Самая Длинная ночь в Наружности

Сначала Македонский не поверил своим глазам: подумал, что Стервятник привиделся ему, до того плотно он застрял противной занозой внутри и не шёл из головы. Но нет, это был он, немного дёрганный и уставший, чёрной тенью с блестящими светлыми волосами сгорбившийся на барном стуле у стойки, как настоящее привидение. Первым порывом Македонского было сбежать, но Волк его заметил, и Мак сразу подумал, как это было бы глупо. Он подошёл ближе. От Стервятника веяло чем-то неприятным, могильной землёй будто. Македонский иногда чувствовал, когда людей подтачивали болезни и горе, видел эти прилипчивые наросты словно наяву, но тут было другое. Конечно, и колено, съеденное плотоядной молью, и вены, устланные чёрной плесенью изнутри, он видел, но больше от Стервятника откусывало другое. То, что тянет за собой на тот свет. Сложно дать подобному имя, отчаяние — слишком просто, депрессия — бесцветно. Македонский заметил, что Стервятник смотрел на него с любопытством, но Маку было почти всё равно, его больше занимал Волк. Что станет делать он? Когда они ехали домой в такси, Мак видел, как Стервятник гладил Волка по ноге. Стало тошно, и он отвернулся, уставившись окно. Сейчас они приедут домой, и Волк, пожелав Македонскому спокойной ночи, впустит Стервятника в свою комнату и закроет дверь. В бывшей детской Мака никакого замка на двери не было, но такие мелочи, пожалуй, не смутят никого из этих двоих. Македонский закусил губу и сухая корочка треснула, пальцы подрагивали, и он прятал их в рукава свитера всё глубже. Вопреки всем ожиданиям, ночная посиделка на кухне даже немного расслабила. Отдавало чем-то таким Домовским — чай глубоко за полночь, Волк, обнимавший колени и улыбающийся криво, и длинные тени, ложившиеся на его лицо из-за скудного освещения, сплетни и обруганный бывший воспитатель. Македонскому даже стало как-то совестно, что Волк сдал Стервятника Ральфу, пусть самому Маку этого и хотелось. Но расслабиться Мак всё равно не мог, вздрагивал, когда Стервятник замолкал и бросал взгляд на Волка, и сжавшись до напряженной боли в шее, ждал, что вот сейчас они поднимутся из-за стола, а сам он останется мыть чашки. Он не сдержался, сунул палец в рот, пиля зубами ноготь, расслаивая его, обкусывая заусенцы до крови. Дышать было тяжело и жарко, хотелось стянуть свитер, может, окно приоткрыть, но Македонский сидел, сжимая себя в невидимых тисках самообладания. Если он встанет, будет дёргаться и суетиться, привлечёт внимание, которого сейчас совсем не хотелось. Казалось, что если Волк посмотрит на него — Македонский просто умрёт. Он пил свой чай, а на вкус тот был, как грязь, он бросал взгляды на Стервятника, слушая его злые речи, и приходилось моргать чаще, потому что если этого не делать, чёрные облезлые крылья за сутулой спиной стояли перед глазами всё чётче. Когда они с Волком вышли покурить в подъезд, Македонский был готов сбежать из собственного дома, а когда ночной гость всё-таки ушел, наконец расслабился. Как-то разом, устал, высох, сдулся. Хотелось сползти на пол и вытянуть ослабевшие ноги или повиснуть мёртвой бабочкой, пришпиленной Волком за плечо к стене. Он неуверенно улыбнулся. Что что-то не так, Мак понял не сразу. Волк ушёл в душ, а он сразу же стянул с себя свитер, свернул его неаккуратно подрагивающими руками и с трудом затолкал в шкаф. Пошёл на кухню, включил воду, потом не выдержал — дёрнул окно, впуская морозный воздух. Сдвинул занавеску к батарее, подтыкая, чтобы не мешалась, но та не поддавалась и Мак начинал злиться. Справившись с ней наконец, он вернулся за чашками, сунул под воду, вдохнул глубоко. Сердце колотилось. Стало холодно от окна. Руки никак не могли удержать намыленную чайную ложечку. На губах осел вкус гари. Мак вздрогнул. Он выключил воду, захлопнул окно и побрел в комнату, держась за стену. Перед глазами плясали пятна. Он знал это чувство. Он чувствовал, как кожа на лопатках натягивается и трещит, как огонь лижет лёгкие изнутри. Шелест чешуи на боках, рокот дыхания, внутри что-то лопнуло, как кожица переспелого помидора. Вновь зажать себя в тиски не получалось, Македонский начал шептать молитву, которая первая пришла на ум, и нервно мерить комнату шагами. Он глянул на старые облезлые обои и представил, как на них появятся обгорелые проплешины, вцепился в стол изогнутыми когтями, что росли прямо со второй фаланги, и попытался сдвинуть его в сторону. Лучше бы ему не шарахнуться об него головой, когда он упадёт. — Эй, Мак, душ свободен! — крикнул Волк из коридора. В ночной тишине, гудящей лампочками и скрипящей старыми половицами, его голос показался неправильно весёлым. Мак метнулся к дверям, пытаясь их захлопнуть, но наброшенное на створки покрывало мешалось, путалось в руках и сползало. Мак слышал, как Волк повернул в его сторону. Что, если он увидит? Это некрасиво и опасно. Тот приступ, что однажды накрыл Македонского в Доме, Волк не видел, и хотелось, чтобы и сейчас не увидел. По правде говоря, хотелось, чтобы и припадка этого не было, но Мак понимал, что уже поздно. Шея вытянулась и изогнулась, массивная и неудобная, руки не слушались, а дыхание обжигало пальцы. — Ты слышал? — уточнил Волк, возникая в проёме почти закрытых дверей. — Я позже схожу, — бледным голосом пролепетал Мак, опуская глаза. Он всё же успел заметить, как Волк изменился в лице. — Мак? С тобой всё в порядке? — он схватился за ручку. — Да, я просто устал. Македонский отчаянно дёргал дверь, пытаясь оттеснить Волка. Казалось, что Маку никогда не хватило бы сил, чтобы сопротивляться ему, но откуда-то силы вдруг взялись. Он сдёрнул покрывало с двери, захлопнул створки и привалился к ним спиной. Покрывало под ногами тлело, будто прожжённое на плите. — Открой дверь! — Волк попытался его оттолкнуть, но безуспешно. Он заколотил в опасно дребезжащее стекло. — Македонский! — Уходи. Он хотел сказать это, но с губ сорвался какой-то нечленораздельный стон. Мак попытался повторить, но вышло ещё хуже. Перед глазами всё кружилось; он больше не видел стол, старые окна и следы от картин на стенах. Только бескрайнюю горячую пустоту. Нос забивали странные запахи: запах жжёного рога — это подгоревшее покрывало, запах остывающей лавы — это собственная кожа, запах мокрой шерсти — это Волк. Ещё был запах сухих иголок, но совсем призрачный, будто сосновая ветвь давно засохла, стоя в вазе, и почти не пахла. Но душили Македонского не запахи, а тугой металлический обруч, стянувший шею. Где-то на нём должна была быть цепь, вот если бы её поймать, удержать… Удар пришёлся в спину неожиданно, и Македонский  едва не потерял равновесие, отшатываясь от дверей. Он обернулся. В тело били молнии. Красные, обжигающие. Пламя поглощало его, сознание помутилось, и Македонский увидел небо, тёмное, ночное, усыпанное звездами. Небо, просвечивающее через крышу и старые перекрытия. — Македонский! — Волк ввалился в комнату. Глаза его были большие и дикие. Неестественного жёлтого цвета — не такие, как у Стервятника, а совершенно животные, они горели в темноте. Волк смотрел на него в упор, готовый к прыжку. — Уходи! Вместо слов изо рта летели искры. Мак упал, ударился о крашеный пол больно. Реальность встряхнулась, перемешивая верх и низ, и, оттолкнувшись, Македонский взмыл в небо.