***
Иногда происходит настолько приятное, настолько желанное и долгожданное событие, что оно вытесняет собою всё. И где бы ты не находился, что бы не делал — уже не сумеешь выбраться из оков теплых воспоминаний. Хорошо ли это или плохо, Ран ответить не мог, потому что даже по истечении двух суток, мысленно он всё ещё пребывал в самом захолустном районе Минато, в тесной комнате под красным светом. И всё ещё ощущался тот жар, било ключом желание, а гормоны играли хуже, чем в пубертатном возрасте. Потому что в ту ночь, в квартире Хороми Исихары, он ощутил, как с каждым нежным и преданным касанием что-то внутри него старательно восстанавливается. Его наполняло щекотливое чувство полноценности, что так контрастировало с привычной пустотой, что давно успела стать ему родной. Теперь Ран не может предоставить, как отживал все дни до этого. Как он жил без Хороми, его и только его Хороми Исихары. Крупицы её ласки компенсировали в нём все те моменты, когда он с чёрной завистью наблюдал, как мать таскается с маленьким Риндо. Возится, как с драгоценностью, все поломанные игрушки прощает, все поцелуи в лоб ему дарит. Он помнит и то извращённое и ненормальное чувство ревности и досады, когда девушкам было хорошо не с ним, а с Риндо. Это его в постели боготворили, Рана же — боялись, молились, чтобы сегодня не он выбрал их своей жертвой. Тогда Ран Хайтани был другим, он извелся на чуткость и нежность. Он подарил Хороми Исихаре всю ту ебнутую, неоднозначную любовь, что сохранил в своем сердце. Принять её тяжко, никто не смог бы, но она может. Она единственная, кто способен, Ран настолько в этом уверен, что ещё немного и в нём зародятся фанатичные мысли, что они друг другу предначертаны. Что только она в целом мире и может быть. От собственного удовлетворения ему почти больно, потому что он не привык, что может ныть от радости в сердце. Резонируя с этой потрясающей до глубины души правильностью их контакта, у Рана в груди произрастает страх сомнения. Про себя он подмечает, что конкретно от него слабеет. Но он просто не знает, как вернуться к Исихаре так, чтобы она без вопросов всё поняла. И меньше всего он хочет снова видеть её мнительной и сомневающейся, как она любит это делать. От обычных человеческих отношений он далёк, как от Хороми далека от насилия. Тут между ними образуется неприступная пропасть. Она ведь хочет нормально, а Ран так не умеет, так ему жить неинтересно. Он чувствовал себя таковым только одно несчастное, ничтожно короткое, по сравнению с всей его жизнью мгновение, когда сидел вместе с Хороми на узкой скрипящей кровати, и делил с ней один кислород. Они сидели так с час, полностью замирая в этом моменте совершенного спокойствия. А потом всё рухнуло. И их хлипкий, но с таким трудом выстроенный карточный домик, в одночасье рухнул при первом дуновении лёгкого ветерка. В их случае — этим ветерком стала внезапная трель звонка на телефоне Рана. От этого тревожного звука, прорезающего их идеальную тишину, задремавшая на нём девушка тут же испуганно вздрогнула. Не зря. Звонил Риндо. Вести были крайне дурные. Но никаким своим видом он не показал, что информация, которую ему нервно вещает брат через динамик телефонной трубки, несёт в себе хоть что-то негативное. Эмоции на лице Рана не изменились, он достойно сохранил на лице скучающую гримасу, хоть внутри секундно всё оборвалось. На все заведения, оставленные им от отца и приносившие львиную долю дохода в их кошелек, была совершена облава. Подробностей Ран никаких толком не знал, да и не задумывался над ними особо, ведь после того как он сухим уверенным голосом произнес: — Скоро буду. Исихара возникла сзади и бережно сжала его свободную ладонь в своих руках, переключая его переживания только на себя. Ран смотрел на неё голым, неприкрытым хитростью взглядом. Одним своим присутствием Хороми хотела выразить свою поддержку. Своей привычной ему теплой улыбкой и большими доверчивыми глазами. — Будь осторожен, — с искренним надрывом сказала она. Рану такой её голос не понравился, звучало так, будто она его на войну отправляет, честное слово. Или прощается навсегда. Хайтани на внутреннем уровне чувствует потребность защититься от этих слов, нацепить на лицо намордник, чтобы не накинуться словами-укусами на её это чрезмерно чувствительное поведение. Но прежде чем он успевает сказать какую-либо кривоватую колкость или съязвить с презрительной усмешкой, Хороми встаёт на носочки и целует его в губы. Сама. Сама, блять, целует. По-настоящему, не в его больных мечтах. А действительно осторожно сминает его губы, прикрывает глаза, и, почему-то, дрожит всем телом. Ран отвечает на это мгновенно, её аккуратность превращая в что-то голодное и нетерпеливое, с хаотичными и беспорядочными движениями губ и языка. Последнее, что он помнит: они громко дышат. Ран покидает квартиру молча. И эти два дня проходили в испытывающем для него режиме невозможно контрастных состояний. Большее время он пребывал в этой абсолютно новой для него эйфории, когда вновь и вновь погружался в события их совместной ночи. Стоило вспомнить, как она по собственной инициативе потянулась к его губам, то солнечное сплетение скручивало, вспыхивало, и это было таким новым и приятным, таким трепетным чувством, что он чувствовал себя как никогда живым и нормальным. На смену ему иногда приходило, также для него новое, состояние беспомощных бренных размышлений и даже лёгкой тревоги. Что теперь с ними будет? Ран не знал, он ломал голову, от подвешенного состояния буквально кости выкручивало. Так тяжко метаться среди двух огней, когда одной частью своего существа он полностью тянется к ней, а другой, брезгливой, мерзкой и отвратительной его стороной, которая всё ещё в нём жила и процветала, желал и вовсе отделаться от этого неизведанного, пусть и такого приятного чувства. Оно представляло опасность для его старого, привычного уклада жизни, менять который было попросту по-человечески страшно. Состояние Рана было, мягко говоря, не из лучших. Голова пухла, сердце ныло, исходясь… тревогой? А тело словно ослабло от всех этих внутренних душевных встрясок. А ещё он стал жутко рассеянным от всего этого. И раньше, если Ран был не заинтересован в чем-то, то сидел рядом с нарочито скучающим видом или вёл себя как последний еблан, переводя всё внимание на себя и съезжая с нудной для него темы. Но при этом он всегда, всегда, оставался при этом бдительным, пусть вполуха, но слушал, и знал какие-то подробности происходящего. Сейчас же… — Эй, Ран. — Риндо потерял терпение и бестактно пихнул его локтем в бок. Сейчас, если Рана поглощало из реальности в бредни размышлений и воспоминаний, то это глубоко и надолго. Для него перестал восприниматься настоящий момент, в котором у них с Риндо, вообще-то, проблемы. И важная встреча с юристом, который доходчивым языком объясняет, как они с Риндо чуть не оказались в полной заднице. Ран все эти важные слова благополучно мимо ушей пропускает. — Прошу прощения, — возвращается в разговор старший Хайтани. — На чем мы остановились? Такая вежливость, казалось бы, не для него, но с штатным юристом нужно соблюдать эти рамки, ведь именно он сидит на двух стульях одновременно, работая на государство и при этом сотрудничая с их преступной группировкой. Имея определенную власть в своих руках, он мог особо не остерегаться за свою жизнь, поэтому и верхушки обращались с ним подобающим образом. Запугивать этого человека было бесполезно. — Я говорил, господин Хайтани, что вам крупно повезло, ведь главная часть документов, где говорится о вашей прямой, незаконной для несовершеннолетних деятельности, не попала в руки полиции, — мягко повторил озвученную информацию мужчина средних лет. Ран прокручивал в голове его фразу, при этом не улавливая главного смысла. Судя по известной им информации, кто-то анонимно донес на Хайтани, выдавая их подноготную со всеми доказательствами. Почти. Как и отметил юрист, главных бумаг, свидетельствующих о их причастности к активности заведений отца, нет. А пока Рану не исполнится двадцать один, то всё считается нелегальным, что уж говорить о ряде нарушений и огромного списка незаконной деятельности на их территории. Уже судимых парней прикрыли бы за решётку с большим удовольствием. — Я не совсем понимаю, — вмешивается Риндо, видимо, тоже разделяя позицию старшего. — На нас донесли в полицию, застали с неожиданной проверкой, но, каким-то образом, мы все равно вышли сухими из воды. — Я согласен, что стечение обстоятельств довольно подозрительное, — согласился юрист. — В перечне документов я вижу практически полный набор: завещание вашего отца, документ о владении вами его недвижимости, но самого главного здесь нет. Братья синхронно сделали озадаченное лицо, как бы ожидая развязки этой дилеммы. — Отсутствие у вас доверенного лица не позволяет клубам работать, если бы соответственные документы были у них на руках, то они имели бы право скрутить вас без суда и следствия, а так вы отделались ничтожной проверкой. — И мы её прошли, ведь Мэй сказала, что получила об этом предупреждение… — продолжил Риндо. Этот факт был тоже странным и смущающим, выбивающим из колеи. Зачем кому-то доносить на них, но при этом так, чтобы сами братья не пострадали напрямую? Какой-то глупец собирается пойти против них, а такими своеобразными поступками кидает им предупреждение? В таком случае, почему они не сделали этого сразу, не логичнее ли устранить их немедля, если есть такая возможность? От этой нелогичной бессмыслицы становилось дурно, Рану было тяжело находится в этом душном кабинете, сталкиваясь лицом к лицу с взрослыми проблемами, которые он так любил на себя взваливать, но так не любил брать за них ответственность. Как старший — он должен, и справлялся с этой обязанностью до этого времени. Сейчас же он просто не мог сконцентрироваться, пока его душит галстук ненавистного ему делового костюма, который хочется разорвать прямо на себе. — Вы уже думали, кто может иметь доступ к вашей документации с учётом того, что доступно этому человеку почти всё? — спокойно поинтересовался мужчина. Думал ли Ран об этом? О да, не пришлось даже ломать голову в догадках, чтобы знать точно. На это способен только один человек. Старший уверенно кивнул мужчине, холодным голосом отрезая: — Наша мать. Юрист понимающе сверкнул глазами, словно подтверждая какую-то свою догадку насчёт семейки Хайтани. Насколько Ран помнил, этот тип сотрудничал с отцом ещё при его жизни, а после его смерти именно он стал верным помощником в махинациях братьев. Риндо же от этого заявления слегка передёрнуло, а на каменном лице застыла маска напряжения. — Что скажешь, Риндо? — поинтересовался старший у брата, возвращая себе былую язвительность при упоминании матери. Эта… женщина вызывала в нем мгновенный прилив самых негативных эмоций и самых отвратительных воспоминаний, которые он бы предпочел стереть из травмированного сознания. Но он помнит. А эта женщина всё ещё существует. И пусть она давно скрылась из их жизни, залегла на дно где-то после смерти отца, осознание, что эта старая никчемная алкоголичка всё ещё прозябает свою жизнь за их счёт очень его нервировала. Ему не нравились слабые люди, не способные ни на что, кроме того, как пускать слюни о собственной тяжкой судьбе. Она именно такой и была. — Я тоже подозревал её, — неожиданно обрадовал его Риндо, он всегда оправдывал их мамашу, поэтому наблюдать такую неожиданную стойкость в его голосе было единственной отрадой за прошедший день. — И уже занялся этим вопросом. Старший Хайтани уже не скрывал насмешки и искреннего удивления, чтобы Риндо пошел против мамочки? Да где это видано? — Я послал человека найти её и выяснить, как она живёт сейчас и чем занимается, — продолжил Риндо. — Ты позволишь мне заняться этим, Ран? Риндо выглядел недовольным, что и понятно. Ран уверен, что выяснить о ней самостоятельно брат решил потому, что Ран любил делать преждевременные выводы и совершать необдуманные поступки. Характер старшего был своего рода очень вспыльчивым, пусть и эмоции свои он преподносил несколько иначе. Старший решил позволить ему эту прихоть, он не в праве запрещать Риндо вариться в том, что он хочет. А если для него важно убедиться, что именно их мать причастна к предательству, то пусть так оно и будет. — Да пожалуйста, — небрежно выкинул Ран, но проживший с братом всю жизнь, Риндо всё равно чувствовал его беспокойство.***
Свежий уличный воздух казался спасением, парковая зона недалеко от бизнес-центров была своеобразным ярким бельмом на глазу. Это выделялось, соответственно и притягивало взгляд тоже. Рану здесь не нравилось. В родном Роппонги любое деревце считалось редкостью, но там Рану привычнее, среди холодного замкнутого бетона. Не то, чтобы он не любил природу, но конкретно сегодня эти активные цветения его раздражали. Из кабинета юриста он вылетел как пробка, тут же примостившись на лавке в парке и вынимая пачку сигарет. Риндо летел за ним вдогонку, и только со стороны наблюдал за чрезвычайно дерганным старшим. Ран агрессивно зажёвывал в зубах сигаретный фильтр, еле справляясь с зажигалкой, которая отказывалась работать в его дрожащих руках. — Все нормально? — скептично спросил Риндо, присаживаясь рядом. — Просто ахуительно, — с сарказмом выпалил Ран, разводя руки в стороны и ещё более нервно зажёвывая кончик сигареты. Брат все понимает: ситуация не из простых, Ран все два дня на взводе, либо полностью погружается в себя, либо творит всякую импульсивную чушь. Старшему это не свойственно, старший он на то и старший, что всегда брал роль ответственного на себя. Не то, чтобы Ран ограничивал Риндо в полномочиях, просто так выходило само собой. Ран всегда, блять, более сильный и более влиятельный, всегда прикроет своим долговязым телом и широкими плечами. Младший всегда оставался в тени, он всегда оставался тем, о ком заботятся. Но, кажется, теперь у него есть возможность проявить себя. Сейчас именно Ран нуждается в помощи и поддержке. — Ты это из-за матери так? — Как невзначай интересуется Риндо и тянется к пачке с сигаретами, пока Ран не сжал ту окончательно. — Из-за неё тоже, — сквозь зубы отвечает. Риндо делает пометку, что сейчас напрямую стоит на грани своей выдержки. — Есть… ещё что-то, что ты можешь мне рассказать? Оглашая этот вопрос, Риндо был готов столкнуться с какой-то тяжёлой правдой или неприятным откровением. У них часто такое бывает, в их мире непредвиденные трудности всякий раз встанут на пути. Кому ты пойдешь изливать душу, если не самому близкому? У Рана ведь точно было, что сказать, что-то настолько важное и гложущее, что язык зудит, а колени подгибаются от нетерпения. Такая информация всегда настораживает, иногда и меняет привычное течение жизни, но если это Ран, то он готов принять её любую, самую горькую, самую… — Я отлизал ей. И затянуться Риндо так и не успел, что очень хорошо, потому что, услышь он информацию в этот момент, то непременно бы поперхнулся дымом. Потому что Ран, его брат, которого, он был уверен, знает как облупленного, не стал бы стараться ради девушки, тем более таким радикальным способом. Даже самому Риндо казалось, что сделать это — раздавить своё самолюбие, ведь в их кругах подобное фактически равнялось с позором. — И… как оно? — Нужные слова ускользали с языка Риндо, он не имел понятия, что в этой ситуации было бы правильным. — Даже не спросишь кому? — Со смешком выпалил Ран. — Зачем? Тут как раз всё очевидно, а вот как она заставила тебя сделать это, я не представляю. Угрожала пистолетом или грозилась выкинуть телескопку? Несмотря на явный шуточный тон Риндо, Ран воспринимает его реплики всерьёз, лицо его побелело, и Рину показалось, что слышит, как от недовольства скрипят его зубы. Ему даже думалось, что попал он точно в цель, такую ожесточенную серьезность излучал брат. Настоящая причина шокировала его ещё больше. — Сам захотел. Если до этого между ними и возникали неловкие разговоры, то это было чем-то лёгким и незначительным, когда можно просто поддержать парочкой правильных слов и отшутиться, а тут… Риндо чувствовал себя на минном поле. Одна неверно брошенная фраза способна подорвать терпение Рана, а этого лучше никогда не делать — Ран сорвёт эмоции на всём мире, а больше всего пострадает именно он и бедная Исихара. — А она что? — Она этого не хотела. В этот раз Риндо всё-таки поперхнулся, громко кашляя и подавляя в себе желание переспросить. Услышал он всё прекрасно, а смеяться в этой ситуации или доебать старшего казалось сейчас неправильным. — Только не говори, что отлизал ей насильно. Почти испепеливший до конца сигарету Ран, посмотрел на него как на последнего придурка. — Думай, что говоришь, нет, конечно, — старший приложил руку ко лбу, прикрывая глаза от тяжести всей ситуации. Его всё заебало. — Не знаю, как это выглядит со стороны, но она была против только потому, что должна быть против. Она сторонится меня, понимаешь, Рин? — На это есть причины, ну, кроме того, что ты всегда ведёшь себя как мудак. Ран пропустил замечание мимо ушей, сейчас он напоролся на главный вопрос, от которого сбегал даже на ментальном уровне. Ран видит, не так она равнодушна, как ему всегда казалось, и она хочет всех этих непонятных действий и манипуляций, подкрепленных связью (у обычных людей это зовут отношениями) не меньше, чем он сам. Хороми могла бы сделать хоть шаг по направлению к нему, но она отворачивается, делая назад — в их прошлое — сразу несколько, а Ран с упорной настойчивостью наступает ей на пятки. — Мысли других не так просты, как кажутся, тем более девушки, они же мыслят совершенно иначе. — К чему ты клонишь? — Ран был скуп на ожидание и трату времени, когда нервозность внутри горела нетерпением. — Поговори с ней. Нормально, а не как обычно. Парень затушил окурок об металлическую стенку мусорки и поднялся с лавки, собираясь уходить. Перед тем, как смыться, он похлопал брата по плечу, а лиловые глаза задорно блестели за стеклом очков. — Не затягивай с этим, а то в следующий раз простым отлизом не отделаешься. Явная насмешка в его голосе спровоцировала Рана мгновенно. Конечно, когда Ран рассказывал ему об этом, то ожидал подобных подколов. В конце концов, это их с братом неповторимый стиль общения, который каждый из них, на самом деле, очень любил. И пока Ран раскладывал телескопку с громким щелчком, Риндо несся по аллее, невзирая на боль в боку и косые взгляды прохожих. — Придурок, — прыснул Ран ему вслед. Но как хорошо, что он у него есть.***
До приезда в Йокогаму остаётся всего ничего. Хороми почти спокойна. Почти. До отъезда ей всё же необходимо решить некоторые щепетильные вопросы, которые хотелось бы отложить в долгий ящик и не доставать вовсе. Хороми уже не ребенок, она несёт ответственность за каждое своё действие и принятое решение. Она не имеет склонности убегать от проблем, но последнюю, перед долгим отсутствием, встречу с маленькой Мадараме, увы, так оставить нельзя, хотя очень хочется. Совсем не потому, что Хороми Аяку не любила или не желала встречи, всё было диаметрально противоположно: Хороми настолько ей дорожила, что не желала видеть этих колких, полных детской обиды темных глаз. Ей было отчасти стыдно оставлять её так, совсем одну, знает ведь, что без её тычков старший Мадараме не снизойдёт до собственной сестры. А Аяку нельзя оставлять в одиночестве, на попечении одних лишь воспитателей в интернате и среди горстки таких же обиженных жизнью детей, она дичала, становилась не по годам грубой и жестокой. Хороми не хотелось бы видеть её такой в этот день: девочка насупила брови, склонив голову в пол, словно принципиально не смотрела в сторону Хороми, будто знает, зачем она сегодня пришла и как обрубит их привычный уклад жизни. Мадараме тащит в худеньких ручках старый портфель, плетет за собой, валяя по полу, кажется, он ничего для неё не значит, но хватка на ручке слишком цепкая. Когда она останавливается возле Исихары, то резко поднимает голову, выстреливая ей прямо в грудину своим выражением лица. Точь в точь как у брата. И пусть Хороми казалось, что вовсе они не похожи ничем, кроме глаз, то это убийственная, кровожадная гримаса полностью доказывала их родство. Девушка сдерживает волю, чтобы брезгливо не покривиться при виде просто ребенка. Она не виновна. Она не отвечает за грехи брата. Мадараме Шион, которого Хороми Исихара предпочла бы больше никогда не видеть. Она, наконец-то, бежала от него. Сбегала от воспоминаний, сбегала от той боли, что скрывалась за плотной черной тканью. За ней же скрывалась разруха, которую Шион навсегда оставил после себя. Разрушил прежнюю Хороми. Добрую и общительную Хороми, смелую и мечтательную. Стёр её в порошок, оставляя на память лишь жалкую горстку пыли. И если она и желала увидеть его хоть ещё раз на своем пути, то только чтобы поставить жирную точку. Выкрикнуть, вызволить опостылевшие глотке слова: «Я тебя ненавижу». Они сладкой горечью перекатывались на языке каждый раз, когда Шион смелился схватить её за горло, поднять руку или заклеймить заевшим: «шлюха». Эти слова, они бурлили прямо под кожей, зрели каждый раз, стоило увидеть это выражение его лица. Но даже так, они бы не были истиной, ведь Хороми Исихара не способна на ненависть, с каждым приливом черных эмоций на душе, чувствуя за них неотвратимый и жгучий стыд. Этот негатив словно грязь, а таким как она суждено быть чистыми. Такие как она останавливают неизбежное и чинят поломанное. Хороми в это свято верит, Хороми честно пытается. — Пойдем? — дружелюбно спрашивает она у Аяки, смахивая из мыслей это глупое наваждение. Хороми, на этот раз, намерена сделать всё правильно. Девчонка смотрит пристально, жмёт сухие губы, кивает и нехотя тянет руки к ладони в черной полуперчатке. Она выглядит недовольной, но за этой ширмой скрывается исполинский страх. Аяка сжимает руку крепко, так, как и портфель в другой руке. В нём у неё лежат самые ценные её пожитки, за руку она держит самого ценного человека. Это всё, что у неё есть. Сегодня совсем не пятница — день, когда её обычно забирали, сегодня вторник, а Хороми вырывает её гулять сразу после занятий. Это странно, Аяка чувствует подвох, но молчит об этом, позволяет Хороми увести себя в парк, прогуляться по аллее, слушая щебетание птиц и предвкушая праздник цветущей весны. Они ходят почти молча, Хороми не расспрашивает её о новостях, как это бывало обычно, только смотрит по сторонам, избегая смотреть ей в глаза, и, иногда, шумно вздыхает. Возможность переброситься парой фраз выдаётся только тогда, когда они останавливаются у лавок с уличной едой, выбирая вкус мороженого. Мадараме начинает злиться: во-первых, потому, что Хороми точно знает её любимый вкус — клубничное; во-вторых, когда видит, что Хороми достаёт приличную стопку хрустящих купюр, перемотанную резинкой, но, имея такую сумму, ничего не берёт себе. — Вкусно? — Спрашивает, когда они уселись прямо на сочную зелёную траву возле красивого искусственного водоема. Во время поедания редких лакомств, Аяка забывала про все обиды и тягости жизни, полностью отдаваясь процессу поглощения пищи. И сейчас она самозабвенно уминала свою порцию мороженого, пачкая пухлые щечки в его остатках. — Нормальное, — и укоризненно добавляет, — как и всегда. Эта точно брошенная фраза отдает у Хороми прошедшей волной стыда по телу. Поведение девочки словно кричало: я всё знаю. Хороми, конечно, не хотела тянуть с горькой правдой, просто хотелось насладиться компанией девочки перед тем, как окончательно разрубит связь с её братом. Она обещает себе вернуться к ней, она знает, что иначе и быть не может, ведь в маленькой Аяке уже живёт огромная её часть. Исихара не хочет потрясать её новостью, что ни она, ни, вероятно, её брат, не навестят её ещё бесконечно долгий для неё отрезок времени. Аяка решает ошарашить её первой. -Папа умер, — выдает Мадараме, когда расправляется с мороженым. Это даётся ей легко, без сожалений. Она просто смотрит на водную гладь озерца, покрытого кувшинками. Девочка не шелохнулась даже тогда, когда Хороми прижала её к себе, поглаживая по волосам. — Мне жаль, правда, — шепчет она ей в макушку, прижимаясь губами к светлым волосам. Они похожи на пшеничное поле. — Хороми, — наконец-то поднимает свои черные глаза на неё. — Да? — Я знаю, что про мою маму никогда не было известно, только папа, вроде как, отправил меня в этот интернат. А теперь он умер, у меня ведь только Шион остался. Неожиданно в уголках темных глаз начала собираться соленая влага. Аяка редко плакала, от её слёз и отчаянного голоса дрожала земля, захватывая в пучину её отчаянного детского страха. Хороми знает, чего она боится — остаться одной. — Он не бросит тебя, — говорит Хороми утвердительно. Врёт, врёт и врёт, но иначе сейчас не может. Сегодня Хороми не скажет ей свою жестокую правду и не исполнит обещание, данное самой себе: не контактировать с Аякой, пока проблема с Шионом не разрешится. — Уже бросил! — резко подрывается девочка и отворачивается от неё, грубо крутанувшись на коленках, на белых колготках непременно останется след от молодой травы. — Я всё слышала, Хороми, ему предлагали стать моим опекуном, но он отказался. Знаешь, что это значит? И как гром среди ясного неба: — Мы больше не увидимся, меня переведут в детский дом.