***
Музыка на минуту прекратила прогибать барабанные перепонки, и зал погрузился в темноту, ожидая, когда тонкий луч света вспорет наполненную предвкушением тишину и осветит замершую фигуру на сцене. Начиналось шоу, и народ отхлынул от бара, как отлив, вызванный восходом луны. Волк облокотился о столешницу, упёрся лбом в сжатые кулаки. От полированного дерева сладковато тянет пролитым алкоголем, хотя он только что протёр стойку, пахнет моющим средством, воняет кислым потом от разгоряченных танцами тел из зала. Болевые атаки всегда сопровождались обострением восприятия запахов. Терпеть, тридцать минут представления и ещё сорок на выдачу коктейлей и розлив пива. Он сможет, не первый раз. Терпеть, Волчарый, терпеть. — Очень сильно сегодня, да? — прохладные пальцы с обгрызенными ногтями обволакивают его сжатые кулаки. — Македонский, — сипит Волк и не может продолжить дальше, потому что судорогой сводит левую ногу от пятки до паха, выкручивает мышцы. — Подожди, — шепчет ему в ухо Мак, навалившись грудью на стойку, залезает рукой за ворот рубашки, просовывает узкую ладонь до самых лопаток. От холодной руки по потной коже тут же бегут стайки мурашек, и Волк очень хочет скинуть назойливую ладонь, но может только оскалиться и дышать, как собака, короткими выдохами, чуть не вывалив язык. Публика воет в экстазе от мастерства артистов, кто-то восторженно матерится и свистит, аплодисменты взмывают вверх, бьются о потолок и падают, отдаваясь звоном бокалов и бутылок. — Эй, ребятки, ну вы даёте! — пьяненький мужской голос фейерверком взрывается где-то слева. — Вам бы на сцену. Волк косит налитым кровью глазом, и мужик смущенно кашляет и просит бурбон и пиво. Раскалённые иглы глушат свой адский жар, прекращая плавить его позвоночник, и теперь слышатся глухим отголоском, будто сквозь вату. — Лучше? — Македонский вытаскивает ладонь, по пути проглаживает всю его спину до затылка, будто что-то собирает с кожи. Волк встряхивается, проверяя: действительно ли больше ничто не мотает его мышцы и нервы на колючую проволоку, или это было секундное облегчение? — Где у вас туалет? — Мак ждёт, пока Волк обслужит подвыпившего клиента и трёт салфеткой пульсирующую, наливающуюся жаром ладонь. Когда-то Сфинкс взял с него клятву «никогда и никаких чудес», он дал слово и держал его. И если и забирал чьи-нибудь ночные кошмары и стоны, то это было не чудо, а всего лишь утешение или нужное слово, сказанное на ухо, не более. Он держался, не позволяя своему сочувствию к другим выпустить то, что жило внутри. Но вот в дедовых хоромах появился Волк, загнав все шепчущие тени по углам, позволив засыпать без бесконечного повторения заголовков с затёртых корешков книг на полке, и он дрогнул, нарушая клятву. Холодная вода никак не может остудить пылающие пальцы, и Македонский выкручивает кран на полную мощность, задирает рукав свитера до локтя, подставляя под струю всю руку. Болезнь Волка — хищная зубастая тварь, даже вытянутая наружу она не сдаётся, огрызается, кусает, предупреждает и советует не вмешиваться. Она под стать Волку: упрямая, злая, цепкая. Но Македонскому неожиданно смешно. Паукам не тягаться с Драконами. Откуда вдруг взялся дракон — непонятно, но внутри будто хлопают кожистые крылья и зреет яростный огонь. Мак отдёргивает руку и суёт под струю голову; огню нельзя дать вырваться наружу, крылья смирно складываются вдоль шипастого хребта. Сегодня он опять удержал своего зверя. Мост вздрагивает от редких машин, от реки идёт пар, завиваясь в причудливые туманные завитки, превращая свет фонарей в размытые тусклые конусы. Они идут, как в свою первую встречу: Мак впереди, а Волк на два шага позади. То ли охраняет, то ли стережёт, как блудную овечку, отбившуюся от стада. Македонский не против, потому что тогда Волк не видит глупую, счастливую улыбку у него на лице: он не один. Сейчас они придут домой, Волк скинет униформу и пойдет в старую ванную всю в точках ржавых пятен сколотой эмали, будет долго стоять под горячей водой. Мак будет слушать шум воды и гул газа в колонке, поставит пузатый тяжёлый чайник, достанет сыр, колбасу и непременную вазочку с вареньем. Они будут пить чай, Волк намажет вареньем булку, а сверху положит ломоть колбасы. — Разве так вкусно? — спросит Македонский. — Попробуй, — буркнет Волк с набитым ртом. Они выпьют по три кружки, наслаждаясь тишиной и покоем. Они мало говорят, но это неважно. — Македонский, — голос Волка вызывает такую же дрожь, как и шины самосвала, проехавшего мимо. — Ты можешь лечить руками? Вопрос ножом втыкается в спину, Мак не успевает защититься. Он никогда не мог выстроить защиту, и не мог безучастно терпеть страдания других. Даже тех, кого презирал и ненавидел, тех, что почитали его Ангелом и падали ниц, стараясь ухватить за полу грубой робы. — Мак? — Волк хватает за плечо, разворачивает к себе лицом. — Я не знаю, правда, не знаю, — страх пеленает тело, душит, давит, выжимает слёзы. А вдруг Волк решит, что у него и правда есть дар? Вдруг заставит снова стать святым посланником и начнет торговать им направо и налево? Он больше не сможет, не выдержит, и тогда Дракон расправит крылья и сожжёт всех. — Мне всё равно, слышишь? — Волк трясёт его за плечи, как тряпичную куклу. — Всё равно, как ты это сделал. — Правда? — губы не слушаются онемевшие от страха. «Правда, — думает Волк. — Я чуть не сдох сегодня, потому что так сильно не болело очень давно, а ты помог. Может, это было просто совпадение, а ты воображаешь, что лечишь возложением рук. А может, ты и правда сброшенный на землю ангел.» — У тебя осталось вишнёвое варенье? — Целая банка ещё, — Мак утирает слезы ладонями, смазывая блестки с острых скул. Он тоже сегодня работал, танцевал, обнимая гладкий шест и считая минуты, когда можно будет уйти. А потом первый сбежал с узкой сцены, не выйдя на поклон и отказавшись от приглашения посидеть за столиком с одутловатым мужиком в чёрной водолазке, который пялился на него уже не один вечер. У него было предчувствие, звенящие чувство тревоги на самой периферии слуха, как зуд назойливого комара. Волк говорил, что не надо его ждать, он всегда заканчивает позже, но Мак ждал или подгадывал свои выступления так, чтобы идти домой вместе. А потом говорил, что просто так получилось, а Волк хмыкал и отвечал: «Ну конечно.» Волк дёргает за капюшон, натягивает его на вихрастую голову Македонского. Может, стоит спросить, и окажется, что и Слепой, сидя в своей дыре, считает деньки до его визита. Волк смеётся, безбоязненно вдыхая сырой воздух полной грудью, глубоко-глубоко. Не больно. — Что? — А булка есть? — Волк, дурачась, скачет на одной ноге, будто собирается сыграть в классики. Мак подхватывает игру, тоже прыгает и считает воображаемые квадраты: три-четыре-пять и шесть-семь. Он бы тоже хотел так смеяться в голос без оглядки на прохожих, которых почти и нет в этот час, но он не умеет. Хотел бы быть свободным и не бояться, разорвать цепи, наложенные дедом, которые до сих пор сковывают его.X
5 декабря 2022 г. в 11:13
Руки порхают над стойкой, делая всю работу сами. Достать бутылку, скрутить пробку, налить в мерный стакан, перелить в бокал, добавить сироп, долька яблока, щепотка шоколадной крошки. Руки работают сами, потому что в голове набатом стучит боль. Ему бы сесть в угол, спрятавшись ото всех, упереться затылком в стену, а пятками в пол, выгнуться в дугу, сжать зубы и терпеть, терпеть, терпеть.
— Две Мэри, один Боб и кувшин Сангрии. Хорошо отметил вчера?
Девчонка из новеньких, вторая неделя в официантах и уже пытается взять его в оборот. Волк привык и даже иногда подыгрывает, начиная кокетничать в ответ и врать напропалую, обещая жаркие свидания. Старожилы — работники их клуба — потом делают ставки, на какой день новенькая «хищница» поймёт, что стала очередной «жертвой». Но не сегодня. Сегодня его болячка выползла из убежища и всадила крючья-когти в поясницу.
— Ты нормально? Бледный какой-то.
Волк кивает и улыбается, выполняет заказ, не отрывая взгляда от стойки. Новая коробка томатного сока стреляет брызгами от того, что он сжал её сильнее, чем нужно, отвечая на очередной укус в спину. Некрасивое пятно кляксой расползается на манжете, в свете неона оно кажется чёрным.
— Может, позвать кого-нибудь подменить? — новенькая всё никак не оставит его в покое.
И тогда он смотрит ей прямо в глаза и улыбается во все клыки, подмигивает и закатывает рукава, пряча пятно. Улыбка — его щит, его броня, её не пробить никому.
— Самбука! Мы хотим самбуку! — по стойке требовательно хлопают ладонями девушки и хохочут русалочьими голосами. Они завсегдатаи субботних вечеринок, и Волк отворачивается к холодильнику, чтобы достать бутылку. Под жилетом не видно, что его рубашка прилипла к спине от пота.
Надо лечь, вытянуться на чём-нибудь жёстком, можно на полу, и переждать. Но если он хотя бы сядет, он больше не сможет встать. Так что сжать зубы и терпеть, терпеть, терпеть. До конца смены каких-то два часа и тогда останется только дойти до дома, такси он не возьмёт, потому что просто не сможет потом из него выйти. А идти сможет, конечно, сможет. В раздевалке в шкафчике есть обезболивающее, которое не помогает, а только чуть ослабляет болевой натиск. Но таблеток хватит, чтобы дойти до дома, заползти на кровать и, сжав зубами одеяло, заскулить: «Пощади!» Надо было взять порошка у Стервятника, он ему всегда предлагал, говорил, что это как сесть в экспресс. Вжух, и мир расколется на тысячу осколков, забирая с собой все проблемы и боль, а потом соберётся вновь сияющей картинкой абсолютного счастья. Это как попасть в Лес. Веришь? Волк смеялся и говорил, что верит, но сам не пробовал никогда. Именно потому, что верил Птице и видел, как тот менялся, заглотив дозу. И, если «волшебный» порошок именно такой, то Волк станет его преданным слугой и адептом, а он не хотел. Потому что видел и то, что бывает потом, когда «сияющий мир» истончается до невесомой дымки, возвращая в реальность. Стервятник говорил, что ему это не особо и нужно, просто иногда дать себе отдых, небольшая сказка, чтобы иметь силы жить дальше. Волк считал, что Стервятник бесится от безделья и просто не знает, что такое настоящие проблемы, живя на всём готовом. Птица не обижался и лез обниматься, тыкаясь горбатым носом в щёку.