И волчий зуб, и лисий хвост

Каждое слово, — жёсткое и беспощадное, — камнем бьёт в голову: — Какой же ты, блядь, тупой. Подушечки пальцев белеют от той силы, с которой он сжимает ручку. Чернила плывут, вслед за ними и вся тетрадь, учебники, стол, — всё сливается в цветастую картинку, в которой очертания предметов медленно и позорно расплываются. Над ухом тяжёлый вздох отца. Даже вне поля зрения, он будто бы видит, как тот устало потирает переносицу, хмурит густые брови. Двумя пальцами обводит веки, проводит по скулам, нервно дёргает косматую рыжую бороду. Спокойствие, что отец всеми силами пытался себе вернуть, вспыхнуло, как горючее от спички, — стоило лишь взглянуть на сына. Кружка с карандашами коротко подпрыгнула, зазвенев внутренностями. Удар широкой ладони о хлипкий столик вынудил вытянуться по струнке. Нос предательски требовал громко шмыгнуть, чтобы окончательно сгореть от стыда, сдать с себя с потрохами. Однако было поздно. — Какого ты тут сопли развесил?! Как девочка, чесслово! Может тогда мамкино платье в школу напялишь, чтоб уже все знали? Чего уж скрывать, а? Через пару секунд молчания Рыжий понял, что отец явно ожидал ответа. Открыв рот, он не знал, что сказать, но со скрипом попытался выдавить хоть пару слов. Эта заминка стоила ему последних крупиц отцовского терпения. Столешница словно напрыгнула на него, впечатавшись в лицо. Кружка с карандашами снова жалобно зазвенела. Поначалу казалось, что дерево прогнулось, впитывая в себя его профиль. Затем сложилось впечатление, что нос втянулся куда-то глубоко в череп, а лицо стало плоским-плоским, как сковородка. Рыжий резко выпрямился, схватился за нос. Ошпарено отдёрнул руки. Ладони успели испачкаться в тёмной, мерзко пахнущей жиже. Кровь быстро стекала по губам к подбородку и шумно капала на тетрадь. — Хоть за пацана теперь сойдёшь. Пошёл, умойся. Мужчина выдернул из-под тягучей струйки тетрадь и безжалостно разорвал её. — Будем переписывать. С трудом различая собственные каракули, Рыжий пытался выжечь в своём мозгу длинную формулу с корнями, степенями, буквами и какими-то индексами. Выходило, если не ужасно, то, как минимум, жалко. Выпустившись из техникума, он так радовался, что в жизни больше не столкнётся ни с тетрадками, ни с учебниками, ни с заумными словами, которые ты, якобы, обязан знать, иначе будешь необразованным алкашом, побирающемся у церкви. Если это не какая-то фантастика с переносом душ, то однозначно загробная жизнь. Ад во всей своей красе. Настольные часики в форме улыбающегося во весь оскал мордатого дядьки с жёлтыми ушами отбивают секунды. Бьют по израненному мозгу. Вот бы время остановилось, и они замолчали. Память Широ сгодилась лишь на понимание чуждого языка да на ночные кошмары с неприятными воспоминаниями. Конечно, если бы он полностью остался при своих мозгах, то ни в жизни бы не запомнил ни одну из дат по истории или имя какого-нибудь поэта из глухомани. Спасибо и на этом. Но почему эта ебаная математика никак не лезет в голову… Всего лишь какая-то формула, длиной в китайскую стену. Всего лишь ряд каких-то буков со знаками. Какой же я, блядь, тупой. Секунды неумолимо отсчитывают свой ход. Кажется, вот, ещё одна секунда, и всё это рассыплется пеплом. Последнее мгновение. И конец. Часы разлетаются о стену. Последний жалостливый стук минутной стрелки — тишина. Теперь-то время остановилось. — Как можно быть таким непроходимо тупым?! Всего пару минут назад самоуверенный и дерзкий мальчишка превратился в самое жалкое существо в этой комнате. Он стал куда более жалким даже чем тот побитый одноклассник, пострадавший от его рук. Отец оборачивается к матери пострадавшего. С приходом отца Рыжего она изменилась в лице — с непоколебимо строгого до тихо негодующего. Вопрос в лоб заставляет её растеряться ещё больше и заметно занервничать. — Что, простите? — Заяву писать будете? — жёстче повторяет отец. — Но… — бросает короткий взгляд на Рыжего, смотрит уже по-другому, будто впервые его видит. Будто только сейчас замечает, насколько этот мальчишка истощён и мал, в сравнении с её сыном. Будто сомневается — тот ли это хулиган. — Это же дети. Какое заявление? Им всего десять. — Тогда какого, извините меня, хера вы отрываете меня от работы? Хлопот больше нет? В отличие от вас, расфуфыренных куриц, у меня нет богатого трахаля, и у меня нет столько свободного времени, как у вас, чтобы бегать в школу по любой фигне! Участковая подорвалась с кресла, возмущённо махая костлявым пальцем. — Это не, как вы выразились, «фигня». И это не просто детская драка. Это травля! Жестокое избиение одноклассника! И в этом виноват ваш подстрекатель! Отец демонстративно оглянулся на сына, душа которого вот-вот готова была покинуть тело, и громко рассмеялся. — Для начала у подстрекателя должны быть мозги, чтобы подстрекать. И что по-вашему «жестокое избиение»? — тычет пальцем в пухлого мальчика, который всем телом прижимался к матери. — Пара тычков и обидных прозвищ? Спуститесь с небес на землю! Это обычная школьная жизнь. Тихо сидевшая женщина в широком кресле внезапно подала голос: — Тычки и прозвища полбеды, — директор зашуршала толстым блокнотом, пролистывая до середины, и принялась заколачивать последние гвозди в гроб Рыжего: — Ваш сын нанёс моральный и материальный ущерб своему однокласснику. Он спрятал его сменную одежду для физкультуры в мусорном баке на дворе школы; утопил тетради и прочие принадлежности в унитазе, чем устроил засор; публично снимал со своей жертвы штаны с нижним бельём и глумился вместе с другими одноклассниками; оскорблял и унижал. Неоднократно выражался в его сторону нецензурной бранью и прибегал к физической силе. Уже не буду вам описывать ту «фигню», когда ваш сын перевернул тарелку с горячим обедом на голову этого бедного мальчика. А то, что случилось дальше со слов моих коллег, даже представить страшно! Повезло, что в столовой были другие учителя и подняли эту ситуацию на обсуждение, иначе, бог знает, сколько бы эти измывательства ещё продолжались. И если родители моего ученика вдруг сжалятся над вашим чадом и захотят проучить лишь выговором, то я не буду так благосклонна. Я вызываю ПДН и собственноручно напишу заявление. Ждите, работа никуда не денется, а вот насчёт вашего сына — не знаю. Рыжий чуть не проезжает лицом по полу, пытается удержать равновесие, ловит землю под ногами. Толчок в спину — и он рухнул, как мешок картошки. — Мозгами тебя природа явно обделила. Если уж так хочется поиздеваться над кем-то, то задирай кого-то, кто не из богатеньких! Ты хоть понимаешь, сколько мне придётся батрачить на этот штраф? Всё из-за того, что у тебя в одном месте сверло жужжало! Совсем уже ебанулся! Наградила же жизнь таким придурком. Мальчишка замер. Не дышать. Не шевелиться. Не моргать. Притвориться табуреткой, незаметной, пыльной, в самом углу, чтобы про тебя забыли. То ли от перенапряжения, то ли от неудобной позы, то ли от нервного тика дёргает коленкой и как заведённый начинает труситься всем телом. Полёт с одного конца зала в другой. Не успевает поймать пляшущую поверхность под ногами и налетает на что-то мягкое. Руки матери, мягкие и хрупкие, тут же заводят за спину, крепко сжимают плечо. Дрожь его тела и руки матери слились в унисон. В противовес её трясущимся ладоням голос звучал мягко и ровно: — Не кричи так, малыш только заснул. Рыжий понял, что лучшего момента не найти, и юркнул в дверь за матерью. Трусливо, жалко, поджав хвост. Оставил хрупкую, изнеможённую мать с разъярённым отцом. — Куда улизнуть вздумал, слюнтяй? Женщина захлопнула дверь, оставшись наедине с мужем. По-мужски надо было наоборот закрыть женщину собой и заглянуть в лицо страху. Но… Громадная фигура отца с его широкими лапищами, которыми он с лёгкостью мог обхватить его голову, внушала ужас, сводящий с ума. Другие в его возрасте боятся бабаев в шкафу, чудовищ под кроватью или незнакомцев в темноте. Рыжий же готов срыгнуть собственное сердце, что бешено трепещет в пятках, от одного отцовского взгляда. И никакой храбрости не набраться, чтобы хотя бы заглянуть ему в лицо, ни то что выстоять, защищая мать. Жалкий, трусливый тупица. Будто во сне подходит к колыбельке, поднимает над головой ревущего Мелкого. Прижимает к груди как игрушку. Укачивает. Малой лепечет что-то на языке, понятном только ему и матери, цепляется за рыжие волосы, елозит в руках. Среди неразборчивых наборов слов звучит едва понятная фраза. — У тебя мышки в мячик играют? Сердце колотится, как в последний раз, отбивая удары на годы вперёд. — Много мышек! Много мячиков! Рыжий опускает голову на его макушку, выдыхает в редкие кучеряшки: — Очень много. Пахнет детским шампунем с весёлым дракончиком на жёлтой банке. Он пахнет чем-то мягким и ненавязчивым, как мама. Порошком, тёплым сном и жирным молоком. Отец по дню пахнет соляркой, бензином и маслом, а вечером хозяйственным мылом и жжёной смолой. Брат снова копошится, вырывается с рук, что едва удаётся удержать его. — Не сопли в меня! Фу! Гадость! Сопли! Рыжий подпёр щёку, не скрывая широкого скучающего зевка. — Таким образом, жизнь Ясуши Судо сложилась непросто. Приняв буддизм, он отказался от наследства, жил в горах и посвятил себя искусству. Не всё его творчество дошло до нас, так как многие черновики он завещал похоронить с собой. Ахуеть какая тяжёлая жизнь. Его жирную морду, наверно, от голода разнесло. Стук в дверь обрадовал чуть меньше долгожданного звонка, но от него тоже был свой прок — учитель заткнулась. Вальяжной походкой входит низкорослое пернатое существо при полном обмундировании. Местный участковый. Замешкавшись, Рыжий встал вместе со всеми. Под короткий кивок сел обратно. — Прощу прощения, что отвлекаю вас от занятий, но в стенах нашей школы произошло ЧП. Могу я сделать объявление? Будь актёром, или имея маломальские задатки к этому, Рыжий нацепил бы на лицо маску слона — спокойного, расслабленного. Похуиста по природе. В его время в школу иногда приходили пузатые дядьки в погонах, читая морали о вреде наркотиков, алкоголя и сигарет, о важности использования гондонов, подкрепляя всё это недавними случаями — кто-то залетел после пьяных тусовок, кто-то укололся грязным шприцом и сдох, а кого-то просто спалили с сигаретой в туалете. Не сказать, что, оказавшись в теле Широ, он совершал те же ошибки, что и в своё время, — если не брать в счёт курение и разбитый нос одного придурка-пидорка, — но машинально напрягся при виде каких-то жалких двух звёзд на погонах. — Мне поступила жалоба, — медленно начал мент, простреливая чёрным глазом-бусинкой каждого сидящего за партой. — Что у одного из студентов украли очень важную вещь. Просьба достать все содержимое ваших портфелей и карманов и положить на парту вместе с раскрытыми портфелями, сумочками, чехлами и прочим. Из всего содержимого можно опасаться только за сигареты, которые мирно покоились во внутреннем кармане пиджака. Если пронесёт, их не заметят. Червячок подозрений дёрнулся глубоко в груди. Рыжий кинул взгляд в дверной проём — белобрысая башка тут же спряталась за стену. Короткая волна жара пронеслась по телу, затылок стянуло от мурашек. Когда он оставлял рюкзак без присмотра? Только когда уходил в столовую? Даже этого бы хватило, чтобы что-то подкинуть. Осторожно выуживая учебник за учебником, взглядом искал что-то необычное. Выдыхает: первое отделение чисто. Проверяет второе. Нервы тянутся, кровь в жилах стынет при виде чёрной коробочки с золотистой лентой. Пиздец. Ураган мыслей проносится по извилинам, подбирая крупицы возможных оправданий, вертит их во все стороны, чтобы найти изъяны, несостыковки. А если сказать правду? Широ явно не похож на того, кто станет воровать. Короткого взгляда на важную птицу в погонах хватает, чтобы отмахнуться от этой идеи. Не поверит. Нужно что-то другое придумать. От одной его тени бросает в неконтролируемую дрожь. Отец зарывается пальцами в местами поседевшие волосы и готов начать их рвать. — Сколько можно? Сколько можно доставлять мне хлопот? Ты вообще нормальный? Мальчик не знает, как скрыть трясучку в руках. Коротко подтирает тонкую струйку крови с носа, грубо суёт руки в карманы, качается с пятки на носок. — Я всё понимаю, — истерично продолжает. — Денег нет, живём, как крысы в этой норе, но это не повод воровать. Ты, блядь, понимаешь, что сделал всё только хуже? Ты понимаешь, что за эту ебаную игрушку, за твои, блядь, длинный руки… Отрезать бы их нахуй, вот честно тебе скажу, проблем меньше было бы… Его голос звенит, дрожит, предупреждает, что тот на грани, но Рыжий, как бы не прикусывал язык, не может сдержаться. Хочется рыдать от несправедливости. — Я её не брал. — Надо же! — отец вскидывает руки. — Не брал, говоришь? А что ж все хором говорят об обратном? Отвечает тихо: — Они врут. Крик отца, как тупой нож, отрезает от него плоть за плотью. В груди болит по-настоящему. Ему не верят, и не поверят, даже если он силой выбьет правду с тех подонков, что его подставили. Зачем стараться, если тебе всё равно не поверят? Если на тебя заведомо повесили ярлык вора, если все доказательства против тебя. Смысл биться головой о стену? Жуёт губы, кусает язык, сжимает ткань карманов в кулаки. Держится из последних, чтобы снова не начать этот жалкий спектакль с жалкими оправданиями. Сломать себя оказывается очень просто. Рыжий нервно чешет затылок, — даёт себе короткую заминку обмозговать ситуацию. Когда тебе пятнадцать и тебе подкидывают какую-то дорогую безделушку — это кажется концом света. Как наяву виднеется полосатая форма, ходьба ласточкой по коридору и небо через колючую проволоку. Когда ты в двадцать два года оказываешься в пятнадцатилетнем теле, это выглядит немного по-другому. Крыса ебаная. Будто я тебе во второй раз нос не сломаю. Злость клокочет по венам. Он плохо помнит, чем закончился тот случай с краденной игрушкой, потому что отец не поскупился на воспитательный момент. Но хорошо помнит, как бы хотел поступить в той ситуации. Поднимает злосчастную коробочку над головой, виляет ею из стороны в сторону, привлекая зоркий глаз пернатого. — Вы не про это говорите?