***
Последний месяц весны ворвался и утвердился в своих правах слишком неожиданно. Слишком быстро на деревьях появилась сочная зеленая одежка, а в черном худи стало жарко и душно. Тем не менее, Сяо не менял своего гардероба, все также предпочитая ходить в темных и закрытых вещах. Простое черное флисовое худи без рисунков, голубые джинсы, что подвернуты на щиколотках и привычная тяжелая обувь. На голове шапка бини, с парой прикрепленных булавок — они были на сегодня единственным металлом в образе юноши. Пирсинг он педантично вынимал около часа, стоя под холодным и ярким светом в ванной в доме Чжунли; проточной водой и хлоргексидином обрабатывает проколы, украшения, последние убирая в небольшую коробочку. Пирсинг менял лицо, в случае Сяо, даже слишком — без всех украшений на коже, юноша был похож на немного уставшего задрота, а не фрика, что играет в местной группе музыкантов, отвечая за соло на гитаре. Взгляд подчеркивают очки, в крупной, квадратной оправе с тонкой рамкой. Миру вокруг подкрутили резкости в приложении для обработки фотографий. Сяо стался совершенно не похожим на себя обычного, этот образ был слишком спокойным, не было той экстравагантности, кричащего бунтарства и немного подростковой мрачности, с которой он выходил обычно в люди. Чжунли не переставал ходить за сыном по дому чуть ли не хвостиком, осыпая комплиментами новый образ: «Тебе очень идет!», «Всегда думал, не больно ли тебе было носить столько пирсинга?», «Может, подумаешь над сменой образа? Тебе действительно очень к лицу такой минималистичный стиль», «Можно я тебя сфотографирую?». Сегодня просто особенный день и смена имиджа была временной. Там, куда он идет, хотелось выглядеть как можно проще. Таким, каким его помнят. Не было больше взглядов в сторону студента, никто не оборачивался, совершенно не обращая внимания на сливающегося с толпой Сяо. Несмотря на увесистые ботинки, в ногах была легкость, ощущаемая сердцем непривычная свобода, расправляла плечи, ровняла осанку, убирала сутулость, что всегда казалась Итеру очевидным изъяном во внешности друга-красавчика. Мимо проплывают машины и люди, улицы сменяют друг друга, магазинчики пестрят вывесками разных оттенков, и только в один он в итоге сворачивает, толкнув тяжелую стеклянную дверь. Работница вежливо приветствует, сразу спрашивая, нужен ли совет. Взгляд Сяо разбегается от полки к полке, от цвета к цвету. — Идете на свидание? Девушке выбираете? — флористка суетится вокруг, открывает холодильник с уже готовыми букетами, готовая выслушать клиента. — Матери. — дает краткое заключение, все еще сомневаясь насчет ромашек, что приковали взгляд своей очаровательной простой. Сяо совсем не смыслит в таких вещах и цветы покупает впервые. — Чудесно! Какие цветы нравятся вашей маме? У нее, наверное, день рождения? — девушка была какой-то перевозбужденной, может, первый день на новой работе. — Нет. Она… Болеет. — с большими паузами между словами проговаривает, тяжело вздыхая. Слишком сложно, нужно поторопиться, но мозг дал заднюю, все никак не в состоянии определиться с букетом. — Ох, прошу прощения. Скорейшего ей выздоровления. — она явно стушевалась, щеки обдало легким румянцем, флористка спешит замять чем-нибудь конфуз, тут же вынося из холодильника небольшой, но пышный букет из парных гиацинтов. — Вот, посмотрите, нежно-голубые гиацинты прекрасно смотрятся с парочкой бледно-желтых в центре. Гиацинты — символ победы, благополучия и весны. Думаю, они отлично подойдут. Вам нравится? И правда, букет выглядел очень тематически: хрупкие и чувственные. Сяо кивает и принимает цветы из рук девушки, аккуратно опуская бутонами вниз. Цена чуть кусается, но, наверное, ничего страшного. Он настолько редко посещал мать, что подобный презент должен быть лишь крупицей всех извинений, что Сяо обязан был принести. Пролежав в больнице месяц, прикованный к кровати из-за таблеток и периодических капельниц, что-то да осознаешь для себя. Например то, что единственного родного по крови человека стоит посещать не только тогда, когда что-то случается. Но Сяо не мог заставить ходить себя чаще. Вид матери, что была заперта в четырех мягких стенах до конца своей жизни, сильно угнетал. Каждый раз юноша напивался после наведываний в клинику, потому перестал ходить, но если нужен был повод (алкоголику не нужен повод, чтобы напиться) влить внутрь несколько литров не самого дорогого пойла под градусом, всегда использовал разрушающий опыт посещения душевнобольной матери. И после такого признания кто-то станет считать Сяо хорошим человеком? Наведываться к близкому человеку, только чтобы потом прожечь недельный бюджет на водку. Сяо — отброс. Но сейчас хочется сделать в своей жизни хоть что-то положительное, за что не будет стыдно, что-то, что не будет давить на психику паническими атаками и селфхармом, пытаясь утопиться в ненависти. Все же, она не была в чем-то виновата. Наверное? По крайней мере, Сяо ее ни в чем не обвинял. Некоторым людям просто суждено быть слабыми и ведомыми, оставаясь плыть по течению в любой ситуации. Даже если это ситуация разрушает тебя, твоих детей, твою семью и даже чужие жизни. Вряд ли она могла хоть что-то изменить. Сяо никогда и не требовал от нее невозможного. Шаг за шагом, одна мысль за другой, что разрастались в огромные сотканные мозгом паутины размышлений, и перед взглядом вырастает психиатрическая клиника. Кажется — это же дом для психов, должно быть шумно, все должны суетиться и грубить, устав возиться с шизофрениками и апатичными депрессивными клиентами, требующие повышенного внимания, но нет, здесь всегда было тихо, сотрудники улыбались, и только Сяо выделялся мрачной, отстраненной гримасой. Он всего лишь пытался подготовиться морально. Его провожают на второй этаж, прямо до двери с трехзначным числом и оставляют, напомнив только о разрешенном времени посещения. Вдох, выход — юноша стучится. Она смотрит в окно: уже седая и сутулая, ее хрупкая фигурка в белых одеяниях сливалась с дизайном палаты, только чуть сероватая кожа резко выделялась пятном среди всего белоснежного. Сяо проходит внутрь комнаты и осторожно ступает ближе, оставаясь стоять столбом прямо у постели. В руках букет, но сказать будто ничего не может, будто бы язык отрезали, обрекая на безмолвное существование. Страх сосал под ложечкой во рту, а его зарождение находилось где-то в желудке, от чего он тихо урчал. На небольшом столике рядом стояла крупная ваза, совсем пустая. Сяо наполняет ее водой из кувшина и ставит букет, наконец, решая присесть на стул рядом с койкой. — Мам, — тихо зовет женщину, пытаясь обратить на себя ее внимание. Она была античной статуей — такой же прекрасной в своей печали и недвижимой. — Посмотри на меня. Движения заторможены, вероятно, из-за постоянного приема таблеток, но она все же слышит, разворачивается и садится в сторону сына, свесив ноги с матраса. Ее рука — крайне худая и сухая тянется к лицу своего ребенка, накрывая его щеку. Бледное лицо не отражает никаких эмоций, несмотря на то, что женщина уголками губ улыбается. — Ты похудел. — короткое заключение хрипловатого голоска, но ощутимо родного и недостающего. Тембр ее голоса уносит Сяо в детство, когда мама неотличимо, лишь с большей эмоциональностью, редко говорила тоже самое. — Чжунли тебя не кормит? — Мам, — юноша стопорится, понимая, что женщина снова все забыла. — Я живу один, мне недавно исполнилось двадцать лет. Вспоминаешь? — конечно, проводить свой день рождения в коме, было не лучшим юбилеем, но факт остается фактом. — Я рассказывал тебе в прошлый раз. — Ты так вырос. — она будто игнорирует все, что говорил ее сын, сосредоточено рассматривая юношу, чей щеки касалась. Ладонью ведет вверх, переходит на волосы и мягко их гладит, — Ты стал совсем похожим на Босациуса. Он придет навестить меня? Удар. И еще один. И еще. И еще. Ее слова били поддых, без намека на хоть каплю жалости, лезвиями впивались в каждую клетку тела, заставляя Сяо сжаться, превратиться вновь в маленького ребенка на этом твердом стуле. Как она может? Как может забыть, то, что случилось? Как может говорить Сяо столь омерзительные вещи. — Опомнись. Он никогда не придет к тебе. — от былой нежности не осталось и следа в его голосе. Обида и ярость взыграли, встав поперек горла. — Он умер, мам. Не смей больше говорить о нем, никогда не упоминай. И не сравнивай меня с ним. — он старается быть терпеливым, но это дается слишком тяжело. Кулаки сжимаются до белых острых костяшек, вены взбухли на лбу, а синяки под глазами, казалось, стали чернее. Женщина теряет улыбку на лице и забирается обратно на кровать, отвернувшись к окну. В точно такую же позу, в какой была пять минут назад. И больше не поворачивается. Сяо хочет что-то сказать, но ничего не находит, злость читалась в каждом его движении, заполняя голову и контролируя мышцы. Юноша резко встает со стула и выходит прочь, хлопнув дверью. Он больше не вернется сюда, забудет дорогу, как хотел забыть свое отрочество, каждый раз напиваясь до потери сознания. Но забывалось все, кроме детства. Он бежит вдоль улиц, иногда останавливается, чтобы заехать кулаком по стене, пока на белом кирпиче не останутся кровавые следы сбитых костяшек, снова куда-то бежит. В груди рвется яростный крик, но так и остается в самом сердце, не найдя выхода из такой тесной клетки, каким был Сяо. В местном парке тихо. Под фонарным столбом роится мошкара, обижигается, но все равно продолжает тянуться к свету. У Сяо же, пошли темные круги от долгого взирания на открытый источник света, он отворачивается, запрокинув голову за спинку лавочки, и закрывает глаза. Руки горят от ударов, в складках кожи забилась побелка и корочки свернувшейся крови. Из-за постоянных душевных страданий и боли — Сяо пил, но только боль была способна в то же время его отрезвить. Юноша жадно дышал, наполняя серые легкие прохладным воздухом, пытаясь, наверное, опьянеть от кислорода. Но хватит. В зубах зажата сигарета, огонек зажигалки чиркает рядом, он затягивается и выдыхает, наблюдая, как дым развеивается все выше. Ничего не предвещало прерванного исцеления одиночеством. — Сяо? Ты в общественном месте, здесь нельзя курить. — пораженный неожиданной встречей, Венти делает замечание, но все еще в больших сомнениях, что это был Сяо. Совершенно не похож на фрика. — Господь Бог нашелся. Мне плевать. Если я тебе мешаю — отойди. — казалось, будто Сяо вовсе не удивлен Барбатосу. — Что ты вообще здесь делаешь? Я хочу побыть один, найди себе другое место для прогулки. — он и не смотрит на парня с косичками, продолжая делать затяжку за затяжкой. — Я живу в этом доме, а вот что здесь делаешь ты, другой вопрос. — присаживается на самый край лавочки, понятия не имея, как стоит говорить с Сяо. Они не говорили с момента, как пропал студент-историк и даже после концерта не удалось переброситься парой фраз. Не сказать, что Венти прям уж горел желанием… — Что с руками? — Тренировался на груше с твоим лицом, а что? — Сяо явно пытался поменяться местами, принимая на себя роль Венти задиры, острого на язык. — Хотел выпустить пар. — Ты избил человека? — будто и не слышал колкости в свой адрес, тихо интересуясь. — Нет. — короткий ответ без подробностей, юноша снова смотрит на фонарь, убирая руки в карманы и докуривая одними лишь губами. — Эм, ты снял пирсинг. — как-то уж слишком неловко было сидеть в компании явно чем-то огорченного Сяо. Он был в этот раз совершенно другим, не таким, каким его успел узнать Барбатос за пару встреч. Он не был похож на того себя, кто так громко аплодировал выступлению. — Сегодня же надену обратно. — А зачем снимал? — По-моему, ты задаешь слишком много вопросов. — еще одна сигарета уместилась меж губ. Его отпускало. — Ты пришел посмотреть репетицию. — Я пришел, чтобы закончить свое наказание и помочь, но моя помощь не потребовалась. — Но ты не ушел. — Мне не дали уйти. — Понятно. — точно вооружившись щипцами, приходилось по одному слову вытягивать из Сяо хоть что-то. Видимо, он правда не хотел разговаривать. Может, ему и не нужны были извинения Барбатоса? Венти уже поднимается и собирается уйти, но его останавливают, потянув за край белой ветровки обратно. — Извини. — губы Сяо еле дрогнули в шепоте, гордость не позволяла сказать такое слово громче бормотания. — В тот раз я сказал, должно быть, слишком обидные тебе вещи. Я был не прав, не держи зла. В общем, ты понял. — Сяо извиняется перед кем-то, кто не был Чжунли, наверное, первый раз. Ему не хватало смелости говорить это громко, не хватало смелости смотреть на собеседника, продолжая высматривать месяц тонкой луны на темнеющем небе. Но он извинился, как и хотел. Было ли это чудом? Определенно да. После этих слов один из мешков, оседающих грузом на его плечах вдруг испарился и стало чуть легче. Сяо глубоко вдыхает, съехав спиной с лавочки чуть ниже. Венти слишком долго молчит, но ответа собеседник и не ждет. Даже если Барбатос не принял извинений. Пусть не принимает. Сяо садится прямо, смотрит пару мгновений на мальчишку рядом, и не прощаясь, уходит, затушив сигарету о мусорный бак на выходе из маленького парка. Кажется, сюда он тоже больше не вернется, оставив в этом месте еще один свой крестраж.***
В то лето было так жарко, отлично помнилась отметка на термометре за окном, что расходилось в длинных трещинах — тридцать восемь градусов цельсия. Все сидели по домам, пытаясь спастись от жары всеми способами, что были доступны крайне бедному райончику, где жил«Алатус?! Что ты делаешь?! Это же твой брат!»
***
Дойти до конца своих воспоминаний ему не дает телефонный звонок. Чжунли звонит. Беспокоится, что Сяо до сих пор не вернулся домой. В последнее время заботы отца было даже слишком много. Разумеется, мотивы опекуна и его страхи были понятны, очевидны. Но быть задушенным заботой — хотелось меньше всего. Сяо сбрасывает звонок и пишет короткое сообщение: «Я гуляю. Скоро вернусь». Все могло сложиться гораздо хуже. Жизнь юноши точно также могла быть обречена на жалкое существование, быть на коротком поводке у зависимости, из которой не выбираются, в которой утопают, угодив в иловое болото. Рассуждение кажется забавным, ведь даже сейчас Сяо существует, а не живет, а из послужных списков помимо «разочарование века», было «алкоголизм в двадцать лет». Ровно то, что он перечислил в худшем сценарии своей жизни. Но даже так, что-то подсказывало, что все не так плохо. У него были Чжунли и Итер. Если бы они не встретились на его пути, тогда, наверное, он бы праздновал свое двадцатилетие не в коме, а в могиле. С ожиданием лета, с приходом прохладных майский ночей, депрессии будто отступали. Хорошее настроение завладевало разумом. Оно не выражалось подъемом сил или улыбкой, хорошее настроение Сяо — это спокойствие, это принятие себя (хотя бы временно), это попытка найти плюсы, не заостряя внимание только на минусах, это переключение внимание на градус в сторону от своих проблем и самобичевания. Стоило как-то задобрить Чжунли за поздное возвращение и за разбитые руки. Юноша задерживается в круглосуточном магазинчике, а когда выходит, держит в руках небольшой медовый торт.Все плохое когда-нибудь закончится, а все хорошее еще даст о себе знать.