* * *
Небытие разверзлось с мерзким чавкающим звуком: кто-то медленно вытянул из его сердца кол. Следом пришла боль — мучительная и всепоглощающая настолько, что глаза застлала алая пелена, мешая видеть. А затем губ коснулся холодный металл, и властный голос велел: — Пей. Запах, ударивший в нос, спутать с чем-либо было нельзя, и Аарон жадно припал к чаше, поглощая травяной отвар с вином и кровью. Он знал этот вкус — такой смесью отпаивал его клановый лекарь, если раны нуждались в излечении более быстром, чем могла дать вампирская регенерация. Боль не ушла, но притупилась. Аарон почти слышал, как дыра в груди стремительно затягивается, но сил открыть глаза или пошевелиться не было. Он не знал, сколько пролежал так, десять минут или час, но в конце концов реальность стала возвращаться, обволакивая его со всех сторон липким одеялом. Только теперь он осознал, что не лежит, как ему раньше казалось, а висит. Вернее, стоит на коленях на небольшом помосте, в то время как шея и руки его закованы в вертикальные колодки, от которых, в свою очередь, тянутся к потолку цепи. Из-за проклятой деревяшки ничего ниже рассмотреть не удавалось, но невозможность сменить положение подсказывала, что между колен вставлена железная распорка, а лодыжки прикованы к полу. Ни сдвинуться, ни встать. Когда боль в груди окончательно испарилась, ее место стали занимать другие неудобства. Во-первых, ныли колени. То ли поверхность была неровной, то ли тюремщик специально насыпал что-то, но в кожу с неизбежным постоянством впивались колкие грани чего-то мелкого. Во-вторых, было прохладно. Одежду с него сняли абсолютно всю, а волосы подвязали, обнажив плечи и шею. Главным же неудобством был святой отец, стоящий прямо напротив со скрещенными на груди руками. Голова стремительно прояснялась, так что Аарон даже сумел не застонать и насмешливо улыбнуться. — А, святой отец. Какая приятная встреча. Хотите меня исповедовать? Вопрос прозвучал плевком, лицо священника побледнело от гнева, хотя, казалось бы, куда еще. Видно, не забыл их последнюю встречу, когда вампир пробрался в исповедальню и с четверть часа богохульствовал, рассказывая о своих фантазиях, в которых, в частности, фигурировала племянница отца Теодора. В конце концов, священник все же выставил его, чем заработал публичную сцену с заламыванием рук, закатыванием глаз и надрывными воплями: «Неужто вы откажете мне в отпущении грехов?!» — Исповедь способна облегчить душу тем, у кого она есть, — мужчина, как ни странно, заговорил голосом тихим и почти увещевающим. Не наблюдай Аарон его лица в этот момент, решил бы, что священник к собеседнику крайне расположен. — Так у вампиров нет души? — делано изумился Аарон. — У тебя нет, — поправил его Теодор. — Я знавал добрых, честных и во всех отношениях порядочных вампиров в последнее время. Например глава твоего клана. Боюсь, единственным его грехом было то, что он позволил жалости затмить разум и не дал сыну смертной подруги умереть от болезни. Он должен был распознать, какую змею пригрел. — О, он знает, — Аарон оскалился. — К счастью, упомянутый вами грех милосердия не позволяет ему лишить меня права получить в посмертии то, в чем мне было отказано в жизни. Впрочем, давайте называть вещи своими именами: он слишком слаб и глуп, чтобы осмелиться меня остановить. Скажу по секрету: после смерти все иначе, единственное, о чем я жалею — что не познал эти радости в смертном теле. Когда вы в последний раз были с женщиной, святой отец? Только не лгите, что праведно блюдете обет, я ведь был духовным лицом и знаю, как… Он не договорил — лицо обожгла пощечиной неожиданно тяжелая для священника рука, разбив губу, но не стерев оскал. — То, что ты позорил сутану, которую носил — не значит, все вокруг столь же прогнили, — Теодор все еще ухитрялся говорить спокойно, хотя его глаза и пылали. — Сутану, которую на меня напялили насильно, — Аарон пытался придерживаться заданного тона, но в горле буквально клокотало. — Я позволил однажды диктовать мне, как жить. И больше этого не повторится. А ваша племянница будет моей, святой отец. И телом, и душой. Она уже готова была отдаться мне! Прямо там, под вашей крышей. Теодор замахнулся для новой пощечины, но удержал руку. Гнев на побелевшем лице ласкал взор, но предвещал беду. Большую беду. Аарон сам понимал, что заигрался, но остановиться не мог. Просто потому что сейчас, глядя в глаза отцу Теодору, видел сотни других подобных глаз. Слышал тысячу лживых голосов, которые нашептывали, что смирение — это благо, воля отца — закон, а болезнь тела — кара божия. Он все еще помнил терзающую плоть агонию и холодный взгляд священника, не пускающего к нему врача. А потом в ночи мать привела к нему человека, предложившего окончание боли и вечную жизнь. В обмен на то, что назвал проклятием. Аарон не раздумывал — и никогда не жалел о своем решении. — Вижу, диалога у нас с тобой пока что не выйдет, — мужчина, как показалось, говорил с тенью сожаления. — Значит, придется перейти к иным методам увещевания. — Не нужно пустых угроз, — Аарон рассмеялся как мог громко. — Спасибо договору, вы не можете меня умертвить без суда. Я никого не убил и не обратил против их воли, более того, я ведь даже не брал ни у кого кровь насильно. — Верно, — Теодор исчез из поля зрения и Аарон с трудом заставил себя не завертеть головой. — Я не могу тебя убить, да и не стал бы, честно говоря. Гнев плохой советчик в деле возмездия, а я пристрастен. Но это не отнимает у меня права наказать тебя. Кто-то же должен. — Святой отец, вы меня пугаете, — Аарон вновь расхохотался. — Знаете, когда я был мальчишкой, одному духовному лицу очень нравилось меня наказывать. Он порол меня, пока я не начинал захлебываться слезами, и, клянусь, его ряса начинала топорщиться ниже брюха. А однажды он попытался запугать меня и склонить к содомскому греху. Я отказался. Хотя, по секрету скажу, позже я пробовал ложиться с мужчиной. Хуже, чем с женщиной, но мне все равно понравилось. — Не переживай, моя ряса топорщиться не будет, — чем громче хохотал пленник, тем спокойнее становился священник. — Я не святой и не старик, зов плоти не чужд мне. Но я не испытываю похоти к мужчинам и уж тем более не получаю удовольствия от чужой боли. Но тебе я все же сделаю больно. Не потому, что буду этим наслаждаться, хоть это и нелегко. Грань между карой и местью слишком тонка для меня сейчас. — И за что же вы хотите отомстить мне, мой добрый пастырь душ заблудших? — Аарон чувствовал, что его трясет. Если бы священник кричал и брызжел слюной, было бы смешно и понятно, но тот продолжал говорить с ним как с пришедшим на исповедь представителем своей благочестивой паствы. — Неужто я оскорбил вашего возлюбленного Бога? — Если ты оскорбил Бога, он воздаст тебе. Только вряд ли блоха может оскорбить короля. Но ты ходишь по моему городу и топчешься по душам моих людей, — вот теперь в голосе прорезались стальные нотки. — Они не игрушки для удовлетворения твоих желаний, Аарон. Они люди — чувствующие, думающие, верящие. Они не заслуживают того, чтобы ими пользовались и выкидывали как сломанных кукол. — Так пусть докажут это, — Аарон шипел и не мог ничего с этим поделать. — Пусть докажут, что способны быть чем-то, кроме безвольных игрушек. — Как не смог доказать в свое время ты? — спокойно уточнил Теодор. И на ягодицы вампира без предупреждения опустился жгучий удар. — Не смейте! — Аарон рванулся из колодок, но они держали крепко. Боль от удара была неожиданно горячей, но какой-то поверхностной. Он ожидал пыток или чего-то в этом ключе. Порки плетьми, вымоченными в святой воде в конце концов. Но по заднице, как ребенка, да еще и явно вполсилы! — Хотите отомстить — валяйте. Но вы пожалеете, если еще раз ударите меня так. Я вас в порошок сотру, как только выберусь, обещаю. — Не обещай, — хмыкнул мужчина. И ягодицы вновь будто кипятком ошпарило. Ощущения не проникали вглубь плоти, как от действительно сильных ударов, но поверхность кожи жгло нешуточно. Что-то очень напоминало это жжение, и Аарон наверняка бы вспомнил, если бы не был занят желанием немедленно выбраться и перегрызть святоше сонную артерию. — Я накажу тебя так, как сочту нужным. А тебе придется это принять, потому что убить меня ты все равно не сможешь. Может быть, после нашей беседы ты запомнишь, как неприятно быть чужой игрушкой. Боль была… терпимой. Да, пожалуй, это было бы самым подходящим словом, если бы в голове Аарона осталось хоть одно приличное слово. Осиновая розга — а это была именно она — жалила часто, но не слишком сильно. Кожа быстро вспухла и ощущалась так, будто скоро вскипит. Боль накапливалась с каждым десятком ровненьких полос, давно слившихся в одно сплошное пульсирующее пятно, и неотвратимо приближалась к той грани, за которой таились вымученные стоны, крики и, возможно, слезы. Но, черт дери, он уже не тот ребенок, который беспомощно плакал, умоляя пощадить его. Он не станет просить, да и какой в этом толк? Неужто служителя церкви могут остановить чужие мольбы? Наконец, порка прекратилась. Аарон едва дышал, плотно сомкнув глаза. Сжатые до побеления костяшек кулаки подрагивали. Простое, но унизительное наказание совершенно выбило почву у него из-под ног. Сложно смеяться над тем, кто только что отстегал тебя по заднице, словно провинившегося подмастерье. — Язык, я смотрю, окоротился, — удовлетворенно заметил Теодор. Отмалчиваться было стыдно, но разреветься, если священник вздумает продолжить это глупое наказание, будет в сто раз позорнее, потому Аарон ограничился нейтральным: — Радуйтесь, пока можете. — Я уже говорил, это не доставляет мне радости. Рад я буду, если узнаю, что из этого наказания ты вынес что-либо кроме ненависти ко мне. — Я вынесу наличие у вас здравого смысла, если вы отпустите меня прямо сейчас, — вампир все же не удержался от смешка, пусть и слегка похожего на всхлипывание. — Мы еще не закончили, — возразил священник. — Но не переживай, я скоро уйду. Но сначала оставлю тебе… хм… мотивацию для размышлений. Выдать зреющую на языке колкость Аарон не успел: в руках мужчины возник странный продолговатый предмет, больше всего напоминающий осиновый кол. Вероятно, им он и был, пока острый край ему не обтесали до округлой гладкости. — И что это? — он ухитрился задать вопрос спокойно, хоть внутри что-то неприятно сжалось. Было у него нехорошее подозрение. — Раз уж ты сам признался в содомском грехе, это не будет для тебя в новинку, — невозмутимо пояснил Теодор. — Он сделан из осины, но не бойся: серьезного вреда он тебе не нанесет. Не более, чем нанесли осиновые розги. Зато, быть может, прежде чем склонять к прелюбодейству невинные души, прежде чем взять их как трофеи, ты вспомнишь, что и тебя можно… взять. Аарон не знал, искренне не знал, как реагировать. Все остроты и ругань застряли в глотке, когда мужчина подошел сзади и коснулся «колом» судорожно сжавшегося ануса. — Лучше расслабься, — спокойно велел Теодор. — Если бы я хотел тебя порвать, я бы достал грушу еретика. Знаешь такую? Знаешь. Так что лучше не делай себе зла. Деревяшка была гладкой и чем-то смазанной, так что скользнула внутрь на удивление легко, стоило вампиру расслабиться, морщась и сгорая от унижения. А затем внутри все будто вспыхнуло, заставив Аарона поперхнуться воздухом и широко распахнуть глаза. Осина. Чертова осина. — Вижу, ты начал понимать, — на удивление, злорадства в голосе священника не было. — Вы чудовище, — прохрипел вампир, чувствуя, как от нестерпимого жжения и стыда на глаза наворачиваются слезы. — Твои боль и унижение пройдут, — спокойно возразил Теодор. — Не останется ни следа на теле, ни молвы на языках. А те девицы, что соблазнились твоими речами — какая жизнь ждет их? — Я их не принуждал, — слова звучали и в половину не так уверенно, как хотелось бы вампиру. — Они… — Сами виноваты, что попались? — уже суровее спросил Теодор. — Но ведь и ты попался сам. Это делает тебя заслуживающим вечных мук? Ну же, ответь. Слабость проигравшего в игре, правила которой ему неизвестны, заслуживает унизительной боли? Аарон почувствовал, что из-под сомкнутых век неудержимо начинают сочиться слезы. От беспомощности нынешней и памяти о беспомощности прошлой. Ничего не изменилось. С ним все еще могут сделать все, что захотят и он ничерта не сможет изменить. Его боль снова станет чьим-то удовольствием. — Хватит… Он склонил голову насколько позволяли колодки — и тут же почувствовал, как будто раскаленная деревяшка внутри начинает двигаться. Он глухо вскрикнул, но через мгновение постыдное чувство наполненности исчезло и он осознал, что пытка неожиданно закончилась. — Надеюсь, ты хоть что-то понял, — почти устало произнес Теодор, и через полминуты дверь за ним со скрипом затворилась, оставив вампира совершенно опустошенным. Больше всего занимал вопрос: неужели священника правда остановили его слезы?* * *
— Вы полагаете, это разумно? — Теодор чуть подался вперед, внимательно глядя на вампира, застывшего напротив. — Это единственный разумный вариант, — тот удрученно покачал головой. — Он совершенно неуправляемый. — И заточение, по-вашему, это исправит? — священник не скрывал скепсиса в голосе. — Хотите убрать его в шкаф как… поломанную игрушку? Ирония слов, как и ситуации, могла бы рассмешить, но отчего-то хотелось выть. — Не хочу, но совет принял решение. Ближайшие пятьдесят лет он проведет в… небытие. То, как избирателен был в формулировках вампир, разозлило. — То есть с колом в сердце в гробу? Вам не кажется, что это, как бы помягче выразиться, неоправданно жестокая кара за обычную мальчишескую спесь? — почти рявкнул он. И, быстро справившись с собой, вернулся к деловому тону. — Но, полагаю, как представитель ордена охотников в этом городе, я могу как-то повлиять на решение? — Напишите главе совета и, вероятно, вы сможете обсудить изменение срока. Под вашу ответственность, разумеется. А пока прошу выдать Аарона мне, как главе его клана. — Разумеется.* * *
Аарон полулежал на узкой койке и открывшуюся дверь встретил присвистом. — Какая делегация, неужто по мою душу? — Тебя забирают… домой, — последнее слово на долю секунды застряло в глотке, но пленник этого даже не заметил. — Какая жалость, святой отец, — он самодовольно сверкнул клыками, однако взглядом со священником встретиться так и не рискнул. — С вами было весело. — Не переживай, мы обязательно увидимся в скором времени, — Теодор сделал все, чтобы слова прозвучали как угроза. И, когда шаги двух вампиров стихли в конце коридора, беззвучно прошептал, опускаясь на жесткую лежанку. — Мы обязательно увидимся. Я тебя вытащу.