(Не) сладкая месть

      Чонгук фурией влетел в дом и остановился, как вкопанный. Заметался взглядом от одного угла огромного холла, где царила мёртвая тишина, к другому в поисках того, за что можно было зацепиться, на чем сконцентрировать внимание. И стоило лишь входной двери громко захлопнуться, как едва сдерживаемые эмоции вырвались.       — Ааааа, чёртов Ким Тэхён! Обманщик! — со злостью выкрикнул Чонгук и толкнул первый попавшийся на глаза предмет — дорогую итальянскую вазу. Та слетела с подставки и, ударившись об пол, с оглушительным звоном разлетелась на множество мелких осколков.       Однако это не помогало — злость кипящей лавой всё сильнее бурлила внутри. Едва ли не бегом Чонгук добрался до кухни и с лязгом стекла о барную стойку выудил из бара бутылку виски со стаканом.       — Да чтоб тебя! Зачем ты пришёл?! Думаешь, мне недостаточно плохо? Издеваешься? — шипел Чонгук, пока, психуя, откручивал крышку и наливал алкоголь в стакан.       То, что он так тщательно прятал в душе, то, о чем пытался не думать и сдерживал — вырвалось наружу. Чёртов Ким Тэхён своим появлением, своими слезами, своими словами вскрыл ему рану и сорвал с петель мнимое спокойствие. Почти полный стакан виски стремительно опустел — Чонгук глотал обжигающую жидкость, морщился от горечи, пока она стекала по горлу вниз, и пытался перебить привкус боли на языке алкоголем.       Не вышло.       Стакан полетел в стену и с приятным уху звоном разлетелся вдребезги. Следом в ход пошла бутылка — Чонгук крупными глотками пил прямо с горла и шумно дышал, подавляя нежелание организма принимать убойную дозу алкоголя. Буря в душе искала выход, а адреналин в крови быстро разносил спиртное по организму, отравляя его. Глаза застилала пелена ярости, хотелось крушить, ломать, и Чонгук, честно говоря, не видел смысла избавляться от этого желания.       Словно безумец, в дикой ярости, он разбивал всё, что попадалось ему под руку, давая выход своим эмоциям. Первой в стену полетела мелкая техника на кухне с шипящими мыслями вслух:       — Кофеварка? В деревне у тебя её нет. Ты меня вручную заставлял варить кофе… Сладкий кофе! Знал же, что не люблю такой, и врал мне. Врал! Даже когда всё было хорошо — делал его сладким! Заставил полюбить его!       Следом Чонгук стал вышвыривать с полок посуду, радуя собственный слух звоном бьющихся о кафельный пол тарелок. Вся утварь маленькими треугольниками разлеталась в разные стороны, застилая плитку ковром из битого стекла.       — Фарфоровые тарелки? Ха! Я из металлических ел! Рисом давился, а ты тайком радовался сидел! Ненавижу! Люблю! Сука! — ругался Чонгук, продолжая бить посуду.       Разгромив полкухни, Чонгук с бутылкой в руках вылетел в холл в поисках чего бы ещё разнести, но на звуки погрома выбежала домработница. Застыв в дверях кухни, та шокировано охнула. Мимо пролетел взбешённый Чонгук и, увидев её, злобно прорычал:       — Не смей ничего убирать! Иди к себе! Оставь меня одного! Это всё из-за него! Это он виноват! Чёртов Ким Тэхён! — и сделал несколько крупных глотков.       Он наверняка пугал своим безумным поведением, но няня даже и не думала уходить. А взгляд Чонгука зацепился за портрет, на котором он сам, ещё ребёнок, стоит рядом со своим отцом. Бесит! Чувствуя, как собственное лицо искажается от ненависти, Чонгук схватил очередную вазу, попавшуюся под руку, и запустил её через всю комнату.       — Ненавижу тебя! — прокричал он, глядя на покосившееся полотно на стене. Подскочил и, одним махом сбросив его на пол, принялся топтать ногами. — Это ты меня таким сделал! Ты! Ты виноват во всём! Я с тебя пример брал, ненавидел его и таких же, как он… И что теперь? Твой сын один из них! Тот, кого ты так ненавидел всю жизнь, жил рядом с тобой под одной крышей! Хотел бы я посмотреть на твоё лицо, узнай ты, что я влюбился в парня! Меня обманули, использовали… — Крик перешёл в жалостливый тон. — Теперь так больно… — Почувствовав новую волну ярости, топившую его изнутри, Чонгук надрывно прокричал: — Это всё из-за тебя! Ненавижу! Ненавижу!       Чонгук схватил первый попавшийся обломок вазы с пола и начал резать полотно, уничтожая ненавистное ему изображение собственного отца. Несколько новых глотков виски обожгли горло. Алкоголь уже с трудом глотался, вызывая рвотный рефлекс от отвратительного привкуса, и вдребезги пьяный Чонгук, скривившись, запустил бутылку в стену.       Раздражающий пиджак он отшвырнул куда-то в сторону и рывком дёрнул удушающую рубашку за воротник, отрывая разом несколько пуговиц. Задыхаясь от жара, злости и боли в груди, Чонгук затравленно дышал, выбирая, что следующим разгромить в ненавистном ему доме. Со всей злости он пнул диван ногой, да так, что тот отъехал на полметра в сторону с мерзким скрипом ножек об пол.       — Бизнесмен года, блять, — едко прошипел он, читая надпись на схваченной им с полки статуэтке. — Зачем мне всё это? Зачем мне эти деньги, если я не счастлив?! — покрутил её в руках и, иронично расхохотавшись, швырнул в телевизор. Экран безнадёжно пополз паутиной трещин, а Чонгук ещё громче рассмеялся. — Телевизор? Не было у меня его, не смотрел и радовался жизни! Я был счастлив без всего этого. Но ты обманывал меня, Ким Тэхён. Говорил, что влюбился в меня, целовал… А я тебе верил, умирал в твоих руках, мечтал, как разбогатею, хотел подарить тебе весь мир, а ты… ты врал всё это время! Врал мне, притворялся! Пользовался мной, когда я потерял память! Зачем? Зачем ты пришёл и говоришь мне, что это не так? Зачем извиняешься, плачешь, зачем?!       Где-то за спиной раздался всхлип няни, и Чонгук резко обернулся.       — Ты? Я же сказал тебе убраться отсюда! — крикнул он, осознав, что у его представления есть зритель.       — Господин, у вас кровь на руке, позвольте вам помочь.       Женщина вытащила платочек из кармана и попыталась подойти ближе, но Чонгук рявкнул:       — Стой на месте, тут стекло! — Чонгук, ступая по груде битых осколков своими ботинками, подлетел к ней. — Я же сказал тебе уходить! — возмутился он, уставившись на неё безумным взглядом.       — Рука, господин, вы поранились, когда портрет резали. У вас кровь, — она решительно схватила Чонгука за руку и поднесла к его лицу окровавленную ладонь, показывая, после чего тут же потянула за собой. — Вот здесь присядьте, я мигом. — Няня усадила его у основания мраморной лестницы в холле и метнулась за аптечкой.       До этого момента Чонгук и не замечал, что по пальцам тонкой струйкой стекает кровь, капля за каплей, пачкая пол; не почувствовал, когда порезал её, как и боль от раны, причём довольно глубокой. Алкоголь хорошо справлялся со своей задачей — притуплял чувства. Хрипло дыша, Чонгук бездумным взглядом осматривал погром в доме, который собственноручно сотворил, постепенно возвращая контроль и самообладание. Вернувшаяся с аптечкой домработница чёткими отточенными движениями обработала рану и наложила тугую повязку, пока он безразлично наблюдал за этим. Закончив, женщина мягко сжала пальцы Чонгука в своей руке.       — Господин, позвольте вам помочь, — взмолилась она, но Чонгук, едва посмотрев ей в глаза, упрямо отвернулся, вперившись взглядом в ступеньки. Молчал, хмурил брови и морщил губы в недовольстве, но встать и уйти не пытался: крушить мебель в доме уже не хотелось. — Вы не ваш отец. Вы не такой, как он. Я знаю это. В детстве вы были мягким ребёнком, таким ласковым, таким заботливым. Вы прибегали ко мне на кухню, спрашивали, не нужна ли мне помощь. Я прекрасно помню это, и не ваша вина, что этот человек — тиран — мучил вас и ломал. Отпустите эту боль, забудьте вашего отца, его больше нет, вы свободны и вправе быть счастливым. Если вам нравятся мужчины — пусть так, примите себя.       Женщина позволила себе больше и мягко, по-матерински, накрыла щеку Чонгука тёплой ладонью, повернув его к себе лицом, и одобрительно заглянула в глаза.       — Вы не ваш отец, услышьте меня, господин, — повторила она.       Чонгук не выдержал, самообладание и без того трещало по швам, а сочувствие в чужом взгляде добило окончательно. Уголки губ упрямо поползли вниз, он закатывал глаза, силясь сдержать рвущиеся наружу слезы, но не смог.       Чонгук всхлипнул. И этот звук, эхом разлетевшийся по пустому дому, показался ему оглушающе громким. Женщина тут же обхватила его шею руками и притянула к собственному плечу, размеренно похлопывая Чонгука по спине.       — Поплачьте, вам это нужно.       Чонгук совсем размяк в ее руках и медленно сполз вниз, уткнувшись лицом в чужие колени, больше не в силах остановить душившие его рыдания.       — Простите меня, господин, но я слышала, о чём вы говорили, — легко поглаживая по плечам и голове, шептала успокаивающе. — Пока вас не было, вы потеряли память и влюбились, правильно ли я вас поняла? — Чонгук всхлипывал, глотая слёзы, комкая халат в своих руках, пару раз кивнул, пытаясь утереться. — Этот господин, Ким Тэхён… у него вы жили этот месяц?       — Он обманул меня! Сказал, что я его парень, что мы вместе три года, а я… — Чонгук зло шипел, заикался, но продолжал говорить сквозь горькие слезы: — Я ему верил, влюбился, а потом всё вспомнил… Понял, что он просто мстил мне за то, что я уволил его, оскорбил, сказал, что ненавижу таких, как он… Запретил другим компаниям брать его на работу, вот он и мстил мне, притворялся, врал, безжалостно топтал мои чувства.       Она немного помолчала, видимо, обдумывая его слова, а затем негромко заговорила:       — Господин, вы выжили, и я благодарна этому человеку — он спас вас и спрятал, несмотря на ваш поступок. Всё могло быть совсем иначе. Вы же сами сказали, он пришёл извиниться, — она успокаивающе продолжала поглаживать, пока Чонгук вздрагивал и всхлипывал, будто малое дитя, у неё на коленях. — Если он искренен в своих чувствах, вы поймёте это. Не терзайте себя запретами своего отца, он издевался над вами, не становитесь таким же. Я помню, когда ещё была жива ваша мама, господин Чон был другим — строг, да, но счастлив. Потом её не стало, и его будто подменили… Я не оправдываю его поступки, методы, нет. Всего лишь хочу сказать, что он стал таким, когда потерял любимого человека и не смог оправиться после этого. Если этот Ким Тэхён действительно вас любит, дайте ему второй шанс. И себе тоже. Не страдайте.       — Не могу. Мне больно. Он предал меня… — Чонгук утёрся рукавом рубашки и уже почти успокоился.       — А так ли это? Если бы он вас не любил — не позволил бы жить рядом с собой, выгнал бы. Он ведь заботился о вас. Запомните, мир не черно-белый. Нас всех воспитывают определённым образом. Внушают, что есть правила, которые нужно соблюдать; что жить нужно только так, а не иначе. Что жить нужно правильно. Так делал ваш отец: внушал свои взгляды на жизнь. Но миру плевать на правила, плевать на наши убеждения. Нет правил, которые распространяются на всех, господин. И никогда не будет. Наши убеждения ничего не значат. Успокойтесь, присмотритесь, подумайте хорошенько обо всём, и вы всё поймёте сами.       Чонгук выпрямился, шмыгнул носом и пьяно моргнул, устало осматривая дом. Встал, пошатываясь, сделал пару шагов наверх по лестнице и замер, не оборачиваясь.       — Мне жаль, что потревожил, иди спать, я больше не буду шуметь. — Чонгук дал понять, что не хочет продолжать разговор. — Сама не убирай, позвони в клининговую компанию.       Едва добравшись до кровати, Чонгук обессиленно рухнул лицом в подушку и практически сразу отключился. В себя пришёл ближе к полудню следующего дня от шума уборщиков на первом этаже, которые слаженным составом из трёх человек гребли звенящие стёкла с пола и снимали битый телевизор со стены. Чонгук хмуро посмотрел на всё происходящее и разбито поплёлся на кухню делать себе кофе, а когда зашёл, так и замер. Он же разбил вчера всю посуду в доме, забыл. Няня на глаза не попадалась, скорее всего, поехала за покупками. Заказывать еду не хотелось, так что он, сделав пару глотков воды прямо из-под крана, ушёл наверх собираться на работу.       Голова трещала, желудок крутило и только диван в кабинете радовал глаз, как и свежезаваренный кофе, который ожидал его на рабочем столе. Чонгук чувствовал некое опустошение внутри себя, но оно дарило облегчение — вчера он дал волю своим чувствам и выплеснул весь скопившийся гнев на несчастную посуду. Да и пьяно выплакался, отчего теперь было невероятно стыдно, но злиться больше не хотелось.       Отпивая сладкий кофе, Чонгук подметил про себя, что его сотрудники действительно хорошо работают — водитель заблаговременно перед выездом оповестил секретарей, и те сварили необходимую ему порцию кофеина, пока он подъезжал к офису. Ему старались угодить, а он этого никогда раньше не замечал, принимая всё как должное. А ведь Тэхён, когда ещё работал на него, тоже всегда был услужливым и хорошо выполнял свои обязанности: носил кофе, терпел его крики и ни разу не показал свой характер. Чонгук вспомнил даже, как бросался в него чем-то из канцелярии, швырял ручки в грудь за малейший огрех, а тот, покорно склонив голову, извинялся. От этих мыслей становилось стыдно. Действительно ведь мудаком был…       Три года Тэхён терпел его выходки и ни разу не взбрыкнул, что удивительно, потому что он мало походил на его Тэхёна. Тот, чуть что, ставил Чонгука на место и, стоило вспылить, схватить за грудки — проявлял характер в ответ. Но на работе вёл себя совершенно иначе. Сразу вспомнилось, что Чонгук в день увольнения даже зарплату за месяц с него вычел на химчистку костюма и оставил без гроша. Неудивительно, что Тэхён захотел отомстить и наговорил гадостей. Он ведь склонился перед ним тогда, просил не увольнять, говорил, что очень дорожит работой, извинялся. А Чонгук что? Упрямо хотел наказать неугодного его отцу человека, хотел себе доказать, что не потерпит таких людей рядом с собой, как он… Чонгук был несправедлив. Пролитый по случайности тогда кофе просто стал спусковым механизмом для его искажённых взглядов, привитых отцом. Сейчас он это чётко осознал, когда ярость ушла и осталась открытая ноющая рана в груди.       Мучаясь от головной боли, он устало поднялся с дивана и вышел к секретарям. Стоял молча, смотрел на них и на пустующий стол Тэхёна. Не за этим ли тот пришёл к нему вчера? Может, хотел попросить снять его запрет на работу? Да он толком не мог вспомнить его слова — так злился, что даже не слышал, что говорил ему Тэхён. Слишком сильно в тот момент в груди кипели обида и гнев. Зато сейчас, глядя на пустой стол, вспомнил, как Тэхён тогда, в деревне, притащил его, побитого, и великодушно уступил свою комнату, правда, несколько дней раздражался из-за отказов на собеседованиях, вымещал злость и обиду, пока не устроился на работу.       — Мне нужна таблетка от головы, — устало проговорил он, и один из секретарей тут же выудил её из стола. Сотрудник сбегал за стаканом воды и протянул Чонгуку, пока он молча стоял и наблюдал, как с ним делились личными запасами. А ведь могли потянуть время под предлогом сходить в аптеку, лишь бы подольше мучился. Чонгук запил обезболивающее и, выдохнув, медленно продолжил: — Снять запрет с Ким Тэхёна. Отправьте рекомендательные письма в те же компании. — Если вчера Тэхён приходил за этим, пусть получит, что хотел. Всё же жить достойно, не за пределами бедности — это то, чего хотел и Чонгук. Не только для себя, увы… Прочувствовал все тяготы на своих плечах, пока жил в деревне, сидя на чужой шее, и понял, каково это — барахтаться на дне без возможности оттуда выбраться. — И принесите мне анкеты соискателей на должность заместителя.       Чонгук искал себе зама на протяжении дня, лично проводил собеседования и медленно, но верно копал яму совету директоров. Того, на кого в добытой японцами папке был компромат, Чонгук отметил в первую очередь. Нанёс тайный визит поздно вечером, кинул обличающие документы на стол и, пригрозив слить всё полиции, дал шанс сбежать. Естественно, уточнил, что свои акции нужно продать дочерним фирмам Чонгука: те пусть на бумаге и представлены отдельными предприятиями, но по факту все директора были его людьми. Чонгук тратил на каждую встречу личное время и проверял всех через охрану. Пусть у неугодного ему члена совета и остались деньги на счетах, но холодный расчёт иметь весомую долю акций компании возобладал над решением Чонгука.       Пара дней пролетели как в бреду, а в груди душа всё больше ныла от тоски. Чонгук скучал до зуда под кожей, не мог спать, да и есть тоже — аппетит попросту пропал. Засыпая ночью, он, честно признаться, надеялся, что Тэхён не послушает его, что придёт ещё раз, и даже готов был выслушать его. Поговорить нормально, без психов, криков и затмевающей рассудок злости. Если так задуматься, то Тэхён и вправду ему жизнь спас, не выставил за дверь, кормил на те несчастные гроши, что у него остались, и ждал, пока Чонгук сам всё не вспомнит. Теперь, когда злость ушла, а эмоции поутихли, он по-настоящему смог прислушаться к словам няни. Прокручивал всё в голове и анализировал ночами, даже записался к психотерапевту в надежде избавиться от своей фобии и удушающего чувства страха перед палкой, привитого отцом. Чонгук вспомнил, с чего начались его чувства к Тэхёну — тот встал на его защиту перед дедом, отнял пугающий до безумия предмет и проявил к нему мягкость, заботу. То, чего Чонгуку так отчаянно не хватало в жизни. До жути банально, но хватило всего лишь доброго жеста во время отчаянной нужды, и Чонгук пропал в собственных чувствах: старался услужить, помочь, постепенно раскрывался и, в конце концов, растворился в другом человеке. Влюбился. Добивался, хотел и получил, а теперь вот обжёгся и страдает из-за обмана.       Порой обида глодала сердце настолько сильно, что он вообще не мог уснуть — результат предательства того, кого Чонгук любил и уважал, кому доверял беззаветно. От этого дышать ночами становилось очень сложно, в груди больно сжималось от желания увидеть, прикоснуться, почувствовать рядом.       Чёртовы чувства!       Чёртов Ким Тэхён!       Чонгуку иногда становилось обидно от того, что Тэхён так просто сдался и больше не пытался с ним связаться… Получил, что хотел, и успокоился? Отлично просто. Врал, когда плакал перед ним? От мысли о чужих слезах хотелось плакать самому. Будь Чонгук так виноват перед Тэхёном, испытывай он сильные чувства — не сдался бы, знай он, что его любят. Чонгук ведь говорил это Тэхёну. Он бы упрямо ходил, надоедал, похитил бы, раз на то пошло, и посадил бы в погреб под замок. Ждал бы, пока его простят. Не отпустил бы. И от мыслей, что его недостаточно любят — если вообще любили, — становилось еще обиднее. До горечи на языке, до дрожи в руках, до желания напиться снова, что он и делал вечерами — не перебарщивал, но пил.       Пил…       Ужинать вечерами Чонгуку совершенно не хотелось — слишком одиноко ему было, — поэтому он старался приезжать домой пораньше. Садился есть не в столовой, где обычно ему накрывали, а на кухне, рядом с домработницей. Что угодно, только не быть одному. Усаживал эту мудрую женщину рядом с собой и ел вместе с ней.       И потянулась нескончаемая вереница дней и ночей, серых и однообразных, а по сути — всего ничего, неделя. Терялся смысл существования и тех усилий, которые приходилось прилагать, чтобы наполнить дни содержанием. Чонгук тосковал, почти ни с кем не разговаривал, если это не касалось работы. Вот так проживаешь бессмысленную жизнь и в итоге умираешь. А Чонгуку хотелось жить, а не существовать, хотелось любить, пусть это и больно в результате оказалось.       В один из таких блеклых померкнувших дней Чонгук выходил из здания компании. Отправляясь на обед с одним из партнёров фирмы, краем уха в огромном холле Чонгук услышал знакомую ругань. В груди всё разом сжалось, поднялось и, быстро подскочив к горлу, будто бы взорвалось радостью, наполняя тело трепетным волнением. Дед! Чонгук узнал. Да как этот жутко сиплый хрип вообще можно не узнать? Он замер на месте и быстро огляделся в поисках виновника бушующей в его груди радости.       На ресепшене стоял с виду вроде прилично одетый, чуть ссутулившийся старик и остервенело ругался с администратором. Чонгук подошёл ближе, прислушиваясь к разговору.       — Аджосси, я же вам говорила ещё вчера: господин Чон Чонгук не может вас принять. Повторюсь, он очень занятой человек, я не могу позволить вам пройти к нему. У вас нет пропуска, никто не предупреждал о вашем визите. Вы можете изложить всё мне, я передам его секретарям.       — Да как же так! Я что, к президенту попасть хочу? Понаставили тут охраны, ироды! Да я в Северную Корею доберусь быстрей, чем до петуха! Вот же ж срань! Спрятался, тьфу, сидит там у себя за семью замками, как в музее. Зови сюда дефектного, говорю тебе, раз не пускаешь! Петуха зови мне! Я всем вам тут покажу, голову мне морочите!       Дед ругался, напрягался, топорщил плечи, надувался и угрожающе топтался на месте, несказанно забавляя Чонгука собственным видом, пока администратор не подала охране знак, и те вежливо не попросили деда Юнги выйти из здания. Тот предсказуемо взбрыкнул, отказался и стал тарабанить по столешнице ладонью.       — А ну, руки от меня убрал! Ах ты сопля! — Дед схватил бейджик с именем сотрудника у него на груди и одним рывком сорвал его. — Повесил тут имя своё. Эт что, для дебилов табличка, что ль? Имя своё не помнишь? Понабирают дефектных, как потом с такими работать? Чонгук, видать, лично отбирал себе подобных. Лови и не мешай взрослым разговаривать! — Дед швырнул чужой бейдж куда-то в сторону от себя, и охранник посеменил поднимать его с пола. — Займись уже хоть чем-нибудь, бестолочь. — Переключившись снова на администратора, дед требовательно повторил: — Я сказал, зови Чонгука мне. Я со вчерашнего дня его тут жду: то он уехал, то он занят, — не выводи меня, засранка! — хлопнул он по стойке ладонью, да так, что девушка испуганно отскочила и ухватилась за телефон, чтобы вызвать дополнительную охрану.       К деду тут же с разных сторон подбежали охранники, схватили старика под руки, приподнимая в воздухе, будто пёрышко, чтоб тот даже не думал сопротивляться, и поволокли было к выходу. Стоило Чонгуку увидеть такое неподобающее обращение с дедом, как в груди поднялась волна возмущения и негодования. Да он себе не позволял подобного обращения, когда дед столько раз отвешивал ему подзатыльники, угрожал, обзывал, стебался и даже раз отлупил палкой, а тут такое… неуважение к старику проявляли его же охранники. Да, дед буянил, и это их работа — выводить из здания разбушевавшихся посетителей, но это же его дед Юнги!       — Отпустить! — Оглушительно крикнув на весь холл, Чонгук одним своим ором заставил охрану опешить, и те, выпустив деда из рук, поклонились Чонгуку. Взбешённый, он подлетел к своим сотрудникам и отвесил каждому из них по подзатыльнику, пока те бормотали извинения, кланяясь. А администратор округлившимися глазами смотрела на дряхлого старика, одетого во что попало, и генерального директора, который за него вступался, с выражением лица «Не может быть, чтобы это был его дедушка!». — А ну, быстро извинитесь перед ним и проваливайте, пока я не уволил всех к чёртовой матери! — гаркнул Чонгук, а администратора смерил тяжелым взглядом.       Охранники несколько раз поклонились деду и, протараторив стандартные фразы извинений, поспешно ретировались в полусогнутом состоянии задом к дверям. Администратор за стойкой вжала голову в плечи и постаралась сделать вид, будто её вообще здесь нет, чтобы не получить нагоняй за свою оплошность.       Чонгук обеспокоенно обернулся к деду и под действием внезапного душевного порыва сгрёб того в охапку, обнимая. Тут же опомнился от неловкости момента и, лучезарно улыбаясь, отодвинулся, чтобы осмотреть деда на предмет повреждений.       — Дед Юнги, ты цел? — Чонгук внимательно оглядывал худого жилистого старика, который, как ему показалось, стал ещё более тощим, чем был. Сухонький дедуля с седыми волосами и гладко выбритым, потемневшим от старости и изрезанным глубокими морщинами лицом выглядел совсем устало. Под глазами залегли тёмные круги, а немигающий, усталый взгляд не сулил ничего хорошего. Непроницаемое, испещрённое морщинами лицо стало ещё жёстче, дед недовольно поджал губы, и тут Чонгук осознал одну вещь.       Ему пизда.        Чонгук медленно округлял глаза, ошарашенно наблюдая за траекторией движения старика. Тот пулей метнулся к стойке администратора, где испуганно спряталась подглядывающая за ними девушка, и схватил лежащий там журнал. Скрутил в трубку и сломя голову ринулся обратно. Чонгук, несмотря на свой деловой, шикарный костюм, туфли, да и вообще презентабельный вид, громко вскрикнул и что есть мочи дал дёру. Как был, в костюме, убегал от деда Юнги, вооружённого до зубов, при этом задушенно попискивая от смеха.       — Стоять, блять! — Дед нёсся следом с журналом наперевес, ругаясь на Чонгука. — Ах ты курицын сын! Петух недотоптанный! Сидишь тут, как принцесса в замке! — махнул журналом и вскользь прошёлся им Чонгуку по спине, пока он в туфлях скользил по полированному полу, пытаясь не распластаться в холле здания, изворачиваясь от сыпавшихся на него ударов.       — Дед Юнги, да что я натворил?! Тише ты, не ругайся, я тут работаю! — хохотал Чонгук, пытаясь призвать старика к благоразумию под ошарашенные взгляды сотрудников, продолжая убегать от него.       — Ты мне рот не затыкай, сопля! А то ты не знаешь, ирод, что натворил?! Иди сюда, дефектный! Накося! — Дед догнал Чонгука и всё же огрел его журналом по голове, да так, что Чонгук взвыл бизоном. — Богатый стал, зазнался?! С дому ушёл, неблагодарный, хоть бы спасибо сказал мне! Кормил тебя, поил, человека из тебя сделал, а ты? Сучий сын! — Дед ещё раз огрел Чонгука, но уже куда попал — по спине. — Чем ты отплатил, а? Бросил нас и будто не знал никогда! Ах ты ж петушня! На! На! Получи, скотина такая! — Лупил от души, с размахом, не скупясь, пока места неизбитого на Чонгуке не осталось. А тот выл и скулил, прикрываясь руками, пытался уворачиваться. Не всегда получалось.       — Да тихо, старый ты динозавр! Репутацию мне всю испортишь! — Чонгук ловко отобрал журнал и отшвырнул его прочь, прикрывая голову уже от беспощадно карающей ладони деда.       — Да что мне до этого! Довёл мне внука, а сам вон, гляди, какой живой, здоровый, сил ещё хватает бегать! А Тэхён лежит, подыхает, пока ты, петух, зерна тут свои считаешь! Он же приезжал к тебе, извинялся! Ирод! — шипел дед, отвешивая звонких затрещин, а Чонгук резко стал серьёзен.       — Что случилось?       — Какое тебе дело, ты же прогнал его, жизни тут радуешься, сволочь, а он страдает! Не пробьёшься к тебе мимо псов твоих цепных, не достучишься. Два дня тебя тут караулю! Надоело мне смотреть, как внук сдыхает, решил приехать, пиздов тебе лично вставить! Так тут и самому подохнуть можно, пока до тебя доберёшься!       — Как два дня?! — Чонгук метнул на администратора гневный взгляд, а та, захлопнув рот, уткнулась носом в бумаги, отводя взгляд. — Да хватит уже, дед Юнги! Всё, прекрати! — Чонгук поймал руки деда и успокаивающе сжал, заглядывая тому в глаза. — Пошли. — Чонгук потащил его за собой на выход из здания.       Охрана тут же по стойке смирно собралась, подтянулась, и перед носом Чонгука открылась дверца его автомобиля. Первым делом запихал в машину деда и сам залез следом. Старик, явно не привыкший к дорогим машинам, тут же как-то весь растерялся и притих, ёрзая задом на кожаном бежевом сиденье салона, пока Чонгук отдавал указания водителю и отменял встречу.       — Домой.       Дед тихо сидел, морщил губы в недовольстве и возмущённо пыхтел, пытаясь успокоиться. А потом, видимо, понял, куда именно подъехала машина — к дому Чонгука.       — Куды привёз меня? Не пойду! — всполошился дед и заупрямился, когда автомобиль проехал через ворота, а перед глазами открылся вид дворца, в котором жил Чонгук. Дверь услужливо открыли, и Чонгук уже собрался вылезать из машины, но дед ухватил его за шиворот и дёрнул обратно. — Домой меня, вези! К Тэхёну.       — Отдохнёшь, пообедаешь, и мой водитель тебя отвезёт. — Чонгук попытался высвободить воротник, но хватка у старика была железной. — Ты же сам сказал, дед Юнги, что со вчерашнего дня меня ждёшь.       — Хрен тебе! Не пойду, сказал. Ноги моей в твоём курятнике не будет без Тэхёна! Домой, говорю, вези — сам, лично! Никаких водителей! Не вернусь без петуха — дело принципа! — дед не отпускал, упрямо вцепившись, и Чонгук раздражённо выдохнул.       — Да чтоб тебя, несносный ты старик, я накормить тебя хочу, отблагодарить, в конце концов, а ты выделываешься!       — Хочешь отблагодарить — домой меня отвези лично, сам увидишь, что с внуком сотворил.       — Айщ, — Чонгук цокнул языком и хлопнул водителя по плечу, приказав: — Пригород Тэгу. — Водитель чуть удивлённо повернул голову и вопросительно вскинул брови, желая убедиться в правильности направления. — В Тэгу, — повторил Чонгук, — и останови на заправке, еды купить деду надо. А ты, — Чонгук повернулся к деду, — если не будешь есть, никуда я тебя не повезу! И вообще, как попал сюда? Вчера ещё? А ночевал где?       — Бестолочь моя сказал, где ты работаешь, я запомнил, вот и приехал вчера! Так не пустили меня твои шавки. Где, где... На лавке спал, все кости себе намял с этим путешествием в «Мордор».       — Это Тэхён тебя послал? Как он мог тебя через полстраны отпустить одного?! — Чонгук откровенно разозлился, стоило представить деда спящим на улице — словно бездомный какой. Да и не ел же старик ничего со вчерашнего дня, как ещё сил хватило за ним гоняться…       — Ещё один бестолковый! — пробурчал дед и отвесил Чонгуку ещё один подзатыльник — с такой силой, что тот чуть не клюнул переднее сиденье носом. — Да не знает он, где я, уже извёлся, поди, весь. Вот и говорю, некогда мне рассиживать по гостям, домой надо. Загнётся там совсем.       — А что с ним?       — Не жрёт Тэхён твой ни черта, силком пихаю, зато вино мне всё выхлестал. Бочку всю! И на работу не ходит, только сопли по подушкам мажет. Ревёт ночами, воет, как битый пёс, спать мешает! Всё из-за тебя, петуха нерадивого!       — Он обманул меня! Думаешь, мне лучше?! — возмутился Чонгук. — Я тоже ем через силу, тоже пью! Он, он… Он даже не попытался ещё раз поговорить! Я снял ограничения, он получил, что хотел, и успокоился! — обиженно протараторил Чонгук.       — Ой, Боже мой, как я устал от вас… Какие ж вы дети. Не зря тебя дефектным называю, вот, как в воду глядел. Может, тебе раскраску с дельфинами подарить, а? Тебе лет сколько, бестолочь? Прям трагедия, обманул — и что с того? Любит же! Жизнь тебе спас, влюбился, ну, не договорил всю правду, подумаешь! Чего ещё тебе надо, дефектный, а? Слепой совсем?! Тэхён приехал к тебе, извинялся, поговорить хотел, а ты как шавку его подзаборную вышвырнул! Он что, тебе ноги целовать должен? Ты, петух, сказал, что знать его не желаешь! Он винит себя… — Дед расстроено помотал головой, нахмурил брови, глубоко вздыхая, и отвернулся к окну. — Всё ж хорошо было, а вы… Бестолковые. Тьфу. Если помру я — знайте, что эт на вашей совести!       Дед, обиженно насупившись, сидел молча всю оставшуюся дорогу, отказываясь разговаривать — проглотил, правда, пару треугольных кимпабов, купленных охраной на заправке, и даже вздремнуть успел. Чонгук же нервничал, жевал губу, страшась встречи с Тэхёном. В груди ныла тоска, обида не давала здраво мыслить, а где-то в глубине души, в дальнем запертом углу, плескалась радость от предстоящей встречи. А ещё страх. Страшно было думать о словах деда. Чего уж там, Чонгук любит и, честно признаться, хочет простить, хочет быть любимым, хочет увидеть Тэхёна, сам не знает, почему так упрямится, цепляясь за то, за что не следовало бы. За обиду, когда есть чувства сильнее. Не верит в чужую любовь, наверное, потому, что гадкий голос в голове шепчет, что всё это было неправдой, всё из-за выгоды, что ему мстили, что он недостоин любви… А сердце упрямо кричит: «Послушай деда, услышь его! Тэхёну плохо, как и тебе, Тэхён не ест и даже не ходит на работу! Насколько плохо ему должно быть, чтобы он забил на всё, включая собственного деда?»       Забыл, что есть им нечего было?       Забыл, каково это — когда нет денег?       Забыл это чувство отчаяния?       Забыл.       Сытым стал, вот и не помнишь…