Больны и голодны

      Глава Цзян был раздражен, хотя когда он раздражен не был — было вопросом для всех его подчиненных, но сегодня он был раздражен особенно. А виной тому — любимый племянник, Цзинь Лин. С тех пор, как этот ребенок вошел в подростковый возраст, сладу с ним просто не стало. Капризный, раздражительный, излишне дерзкий, невероятно высокомерный мальчишка становился головной болью не только ближайших родственников, которых у него было по пальцам одной руки пересчитать, но и вообще окружения. Сейчас многие говорили, что он вылитый его дядя, такой же тяжелый, невыносимый человек, и что с ним станется в будущем дядей же и предопределено — одиночество и пустота. Да вот только еще оставались живы те, кто помнил Цзян Ваньиня в этом же возрасте, хоть их и было не так уж много, и они-то пеняли, что мальчишка характером не в дядю, а в отца. Тот, мол, был павлин павлином, вздорный и кичливый. А глава Цзян был совершенно не таким, просто племянничка своего избаловал до жути, ибо до той же жути и любил. И, вообще, Цзянам сирот на воспитание отдавать нельзя, портят детей на раз, вспомнить только, что вырастил Цзян Фэнмянь. Вернее, кого! Так что кое-кто побаивался шепотком, что невозможному наследничку золота и рек идти путем неназываемого Старейшины, а не прославленной родни.       Цзян Чэн за такие разговоры готов был убивать. И если слышал, то… в общем-то, было плохо. Всем! И даже А-Лину доставалось особенно строгое наказание. Вот и теперь Цзян Чэн решил, что вечером же отправит паршивца обратно в Пристань Лотоса. Снова стоять на коленях в Храме Предков и осознавать свои поступки, можно даже на неделю его там запереть, подавая лишь обеды и ужины. Потому что этот идиот малолетний после ссоры накануне от него попросту сбежал, оставив записку на подушке… Вот уж выходка, так выходка! В лучших традициях почившего не родственника! Так уж точно не делали ни Цзян Яньли, ни Цзинь Цзысюань, наверняка и Мэн Яо такого не творил в своей юности. Что касается Цзян Чэна, то, да, от него записки о побеге на ночную охоту родители получали, пару раз такое точно было, но это обставлялось все куда как уважительнее и достойнее. Никаких утром записок на подушке, а только официально переданные слугами и уважительно составленные, под смех и издевки подначивающего его сбежать шисюна. И никогда после ссор. Так бы Цзян Чэн не смог поступить. А вот Вэй Усянь делал. Много-много-много раз.       С вечера поцапавшись, а то и подравшись, с утра войдя в комнату поднимать этого придурка, Цзян Чэн находил на подушке записку с текстом:       «Дорогой мой А-Чэн, если ты пришел будить меня, то знай, промучившись всю ночь разбитым от твоих злых слов сердцем, я осознал, что хочу пойти и убить кого-нибудь, например, парочку фазанов! Вернусь не раньше вечера, а ты сиди и скучай теперь.       Твой Вэй Усянь».       Ох, как же Цзян Чэн ненавидел эти записки. Они всегда зарождали чувство вины и страха. Неудержимый в своих эмоциях тогда еще наследник Цзян каждый раз начинал прокручивать в голове каждое мгновение их ссоры, каждое сказанное слово, накручивать себя, обвинять. Даже если сам до этого не спал всю ночь из-за сказанного Усянем, после такой записки все равно чувствовал жуткий стыд и собственную вину. Его богатое воображение рисовало ему картинки, что могло бы случиться с не выспавшимся шисюном на охоте, и это пугало, заставляло нервничать еще сильнее, терять контроль и терпение, а к вечеру он часто уже даже не мог спокойно сидеть, только и наворачивал круги вокруг западного сянфана, где находилась комната шисюна.       И вот, пожалуйста, дожили. Утром он нашел записку на подушке племянника.       «Дядя, мне не спалось, а сидеть в этом убогом месте и ждать пока все проснуться стало скучно. Поэтому я ушел в Цинхэ. Со мной Фея. Буду дожидаться тебя на закате на Гостиничной улице.       Цзинь Лин». — Да твою же мать, — прорычал Цзян Чэн, сминая в кулаке этот никудышный образец каллиграфии и не сдержавшись пнул ни в чем не повинную кровать, на которой его племянник так и не ночевал, — все ферулы Облачных Глубин по тебе рыдают, А-Лин.       Маленький гаденыш не просто сбежал от него, он еще и пытался задурить ему голову нелепыми отмазками. Это так взбесило главу Цзян, что в путь он сорвался сразу же, даже без завтрака, меча молнии из глаз и срываясь на любого, кто пробовал хоть что-то уточнить, особенно про Цзинь Лина.       Вчерашнюю ссору дяди с племянником слышали все, так что понять, что происходит, было не трудно.       По дороге в Цинхэ А-Лин очень воодушевился россказнями о крепости-людоеде на хребте Синлу. Что уж только не рассказывали о сотнях пропавших там людей.       Кто-то говорил о целом караване с шелком, кто-то о двух отрядах бравых воинов, кто-то пересказывал обычную историю о том, что брат с сестрой пошли в лес и не вернулись… Много-много братьев и сестер. Обычные страшилки, коими люди запугивают друг друга. — Думай головой, Цзинь Лин, — морщился глава ордена Цзян на все эти истории, — ну какие караваны на хребте Синлу? Откуда они шли с товарами? Или куда? Никогда там не было торговых путей, никогда там не ходило караванов, даже во время войны эти места не представляли никакого интереса никому. Туда просто никто не ходит, и там просто никто не живет, потому как там ничего нет. Лес да скалы, вот и вся радость. — Но, дядя, а вдруг там потому никто и не живет, что, кто бы не пришел, все умирают? — Да-да, и все это время люди только и ждут бравого Цзинь Лина, чтоб пошел и проверил. Что ж ты такой наивный-то? Веришь во всякую чушь! Уверяю тебя, будь там опасность, ныне покойный Чифэн-цзунь перевернул бы каждый камень. — А что, если эта опасность завелась после его смерти? — Так, а чего там никто не жил до того? Нет, понимаю, А-Лин, десять лет для тебя — просто огромный срок, но я-то прекрасно помню, что было десять лет назад. Там не было дорог и тогда. Больше тебе скажу, их там не было никогда. И караванов там не ходило. А раз нет караванов и защищать нечего, чего там тогда делать воинам? Все это выдумки, вранье для простачков. — Но, дядя! А как же… — Не будь дураком, Цзинь Лин! — прервал его резко и весьма грубо Цзян Чэн. — Не трать мое и свое время на чепуху. Это не достойно нашего внимания. — Ну да, недостойно. А бегать за сумасшедшим обрезанным рукавом, как за сбежавшей женой, это как раз то, что надо? — выпалил, не думая, племянник, и только видя, как искажается лицо его дяди, понял, что именно сказал. — А ну, кто позволял тебе так со мной говорить, сопляк? — сорвался глава ордена на крик. — Ты что себе такое позволяешь? — А и не позволял бы, так кто же виноват, что со стороны это именно так выглядит! — Не тебе рассуждать о том, чего не понимаешь… — Ну, конечно, не понимаю! Как это понять вообще? С чего бы столько интереса к такому, как Мо Сюаньюй? Нарисовал пару паршивых талисманов, так и пускай катится с Ханьгуан-цзюнем и будет его головной болью. Твой-то какой в этом интерес? Усидеть на месте не можешь, чтоб самому не поймать темного заклинателя, пусть и такое ничтожество, как тот Мо? Не мелковата ли проблема для внимания главы Цзян? О слухах совсем не думаешь? — Плевал я на все слухи! А ты пошел прочь, пока язык тебе не вырвал, паршивец! — дядя даже замахнулся на него, но, конечно, не ударил, никогда не бил, как бы ни выходил из себя, как бы ни орал, но чтоб ударить — не могло такого быть. — Да и пойду! — гордо вскинув подбородок, Цзинь Лин прошествовал в взятую ему комнату.       Ну, видимо, там помучавшись в обиде и уязвленной гордости, выносил план, решив, что сделает по-своему и уж точно все докажет своему дяде. Цзян Чэн не сомневался в упертости А-Лина и уж, конечно, не поверил в написанное про скуку. Кто, как не он сам знал, на что толкает упертых мальчишек гордыня и заносчивость. Да и не только их. Сомнений не было, племянничек пойдет топтать дорожки на хребте Синлу. Благо уж Саньду Шэншоу был уверен, что все истории про крепость-людоед выдуманные. Как говориться, нет тела — нет дела! Жертв можно было и не найти, но у них всегда были родственники, которые начинали обивать пороги власть имущих. А этого уж точно не было, иначе бы Хуайсан обил бы все пороги Великих Орденов. Особенно Цзинь и Лань, но и к нему бы пришел за помощью, без сомнения. Этот Незнайка всегда находил чьими руками разгрести свои проблемы. Сколько раз сам Цзян Чэн ловил себя на том, что делает что-то для Хуайсана, совершенно того не желая изначально. А что говорить про безотказного Лань Сичэня, который и в огонь, и в воду, лишь бы глава Не успокоился. Или про хорошо так затрахавшегося, но пытающегося сделать все на отлично, Цзинь Гуанъяо, особенно для своих «братьев» и их семей, лишь бы никто не вспоминал о том, кто его настоящая родня и откуда он вылез. Так что глава Цзян был уверен, не было ничего опасного на хребте Синлу. А А-Лин, раз такой умный, пусть прогуляется, свежий воздух и длительные пешие прогулки полезны. Волноваться о том, что он заблудится, или на него нападет хищный зверь, или еще что-то такое же, было глупым — рядом была Фея. Фее Цзян Чэн доверял, собаки порой куда лучше людей, уж точно куда надежнее. И, конечно, никогда не сбегают, оставляя записки на подушке.

***

      По прибытии в Цинхэ Саньду Шэншоу известили о том, что Мо Сюаньюй и Ханьгуан-цзюнь так же в городе, потом правда была поправка, что, встретившись с Цзинь Лином на рынке, они последовали за ним же на хребет Синлу. На этом моменте Цзян Чэн вышел из себя, еще чего не хватало, чтобы этот Мо Сюаньюй поддерживал безумства А-Лина, втерся к нему в доверие, а потом… А потом поступил бы, как поступал Вэй Усянь! Наобещал бы и… предал! Но хотя бы можно было быть уверенным, что рядом с Лань Ванцзи этим двум ничего не грозит. Кроме, конечно, Цзян Чэна. Сейчас, пожалуй, для них именно глава Цзян был главной угрозой. И ему стоило придумать хороший план, как из-под носа второго Нефрита увести его трофей без дуэли. Показухи и на Дафань хватило, тут А-Лин был прав. Так что приказ был отдан — наблюдать.       Вообще, соглядатаев и шпионов Юньмэн Цзян сейчас по ставкам и городам других кланов было достаточно. Еще одного неожиданного нападения на Пристань Лотоса при его жизни не будет. Цзян Чэн положил достаточно сил на организацию своей сети информаторов во всех землях. Неприступных крепостей не существовало, как не укрепляй. Зато тот, кто предупрежден, тот готов. И Саньду Шэншоу предпочитал быть готовым ко всему. Его люди были везде и служили ему отовсюду. В Цинхэ целая семья заклинателей, входящая в клан Не, занималась сбором информации в пользу Юньмэн Цзян, их старший сын и проследил сегодня путь известного и совершенно не скрывающегося Ханьгуан-цзюня.       Когда его соглядатаи прибежали с новостями о лабиринте посреди леса и том, что они потеряли мальчишку и Лань Ванцзи со спутником, Саньду Шэншоу начал раздавать наказания. Если бы не сучий закат, он, наверное, бросился бы сам на этот хребет и перевернул бы там каждый камень, наплевав на то, что это вообще-то земли другого Великого Ордена в непосредственной близости от резиденции этого самого Великого Ордена, и ситуация, мягко говоря, сложилась бы скандальная. Но небо алело, нужно было идти на Гостиничную улицу и ждать мелкого паршивца, чтобы задать ему такую трепку, которой он еще не получал за всю свою жизнь, но людей из собственного сопровождения он в лес отправил.       Цзян Чэн в этот раз путешествовал без положенного главам Великих Орденов сопровождения. С ним был лишь небольшой отряд проверенных адептов Юньмэн Цзян, но с таким отрядом мог бы путешествовать какой-нибудь средней известности заклинатель, а никак не глава клана, тем более Ордена. По сути, такой отряд был не по статусу даже Лань Ванцзи. Но тот и вовсе пренебрегал компанией, а уж тем более охраной на своем пути. Их поколение вообще слишком часто пренебрегало такими вещами. И Лань Сичэнь мог позволить себе отправиться в путь порой чуть ли не в одиночку, и Ляньфань-цзунь выбирался на ночную охоту лишь в обществе своего эргэ. Да даже Не Хуайсан не представляя собой сколько-нибудь серьезную угрозу, мог переодеться в одежды попроще и пойти развлекаться по увеселительным заведениям без охраны. Просто они жили в мирное время и не чувствовали угрозы для себя. Им было с чем сравнивать, каждый из них, даже Незнайка, достаточно пережил опасностей во времена «Выстрела в солнце» и после становления Старейшины Илин. Теперь же настоящий страх редко беспокоил сильных мира сего. Но не в случае Цзян Чэна, вот его страхи не развеивались никогда. И все они так или иначе были связанны с А-Лином. Он так боялся потерять племянника, последнего по-настоящему дорогого и любимого человека, что порой это начинало попахивать паранойей. Сейчас же его нервы были напряжены до того, что случайным прохожим могло показаться, будто земля искрит под подошвой сапог странного богато одетого мужчины, расхаживающего взад-вперед по Гостиничной улице. Не случайные прохожие, а притаившиеся в переулках адепты ордена Цзян, прекрасно знали, что искрит на самом деле не земля, а кольцо на сжатой в кулак руке, что была скрыта в другой руке за спиной.       Стемнело. Выдержка и без того несдержанного Цзян Ваньиня трещала по швам, но повезло, буквально за минуту до того, как та самая выдержка должна была рассыпаться в прах, на улицу бегом вылетел мальчишка. Выглядел он… ну, мягко говоря, не слишком подобающе — грязный, мятый, лохматый. Однако, одного того, что он был тут, хватало, чтобы самые страшные мысли отступали в тень до следующего раза. — Цзинь Лин! — окрикнул его Цзян Чэн.       Племянничек резко повернулся, и на его лице отразилась такая радость от встречи, какой не было и когда им приходилось не видеться месяцами. — Дядя!       Конечно, это грязное чудовище побежало на встречу, будто бы желая его обнять. Он так не делал теперь, а ведь раньше стоило только приехать в Башню Кои, как мелкий с разлету вешался на него и подолгу мог не отпускать. Еще один любитель объятий на несчастную Цзян Чэнову голову. Неприятная аналогия вернула Ваньиня в сегодняшнее утро, а вместе с тем вернулся и поутихший от волнения гнев. — Что это было, Цзинь Лин? Записка? — Цзян Чэн схватил этого несносного мальчишку за плечо и потащил дальше по улице. — Ты посмел сбежать, оставив мне записку? — Ты сам сказал, чтобы я шел прочь, так чего теперь возмущаешься?       Паршивец снова нарывался! Раз сошло с рук на Дафань, вот и, пожалуйста, снова-здорово, ну уж нет, Цзян Чэн такого просто не собирался терпеть. — Стоит сказать тебе хоть слово, как ты тут же испаряешься. Ты как юная госпожа. С каждым днём твой нрав становится всё дурнее и дурнее! Характер просто кошмар. — Кто бы говорил. Я уже вернулся целый и невредимый. Хватит меня отчитывать! — Невредимый? Ты выглядишь так, будто извалялся в грязной канаве, и при этом говоришь, что невредимый! — Цзян Чэн даже встряхнул его, пытаясь передать всю степень своего возмущения. — Тебе не стыдно носить ученические одеяния своего ордена в таком виде?! Сейчас же иди переоденься во что-нибудь другое! И объясни, наконец, во что ты влез? — Я же сказал, что никуда не лез! Я бродил по лесу, и все без толку, а потом ещё и споткнулся. Ай! — Цзинь Лин не был дураком сейчас рассказывать взбешенному дяде о своих приключениях. К тому же, узнай тот, что тут поблизости Сюаньюй без Ханьгуан-цзюня, и все, сумасшедшему крышка, а ведь Цзинь Лин ему жизнью обязан. — Не тащи меня так! Мне не три года! — И ты думаешь, что я больше не смогу задать тебе трёпку? Заруби себе на носу, будь тебе хоть тридцать, я всё равно буду тебя таскать, если понадобится. И в следующий раз, если вздумаешь удрать без спроса, познакомишься с кнутом! — А я потому и пошёл один, что не хотел ничьей помощи или нравоучений! — Ну так и что? Ты что-то поймал? И где собака-оборотень, что подарил тебе младший дядя? — Фея?! — удивленно и в то же время растерянно воскликнул племянник, как будто только что вспомнил о чем-то очень важном, но не успело его лицо стать совершенно испуганным и несчастным, как раздался заливистый лай его собаки, явно отреагировавшей на свое имя, произнесенное хозяином.       Правда из-за угла одного из переулков собака выскочила не одна, вместе с ней в паническом ужасе несся никто иной, как Мо Сюаньюй, тело которого, совершенно точно, теперь уж без каких-либо сомнений, было захвачено Вэй Ином. Уж на то, как Усянь бегал от собак, в свое время Цзян Чэн насмотрелся, сейчас для полноты картины не хватало только испуганного крика: «А-Чэн!»       Естественно, Фея обогнала придурка и, не обращая на него никакого внимания, бросилась к Цзинь Лину, что ей другие, если ее звал хозяин. И, когда собака оказалась не за спиной, а перед ним, Вэй Усянь наконец-то затормозил, правда остановиться вышло перед самым носом Цзян Чэна. У того сначала от удивления округлились глаза, и даже все мысли вылетели из головы. Но стоило только желанной добыче развернуться и броситься на утек, как инстинкт сыграл свое. Цзыдянь скользнула в руку и молниеносно, что не удивительно в случае этого духовного орудия, настигла жертву. Хвост плети обвил голень убегавшего. Вложи Ваньинь достаточно духовных сил в удар, и от убегающего осталась бы лишь горстка пепла на камнях мощенной улицы. Но он сдержался, удар был слабым, точнее он и ударом-то не был. Прикосновением скорее уж, от которого по телу пробегал разряд, оставляя за собой онемение и немного боли. Она сейчас не помешает. Боль им отчего-то никогда не мешала. Цзян Чэн рванул Цзыдянь на себя, наблюдая, как падает на землю тело, а потом в пару мгновений оказался у поверженного противника и схватил его за шиворот.       Вот и все, он был в его руках! После стольких дней и ночей, после всех сомнений, горечи, ненависти, тоски, после всех этих лет, прожитых в той самой гулкой тишине, которая накрыла его в момент взрыва тьмы на горе Луаньцзан, ОН был в его руках. Чувства нахлынули такой волной, что казалось Цзян Чэн не выдержит, громко и протяжно заорет или завоет. Пытаясь совладать с собой, не разжимая губ и почти не дыша, глава Цзян вломился в первую попавшуюся дверь. Все равно частных домов тут не было, гостиницы, да чайные и винные лавки, а с остальным адепты разберутся.       Хозяин уже собирался закрываться на ночь. Однако, увидев, как к нему силой ворвался роскошно одетый мужчина с мрачным лицом, тащивший за собой какого-то человека и, казалось, готовящийся выпотрошить свою жертву прямо здесь и сейчас, несчастный пришёл в такой ужас, что не осмелился подать голоса. Один из адептов подошёл и что-то прошептал ему на ухо. Получив серебра, хозяин поспешно исчез в задней части и больше и носу не казал. Остальные же, не нуждаясь в дополнительных указаниях, незамедлительно покинули помещение, оставляя своего главу. Тому явно не нужна была ни компания, ни охрана, и никто бы не осмелился сейчас слова вымолвить.       Даже Цзинь Лин не посмел открыть рта, хотя уж он обычно не сдерживался, и все-таки что-то подсказывало ему заткнуться и помалкивать, иначе… Что будет иначе в голову не приходило, но однозначно таким его дядя не был никогда за всю его жизнь. Да сгорая от ненависти на горе Дафань, он был не таким. Нет, тут было что-то совершенно иное. Глаза Цзян Чэна пугающе сверкали, только вот гроза в его взгляде не была привычной. То, что видел Цзинь Лин сейчас, было концом света против обычной весенней непогоды. Каждый мускул на знакомом с самого младенчества лице ожил, только вот Цзинь Лин не узнавал ни одной отображающейся на нем эмоции. Что это было? Безудержная ярость? Всепожирающий гнев? Или все же чистой воды восторг?       Но совсем оставить без внимания племянника Цзян Чэн не мог, даже в такой момент он повернулся к нему: — С тобой мы поговорим позже. Жди здесь! И чтоб никуда…       Получив утвердительный кивок от мальчишки, Цзян Чэн направился на лестницу. Эта лавка ничем не отличалась от обычных распространённых по всей Поднебесной. Внизу располагался большой общий зал и кухня, а значит наверху были отдельные комнаты для приватных компаний и состоятельных гостей. Туда и потащил Усяня глава Цзян. На лестнице он обернулся и снова обратился к Цзинь Лину: — Одолжи мне свою собаку.       А-Лин вроде как замялся, он ведь действительно был обязан Сюаньюю, но дядин взгляд… В общем, Фею золотой ребенок позвал и кивнул ей идти за дядей.       Открыв ногой первую же попавшуюся дверь, Цзян Чэн зашвырнул Усяня в комнату и зашел туда следом. Благо комнату уже успели убрать, хотя свет еще не погасили, как и жаровню для чайника. Недолго думая, глава Цзян отдал приказ Фее стеречь дверь, а сам уселся за стол, напрочь игнорируя своего пленника. На столе имелось все для чая, и именно этим Цзян Чэн занялся. Чаем! Ему нужно было перевести дыхание до того, как продолжить. Нужно было взять себя в руки, приготовиться к разговору. Стать снова Саньду Шэншоу, жестоким и безжалостным человеком, не гнушающимся ни методов, ни способов. Теперь было не время для дрожащих пальцев и колотящегося в горле сердца.       Усянь прижался к стенке, не сводя с него взгляда, правда, периодически поглядывая на дверь, ну а точнее на Фею. Раньше, только заслышав собачий лай, Вэй Ин бросался к нему со всех ног в поисках защиты, порой ведя себя просто вызывающе.       Это было мило.       А теперь все по-другому.       «Страшно ли тебе, А-Сянь? И кто страшнее — я или собака?»       Невесело усмехнувшись своим мыслям, Цзян Чэн налил себе чай и, осмотрев чабэй, даже не прикоснувшись к напитку, швырнул ее об пол. Что ж, этот разговор стоит начинать: — Ты ничего не хочешь мне сказать?       Вот он и начал.       Вэй Усянь еще плотнее прижался спиной к стене, как будто хотел просочиться через неё как бестелесный призрак. — Что бы я ни сказал тебе, все будет бесполезно и бессмысленно. — А ты попробуй, — вкрадчивым голосом, отвешивая слова, перебил его Цзян Чэн, — добиваться невозможного не твоя ли стезя? — Ты ничуть не изменился, — как-то обреченно проговорил Вэй Ин, прикрывая глаза и покачивая головой. Он как будто даже улыбнулся.       Это подстегнуло новую волну ярости. В конце-то концов, что за выражение лица такое? Не изменился, как же! Да за эти тринадцать лет Цзян Чэн сам себя перестал узнавать. Как будто оглох, ослеп, онемел ко всему. Как будто в той взорвавшейся тьме сам стал тенью, почти все потеряв. Ничего не осталось, только пустота и А-Лин. А в пустоте, как известно, ничего не бывает, ни жалости, ни сочувствия, ни даже любви. Только если к А-Лину. Цзян Чэн и раньше-то был не подарком, а уж теперь… По локоть в крови не только врагов, по уши в осуждении не только противников. Его боятся, его ненавидят, его сторонятся и правильно делают. Саньду Шэншоу это совершенно точно не А-Чэн, он не прощает даже мелочей. Он пытает без угрызений совести и убивает без сожалений. Он не дает поблажек, вторых шансов, спуску. Он не защищает ничего, кроме своих интересов. И никого больше не спасает… от собак. — А ты остался ли собой? Давай проверим, кто из нас прежний?       Цзян Чэн даже не поднялся из-за стола, отдавая команду Фее. Собака двинулась к Усяню. Тот должен был кричать, бежать, пытаться забиться в угол, залезть на подоконник, сделать хоть что-нибудь ему свойственное. И где-то в глубине души так хотелось, чтобы он позвал на помощь, позвал его, как раньше. Это желание так раздражало. Но Вэй Усянь сполз по стенке, с силой вжимаясь лицом в свои ладони. Его тело сотрясала крупная дрожь, а голова вращалась из стороны в сторону, как будто он отрицал саму реальность. — Не надо, — это было далеко не криком, скорее уж задушенным всхлипом, отчаянным полушепотом, — не надо.       Такой разбитый и жалкий Вэй Ин выбивал последние остатки самообладания. Ему совершенно точно не хотелось этого… Да кому вообще такое было нужно? Вместо сладости победы над врагом, Цзян Ваньинь сейчас ощущал только разрывающее душу сострадание. Ему не нужны слезы этого человека! Он их никогда не хотел на самом-то деле. А чего хотел? — Фея!       Собака быстро отошла от жертвы обратно к двери, а Цзян Чэн, сам того не очень понимая, оказался перед Вэй Ином. Он присел, хватая его за плечи и слегка встряхивая. Ему одновременно хотелось и обнять его и ударить, расплакаться за компанию, прижимая к себе это тело, и лупить его головой об стену, пока голова не треснет и из нее не вытекут мозги. Он не мог закончить эту битву себя с самим собой, что уж говорить о том, чтобы принять решение насчет Усяня. Да что там, он до сих пор не мог решить, кто для него Вэй Усянь: его любимый шисюн, А-Сянь, или ненавистный им враг, Старейшина Илин. Объединить два этих образа в одного человека тоже до сих пор не получалось. Ловя в сидящем перед ним знакомые с детства черты, он ликовал. А замечая то, что было не знакомо, чуждо и, тем более что напоминало о безумии Старейшины Илин, Цзян Чэн ужасался. — Вэй Усянь!       Ответа не последовало, только какой-то не внятный лепет: «Не надо, не то, не надо, да как же, мне надо, надо… как…».       Как есть безумец. Правда совсем не такой, как в Безночном Городе. Тот был ужасен, этот жалок. — Вэй Ин, — еще раз встряхнул на этот раз помягче, ну просто потому, что он не знал, что делать.       И тут же пожалел, потому что в бредовом лепете отчетливо прозвучало: «Лань Чжань».       Снова!       Снова этот Лань! Задери его с десяток шугуев во время купания!       Как же он все-таки его ненавидел.       «Отчего всегда он?»       Обида обожгла мощной волной все внутренности, во рту появился горько-кислый привкус. Желчь, да? Цзян Чэн снова сделался злым, оттолкнув Вэй Ина, с удовольствием отмечая, как идиот приложился затылком о стену, и вскочил на ноги: — Кого зовешь, придурок?!       И надо же сработало… Правда знакомое оскорбление ли или удар головой о стену, не понятно, но главное Усянь пришел в себя. Взгляд знакомо незнакомых глаз стал осознанным, а слезы перестали скатываться по лицу. — Цзян Чэн? — Я спрашиваю, кого ты только что позвал? — он даже склонился вниз, заглядывая собеседнику в глаза, желая там хоть что-то рассмотреть. И самое ужасное, что видел. Видел в чужих чертах, в чужих глазах, за чужими бровями и губами своего А-Сяня. — Я не… — Ох, да ладно, — зло усмехнулся глава Цзян. — Думаешь в этот раз он защитит тебя? Удержит? Остановит? В прошлый раз не справился, так в этот не оплошает? Хотя, конечно, на Дафань он так резво ввязался в драку, прикрывая твои нынешние мослы собой. Отчего ты выбрал это тело? Получше ничего не нашлось? — Я не выбирал, какое отдали, то и пришлось принять. Будто меня спросили, — очень привычно огрызнулся Вэй Ин, а потом, притормозив, нахмурил брови. — За что ты так ненавидишь Лань Чжаня, Цзян Чэн? — А мне разве есть за что его любить? — Нет, но ты ведь раньше никогда…. — Ответь-ка мне, Вэй Усянь, за что ты ненавидел павлина? — резко прервал своего пленника Цзян Чэн. — Что? — Тебе по буквам повторить? За что ты ненавидел Цзинь Цзысюаня? — Я не… — Ох, да ладно, снова. У вас это было взаимно, так что просто ответь. — Он мучил шицзе. Она любила его, а он… Он отвергал ее раз за разом, ведя себя высокомерно. Он плохо отзывался о ней. Можно сказать, оскорбил. Игнорировал. И даже когда она делала для него что-то хорошее, он не был доволен. А, осознав, какая она на самом деле, он все равно вел себя омерзительно… И признавшись — сбежал. — Хм… Так если этого достаточно для ненависти, отчего бы мне не ненавидеть Лань Ванцзи? — Что? Да причем тут Лань Чжань, это же… — Совсем другое дело, так? А по мне одно и тоже. Ты как идиот бегал за ним, всячески стелился, аж тошнило… И как он вел себя? Раз за разом отталкивал тебя, и не просто, а походя втаптывая в грязь все твои чувства. Мразь высокомерная. И я бы понял, если он сам был бы не из этих, но ведь это же не так. — Что ты такое говоришь? Какие чувства? — растерянный Вэй Ин не своими глазами смотрел Цзян Чэну в глаза и никак не мог понять, что тот всегда все знал. — Да видел я вас во время облавы на горе Байфэн, и, знаешь ли, в отличии от Цзысюаня, прежде чем сбежать, он вроде как запихнул свой язык в твое горло.