Самая Длинная ночь в Наружности

Сегодня он был на сцене не один, такие же, как он, тощие парнишки с гладкими телами танцевали где-то позади с ангельскими крылышками. Ему ангельские крылышки не полагались. Менеджер, что следил за всем этим царством тел, перьев и блесток, с усмешкой говорил, мол, какой из него ангел, никто в святость такого не поверит. Иронично. Но Македонский был этому даже рад: он не согласился бы надеть крылья ангела даже на рождественскую постановку, что уж говорить про место, где никто не собирался славить Господа. Музыка наваливалась грозовым облаком, растекалась по телу невидимой смолой, делая пальцы тяжелыми, а мысли вязкими. Софиты и стробоскопы впивались в тело стрелами, а чужие голодные взгляды царапали кожу. Как будто он случайно наступил в муравейник, и плотоядные насекомые не преминули тут же сокрушить неосторожную жертву. И теперь ему приходилось беспрестанно двигаться, шарить руками по собственному телу, пытаясь сбросить невидимых врагов. Он двигался плавно и покачивался, как змея, не находящая опоры, полз пальцами по животу так легко, будто он был облит чем-то скользким и горячим, а потом срывался с места, словно ударенный плетью, и вскидывал свое тело на пилон. Мак не умел ничего особенного, для чего требовалась бы подготовка и многие часы тренировок, но закрутиться, обхватив шест коленями, или сползти по нему спиной, шире расставив ноги, — это пожалуйста. Этого обычно хватало, чтоб вызвать у публики первобытный восторг и пару купюр «на чай». У них в заведении танцоры не раздевались полностью, но вряд ли ту тряпку, что на нем была надета, даже трусами можно было назвать. В церкви по воскресеньям Македонский обнажал душу, здесь — обнажал тело. И то, и другое вызывало в нем почти одинаковые чувства. Стыд и раскаяние не покидали его. Мак помнил, как это было у него в первый раз. Тогда он едва удержался, чтобы не убежать со сцены после, а потом рыдал в гримерке, пока менеджер не влил в него три стопки коньяка. Тогда Мак почти в слух пообещал себе больше этого не делать, но знал, что обещание не сдержит. Это ощущалось почти так же, как в тот раз, когда у него случился приступ в Доме и он разбил окно в Кофейнике. Македонский почти ничего не помнил из тех событий, но ощущения въелись в подкорку плотно. Горячее пламя, скользящее по спине, нестерпимый зуд, будто руки от запястий до плеч покрывались мелкими чешуйками, выскакивающими из-под кожи, как почки по весне. Его тело тогда двигалось само, билось в исступлении, молотя извивающимся хвостом по полу, и Мак скользил и извивался вслед за этим хвостом, как будто именно он управлял им. Было нечем дышать, потому что легкие были набиты огнем, гарью и застрявшим нечеловеческим воплем. Здесь, на сцене, под бодрый ритм диско или под нервирующие звуки техно, Македонский чувствовал все то же самое, как приближающуюся разрядку, которой ему никогда не достичь. Здесь было идеальное место, чтобы усмирить то, что жило у него внутри, то, что звалось Красным Драконом, пускай и от мигающих лампочек и рваного пульса музыки Мак был невероятно близок к тому, чтобы упасть на пол с пеной у рта. А оттого, как грязно, мерзко и унизительно все это было — даже лучше. Не должно успокоение и искупление быть приятным. Прощение — это не конфета, так говорил его дед. Мак блуждал взглядом по толпе, даже не пытаясь сфокусироваться на чем-то одном. Танцор должен смотреть в зал, а не на стену, но вряд ли хоть кто-то из тех, кто смотрел на него не отрываясь, заметил бы, что Македонский не смотрит вовсе. Фильтрует визуальный шум, только и всего, подливает соуса в котел своего головокружения чужими дергаными образами в мигающих вспышках света, превращающих движения в стоп-кадры. Под ребрами кольнуло так внезапно, что Мак едва устоял, хватаясь за шест вспотевшими вмиг ладонями. Глаза напряглись, почти забывшие, как правильно смотреть, и Мак метнулся глазами туда, где только что блуждал невидящим взглядом. Мак узнал его издалека, хоть в зале было темно, а его самого ослепляли крутящиеся диско-шары. Смены Волка всегда заканчивались позже, либо Мак подстраивался под них, чтобы уйти домой вместе. И теперь он судорожно пытался собрать взорвавшийся мозг воедино и вспомнить, где он налажал с расписанием. Волк ни разу еще не приходил в клуб. Ни разу не видел Мака таким. За исключением того вечера, когда Волк спас его от пьяной шпаны, Македонский больше не появлялся перед ним в своих откровенных нарядах, и уж конечно Волк не видел его на сцене. Издалека было сложно прочитать выражение его глаз, но они будто светились в темноте, как у настоящего волка, и Македонский не мог отвести от них взгляда. Он уставился на Волка, как загипнотизированный, почти не моргая, и вцепился в проклятый шест еще сильнее. Его будто кипятком окатило, и он почувствовал то самое ощущение прокатывающегося по спине огня. На глаза наворачивались слезы отчаяния и стыда, сбежать хотелось невыносимо, скрыться от этого животного взгляда, но Македонский не мог перестать двигаться. Внутри все сковало от ужаса, он не хотел, чтобы Волк увидел его таким, но теперь распахивал перед ним свое неприглядное нутро. Тело будто жило своей жизнью — Красный Дракон собирался закончить свое выступление. Когда Македонский выполз из раздевалок с лицом, раскрасневшимся от усердия, с которым он смывал с него блестки, Волка в зале уже не было. Он ушел, кольнула мысль, и Македонский испугался. Но Волк вновь оказался лучше, чем Мак о нем думал: он ждал его на улице с сигаретой в зубах и даже не прятал взгляда. Македонский же не справился — отвел глаза. Они шли домой не в привычном раскладе, на этот раз Волк шел впереди. Наверное, он просто давал ему шанс преодолеть весь этот путь со спокойным сердцем, а не мучиться от колкого взгляда в спину. Но о спокойном сердце и речи не было. Конечно, Волк знал, чем он занимался, и уж, наверное, представлял, как такое происходит. Удивился ли он, увидев представление собственными глазами? Изменилось ли его отношение? Волк ни единым словом ни разу не дал почувствовать Македонскому, что осуждает его, но и чувств его Македонский не знал. И порой его это ужасно мучило. — Тебе нравится Стервятник? — вдруг спросил Мак и тут же зажал себе рот ладонью. Почему он внезапно его вспомнил? Зачем? В Доме он знал Стервятника совсем плохо, побаивался его, потому все впечатления больше сводились к байкам про монстра. Взгляд у него и правда был недобрый и колючий, а глаза цветом, как у демона, от таких людей приятного не жди. Но у Стервятника была целая стая преданных Пташек и много друзей, а значит все-таки что-то хорошее в нем есть. Единственное, что Мак понимал наверняка: Стервятник не был тихим мальчиком. В постели, вероятно, тоже, и если Волку нравилось такое… — Что за вопросы, Македонский? — Волк развернулся и смотрел на него, чуть прищурившись. — Прости, это не мое дело, — пролепетал Мак. Правда, не его, но внутри так грызло чувство, о котором он раньше и не знал. Чувство, заставлявшее его хотеть, чтобы Волк сдал тогда Стервятника Ральфу, заставлявшее желать забыть о том, что он случайно узнал. Чувство, похожее на зависть, на голод и на жестокость одновременно. Оно было таким опасным, что ненароком заставляло воскрешать в памяти свой старый грех и бояться самого себя. А еще было очень обидно, невыносимо, больно, до слез. Македонский все еще сгорал от стыда от своего выступления на сцене, но часть его горела от демонстрации — он не хуже Стервятника. — Посмотри на меня, — Волк подошел ближе, и Мак поднял на него взгляд. — Не думай о нем. Забудь. — Ладно, — кивнул Македонский. — Ладно, — повторил за ним Волк.