Самая Длинная ночь в Наружности

Город пялился на неё окнами витрин, подсовывал искажённые отражения в лобовых стёклах машин, глумился, втискивая чужой взгляд в зеркальца, болтающиеся на груди. «Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю!», — голос ПРИПа звенел ушах, прогибал барабанные перепонки. Крыса почесала в ухе длинным ногтем, будто собиралась выковырять бесящегося родителя из головы. Как всегда не помогло, а только к привычной фразочке добавилась ещё одна: «Ты поэтому и живешь со слепым, потому что он тебя не видит. Дрянь! Трусиха!» На плече недовольно зашевелилась Вшивая, защекотала голым хвостом подмышкой. Крыса усмехнулась, иногда её прародитель был близок к истине как никогда. Она действительно трусиха, чуткий серый грызун, питающийся объедками, шмыгающий под ногами никем незамеченный, боящаяся поднять глаза в страхе, что её увидят, и тогда начнётся охота. В Доме многие считали её сумасшедшей, самоубийцей, рискующей раз за разом, выходящей в небытие и возвращающейся с сумкой полной даров и чудес. И только совсем немногие помнили, за что она получила свою кличку. За трусость, за воровство, за сидение в углу и вой, если кто-то пытался подойти и поговорить с ней, или отнять стащенную конфету или игрушку. Старшие с кличками не промахивались. Она всего лишь серая помойная крыса. Трусливая и аккуратная в выборе врагов и друзей. Она не охотник, а падальщик, подбирающий объедки, ворующий по мелочи такое, за что никто не будет всерьёз бить и угрожать. И даже на Изнанке она всего лишь нечто, манящие песнями к себе в нору, но никогда не покидающее своё болото. Дурманные песни и сладкая кровь жертвы, но не до конца, не до смерти. Зачем? Ведь это опасно, если пить их до суха, могут прийти всякие и наказать, сделать больно. Такие, как Слепой, — Шестилапый оборотень. Но это только там, а здесь она делает больно ему и пытливо смотрит, ожидая слёз или стонов, ну хоть чего-нибудь, что подтвердит то, что он человек. Но Слепой не стонет, даже когда кончает. Крыса пнула банку, стоящую на бордюре. Банка, подпрыгнув, обдала её брызгами выдохшегося пива. Дерьмо! Мальчики собрались и порешали, что им надо вернуться в Дом, где, конечно же, случится чудо — они моргнут и окажутся на той стороне Дома! Крыса в два шага нагнала катящуюся банку и обрушила на неё рифлёную подошву тяжёлого ботинка, сминая тонкий алюминий. Как у них всё просто! — Сколько ты можешь перевести? — спрашивает Слепой вечером следующего дня после сбора у Рыжего. Крыса давится кофе, ошарашенная такой прямотой и верой в то, что она согласится. Вернее, в то, что она покорно сделает всё, о чём он её попросит, а скорее прикажет. — Я никого никуда вести не собираюсь, — прокашлявшись, огрызается Крыса. — И в сраный Дом больше не полезу. Понял? Слепой улыбается, пялится прямо в лицо белёсыми зенками и расчёсывает мелкие язвочки сквозь вязку свитера. — Разве тебе хорошо здесь? — Слепой задаёт вопрос, который никогда не позволял себе озвучить раньше, принимая их существование таким, какое оно есть. — Мне нормально! Это вам всё неймётся! — А Рыжей, Химере, Кошатнице, остальным? Им нормально? Слепой хватает её за руку, прижимает ладонь к столешнице, не давая выкрутиться, и Крыса бьёт так, как дралась в Доме, если приходилось отстаивать своё добро. Метит ногтями в глаза, пусть они у Слепого не были уязвимым местом. Не попадает, даже не дотягивается, Слепой растворяется, в одно мгновение оказавшись у неё за спиной, выворачивает ей локоть, заставив взвизгнуть от острой боли, простреливший до плеча. Она готова сломать себе руку, но добраться до тощего ублюдка, что тихо посмеивается и фальшиво напевает песню, которой Саара манил путников в болото. — Заткнись, — Крыса кричит и бросается на Слепого снова и снова, но тот ускользает, как туман, просачиваясь мимо, всё время оказываясь за спиной. — Слепой! — ярость застилает глаза, она переворачивает стол и швыряет стул в стену. Слепой смеётся и размазывается в кляксу, в опасное ничто, опять скручивающее её. — Это ты слепая, прозрей уже наконец. Ноги сами выбирали маршрут, обходя слишком тёмные подворотни, но и не суясь на парадно освещённые проспекты. Свернув в очередной проулок, она наткнулась на компашку с мутными взорами, греющую отраву на грязной ложке зажигалкой. Крыса презрительно вздёрнула губу и отвернулась, пока те не решили, что она претендует на их кайф. Опасный райончик, отбросы общества, оседающие на дно города, с той лишь разницей, что им никогда не стать удобрением, дающим новую жизнь. Они все безвестно сгниют, презираемые и отверженные. Крыса вышла на центральную улицу. Днём, когда неоновая подсветка была отключена, а многие окна баров закрывали жалюзи, здесь довольно тихо. И только проститутки несут круглосуточную вахту, кучкуясь у палатки с куревом. Она искоса зыркнула на вызывающие наряды, подняла повыше воротник куртки. Скучающие девки могли начать задирать её, выкрикивая шуточки и оскорбления, или предлагать свои услуги в отсутствии основных клиентов. Она не хотела с ними связываться. Навстречу попались два мужика, обсуждающих свои похождения. Крыса шагнула в бок, уходя с дороги, ей не нужны лишние встречи с кем бы то ни было, она шла сбыть сворованный телефон и на этот раз не потёртую дешёвку. Перекрёсток, налево и ещё раз налево, обогнуть кирпичную ночлежку — сиюминутный приют, отстойник и фильтр, не справляющийся с потоками грязи. У мусорных бачков какая-то девица курила, зябко переминаясь на месте в неподходящей к зиме обуви. Крыса уже собиралась просочиться мимо невидимой тенью, но что-то её остановило, то ли сетчатые колготки с большой дыркой на лодыжке, то ли белые туфли-лодочки совсем не того размера, чтобы назваться изящными, а может, знакомый завиток волос, перевёрнутым знаком вопроса лежащий на шее.       — Длинная, ты? — Крыса шагнула в бок, обходя девушку. Выдающийся нос и фиолетовая помада, размазанная за кромку губ, не оставляла сомнений.       — Привет, — Габи криво улыбнулась, показав почерневшие зубы. Крыса шарила взглядом по ногам Длинной Габи, отмечала множество синяков, которые проглядывали сквозь крупную сетку и тут, и там, грязные руки, ногти с траурной каймой, небрежно замазанный фингал на скуле, куцый меховой жакетик, который вряд ли мог согреть.       — Работаешь? — зачем-то спросила Крыса, когда по наряду Длинной и так всё было ясно. Габи пожала плечами.       — Здесь и живёшь? Крыса и сама не смогла бы сказать, зачем задаёт эти вопросы, зачем интересуется, когда как в Доме предпочитала не замечать Габи, как явление, брезгуя её жизненным кредо: «дай каждому».       — Чего тебе? — вяло огрызнулась Габи.       — Видишь кого? — Крыса проигнорировала неприязнь, достала сигареты и закурила, привалившись спиной к оборванной пожарной лестнице.       — Вижу.       — Где?       — Да так, — Габи опять пожала плечами, затушила окурок о стену. — Когда совсем тухляк, хожу к Рыжей в её камору. Посижу иногда с девчонками, посмеёмся, поем, посплю. Передохну немного и назад сюда, — Габи улыбнулась, а у Крыса от чего-то болезненно заныло в груди там, где она считала у неё нет нежного сердца.       — Кто-то у неё живёт?       — Слушай, что тебе надо? Иди, куда шла, — Габи плюнула Крысе под ноги, почти попав на ботинок. — К тебе же Рыжая как на работу таскается. Что, у неё спросить, язык отсохнет? Блохи заедят? Увидела меня и жалко стало? Вали на хер! Крыса шагнула назад, озадаченная такой вспышкой ярости. Она не ожидала. Габи наступала, выкрикивая оскорбления, на которые никогда бы не решилась бы в Доме. Крыса пятилась пока не упёрлась спиной в стену. Габи подскочила, высокая и нескладная, так и не заимевшая женственных форм. Крохотная сумочка с неожиданной для неё тяжестью саданула Крысу по уху, рассекла металлическим уголком скулу. Крыса ахнула, зажимая рукой рану, чувствуя липкую кровь. Габи толкнула её в грудь, загнала в угол.       — Ты живёшь со Слепым, сука, и на что ты потратила всё это время, а? — Габи грубо обыскивала её, выворачивала карманы. Крыса стояла, не шелохнувшись, потрясённая напором и яростью. На землю летели зажигалка, монетки, семечки, зубочистка, начатая пачка жвачки и сигареты.       — Ну конечно! — Габи достала сворованный телефон, повертела в руках, а потом с силой швырнула о стену. Крысу осыпали осколки. — Ты хоть раз подумала о ком-то, кроме себя, тварь?! Ты хоть раз поинтересовалась, каково нам?! Крыса хватала ртом воздух, пыталась дышать, как вытащенная на берег рыба, и не могла вдохнуть. Она смотрела в глаза Габи и падала-падала в чёрную, пульсирующую воронку зрачков. Улавливала обрывки картинок, не хотела их видеть и ничего не могла поделать, пойманная в капкан глаз Длинной Габи. Плечо Кошатницы, полосатый кот вылизывается на пледе, прикрывающем её обрубки, ортопедический ботинок Химеры, набитый газетами, потому что промок из-за дырок по шву, обветренные руки Чумки, вяжущей крючком очередную игрушку для ярмарки, раковина, забитая грязной посудой, и Рыжая, устало опёршаяся о мойку, Бедуинка смотрит в окно, за которым глухая стена соседнего дома и ничего больше. Сверху обрушился поток воды, каким-то чудом не задев их, а только обрызгав ноги, и какая-то тётка закричала, чтобы они шли выяснять отношения в другом месте.       — Шлюхи! Задолбали, валите драться за своих кобелей в другое место! Пошли вон отсюда! — надрывался голос с визгливыми нотками базарной торговки. Габи выпрямилась, вытерла рот рукавом, ничуть не смущаясь тем, что оставляет жирную полосу от помады на светлом мехе. Отступила назад, освобождая путь.       — Если бы он выбрал меня, — Габи качнуло на шатких каблуках, будто она была пьяна или дул сильный ветер. Но она всегда так ходила — в раскачку — будто матрос после скользкой палубы корабля, Крыса это помнила. — Я бы всё сделала, чтобы мы могли вернуться. А ты, ты всего лишь... крыса!