Самая Длинная ночь в Наружности

Македонский! Каждая песчинка на тропе — жалящий раскалённый уголь. Чуть легче по траве, она хоть немного остужала обожжённые подушечки лап. А дракон падал. Волк иногда задирал голову посмотреть, где тёмная тень, закрывающая полнеба. Она была всё ниже и всё дальше, он не успевал. Лапы жгло и кусало острой пронзительной болью, а на задней треснула кожа, и он иногда скакал на трёх. Надо успеть, во что бы то ни стало успеть. Потому, что когда дракон упадёт, он сожжёт весь Мир, весь Лес, и сгорит сам. Волк отставал, отчаянно и беззвучно взлаивал спёкшейся глоткой, и крик его был тише песни свистуна. В горле горело солнце, испарившее всю влагу. Македонский! Чёрное небо развалило рогатой молнией. Небо било вслепую, пытаясь достать чешуйчатую тварь. Волк хрипнул и понесся во весь мах, хорошо бы заплакать, но он не умел. Македонский!

***

      — Ты воняешь палёной шерстью. Волк открыл глаза и тут же закрыл снова. Он сожжён весь. Вплоть до роговицы глаз и слизистой носа, а на Слепого можно и не смотреть. Ничего нового. Бледная поганка с сосульками чёрных волос.       — Курево есть? — Слепой сел, промахнувшись на несколько сантиметров, задевая забинтованную руку Волка.       — В кармане, — просипел Волк и отодвинулся. Касаться Слепого он не хотел, даже через слой бинтов и ткань джинсов. Да он и раньше никогда не ложился спать в общую кровать, если там спал Слепой. Уходил на пол или свободную койку, если была. А за ним шёл Сфинкс, как привязанный, и этого уже Слепой допустить не мог. Потому сам стал спать на полу, избегая стайного лежбища.       — От тебя несёт гарью и железом, — Слепой кинул пачку ему на колени и промазал. — Сменил работу?       — А тебя ещё не выперли с работы? Слепой стёк по изуродованной надписями скамейке и выдавил хмыканье, которое могло означать как нет, так и да. Волк приоткрыл воспалённый глаз. На улице Слепой выглядел особенно невозможно, как бумажная куколка, вырезанная из детского журнала, которую можно наряжать, загибая полосочки, прикрепляя к фигурке новую одежду. Тот, кто наряжал Слепого, судя по всему, об этом не знал. Свитер, заляпанный кофе и кетчупом, джинсы, протёртые на острых коленях до состояния марли, и ветровка, которую давно пора сменить на что-то потеплее. В довесок ещё шла бледная, мучнистого оттенка кожа жителя подземелья. Плоский, подумал Волк. В этом мире Слепой стал плоский, ненастоящий и высушенный, как змеиная шкурка. И чем дальше, тем больше это заметно, будто Наружность пьёт кровь, потихоньку истончая, стирая его из действительности.       — На ночёвку? — поинтересовался Слепой.       — В семь утра? — с издёвкой уточнил Волк. Слепой пожал плечами, ему было без разницы. Волк поёжился в куртке, его знобило, обожжённые руки нарывало и дёргало всё сильнее — заканчивалось действие обезболивающего. А он даже не посмотрел, насколько всё плохо, но по тому, как болело, ему казалось, что там остались одни кости. Чёрные, обугленные кости. Надо, конечно, идти в поликлинику или больницу, брать больничный, и чтобы посмотрели врачи, а не вибрирующий после припадка Македонский. Он и тюбик с мазью по пять раз ронял, прежде чем смог донести. А Волк смотрел, как теперь уже нормальный Македонский давится сухими рыданиями над его руками и что-то беззвучно шепчет, накладывая бинты. Наверное, молитву.       — Был у Рыжего? Всё-таки Слепой ещё не утратил своё звериное чутьё, и этим удивлял Волка и тогда — в Доме — и теперь. А с другой стороны, радар Слепого пеленговал только один объект, все остальные интересовали его постольку-поскольку.       — Тебя тоже приглашают. Дальше Волку следовало бы рассказать о Сфинксе, порадовать Вожака, а он начал с Ральфа и проблем у Стервятника, и всё говорил и говорил, не решаясь спросить о том, чего ради пришёл. Слепой повернул голову, и Волк, посмотрев в том же направлении, увидел Крысу. Высокая и худая, в свободной одежде она походила на опасную бритву, упакованную в неприметный футляр. Волк знал, что Слепой трахается с Рыжей, пока Крыса ищет пропитание и отбирает у подростков грошовые телефоны и пару сотен, выданных на обед. Знала ли она? Ревновала ли? Злилась? Волку казалось, что она всегда злится и неважно, на что. Злится, чтобы быть во всеоружии, если в их дыру вдруг занесёт ПРИПа. Девочка, недолюбленная папой. Иногда он хотел сказать, что её отец приходит, чтобы помириться, просто не знает как, не умеет, помоги ему. А потом натыкался на её косой взгляд и вздёрнутую в скрытом презрении губу и молчал. Не его дело, он всего лишь бездомный гость. Крыса кивнула, стоя боком, не глядя прямо в их сторону, и скрылась в подъезде. Она не конфликтовала с Волком в открытую, но когда он оставался у них, никуда не уходила. Сидела, качаясь на стуле у раковины, будто охраняла территорию, на которую Волк не претендовал никогда.       — Ральф — вечная ищейка, — тихо произнёс Слепой.       — Он не со зла, — неожиданно для себя вступился за воспитателя Волк. — Просто как-то так получается.       — Удивительные совпадения, — беззвучным, бесящим смехом затрясся Слепой. Слепой закурил вторую, совершенно не тяготясь их куцей беседой из недомолвок.       — Ты ещё бываешь в Лесу? — Волк облизнул сухие, потрескавшиеся губы. Ну вот, он спросил.       — Нет.       — А хотел бы? Пепел сыпался на колени Слепого, тусклое предзимнее солнце тонуло в ртутных озёрах его глаз.       — Или лучше спросить, можешь ли? — ссориться не хотелось, но от подъёбки старого противника Волк не удержался.       — Отсюда точно не могу, Волк, — невозмутимо ответил Слепой.       — А из Дома?       — Не знаю, возможно. Только зачем? Волк прекрасно знал, что скрывается за этим «только зачем». Да и вообще за всем этим, что с натяжкой можно назвать жизнью. Накануне выпуска под неусыпным контролем Чёрного Ральфа, который к этому дню больше походил на голема с опухшими красными глазами, Слепой предложил им уйти в Лес. Всем вместе, всей бывшей Чумной гвардией. Сфинкс сразу сказал "нет", а после, если и были заинтересованные, то они промолчали. Лес был запретной темой, они рассказывали истории про пустынное шоссе, встречи на заправке или городке с пустынным пляжем. Но Лес был доступен избранным: Сфинксу, Рыжему и Слепому. Остальных время от времени забрасывало туда, или Лес сам ловил их, развлекаясь, но по своей воле они туда не попадали, как бы ни искали, какие бы ритуалы ни придумывали, чтобы приманить капризную чащу. Про Лес говорили шепотом, со множеством оговорок и иносказаний, не называя ничего своими именами. Тогда все обалдели, когда Слепой так прямо в лоб и спросил. Только Табаки захихикал, засуетился, рассыпая шелуху семян из карманов и бусины с прохудившейся жилетки. А был ли Табаки Прыгуном или Ходоком, или просто талантливо играл во все их «игрушки», — точно не знал никто. Но Сфинкс сказал нет, и Слепой не стал оспаривать его выбор.       — А ты уверен, что сможешь? Слепой растянул губы в улыбке, демонстрируя щербину на месте выбитого в драке клыка. И Волку тут же захотелось выбить ещё и второй, для симметрии.       — Не заводись, — фыркнул Слепой, стирая ухмылку. — Я не знаю, мы же не в Доме.       — А если я придумаю, как туда попасть, ты сможешь перевести одного человека?       — Ты знаешь ответ, — Слепой встал и шаркающей походкой старика поплёлся ко входу в общагу. Здесь, на улицах недружелюбного города, он был беспомощен и уязвим, и знал про это. Каждый день знакомая дорога от подъезда до заводской проходной могла подкинуть сюрприз: склизкая банановая шкурка, разбитая бутылка, велосипед, выставивший колесо, машина, припаркованная на тротуаре, вчера скамейка, а сегодня дыра выломанных за ночь досок. Для Слепого каждый выход был, как нырок на глубину без скафандра. Да и жизнь с Крысой не прибавляла уверенности и спокойствия. Её не волновало, что стул стоит не на месте, или она не туда поставила тарелку из-под супа, и Слепой обязательно её разобьёт, задев. Для неё это был повод накрутить себя и взорваться в нужный ей момент.       — Что он хотел? — Крыса выпалила вопрос до того, как Слепой стащил разбитые кроссовки. Крыса не любила Волка и боялась, Слепой знал, почему. Волк не ловился на её сладкие песни на той стороне, она, может, этого и не помнила так чётко, как он сам, но скрытая неприязнь осталась. А в Наружности в схватке с Волком шансов у неё не было. Она только и могла бессильно скалить мелкие зубки за его спиной. Впрочем, шансов не было и у него тоже. Слепой даже засмеялся, представив, как они с Волком бы вдруг сцепились, выясняя старые обиды, ломая хлипкую мебель в этой норе.       — Хорош ржать! — взвизгнула Крыса. — Он останется?       — Нет, — Слепой пошарил рукой по стене, нащупывая выключатель. Вещи тоже издевались на ним, смещаясь то туда, то сюда. Подоконник за ночь мог подрасти на десяток сантиметров, и он, пытаясь на него запрыгнуть, больно ударялся животом. Или кран на раковине убегал влево, хотя утром он был с правой стороны. Они все отторгали его, издевались и смеялись. Он превращался в того, кого надо переводить через улицу, как когда-то мечталось Чёрному.       — Включи свет, придурок! — истеричные нотки в голосе Крысы ощущались Слепым как булавочные уколы. Он, не таясь, по-собачьи помотал головой, вытрясая болезненные звуки, ранящие его слух.       — Ходят, ходят, таскаются. Нашли дармовую ночлежку со жрачкой, — Крыса привычно ругала всех и вся, Слепой не вслушивался, ушёл за шкаф, чтобы сразу лечь и ждать, когда она уйдёт. Или придёт, требовательно стаскивая с него джинсы и свитер. Было в их связи что-то от противостояния хищников. Её неутихающая злость, её страх, прикрытый злословием и дерзостью, напускным равнодушием и холодностью. Те порезы и укусы, что она оставляла на его теле — были кратковременными вспышками, криками. Будто она пыталась докричаться до него через боль и насилие. Он только однажды спросил: «Чего ты боишься?», - и получил кулаком в зубы. Слепой больше не спрашивал, а Крыса не переставала истязать его в моменты близости.       — … Рыжая, — мелькнуло знакомое имя. — Трахаться ей, что ли, негде больше?! Нет, и ей надо сюда ползать, ну твою же мать! Слепой свернулся клубком, поискал рукой подушку, не нашёл и положил ладонь под щёку. Рыжая приходила сюда за тем же, за чем сегодня пришёл Волк. Только она не решалась спросить, а просто ждала от него сигнала, подтверждения того, что он ещё всесилен, что он ещё любимец заповедной чащи, что он ещё что-то может. Слепой закусил ноготь на большом пальце.       — Осталось только твоему лысому дружку сюда заявиться, и будет полный комплект! Слышишь? Он слышал и её, и много чего ещё. Слух летучей мыши — тот дар, который Дом не отобрал, разрешив забрать с собой. Так может, и Лес простил его? Слепой сел, пятка через дырявый носок противно липла к грязному полу, — он не замечал.       — Крыса?       — Что? — смрадная волна её злобы окатила его, когда она заглянула в спальный уголок.       — Мне надо поговорить с Рыжим, у тебя есть его номер? Позвони.       — Бросила всё!       — Позвони! — Слепой повысил голос.       — Да пошёл ты! — она, убегая, шваркнула входной дверью, вызвав недовольный стук соседей по стенам и по батареям. Слепой посидел, выслушивая гулкий стук её тяжёлых ботинок по ступеням, а потом лёг, опять сворачиваясь в заснувшую до весны улитку. Он подождёт Рыжую.