, другие были более выпуклые, как будто зажили совсем недавно. Их было совсем немного, и Мак водил по ним пальцами туда-сюда, словно пытаясь разгладить. Он наклонился так близко, что почти дышал Волку в поясницу, и если бы тот вдруг перевернулся, обязательно заехал ему локтем по носу. Но Волк ворочаться больше не собирался, а наоборот: расслабился, тихонько вытянул ноги, разжал пальцы, отпуская одеяло, и задышал ровнее. Македонский улыбнулся, ему и самому стало легче. Он знал, что если вернётся сейчас в свою комнату, никого там не найдёт. Уснёт ли, сложно было сказать с уверенностью, но хотя бы полежит спокойно. Но уходить он не желал, и не потому, что Волка нельзя было оставить одного, а потому, что оставлять не хотелось. Мак скользнул рукой вдоль позвоночника выше, забираясь под футболку, гладя между лопаток, очерчивая пальцами выступающий на шее позвонок, и назад, одним плавным движением вниз до самой резинки трусов. Вздрогнул, словно очнувшись, и резко сжал руку в кулак; пальцы будто горели. Он тихонько поднялся и вышел из комнаты. Уснуть Македонскому так и не удалось. Он бродил по коридору, курсируя от мрачной прихожей до не зашторенного окна на кухне, где с каждым новым кругом всё светлее становилось небо, со странным желанием покинуть квартиру прямо босиком. Замирал на секунду, заглядывая в приоткрытую дверь спальни Волка, проверяя, что с ним всё в порядке, потом присаживался на стул у кухонного стола и думал о чём-то. Когда уже совсем начало светать, Мак вдруг решил приготовить завтрак. Он ни разу не готовил в этой квартире, разве что пил чай с вареньем и всё, но Волк накупил продуктов, и хотелось его как-то за это отблагодарить. Оказалось, что Македонскому нравилось готовить, вот только узнал он это совсем недавно, ведь в Доме, кроме кофе и бутербродов, ему ничего больше делать не приходилось, а здесь он и того избегал. Ничего сложного Мак готовить не умел и вряд ли бы смог сделать блинчики или омлет, но пожарить яичницу — вполне. Интересно, Волку нравится жидкий желток или прожарка получше? Надо было, наверное, дождаться его пробуждения и спросить, но Мак уже был поглощён своим занятием с головой. Ему просто нравилось готовить для кого-то.