И волчий зуб, и лисий хвост

Клички на районе — дело обыденное. Кому-то достаётся позорное «подсос» за то, что, например, подлизывался с целью что-то получить; кто-то получил за внешность; а кто-то — за говорящую фамилию. Непредсказуемая херня, которую придумывает один, подхватывает другой, а пятые и десятые даже не знают твоего имени, но упорно хлопают дружески по плечу и говорят: — Стиг, ну, ты реально не прав, брат. Пойдём уже. Сбрасывает с плеча потную ладонь, не отводя глаз от Рыжего. Такой, как он, был бы идеальным кандидатом на торжественное сжигание на костре — рыжий, с ядрёными зелёными глазами и с действительно бесовским характером. Рыжий молчит, — что уже необычно. Небрежно подтирает основанием большого пальца кровь с разбитой губы, мажет её по подбородку, кривит рот. Выплёвывает одно слово: — Пидор. И уходит. Недо-дружбан шумно с облегчением выдыхает: — Пронесло… И начинает тараторить: — Охренеть, я думал ещё чуть-чуть, и он ка-ак вмажет. Нам вот прям конкретно повезло, отвечаю, помнишь, что он с этим, ну, Губошлёпом сделал? Жесть, он до сих пор ото всех шарахается. Стиг даже не смотрит на него и уходит в противоположную сторону, — тот что-то возмущённо кричит, но не бежит вслед за ним. И замечательно. Я впервые кого-то ударил. И надо было в этот первый раз попасться на такого, как он — отбитого на голову придурка, которому ничего не стоит отполировать твоим лицом асфальт в ответ. Тот болтун прав — ему очень повезло. Хотя лучше бы ему вмазали в ответ, потому что через жалкое количество времени он почувствовал себя виноватым. Пару дней назад Стиг сделал стрижку, о которой давно мечтал — выбрил виски с затылком и завязал небольшой хвостик. Друзья подшучивали над ним, но было как-то не обидно, а скорее приятно — ему нравилось внимание. Рыжий проходил мимо и тоже подшутил — резковато, но беззлобно. И получил кривой удар в челюсть. Если говорить честно, то получил просто так. Стыдно. Извиняться — трудно, неблагодарно и унизительно. В заброшенной школьной теплице образовалась своеобразная курилка — с мусорным баком, пепельницей в виде тарелки, украденной в столовой, и шаткими столами, предназначенными для кассет с рассадой. Стеклянное сооружение с балками, с потрескавшейся зелёной краской, одной стеной прилегало к кирпичному зданию, в котором когда-то хранились семена, лейки, лопаты и прочие сельские атрибуты. Если искать Рыжего, то надо начинать отсюда. Не прогадаешь. Тот облокотился на один из столиков и держал между пальцев подкуренную сигарету — в одиночестве, что снова необычно. Запах крепких сигарет неприятно щекотал нос, и Стиг держался изо всех сил, чтобы не поморщиться с вселенским отвращением. Рыжий затягивается так, что щёки впадают. И ухом не ведёт при виде него — лишь косится. У Стига аллергия на извинения, — сразу начинает зудеть под кожей, подступает тошнота, не хватает только нервного тика. Молчат. Рыжий — явно не догоняя, что этот тут забыл; а Стиг — набираясь мужества. Хочется дать себе хлёсткую пощёчину и прекратить топтаться с ноги на ногу. Он уже пришёл, а если сейчас развернётся и даст дёру, то будет выглядеть ещё большим идиотом. Злится сам на себя, поглубже суёт руки в карманы, смотрит в сторону, чтобы не сломаться под этим тяжёлым взглядом, собирает всю искренность в кулак и вкладывает её в одно слово: — Прости. Тут даже сорняки выглядели полудохлыми от избытка никотина. Да и курилка такая себе — дышать нечем, от дыма ещё душнее, а зимой холод собачий, как и на улице. Молчание угнетает. Стиг нервно дёргает головой, переводит взгляд на парня. — Ну? — Чё «ну»? Хоть голос подал, и на том спасибо. Крутит невидимый шарик рядом с головой, многозначительно поднимает брови, говорит: — Ты вообще знаешь, что нормальные люди в таком случае отвечают? — Что? Рыжий улыбается, оголяет пожелтевший ряд зубов, снова затягивается и всё это, не отводя насмешливых зелёных глаз. — Ты серьёзно? — Что «серьёзно»? Бесята в его глазах пляшут активнее, улыбка становится шире. Издевается над ним. Стиг глубоко вдыхает, — он пришёл извиниться и не собирается уходить с новым грузом вины на плечах. Думает: на дураков не обижаются, — и на выдохе произносит: — В таком случае либо к чёрту посылают, либо говорят «хорошо, я тебя простил, зла не держу». Понятно? — Хорошо, я тебя прощаю. Зла не держу. — Блядь, да ты издеваешься? Рыжий смеётся. У него была странная способность — если он смотрит тебе в глаза, то отвести взгляд трудно. Даже заливаясь, он не разрывает зрительный контакт, — жутковато. Но когда он, наконец, отворачивается, смотрит под ноги, то в груди что-то стремительно тлеет. У него сто пудов в роду были ведьмы, которые одним взглядом высасывают из тебя душу и оставляют щемящую пустоту. После внезапного приступа смеха его слова звучат тихо и немного растеряно: — Да я и не в обиде был. Снова поднимает голову, мажет по нему прищуренным взглядом и смотрит куда-то за спину. — Подумаешь, вмазал. Да ещё и таким ударом, — он повёл тлеющей между пальцев сигаретой, — хиленьким. Стиг не обижается — удар и вправду вышел позорный, но костяшки болели по-настоящему, будто по стене стукнул. А Рыжему есть, с чем сравнивать. Взгляд неосознанно цепляется за сбитые костяшки, наверно, никогда не заживающие, заметно пожелтевшие фаланги среднего и указательного пальцев от табака, грязные ногти с запёкшейся кровью под пластинами. Ниже и выше даже смотреть не хочется — неприятно. Чёрный спортивный костюм с лампасами местами растянутый, местами с въевшимися пятнами, местами с дырками, и поношенные жизнью кеды. Ни для кого не было секретом, что в семье у него с деньгами, мягко говоря, туго, но также ни для кого не было секретом, что только попробуй посмеяться над этим и лишишься всех коренных зубов. — То есть «без обид»? Зелёные глаза на мгновение смотрят задумчиво, затем снова искрят насмешливо. С показушным кряхтением приподнимается со стола, тушит об него же бычок и метким «щелчком» отправляет в мусорный бак. — Без обид. Стиг почти вырывает ворот зелёного свитера из стиснутого кулака очередного задиры, делает шаг назад — упирается в деревянный хлипкий забор. Громила снова цепляет одежду на левом плече, сгребает и рывком встряхивает. Брызги слюны летят в лицо от рыка здоровяка: — Ты хоть понимаешь, за что нам торчишь, голубок? Он не понял даже вопроса, не то что «за что торчать» им. Стиг вообще не понимал большинства слов этих недоносков-шестёрок, у которых через слово вырывалось «сука», «бля» и много наподобие «торчишь», «козыришь», «припетухаешься», — даже в контексте эти слова разрывали любую смысловую связь и оставляли блуждать в догадках. — Тебе пояснить или сам уже догадался? Нафиг я эту стрижку сделал. Давно желаемая причёска уже не казалась такой манящей и привлекательной — увидев её, местные гопники налетали, как падальщики на полудохлую мышь. Они не давали проходу, задирали больше обычного и норовили ткнуть пальцем в его якобы ущербность. Стиг не хочет получать по морде, да и красоваться своей храбростью не перед кем — они припёрли его за школьным стадионом, который зарос в сорняках, местами зелень обвила старые баскетбольные балки, а деревянные скамейки трещали от веса бродячей кошки. Он не был заброшенным, как излюбленная курильщиками теплица, но здесь редко кто-то устраивал прогулки. Стрелки, разборки и романтические встречи разгорячённых парочек — вот и весь потенциал подобного места. Окружившие его хулиганы — так называемые друганы Рыжего, шестёрки, что бегают за ним попятам. Дружбой там и за километр не пахнет, — в этом Стиг был уверен, пока не услышал от Шпалы, длинного худого пацана за громилой, брезгливую фразу: — Ты какого хуя на Рыжего с кулаками полез? Хочешь помереть — вон, за мостом поезд через час отходит, ляг туда под рельсы и сдохни наконец, уёбок конченный. Брови ползут вверх, и, если бы не кровоточащие уголки рта, он бы заулыбался. Они пришли вступиться за Рыжего? Вступиться? За этого парня? Могли бы придумать более правдоподобный повод избить его. — Чё ты зенки расширил, как в первый раз это слышишь? Э, язык себе откусил? Осознание, что тебя побьют даже не за гейскую причёску, а просто так, выбило из лёгких воздух. Несправедливо. До настоящей боли в груди обидно. Стиг делает попытку вырваться, дёргается в сторону, но кто-то подбегает со стороны, обхватывает за пояс и сдерживает. Четвёртый налетает с другого бока, оттягивает руки, крутит за спину, валит на землю. Не успел он коснуться коленями земли, как подпрыгивает вверх от пинка в живот. — Убежать вздумал, во дурак, да? Ещё один сгребает свитер на плечах и в два рывка откидывает вперёд. Влажная после дождя земля липкой грязью окутывает щёку, смыкает один глаз, свежая трава щекочет ухо. Хочется встать, но всё, на что хватает сил, это обхватить рукой разрывающийся живот. — Добивай, Филин. Одним глазом замечает отсыревшую, торчащую одним концом из грязи палку, которую поднимает крепкая волосатая рука. Жмурится, дрожит в ожидании удара по хребту, уже чувствует, как трещат кости от нескольких хлёстких ударов, как разлетается на щепки дубинка… Его бабушка была очень верующей и всегда твердила внуку, что у каждого есть свой ангел-хранитель, а когда происходит беда, требующая срочного вмешательства, Господь посылает на Землю Спасителя в физическом обличие — от живого существа до природных явлений. Стиг и в жизни бы не подумал, что этот придурок будет послан ему свыше. — Вы что творите? Рыжий перепрыгивает лежащее в грязи тело, таранит своего дружка с палкой, валится с ним на землю. Подползает к корчащемуся парню, несколькими точными движениями запрокидывает его руку на плечо, поднимает. Шестёрки воют наперебой: — Рыжий, ты чё творишь! — Не того поднимаешь, придурок! — Ты в себе вообще? — Умом, бля, тронулся?! — Чё за пиздец… Стиг шатко ведёт головой, ловит почву под ногами, наугад цепляется за мастерку — холодные руки с трудом перехватывают его за пояс, удерживают в вертикальном положении, но земля упорно тянет его вниз. Чувствует обжигающий подступ к горлу. Из последних сил выдыхает: — Отпусти. Рыжий без колебаний расцепляет руки, Стиг падает и успевает перекатиться на колени прежде, чем желудок вытолкнет всю непереваренную еду. Смутно, лишь краем уха слышит нарастающую ругань. — Ты кого защищаешь тут, а? За пидоров теперь стоишь или чё? — Да мы в курсях уже, что ты даже сдачи ему не дал в тот раз! — А чё, пацаны, может он и сам поёбывает этого голубка, а? Смотрите, ебать, налетел за жёнушку заступаться, а на друзей хер… Треск, вскрик, нечеловеческий вой. Стиг ведёт головой в сторону — громила, что собирался забить его дубинкой, покатывался с боку на бок, завывая до хрипа, держась то ли за пах, то ли за кисть руки, которую зажал между ног. Рыжий горбато стоит рядом с ним, отбрасывает в сторону сломанную у конца палку, медленно, как старик, выпрямляется. — Шакалы конченные, вы меня куда ещё записали? В пидоры, а, может, и в крысы ещё, а? Ну, бля. Давайте. Шпала тычет пальцем в Стига, чуть не задыхаясь, с пеной у рта орёт: — Да ты хули за него заступаешься и по своим палишь? Это по-твоему не крысятничество? Завывания перерастали в жалобный скулёж. Рыжий несильно пинает громилу под дых. — Да заткнись ты уже, неженка. Поднимает голову на друга и отвечает тем же орущим тоном: — А это, блядь, нормально? Впятером на одного? Реально как шакалы, пиздец просто. Мерзко, фу, бля. — Да он же того!.. — Да тебе какое дело? Того он, не того? Или сам жопу подставил, а потом зассал, что пацаны подумают? Рыжий дышит резко, шумно, как после сурового забега в несколько километров. Едва переводит дух и отрывисто продолжает: — Слышьте, снова начнёте его шакалить, каждого по одного выцеплю и в мясо закатаю, догнали? Плевать будет, хоть двое, хоть только один пальцем тронете, все пятеро отвечать будете. Шакалы гнилые, господи, ещё и одну сигарету с вами делил. — Пиздец, друзей променял на… Рыжий разрывается в крике: — Захлопни пасть, вон, твой друг на земле лежит, скулит, как пёс! Чё ж ты за него не бежишь заступаться? Зассал, что и тебя также? Да я вот, без палки стою! Нападай давай, за другана заступись! Отворачивается, кривится от отвращения, сорванным голосом хрипит: — Харе чесать тут за друзей, и так воротит от вас. — Да пошёл ты… Это было похоже на тот момент, когда бешеную собаку отстёгивают от привязи — щелчок, и она кидается на ребёнка, кидавшего в неё камни. Дружки отлетели от Шпалы, чтобы не попасть под горячую руку, — они даже не дёрнулись в его сторону, чтобы помочь. Хоть Рыжий и умел драться, но даже с его отбитостью и силой трое парней смогли бы запросто завалить и забить его. Похоже, они не были уверены, что двое других полетят вслед за одним, спасая Шпалу. Стиг ловит себя на том, что отползает назад. Холодный пот катится со лба, горло схватывает судорогой, но уже не от тошноты. Рыжий и правда был похож на бешеную дворнягу, попробовавшую кровь. Шпала из последних сил упирался в плечи, старался скинуть с бёдер парня, несвязно кричал, похоже, зазывая о помощи, но все крики затухали ещё в начале от резкого удара в челюсть. С таким другом и враг тебя пожалеет… Странная картина: одетый с иголочки парнишка и гопник в растянутой спортивке сидят на потресканной каменной лестнице у заднего школьного входа. Оба в грязи, порядком побитые, потрёпанные и с поволокой перед глазами. Перед отключкой Шпала успел пару раз ударить Рыжего, оставив наливающийся кровью синяк на скуле. Стиг смотрит на непрошенного Спасителя с неприязнью, одёргивает себя и отворачивается. Он, наверно, сейчас не лучше выглядит, поэтому нечего нос воротить. Такой же лохматый, грязный, с разбитым лицом. Дым табака уже не щекочет нос, лишь дурманит ватную голову — это вторая сигарета, и такое ощущение, что накурился Стиг, а не этот придурок. Неловкое молчание действует на нервы, и он решается задать вопрос, который жужжит в голове с нарастающим усердием: — Зачем ты заступился за меня? Рыжий стряхивает пепел, хмурится, говорит вяло и раздражённо, как тупому ребёнку: — Меня бесит, когда идут толпой на одного, пускай и на пидора. Стиг стискивает зубы, но слова рвутся сами: — Как вы меня заебали. Тот и ухом не ведёт, затягивается, выдыхает, щурится, глядя в небо. — Я не пидор. С чего вы это вообще взяли? Из-за одежды? Причёски? Или что я гуляю с пацанами? Если так подумать, то вы, парни, тоже вечно тусуетесь вместе, значит, и вы пидоры? — Слова подбирай, а то по зубам получишь. Стиг не тупой — повторять не надо. Отворачивается, упирается подбородком в скрещённые на коленях руки. Когда Рыжий достаёт третью сигарету, снова задаёт вопрос, который крутится в голове ещё с доисторических времён: — У тебя руки не болят от того, что ты всё время дерёшься? Если бы Рыжий хотел надавить на жалость, то зажал бы в зубах сигарету и выставил вперёд протянутые руки, которые трясутся, как у припадочного. Если бы он хотел показаться крутым, то выставил бы средний палец со сбитыми до мяса костяшками и местами гниющими ранами, которые забывает обработать. Если бы что-то хотел доказать, то показал бы на деле — больно это или мелочь с комариный укус. Но Рыжий лишь устало закатывает глаза. — Тупой вопрос. Дождь хлыщет в лицо, аж глаза болят, толстовка промокла до нитки и тяжелела с каждым шагом, в горле уже давно привкус крови, отдышка режет лёгкие. Но он продолжает бежать. Потому что в голове одна мысль: хоть бы живой. Тёмные переулки сливаются в сплошное месиво, редкие блеклые фонари проносятся вспышками. — Короче, помнишь, за тобой должок торчал, — знакомый голос из трубки телефона звучал ниже, чем есть на самом деле. — Тот самый, когда тебя загнали за стадион. Стиг не успел задать вопрос, откуда у Пана его номер, как чуть не поперхнулся соком. — Рыжий в отрубе, ебало в мясо, короче, домой ему нельзя. Твои старики вроде как на вахте, пусть он у тебя перекантуется. Он сорвался с места только с целью снять должок. Сила убеждения творит чудеса, но ноги несутся быстрее нужного. Выныривает в переулок и врезается в невидимую стену. В темноте различимы несколько силуэтов и один, едва заметный в тенях, что сидел на земле, облокотившись о кирпичную стену дома. Широкоплечая фигура резко оборачивается, — мокрые волосы Пана прилипли к бледному лицу, но тот почему-то не спешил их убрать. Ледяная рука медленно сжимает внутренности, готовя к чему-то страшному. Взгляд Пана — такой же ледяной, уставший, почти безразличный. И глаза — красные. Парень отводит взгляд от Стига, присаживается на корточки, двое других присаживаются рядом, подхватывают Рыжего, помогая встать. Стига чуть не вырвало. Первое, за что цепляется взгляд, когда Рыжего выводят на свет, — бордовая полоса на шее. Второе и третье — налитые кровью глаза, из-за которой почти не различалась зелёная радужка, и абсолютно ничего живого на лице. Уже другой страх окутывает его, — он выворачивает органы наизнанку и рвёт их. Буквально разрывает. Стиг не успевает ничего обдумать, как слова криком срываются: — Вы совсем с головой не дружите? Ему не «перекантоваться», а в больницу надо! Пускай его родители заявление!.. Спотыкается о взбешённый взгляд Пана, замолкает. Тот говорит в противовес спокойно: — Это не твоё дело. Просто дай ему отлежаться. Другой незнакомый парень нервно улыбается. — И не такое бывало. Как на собаке заживёт. Пан отвешивает ему слабый подзатыльник. Для вида, чтобы всё выглядело по-обычному. Ведь… всё как всегда? Просто повздорили, одной царапиной больше, одной — меньше. Ничего страшного. Не считая Рыжего, что изо всех остатков сил сжимает кофты на плечах парней в кулаки, чтобы не рухнуть. Они идут коротким путём, не придумывая обходы, скрытые входы и выходы. Редкие прохожие в этом районе хуже всякой падали, — даже взгляда не бросают, проходя мимо. Стиг не знает, что случилось, и узнавать не собирается, — не хочется получить по своему чересчур длинному носу, — но уверен в одном — если бы не Пан, Рыжему бы никто не помог. Проходят в подъезд, поднимаются на второй этаж. Единственный плюс, что время позднее, иначе, увидь это соседи и настучи его родителям, сынишку по головке не погладят. Стиг давит в себе возмущение, когда парни проходят в обуви в зал. Чтобы не выдать своего недовольства идёт на кухню, ставит чайник. Не время для упрёков. Шорканье, невнятные разговоры, хлопок двери. Только он собирается вынести умозаключение об их чёрствости, что оставили друга на шее у какого-то незнакомого чувака, как в проём влетает широкая фигура Пана. — Где аптечка? — В шкафчике над раковиной в… На ходу разворачивается, залетает в ванную, громко шарится и стремглав несётся в зал с коробкой подмышкой. Нервные, чересчур резкие движения Пана будоражащим червяком проедают мозг. Неужели… Роняет с рук чайные пакетики, бежит в зал. Только не помирай на моём диване, придурок. Не смей. Огибает дверной проем и снова — напарывается на невидимую преграду. Наверно, Пан — единственный настоящий друг Рыжего. Потому что только настоящий друг может без капли отвращения заботливо тыкать мокрой ватой в кровоточащие раны. Дело благородное, но тот делал это с такой злостью и неловкостью, что удивительно, как Рыжего это не добило. Будто не заметив Стига, Пан тихо шипит: — Когда-нибудь я сам разъебу этого ублюдка. Блядь, это не отец, а мразь конченная. Рыжий не реагирует. Если бы Стиг не видел, как вздымается его грудная клетка, то решил бы, что Пан разговаривает с трупом. Швыряет окровавленную вату на журнальный стол, роется в аптечке, которую поставил между ног, отрывает кусок чистой ваты, смачивает спиртом. — Блядь, мне тебе на колени что ли сесть. Ебало притяни немного. Тот с несвойственной ему покорностью отрывает лопатки от спинки дивана, горбится, опуская лицо ниже. — Вот так бы сразу. Стиг бесшумно уходит на кухню. Почему-то стало неловко, будто он в щель подглядывает. Гадко на душе. Чайник почти начал свистеть. Снимает его с огня, разливает на три кружки чая. Через некоторое время входит Пан, — уже без того нервоза, что напал на него несколько минут назад. Когда тот беспардонно начинает рыскать в холодильнике, Стиг резко спрашивает: — А ты почему не ушёл? Голова из холодильника, в районе полки с колбасой, лаконично отвечает: — Я тут остаюсь. — А меня спросить не забыл? — А нахуй ты пойти не забыл? Стиг едва не задыхается от возмущения, выдавливает из себя: — Это мой дом, если что. Парень высовывает голову, закрывает дверцу холодильника, прихватив несколько контейнеров с едой, что приготовила ему мама на время отъезда. Обычно весёлый Пан, у которого морда трескается от вечной улыбки и гогота, сейчас был чернее осенней мерзлоты за окном. Хуже его болтливости, только его вкрадчивость, которая вообще ему не к лицу. — Если твои пидорские ручонки не побрезгуют обработать эту кровавую кашу на его лице, то валяй. Я могу съебаться. Стиг хочет было сказать: да, я смогу, вали отсюда, — но успевает быстро опомниться. Наверно, на его лице отвращение выразилось слишком явно, потому что взгляд Пана становится сравним только с лесным пожаром. Тот злобно говорит: — Диван сами разложим, постельное не надо. Нихуя отсюда не вынесем, не ссы, мы не настолько отбитые. Можешь идти баиньки, дальше сами. Стигу повторять не надо. Но всё же он не настолько моральный урод, чтобы забыть о банальном гостеприимстве. Раньше стоило отказывать, а сейчас, изволь, быть выше всей этой ситуации. О замучившей совести он предпочитает не думать, когда идёт в зал со стопкой постельного белья и подушек. Рыжий тогда его по сути из ямы вытянул, пора бы хоть чем-то отплатить. В третий раз напарываться на невидимую стену он не собирается, поэтому осторожно выглядывает из проёма, — благо, что темно и его не видно, лишь холодный свет от тихо работающего телевизора падает на две тени на разложенном диване. Тёмно-русые волосы Пана отдают сиреневым от сменяющейся картинки на экране, мешки под глазами кажутся более глубокими, чем есть на самом деле. Он сидит у спинки дивана, рука с пультом болтается на согнутом колене, будто выжидает, чтоб переключить очередную фигню. Рыжий то ли спит, то ли очень профессионально притворяется мёртвым, — лежит на спине с края дивана, с запрокинутым локтем на глазах и не двигается. Ни дать, ни взять плохо загримированный труп. Когда дёргается Рыжий, с ним дёргается весь мир: Стиг едва не роняет стопку постельного, Пан от неожиданности переключает канал и бросается в сторону друга. Стиг хочет сделать шаг вперёд, чтобы узнать, всё ли в порядке, потому что лицо Пана прошибает до холодного пота. Останавливается. Вовремя. Потому что эти двое наверняка закатали бы в асфальт свидетеля такого. Загробный голос Рыжего впервые за вечер прорезает воздух: — Я устал. Стиг не может объяснить действия Пана, но буквально кожей чувствует это странное ощущение, что густым киселём наполняет пространство. Парень зависает лишь на пару мгновений. Протягивает руку, каким-то несвойственным ему движением обхватывает запястье друга, робко поднимает локоть, что закрывал глаза. Рыжий, кажется, действительно устал, потому что он даже не старается стереть позорные слёзы с лица. На потолке будто написано что-то важное, что ответит на мучающий его вопрос, потому взгляд гвоздём к нему прибит. Если бы он взглянул на лицо друга, то охуел бы не меньше Стига. Боль, что бликами сверкала в серых глазах Пана, ощущалась на высшем уровне, что и слов не надо было. Он чрезмерно осторожно опускает руку друга, подползает выше, боком упирается в подлокотник и большим пальцем проводит по обработанным вискам, размазывая слёзы. — Верю. Рука как-то обыденно с висков переходит к голове, зарывается в короткие рыжие волосы, медленно собирает и разводит пальцы. Проводит вдоль макушки, мягко огибает голову, кончики пальцев нежно касаются мочки уха, обводят дугу хряща. Его действия — осторожные, подрагивающие и в то же время ощутимо жадные, эгоистичные. Лицо Пана мрачнее любой погоды за окном, боль ощущается на высшем уровне. Вот только боль уже не та, с которой он смотрел на разбитое лицо друга, — более личная. Густой кисель, наполнивший пространство, растворяется с коротким взмахом, которым Рыжий отбрасывает его руку от себя. Пан не расстраивается, лишь внезапно спрашивает, будто не хочет давать Рыжему что-то обмозговать: — За что он тебя так? Руки будто живут отдельно от него, потому что пальцы тянутся к тонкой, налитой кровью полоски на шее. Словно удавка. И снова Рыжий нервно отмахивается от этих жестов. Цедит: — Не знаю. Даже Стиг чувствует, что лучше не развивать эту тему, но, наверно, Пан действительно его единственный друг, раз не получает в нос за вопрос: — Это что? — Бечёвка, что ж ещё. То, что говорит Пан, уже становится больше на него похожим, потому что из его рта снова льётся свойственная ему чушь. — Давай запрём твоего отца в заброшенном гараже и на цепь посадим с той собакой. Они как раз одного поля ягоды — что та, что этот ёбнутые наглухо, так хоть собратьями по разуму будут, с одной миски жрать веселее. Рыжий невесело фыркает, но идея ему явно по душе, потому что он тоже начинает нести чушь. Эти двое возвращаются в своё привычное состояние, будто и не было всей этой необъяснимой херни между ними всего пару секунд назад. Они развивают тему мести, плавно переходят на будничный разговор и окончательно возвращаются к самим себе. Но произошедшая необъяснимая херня, судя по всему, не отпускает Пана, — он начинает нести не просто чушь, а самый настоящий бред. — Я тебе, блядь, отвечаю, моя крыска к тебе ревнует. — Да она чё, крышей поехала. — Полюбому, потому что, прикинь, бухаю на хате, никого не трогаю, а её подружка подлетает и такая: кто тебе важнее. Мол, твой дружок или твоя любимая-красивая-ещё-тысяча-пиздёжных-слов девушка. И замолкает, пока Рыжий не подначивает: — А ты ей что. — Я ей: тупой вопрос. Что-то мне это напоминает. — И всё? — И всё. Рыжий закатывает глаза, снова фыркает. — Ну ты и пень. Ищи новую дырку. — Походу. Через несколько секунд Пан разрывает молчание, возвращая в пространство удушающее чувство чего-то слишком интимного, что Стигу становится неловко. — Ясен хер, кто тут важнее. Рыжий молча пялится в экран телевизора, поджав кровоточащие губы. Всё, что выдаёт его напряжение — стиснутый над головой кулак руки, на которой лежала его голова. А Пан снова развивает тему, которую, и тупому понятно, что не надо развивать. — Её подружка разоралась, что это не ответ, и чтобы я был мужиком и честно ответил. Ну, я и ответил… — Ну ты и еблан… — Наоборот, — говорит внезапно чётко и смотрит на лицо друга, который будто желает свернуть себе шею, чтобы сильнее отвернуться. — Ей-то помощь не нужна… — Не начинай. — А за твоей жопой вечно нужен глаз да глаз. Шутка вышла странная, даже Пан так думал, потому быстро потянулся к пульту и маниакально начал листать каналы. Стиг осторожно отходит от проёма, идёт в свою комнату, сбрасывает постельное на пол и понимает, насколько у него затекли руки. Утро начинается не с кофе, потому что Стиг вспомнил слова Пана о том, что они не будут выносить его квартиру. Он, конечно, ни в чём их не подозревает, — Пану бы Рыжего на плечах дотащить, не то что ворованное, — но проверить бы не мешало. Уже со страхом заглядывает в зал. Разворачивается и идёт нахуй на кухню заваривать кофе. Картина маслом, блядь. Рыжий, что так и остался в том же положении — на спине, с рукой под головой, и Пан, чья лохматая русая макушка торчала из-под пледа под боком у Рыжего. Какими там змеиными сплетениями они переплелись, что ноги Пана торчали с противоположного края дивана, даже думать не хочется. А по итогу среди них пидор — Стиг. Спасибо причёске. В ЮЭЙ странная система обучения: либо взрывают тебя, либо взрываешь ты. Рыжий порядком выдохся от практических занятий, что в какой-то момент начал хлопать по мине, чтобы она поскорее взорвалась и свалить из провонявшего кабинета. Пока не догнал, а когда догнал — уже семестр кончился. Он едва дотянул до проходного балла, — несмотря на это ему влепили летники. Точнее дополнительные занятия. На каникулах. Лошара. Благодаря Мэй Дин, что вбивала в его деревянную башку готовые ответы, он хотя бы несчастные шестьдесят баллов вытянул. Какой только ценой — не будь Широ из богатенькой семейки, пришлось бы самостоятельно грызть учебники, потому что Мэй — та ещё чёрная дыра, что жрёт как три здоровых шахтёра. — Ты мне ужин в любом кафе, которое я выберу, а я тебе — ответы по экзаменам. А выбирала эта сука кафе с золотыми тарелками, алмазными вилками и едой с вкраплениями бриллиантов, — по крайней мере ценник был соответствующий. Нищебродская душонка Рыжего рыдала жадными слезами, выуживая толстые купюры из кошелька, — не своего, но больно было как за кровно заработанное. Каникулы ознаменовались хуёво. Сдан последний экзамен — глоток свежего воздуха, радости полные штаны. Возвращается домой и получает в морду заряд конфетти. Бумажные дуделки разрываются в свисте, крутятся трещотки и крики: с днём рождения. В обескураженном состоянии его ведут на кухню, радостно вопят, суют в руки подарки. Орут ещё громче, когда он их разворачивает, обнимают, размазывают сопли на его рубашке. Ему никогда не было так хуёво в окружении искрящих от счастья людей. Буквально — ещё пару минут и его стошнит. Либо он не ощущает вкуса, либо торт действительно похож на пластилин. Но всем нравится, отрезают ещё один кусочек, хвалят кондитера. — Мне тебя так жалко. Рыжий каменеет, только глазами стреляет вверх — на мать Широ. Та упёрла щёку в кулак и со странной поволокой смотрела на сына, — то ли нежно, то ли жалостливо. — Дорогой, Широ так удивился нашему поздравлению, что мне страшно за последний подарок. Акихико мрачнеет, отец морщится, — последний подарок явно дело рук исключительно матери. Старший брат тянется через стол, с лёгким раздражением бросает: — Надеюсь, подарок не приедет. Отец подаёт ему сахарницу, будто невзначай протягивает: — Я слышал, какой-то негодяй подорвал поезд. Ни на что не намекаю, но надеюсь, что подарок был в нём. Женщина слабо толкает мужа в плечо, многозначительно смотрит на Акихико. — Злые вы, для него это же так важно. Могли бы и попридержать свои гадкие мыслишки. Она внезапно заглядывает мужу в лицо, расплывается в ехидной улыбке: — А подарок едет не на поезде, а в самолёте. Первый рейсом. — И добавляет беззлобно: — Чёрствый сухарь. Рыжему и думать страшно, что за подарок летит на самолёте первым рейсом, который в мечтах уже подорвал отец Широ, а Акихико явно представляет его на месте торта, который чересчур усердно режет ребром вилки. А когда узнал, решил, что просто подорвать — будет мало. Мать с порога налетает на приторно улыбающегося белобрысого пидора, целует в обе щёки, что-то говорит, указывает себе за спину — на кухню. За столом сидели трое — враждебность, неприязнь и злость. Рыжий кожей ощутил, как вспыхнул отец, когда Санада приветливо помахал им рукой и стал разуваться. Думает: я ж его убью. Привычка сдерживаться отдаёт мерзкими побочками: тебя втемяшивает в пол без возможности дёрнуться, мышцы дрожат от перенапряжения, слюна превращается в особую концентрацию щелочи, обжигающую горечью пищевод. Вздрагивает, — тёплая рука мягко ложится на колено. С трудом поворачивает напряжённую шею, смотрит в виноватые глаза отца. Тот тихо говорит: — Прости. И уходит. Вслед за ним Акихико. Кидалы. Мать проводит их взглядом «гости уйдут, и вам несдобровать», пытается разрулить ситуацию, суетливо говорит: — Горо, я тебе торт сейчас отрежу, у Широ в комнате посидите. — Игривость в её голосе добивает: — Вам же столько всего надо обсудить. Рыжий швыряет рюкзак в другой конец комнате, задницей падает на кровать, немигающим взглядом прослеживает за белобрысиком. Тот по-свойски отодвигает стул, садится, ставит на стол поднос с тортом и чаем. Каждое, мать его, движение откликается в мозгу красной вспышкой. Рыжий уже чувствует, как зудят костяшки от того, как он мылит холёную рожу. — Ну. Горо закидывает ногу на ногу, опирается рукой на спинку стула, облокачивает на неё голову. Щерится. — Что «ну»? — Не кривляйся, я тебе сейчас ебало размажу. Мимолётная улыбка сползает, и Рыжему это нравится. Пиздец, как нравится. — Поясняй, что ты здесь забыл. — Не знал, что в ЮЭЙ учатся янки. Это ты у них понабрался? — Сейчас ты понаберёшься, умник. Я тебя ещё раз спрашиваю: чё ты тут, мать его, забыл. Горо расставляет ноги, упирается локтями в колени. Перемена в его взгляде разгоняет кровь, вводит во вкус. Не хватает лишь щелчка, чтобы сорваться. — Ну, как я мог не поздравить своего парня с днём рождения. Звон, удар, хрип. Холёная морда оказывается под рукой, сливки торта брызгами отпечатались коже, кружка чая жалобно задрожала, но не пролилась, — к сожалению. Санада перехватывает его запястье, шипит, делает попытки вырваться. Рыжий сильнее сдавливает пальцы, как шарик обхватывает его лицо. Упирается рукой о край стола, наклоняется. Выплёвывает: — Катись нахуй отсюда, пидор. Белобрысый резко размахивает рукой, подбивает локоть, вырывается. Хочет схватить его за груди. Рыжий делает не самый красивый, но один из самых приятных ударов, — наотмашь ебашит по уху, цепляет волосы, снова втемяшивает в размазанный кусок торта. На этот раз кружка опрокинулась. На истошный крик сбежалось всё семейство Мацудо. Мать налетает, тянет за рубашку, испуганно вскрикивает: — Широ, ты что вытворяешь! Рыжий в последний раз вдавливает лицо Горо в поднос, отталкивается, делает шаг назад. Дышит рвано, поверхностно, как после забега. Оглядывается на дверь. Ожидает увидеть что угодно: от вселенского разочарования до родительской ярости, — но лицо отца лишь удивлённо вытягивается. Брови ползут вверх, уголки рта подозрительно кривятся. Внимательно смотрит, как Санада с жалким видом размазывает по щеке сливки, что смешались с чаем. Поднимает взгляд выше, на сына. Хлоп. Хлоп. Акихико качает головой, медленно хлопает. Растерянно заключает: — Это лучший день рождения, братец. С днём рождения, Широ, тебе могло бы сегодня исполниться шестнадцать. Пидора выпроводили с низкими поклонами, многотысячными извинениями и контейнером нового куска торта, — даже самую большую звёздочку прилепили на верхушку. Монолог матери был долгий, нудный, с попеременным настроением — то извинялась и плакала, то злилась и размахивала мокрой тряпкой, которой вытирала обеденный стол. Акихико убирал тарелки, проходил за спиной матери, показывал большой палец вверх и одобрительно кивал, но стоило женщине обернуться, как тот смиренно склонял голову и относил тарелки отцу. Мужчина усердно натирал посуду, изредка оборачивался на крики и вскидывал стиснутый кулак. Что он мог означать, Рыжий мог только догадываться. Либо «я тебе всыплю, только подожди, посуду домою», либо «держись, она ещё нескоро наорётся». Но гордое кривляние, весёлые толчки со старшим сыном говорили совершенно другое. Например: ура, мой сын отшил педика. Отношения с родителями Широ приняли совсем иной характер. Заботливая мать отошла на задворки со своими внезапными приступами нежности, на первый план впервые вышел отец. Не тот осторожный и мягкий, что забирал его с Шикецу, а самый обычный. Тот, что без малейшего упрёка совести отвешивает лёгкие подзатыльники; тот, что подшучивает на странные темы. И тот, что втихаря от жены убегает покурить с младшим сыном. Наверно, это и есть родительское тепло. Конечно, не тогда, когда вы подкуриваете друг у друга сигареты, потому что зажигалка сдохла. Тогда, когда неловкость сыплется, как песок между пальцев. Когда кирпич за кирпичиком разваливается стена между вами. Рыжий впервые дышит полной грудью в этом доме. Но, признаться, когда пришло уведомление о срочном заселении в общагу, он вздохнул в миллиарды раз свободней. Обычная простая комната без выебонов. Да, он зажрался, раз считает, что комната без тараканов и обосанных матрасов — без выебонов. Мажорная жизнь любого испортит. Одноклассница падает на широкий диван, что стоит в холе на первом этаже, нервно болтает ногой, огорчённо выдыхает: — Комнаты парней и девушек за три девять земель друг от друга. Могли бы уже здания отдельные построить, чего уж там. Одноклассник перегибается через спинку дивана, наклоняется близко к её лицу. — А не жирно ли вам пятерым целое здание? — Не жирно, лицо своё подальше отодвинь. Эх, почему на геройском курсе такие красавчики, а у нас, — демонстративно всматривается в лопоухую веснушчатую морду. — А у нас ты, Минору. — Ты охренела?! — Что, это же правда! Мягкий диван рядом с Рыжим чуть прогибается. Мэй Дин протягивает открытую упаковку с желейками, чуть клонит голову в его сторону, не отводя взгляд от парочки, шепчет: — Ставлю на Минору. — У Ханы причуда сильнее, она его вывезет. — Не думаю. Через пару минут скрученный невидимыми нитями Минору хрипел о пощаде в перерывах, когда его лицо не целовало жёсткую диванную подушку. — А я говорил. — В следующий раз играем на желание. — Идёт. Вопль старосты вытягивает по струнке всех шалопаев, что тихо поедали попкорн и смотрели бесплатное представление. Парень выхватывает у Ханы подушку, орёт. Хана отвечает тем же тоном. Начали за здравие, закончили за упокой — Хана и Минору сидят на коленях в углу, упёршись лбами в стенку, пока староста продолжает горланить. — Такое веселье обломал, — Мэй Дин заглядывает на дно пакетика, переворачивает, будто надеясь, что это волшебный мешочек и из него выпадет очередная сладость. Задумчивое лицо сменяется хитрой улыбкой: — Слу-ушай, а ты не хочешь… Рыжий резко встаёт. — Я спать. — Жадина! Тебе жалко что-нибудь вкусненькое мне взять? Показательно громко зевает, тянется, топает к лестнице. — Вот попроси у меня ещё что-нибудь! Он останавливается, оглядывается на девушку. Склабится. — Я-то попрошу, но ты же не откажешь. До того, как Мэй отвернулась, успевает заметить раскрасневшиеся пунцовые щёки. Он не тупой школьник, чтобы не заметить эти прозрачные намёки, — все эти взгляды, неловкие прикосновения невзначай, глупые причины для разговора. Всё слишком явно. Заходит в комнату, натягивает лёгкую мастерку, хлопает по карманам. На месте. На прощание с детьми отцы обычно говорят что-то вроде: веди себя хорошо, нормально кушай, не забывай хоть изредка убираться в комнате. Отец Широ на прощание ему сказал: — Не кури под камерами. После заселения он по дню обошёл район общежития и нашёл пару укромных местечек. Спасибо за совет, Яси. Очень дельный. Выглядывает через окно. Это всего лишь второй этаж, но как же высоко. Хребет и так божьими силами держит его душонку, а здесь при неудачном падении уж точно посадит в инвалидное кресло. Другого выхода нет. Выныривает из комнаты, натягивает капюшон, будто это поможет, максимально расслабленно проходит через холл. Мэй Дин косится, почти сразу задирает нос, обиженно отворачивается. Староста переключает своё внимание с других бедолаг на него, орёт: — Куда пошёл, Мацудо? Скоро отбой! — На пробежку, чтобы спалось лучше. Почти не соврал. — Вот, смотрите, человек бегает перед сном, а вы что? Сожрали недельный запас сладостей! И даже не поделились! Со мной, своим старостой!!! Уши окутывает вата, летняя вечерняя прохлада щекочет лицо. Ёжится, застёгивает мастерку, суёт руки поглубже в карманы. Через три общежития, около высокого дерева то самое укромное место, даже есть урна неподалёку, — всё для приличных людей. Проходит мимо зданий — гул стоит тот ещё. Веселятся, празднуют, но так по-детски. В его первый день в общаге от выпитого алкоголя он чуть хрюкать не начал и обоссал соседский балкон, — не специально. Единственный на этаже туалет был в конце коридора, а ему уж очень приспичило. Не гадить же там, где спишь. Вышел на балкон, подул ветер и направил струю не в то русло. Ещё веселее было потом это отмывать. Проходит дальше, палит по камерам, корчит из себя спортсмена на пробежке. Вот и его укромное местечко. Роется в карманах, сует в зубы сигарету, укрывает ладонью огонь от зажигалки, подкуривает. Затягивается. Медленно, глубоко, с наслаждением. Это не тот тип зависимости, что гуляет по крови; это привычка, въевшаяся в мозг. Гадко на душе — покурил, какое-то веселье — как не закрепить его сигаретой. Поел, потрахался, погулял — давишься никотином. Его лишь однажды не тянуло к пачке, — впрочем, в тот момент его тянуло только поскорее отрубиться от боли. В тот вечер произошло слишком много необъяснимой херни, что сигареты бы его просто добили. Шарахается в сторону, как застуканный школьник. Щурится. Нет, не показалось. С окна соседнего общежития выпрыгнула тень, мягко приземлилась. Медленно осела по стенке. Причина, по которой их срочно переселили в общагу, было нападение злодеев на одного из учащихся. Куда не залезь — все заголовки пестрили одной и той же белобрысой мордой, и Рыжий невольно узнал об этом парне больше, чем хотелось бы. Позорное нападение злодея ещё в школе, награждение в собачьем наморднике на Спортивном Фестивале, вдобавок недавно взяли в заложники. Всевозможные приключения хватает именно эта взрывная жопа. И всё же. Что-то на даёт покоя. Он хочет тихо докурить сигарету, выбросить бычок в урну и уйти, забыться сладким сном. Легко и просто, как два пальца об асфальт. Он это и делает, ведь всё легко и просто, — докуривает сигарету, тушит бычок об кору, мнёт его в руке, идёт к урне. Бакуго шарахается за шагов десять, поднимает голову, свирепо следит, как тот подходит к мусорке. Рыжий ломает алгоритм действий, потому что его ёбанный рот открывается не в то время, в том месте. Говорит: — Я никому не скажу, что ты плакал. Хочет оскалиться, чтобы издёвка звучала весомей, но мышцы лица атрофировались. Веки тяжелеют, уголки губ упорно стоят на месте, не желая подниматься. Так и стоит, как остолоп, с наитупейшей шуткой, повисшей в воздухе, и мордой-кирпичом. Вместо ожидаемых поросячьих визгов и размахиваний кулаками, тот лишь злобно цыкает, отворачивается, бурчит: — Глаза протри, мудила. На улице темно, но он видит чётче обычного. Покатые широкие плечи обтягивают тонкие лямки майки, шорты оголяют крепкие икры, покрытые жёлтыми заживающими синяками. Становится холодно от одного вида на него. А вид-то какой жалкий: обнял себя за коленочки и смотрит в сторону грустно-грустно. Как в столовой чужие обеды опрокидывать — так мы крутые, а как от мамкиной сиськи оторвали — так мы самые несчастные люди на свете. Выбрасывает бычок в урну и, — снова нарушает систему, — подгребает спортивки в коленях, присаживается на корточки. — Свали отсюда, от тебя несёт. — Чем несёт? — издёвка звучит куда яснее прошлой. — Сигаретами, придурок. Не боишься, что тебя за такое исключат? — Если ты не настучишь — не исключат. Бакуго с силой закатывает глаза, — аж Рыжему больно стало, — опирается на одно колено, встаёт. — Чё, страдать в одиночестве приятней? Взрыв прилетает в паре сантиметрах от уха. Перекошенное лицо нависает сверху, с зубастого оскала вот-вот забрызжет слюна. — Что ты докопался до меня? Рыжий опирается на стену, привстаёт, ровняется с ним. Что-то не даёт покоя. Это что-то похоже на извивающегося голодного червяка, что таранит самые болючие места. Грызёт, жрёт, выплёвывает, ищет новый лакомый кусочек. Он не сводит глаз, выискивает в злобной роже это самое что-то, что успокоит жадного червя. Постепенно рожа превращается в лицо, огонь припадочной ярости заменяется усталостью, что никак не идёт его подростковому лицу, — только лицо Бакуго не меняло выражения. Рыжий жмёт плечом. — Да так. Подумал, что угрызения совести тебе не к лицу. Его припечатывает к стене. Пацан шатается в сторону, рычит: — Ну ты и больной. Отходит дальше, отворачивается спиной, прилегает виском к стене. Громко протягивает: — Ты ещё не свалил? Рыжий молчит. Бывают моменты, когда заменяешь два слагаемых, но сумма не меняется, — ты делаешь что-то для одного человека, стараясь искупить вину перед другим, чтобы в итоге почувствовать себя лучше. Мастерка облизывает плечи, свисает на локти. Ему явно стоит поучиться заботе, потому что мягко повесить на покрытые мурашками плечи олимпийку и ласково потрепать по волосам — это одно. Туго завязать рукава на шее, с легко прослеживаемым желанием задушить, и грубо толкнуть в затылок — это другое. Голос подводит — слова вырываются не насмешливо, а до хрипоты тихо: — На тебя больно смотреть. То, что его не подорвали в следующие пять секунд, стало ярким сигналом к скорейшему отступлению. Рыжий, конечно, из разряда тварей живучих, но испытывать судьбу не собирается. Уходит быстро, едва не срываясь на бег. Слышит в спину: — Пошёл нахер! Я её сожгу! Бакуго швыряет провонявшую табаком олимпийку в угол комнаты, жалея, что тот не успел покрыться толстым слоем пыли и полчищами тараканов. Гул одноклассников из-за прогулок по чужим комнатам, что мешал ему спать, постепенно стих. Свалил избавиться от одной головной боли, напоролся на новую. Этот мерзкий запах не даёт покоя. Поднимает мастерку, мнёт её, собирается выбросить в мусорку под столом. Недоумевает, — разворачивает, рыщет по карманам. Вот придурок. Мысли были разные: от его идиотской забывчивости до возможного желания подставить Бакуго. Мятая пачка крепких сигарет и новенькая, ещё без царапин на корпусе зажигалка. Решение стоило миллисекунды раздумий — бросает их в мусорное ведро, а сверху скомканную мастерку. Мудила. Смотрел на него, как на идиота, будто что-то знает. Будто знает, из-за кого символ Мира ушёл в отставку; из-за кого случился весь бедлам; кто, мать его, в этой ситуации оказался слабым звеном. Знает и смотрит своими чёрнющими глазёнками, прожигая самое нутро, одним взглядом надавливая на больное. Он не слабак, чтобы его спасать. Он сильный, поэтому спасёт себя сам. Падает на кровать, кулаком подминает подушку под щеку. «Больно смотреть». Да пошёл ты нахер, на тебя будет больно смотреть через лет пять, когда ты все лёгкие прокуришь, придурок.