КУРОО
У меня нет абсолютно никаких причин целовать своего лучшего друга. За исключением того, что, вообще-то, есть. Всего их три, если надо назвать с ходу. Если дать мне время подумать, насчитаю порядка девятнадцати. Тридцать семь, если оставить меня наедине с мыслями на час. Пятьдесят одна, если я при этом буду возбуждён. Когда мы едем в метро, и мерный гул тоннеля, то нарастающий, то сходящий на нет, то и дело перекрывает любезный женский голос, объявляющий станции… Когда шоколадная соломка перекатывается из одного угла его губ в другой, а я слежу за ней взглядом, как загипнотизированный, как убаюканный маятником: «Я досчитаю до десяти, и вы заснёте…» Когда его бедро прижимается к моему, постукивает в такт саундтрека из игры: во время битвы колено бьётся маршем в моё колено, а пока Линк скользит между стеблями высокой травы, нога Кенмы плавно раскачивается… Влево… Вправо… Влево… Вправо… Влево — и между нами пропасть. Вправо — и он надолго прижимается ко мне ногой, замирает, чтобы не нарушать такт мелодии, не заботясь о степенях ожога, которые, может быть, оставляет на чужой коже. И снова влево… Я молюсь богам метро и Нинтендо, чтобы «влево» никогда не заканчивалось, чтобы Линк никогда никуда не прибежал, ни на кого не напал, чтобы все войны кончились, все поезда остановились. Чтобы время схлопнулось на моменте, когда бедро Кенмы прижимается к моему бедру. В такие моменты у меня есть как минимум девятьсот причин поцеловать своего лучшего друга. И девятьсот одна — этого не делать.КЕНМА
Хули он так пялится?..КУРОО
Он косится на меня из-под чёлки. Он знает. Я уверен, что он знает. Это так в духе Кенмы: заметить и промолчать. Произвести в голове подсчёты, сделать какие-то там выводы, принять к сведению все мои очевидные симптомы… Он мог бы стать врачом. Господи, блять, боже, я бы умер на его операционном столе и не пожалел об этом ни секунды в своём посмертии. (После смерти я планирую обернуться призраком и пугать его до усрачки своими внезапными появлениями). (Его очень сложно испугать. Сучёныш ни черта не боится). (Кроме первого шага на эскалаторе. И звонков по телефону. И магазинов, где надо показывать продавцу, что именно ты хочешь. Словами то есть говорить. Через рот). Так вот, он мог бы стать врачом: он достаточно умён и сосредоточен, чтобы закончить мед; он в меру хладнокровен, чтобы принимать необходимые решения и не убиваться из-за чувства вины; у него прекрасно развиты аналитические способности и мелкая моторика; ему жутко пойдёт белый халат. Но Кенма не станет врачом, а я не лягу к нему под нож. Даже в самых смелых моих фантазиях, где я, изнывая от лихорадки, томно шепчу: «Я очень болен, доктор. У меня жар», Кенма — военный врач, 1942, остров Уэйк, брезентовая палатка, дождь, пулемётная очередь, его лицо в грязи и чужой крови, у меня нет ноги, но я всё ещё сексуален, — неизменно отвечает: «Ну, походу, ты умираешь». И… Ну, походу, я умираю. Потому что он смотрит на меня, и я знаю. Я знаю, что он знает. Вся школа знает, что я знаю, что он знает. В новостях крутят бегущей строкой срочные новости о моей бессрочной влюблённости. Собираются саммиты. Жгутся костры шабашей. Дьявол листает ленту Фейсбука и закатывает глаза за рога. Он смотрит на меня своим фирменным взглядом — торговая марка, все права защищены, все Куроо беззащитны. Любого, кто посмеет повторить этот взгляд дома и без страховки, тут же засудят за: а) нарушения авторской бесправности; б) причинение особо тяжких. Он смотрит на меня, словно тычет палкой в мою полудохлую, изнемогающую от голода и жажды любовь: «Оно живое?..» Шоколадная соломка с хрустом надламывается, и кончик падает в складки его байки. Я смотрю на крошки у него на губах, и хочу быть этими крошками. Я смотрю на его губы так долго, что могу сделать их тематикой моего курсового проекта в следующем году. Я посвящу им диплом и магистерскую диссертацию. Я стану единственным специалистом в мире в коварной дисциплине «Неприкладная дезинформатика губ Козуме Кенмы». Я буду одним из тех сумасшедших учёных, которые посвящают жизнь феномену на грани теории, за её гранью. Я буду как литературовед, написавший тысячу статей о «Гермократе» Платона. Я буду как математик, не умеющий считать. Как винный магнат, никогда не пробовавший вина. Я смотрю на его губы так долго, что мой взгляд, наверное, уже никогда не сотрётся с них. «Maybelline» выкупит у меня патент на самую стойкую помаду, наполнит моим густым взглядом колбы, проведёт десяток опытов на животных, и каждый кролик, каждая мартышка, каждая собака почувствует себя любимой. Я смотрю на его губы, и счётчик причин поцеловать его зашкаливает. Мой мозг больше не мозг, он — долбоёметр, и я выиграю джекпот, когда все вишенки станут семёрками. Я смотрю на его губы, и он знает. Он знает, что я смотрю на них. Знает, что я хочу поцеловать его. Знает, что я люблю его больше, чем мне позволено.КЕНМА
Я так и знал, блять. Я так и знал, что он обиделся, что я съел последнюю шоколадную соломку. Он смотрит на мой рот так, будто готов силой раздвинуть челюсти, просунуть руку по локоть в мою глотку и достать оттуда эту злоебучую шоколадную палочку. Мне надо как-то его задобрить. Надо накормить прожорливую зверюгу у него внутри. Я шарю по карманам: смятый чек, пара монет (нет, я не могу буквально подкупить его), залежавшаяся жвачка, камушек, который мы пинали год назад всю дорогу домой от школы… Я не сентиментален. Я просто люблю камни. Юный, нахуй, геолог. Просто этот камень… Любой бы забрал этот камень с дороги, серьёзно. Он напоминает неровный треугольник, и мы с Тецуро решили, что это, разумеется, наконечник стрелы периода Дзёмон, потому что в тот день я писал тест по истории, а накануне ночью он читал мне свои конспекты (его почерк — ёбаная тайнопись), и мы минут сорок подряд задыхались в угаре от словосочетания «каноэподобная лодка-долблёнка». Долблёнка, блять. Каноэподобная. Этот камень, если его насадить на древко, может помочь в охоте на кабана или фазана. Вряд ли он спасёт меня от голодного разочарования Куроо. Разве что я выстругаю лук из ближайшего дерева и общипаю его тупые волосы на тетиву. В общем, у меня нет ничего, что могло бы его заинтересовать. И, испытывая судьбу на прочность, я спрашиваю: — Хочешь, попасую тебе во дворе?..КУРОО
Это подачка. Милостыня. Контрибуция: война проиграна, хороните своих раненых, лечите своих мёртвых. Это отступные, которые выплачивают, когда некуда отступать. «Я не могу ответить на твои чувства, но я могу побросать тебе мячик». Проблема в том, что я жалкий, жалкий человечишка, и я обожаю, когда он бросает мне мячик. В прошлой жизни я был золотистым ретривером. Я был Хатико и ждал его на перроне, а он был машинистом, заснувшим за рулём. «Ужасающая трагедия: поезд сошёл с рельсов и сбил собаку». Плитку скребли всем вокзалом. И я говорю: — Ну, если ты настаиваешь… Я прекрасный актёр. Я могу клянчить так соблазнительно, что дорога мне на Онлифанс. Я растягиваю слова так сексуально, что сам бы себе отдался, вот честно. Будь Кенма хоть на полмолекулы, полсекунды, полшишечки гомосексуален, он бы засосал меня прямо здесь и сейчас, в этом душном вагоне. Но Кенма только закатывает глаза. Я люблю, когда он так делает. Я хочу жить в его черепной коробке: мини-Тецуро, машущий ладошкой каждый раз, когда глазные яблоки Кенмы совершают оборот. Десятки мини-Тецуро, ожидающих взгляда по ту сторону, как чудилы-астрономы, наблюдающие за затмением. Сотни мини-Тецуро, делающие волну на трибунах, когда их мрак освещают самые карие глаза в мире. Карий — это не цвет, это стиль жизни. Я напечатаю футболку с этим лозунгом, я заведу аккаунт в Инстаграме, я стану инфлюенсером. Я буду пропагандировать нездоровый образ жизни на дне его зрачков. Я ещё и поэт, да. Я очень талантливый. Очень разносторонний. Настолько многогранник, что почти шар. Небесное тело, вращающееся мимо орбиты. Поезд останавливается, и я читаю про себя короткую молитву: «Отче наш, иже еси на небеси, благодарю тебя за инерцию, от души душевно в душу». Потому что Кенма — о, физика, о, проказница — впечатывается плечом в моё плечо, и я занюхиваюсь ароматом его шампуня. Если бы запах Кенмы синтезировали в кристаллическую пыль, я бы разровнял дорожки на столе своей ID-картой и сторчался бы к двадцати. В двадцать два меня бы заперли в рехаб, к двадцати четырём я накатал бы мемуары «Я, мои друзья и кенмаин». В двадцать пять я получил бы жетон за три года трезвости, а потом упал бы в рецидив, как в самую тёплую постель. Вот насколько я двинутый. Я опасен для общества, меня надо изолировать. Мягкие стены внутрирёберной палаты, я буду жить в его груди, я буду биться вместо его сердца. Надо запомнить эту мысль для мемуаров… Мы выходим на следующей, но я промолчу. Я чертовски коварный, и у меня есть план: мы проезжаем свою станцию, потому что Кенма слишком увлечён игрой, нам приходится ехать до следующей. И до следующей. И до следующей. Мы доезжаем до конечной, разворачиваемся и едем обратно. К часу ночи у Кенмы кончится зарядка на приставке, и он оторвёт взгляд от экрана, но будет уже слишком поздно: за окнами темно, последний поезд до дома ушёл, и мы идём пешком. Он предложит: «Давай вызовем такси». Я скажу: «У тебя сел телефон ещё в школе, у меня тоже сел, денег у нас нет, я потерял кошелёк». (Я выброшу его в ближайшую урну). И вот мы идём в темноте, и я как бы невзначай вспоминаю: «А это не тот район, где на днях зарезали школьницу?» Кенма нервничает, но не подаёт виду. Я говорю: «Мне стрёмно». Он фыркает. Я шутливо добавляю: «Помнишь, как в детстве ты брал меня за руку, когда мы возвращались домой затемно?». Он говорит: «Не было такого». (Это правда. Не было). Но я газлайчу его по полной. Я уверяю его, что мы постоянно держались за руки: «Вот так». (Тут я беру его руку в свою). Наши пальцы переплетаются, он понимает, что все эти годы подавлял свою гомосексуальность, адреналин подстёгивает его возбуждение, и он набрасывается на меня с поцелуями. Мы прячемся во тьме под железнодорожным мостом и занимаемся жарким сексом. Я на высоте. Он кончает пять раз. Я делаю ему минет, и он спрашивает немного ревниво: «Где ты этому научился?» А я игриво отзываюсь: «О, наверное, у меня просто природный талант». Бокуто будет шафером на нашей свадьбе. Второго ребёнка мы назовём Тенмой. Или Кецуро. Первого наверняка будут звать в честь какого-нибудь покемона. Боже, нашей дочери придётся тяжко… Впрочем, я не могу сходу придумать дразнилки для имени Чармандер, так что, может, всё и обойдётся. Но на психолога придётся начать откладывать уже с первой зарплаты. Я ещё не решил, кем буду работать, но, скорее всего, миллионером, а Кенма будет моим трофейным мужем. Он будет сидеть дома с детьми, пока я вкалываю в офисе… Ох, нет, я уже скучаю по крошке Чармандер. Я не хочу пропускать её первые шаги. Я не хочу, чтобы её первые слова были: «А где папа?», и уж точно Кенму нельзя делать ответственным за её режим сна… — Мы выходим, — говорит Кенма и встаёт. Лямка рюкзака соскальзывает с его плеча на локоть, и будь я проклят, если это не самое сексуальное, что я сегодня видел. (И я проклят). (Я так сильно проклят). Я медлю, едва поспевая проскользнуть в закрывающиеся двери. Кенма прищуривается на меня своим вечным да-что-с-тобой-не-так взглядом, и я улыбаюсь, вписывая неуклюжесть косой строчкой в поэму своего шарма. Он шагает в опасной близости к краю платформы, сторонясь толпы, и я становлюсь по его правую руку, отгораживая и защищая. Моей заботливости можно посвятить статью в самурайском кодексе. Интересно, он хоть раз заметил это?..КЕНМА
Куроо снова оттесняет меня к краю платформы. Он явно хочет столкнуть меня под поезд. Блять, эта шоколадная соломка реально его задела… Надо завтра принести ему пачку, что ли, чтоб не дулся. Правда, у меня осталось всего две: с клубничным вкусом и мерзкая зелёная, «Чай-матча». На вкус она, скорее, как «чай-моча», и взял я её случайно, перепутав с яблочной. Они обе зелёные. Это маркетинговая ловушка. Ладно, я отдам ему клубничную. Аттракцион невиданной щедрости, американские горки и прилагающаяся к ним блевота (моя, из-за «чая-мочи», естественно).***
КУРОО
Он принёс мне соломку. С моим любимым вкусом — «Чай-матча». Он… запомнил. План «Чармандер» в силе. Более того, он никогда ещё не был так силён.