Приходят мстительные духи Поглотить нечестивых, поймать в ловушку. Лиса зевает; время близко.
В пасмурно-молочной ночи, густой и нежной, ёкай и самурай наблюдали, как падал снег, опускаясь трепетно на меж деревьев, лаская ветви хладным голосом ветров. Янтарь глаз ловил их в полёте, пока, словно смешавшись с кристалликами влаги, теплился свет на кончиках пальцев, перебиравших сумеречно-ультрамариновые пряди. — Я давно хотел спросить, — Дилюк взглянул на лиса, ресницами ловя снежинки. — Ты рассказывал, что когда кицунэ достигают определённого возраста, их мех становится подобным либо снегу, либо блеску золотых монет. Твои хвосты и уши белые, но волосы синие, как море. В то же мгновение тонкая серебряная нить дымкой прошлась от макушки до края хвоста, в жемчужные переливы окрашивая пряди, которые в миг, словно припорошенные мелом, стали будто бескровными и белыми. «Как снег…» Переводя взгляд на самурая, Кэйа усмехнулся, наблюдая за изумлением в карминовых глазах. — Это иллюзия. На самом деле, сейчас я выгляжу так. Не знал, что кицунэ так умеют? — он наклонил голову, накручивая на палец всё также пахнувшую мятой, но теперь алебастровую прядь. — Впрочем, это лишь блажь: с синими волосами мне просто привычнее. Если хочешь, я могу оставить и этот цвет. Так я выгляжу невиннее, не думаешь? — Кэйа слегка растрепал волосы, отпуская на волю ветра спрятавшиеся в их завитках снежинки. Дилюк завороженно следил за магией, пленительной, но далёкой и отстраненной, вившейся на взмахе лисьих хвостов и изгибе руки, словно промозглый белёсый туман, окутывающий низины и потерянные следы заблудших странников. — Нет-нет, не нужно. Синий тебе идёт, — ответил он, хоть и чувствовал привычную пустую недосказанность, — К слову, это мой любимый цвет. Кэйа вдруг замер, сталкивая колотый лёд кобальтовой радужки с алым заревом напротив. — Неужели? Забавно… — замедленно и глухо произнёс ёкай, смотря куда-то в пустоту. Заметив немой вопрос, застывший на лице самурая, он пришёл в себя, словно стряхивая пелену наваждения. — Выходит, невинные тебе не нравятся? — лис опустил подбородок на кисть руки, загадочно улыбаясь. — Любишь пораспутнее? — Что? — румянец в миг окрасил кожу. Дилюк кашлянул в кулак, скрывая невольное смущение. — Я совсем не об этом. Серебряным звоном рассыпался смех по заснеженным ветвям. Кэйа, обхватив бледную шею и навалившись всем телом, толкнул самурая, почву выбивая из-под ног. Кубарем покатившись по небольшому холму, они упали в сугроб, теряя огонь и изморозь волос в белых холодных ладонях. Амигаса съехала, и лис, приподнимая её край, улыбнулся в ответ на возмущённо сдвинутые своды бровей и приблизился, жаром опаляя щёки, нежные, как смородины багряный куст. — Вечность целовал бы твои красные обкусанные губы под первым зимним снегом, — ёкай, крадя судорожный вздох на полураскрытых створках рта, нежно коснулся их, утягивая за собой в теплую мягкую ласку. Они лежали на снегу под небесным каноэ в незыблемом присутствии свободного счастья, выдыхая в льдистый воздух горячий туман, и наблюдали, как разливались на стволах узоры в ослепительном сиянии инея, пока серебряная тесёмка луны, отражаясь в блеске глаз, опускалась на их тела. Так, наверное, сходят с ума.***
Дилюк пришёл домой поздней ночью, когда до рассвета оставалось всего несколько часов: он не мог оторваться от уст ёкая, не мог лишить себя его голоса — единственного ориентира во тьме. На пороге его встретил отец, и едва приметив его силуэт, самурай замер, прислушиваясь к чужому встревоженному дыханию и нервному, столь несвойственному мужчине отчаянному заламыванию пальцев. — Почему вы не спите? — в нерешительности спросил он, неумело скрывая опасливую осторожность. — Нам нужно поговорить. Когда за спиной Дилюка сомкнулись ширмы с рисунками журавлей, обрамлявших комнату главы клана, когда под жаром огней заплавился воск и метнулись два силуэта к хрупким стенам, когда отец в беспомощной медлительности сел на пол, самурай почувствовал, как что-то ещё не обладавшее формой и цветом смутно и нетерпеливо заскользило по комнате, как зловеще закопошилось тонкое беспокойство под ключицами в предчувствии чего-то неизбежного, словно взгляд упал на хрупкую вазу, стоявшую на самом краю стола и готовую от единого неровного дыхания упасть и безвозвратно разбиться вдребезги. — Я видел тот талисман, — прогремело, словно гроза, расколовшая пополам небо. Дилюк осторожно поднял взгляд на отца, страшась увидеть разочарование в волнах гнева и ярости, но столкнулся лишь с беспредельной тоской на дне карминовых глаз. — Сын мой, послушай, — отец тяжело вздохнул, обречённо роняя лицо в ладони, и его голос ощущался как тревожный звон колокольчика, отгонявшего злых духов, как пятно черной смолы на хрусте белоснежного покрывала. На языке разлилась горечь. — Ты знаешь, как дорог мне? — пронизанные извиняющейся надеждой фразы капали с уст, будто вязкая кровь. Дилюк кивнул, не зная, куда деть взгляд. Заведомая тоска, пророческая и острая, зашевелилась в трещинках сжатых губ. — Я не хочу потерять тебя. Ты единственное, о чём так волнуется моё сердце. И ты связался с тем, чего опасаться надо, как огня. Присядь, — глава клана протянул руку, умоляюще и выжидающе глядя на своего ребёнка, словно выискивая что-то на бледном лице, по контуру которого в ритуальном танце плясали тени и огни зажженных свечей. Тот, растерянный столь неизведанным и незнакомым оттенком в образе отца, мог лишь в немой покорности опуститься напротив на соломенную циновку. — Твоя мать… Я любил её сильно. Но, боюсь, во всём, что случилось с тобой, что привлекло беду, виновата она. — Отец, — начал было Дилюк, взволнованный обвинением и не имевший права его допустить. Глава клана поднял руку, пресекая возражения. — Это громкие слова, я знаю, Акатсуки. И мне самому стыдно произносить их, — он отвёл отрешённый взгляд на бамбуковые ширмы, словно прося у них безмолвной помощи, но журавли были глухи и лишь невозмутимо смотрели бусинами чёрный глаз. — Я расскажу тебе историю, алой и неизлечимой раной исполосовавшей нашу семью.***
Когда догорели последние фразы ночного откровения, когда скрылся силуэт отца за дверьми комнаты, когда волком завыло расцарапанное небо, Дилюк, улучив момент тишины в коридорах дома, выбежал на улицу, устремляясь по знакомой тропе к лесу. Он нёсся, как безумный, спотыкаясь о корни в снежных покровах, яростный и лелеявший тщетную надежду на сладкую ложь. «Такого не может быть». Воспалённое сознание бесновалось, металось, искало, за что ему бы ухватиться, лишь бы избежать падения в бездну, лишь бы не сорваться с обрыва, беспомощным мёртвым грузом летя вниз. «Почему именно сейчас, почему именно с тобой?!» Болело в груди, болело в висках, болело в каждой клеточке тела, вспыхивало алыми всполохами на внутренней стороне век, раздражая сетчатку глаза, острыми иглами вонзаясь и скапливая влагу у нижних ресниц. «Прошу, пусть это окажется вздором». Самурай, пробираясь сквозь снежные вихри, вбежал на поляну, ища знакомый силуэт. За спиной послышался хруст. Он обернулся и отскочил, как ужаленный, от лисьей улыбки, светившейся хитро в пламени огней. — Это правда? — на срыве дыхание прошептал он. «Скажи, что это всё бред». — М? Услышал какую-то легенду и прибежал разузнать? У меня в запасе их много, — кицунэ рассмеялся, приподнимая брови и подходя ближе. Хвосты игриво взметнулись к Дилюку, но тот отпрянул. В сердце заворошилась тревога. — Что — правда? — Ты развратил душу самурая, моего предка, и заставил его вырезать мой клан. «Скажи, что мне всё приснилось». Ёкай замер, как безъязыкий зверь, потеряв голос. Кто-то в мгновение погасил свет небосвода и погрузил сознание в кромешную тьму, свистя лезвиями, гремя рассыпавшимися в прах аккордами. Чувство, давно забытое и покрывшееся пылью, выползло наружу: страх завертелся внутри живота. — Так это правда? — на одно долгое мгновение потускнели глаза, замирая в нелепо длинном вдохе. «Солги мне». «Ничто не остаётся сокрытым вечно. Рано или поздно тайное настигнет, и лучше первому обнажить секрет, выбирая подходящий момент, чем ждать, когда ударит страшное без предупреждения». — Да, — Кэйа медленно моргнул, выныривая из мыслей. Прошлое нагоняло стаей гончих, разбрызгивая слюну по лисьей шерсти и смрадно дыша в затылок. Он вдруг в миг снова стал юным несмышленым лисёнком, едва столкнувшимся с первой опасностью мира и совершенно не понимавшим, что ему делать, как выбраться, у кого просить помощи. Ёкай резко дёрнул головой. — Нет. Не совсем. Понимаешь, это было давно и сейчас не имеет смысла, — все протяжные и сладкие речи, столь свойственные ему, вдруг в мгновение вымылись: Кэйа не любил и не умел объяснять и чувствовал себя ужасно отчаянным, стараясь в чём-то оправдаться, как ребёнок. — Глупые сказки, которые давно пора забыть. — Глупые что? — клокочущая отчаянная ярость поднималась в каждой букве. — Сказки. Этому точно место среди страшных легенд, которыми пугают детей. С тобой, правда, поздновато поделились, — он натянуто улыбнулся: ему не было так страшно уже несколько сотен лет, и от этого каждое слово было невпопад, не к месту, и хотелось вырвать себе язык. Бледная рука, зарывшись в пряди на затылке, схватила сапфировые волосы и дёрнула вниз. Подбородок взмыл вверх, открывая взору тонкую шею, тут же опалённую жарким яростным дыханием. — Знаешь что, лис? — сквозь зубной скрежет выплёвывал слова Дилюк. На лезвии винного взора блестели невыплаканные слёзы. — Я по горло сыт всякими сказками. У тебя немного времени, чтобы объясниться: от ответа зависит твоя жизнь. Кэйа вздохнул, прикрывая глаза. Сердце болезненно замерло. «А ведь я думал, что поплатился достаточно».***
В нефритовом молчании лесов, залитых звёздным светом, самурай подавал руку ёкаю, напуганному и раненому, орошавшему травы кровью обкусанной стаей псов плоти. — Никогда не видел столь синих волос и глаз. Удивительно, — молвил воин совершенно не к месту и тут же осёкся, садясь на корточки рядом, и настойчивее протянул ладонь в чёрной перчатке. Лесное божество, едва дыша после погони, отшатнулось, совсем по-звериному шипя и обнажая белую остроту клыков. — Не бойся меня, лис. Я хочу помочь.***
— Он спас меня, тот самурай. Самурай рассвета, — Дилюк вздрогнул, услышав прозвище. — Я был глуп и юн, едва обрёл третий хвост и не умел контролировать магию. В день, когда смерть дышала мне в спину, когда гналась стая диких псов за мной, он оказался рядом и не позволил хищным пастям пролить мою кровь. В его глазах не было ни презрения ко мне, ни страха — лишь доброта. Он увидел во мне живое существо, а не бездушного зверя, — словно утонув в тоскливой неге воспоминаний, Кэйа смотрел на густые вершины сосен, впивавшихся в небо, цеплявших на колкие ветви тускневший блеск звёзд. — И я увязался за ним — это стало моей роковой ошибкой. Самурай был холоден и сдержан, я же хотел большего и невольно пустил корни чар в его разум. Колдовство кицунэ сильно и необратимо, оно доводит до безумия и одержимости, и сородичи предупреждали меня об этом, но я был пьян от нашей мнимой любви, что длилась несколько лет, — неизмеримая печаль мазнула слова. — Я видел, как исказилась его душа, замечал, как пропадал искренний блеск, — осталась лишь оболочка, всецело подчинённая моей воле. Я пытался уйти, надеясь, что это спасет его, но вскоре осознал, что не мог без него жить, и потому, спустя месяц отсутствия, я пришёл в его, — он замолчал на мгновение, — в ваш клан. Но чары окутали его полностью, он был совершенно безумен. Я не умел ловко скрывать хвосты, и нас заметили.***
— Ну же, посмотри на меня, как раньше, опомнись, — умоляя, ёкай тянул руки к воину, столь доблестному и бесстрастному годы назад. Звериный прищур, безумный в своей остроте, опалил ладони. Они будто поменялись местами с момента их первой встречи. Самурай пал в ноги, отчаянно хватая ступни лиса, целуя их и облизывая. Влажный и тёплый язык прошёлся по коже, оставляя густые дорожки слюны, потерянные в пылком шёпоте: «моё». Обожгло горло и принялось душить горькое осознание необратимой потери. Последствие ошибок ощущалось розгами по обнажённой спине. Крик на грани слуха, словно пронзивший глухой вакуум, раздался позади. Непроизвольно прижимая самурая к себе ближе в попытке защитить от неизвестной, но неизбежной беды, ёкай обернулся, испуганно ловя в зрачке отражения стрел, направленных сквозь пелену снегопада на одинокие фигуры, обречённые и покинутые богами в наказание за удушающую глупость.***
— Из-за поверий о том, что плоть ёкаев может даровать невероятную силу, меня тут же попытались убить, но самурай, опьянённый мнимой любовью, закрыл меня своим телом, и стрелы, выпущенные из юми, убили его, — пауза на лезвии краткого хлада голоса и острие тоски очей. За спиной Кэйи догорали лисьи огни. — Но одна стрела всё же попала в меня, и умирая и видя это, всё ещё будучи под властью чар, самурай пришёл в ярость и гнев. Он обратился мононокэ*, воплощением злого неупокоенного духа, вызванного ненавистью и страстью, и, полный присущей этой форме ёкая жаждой убийства, пролил кровь многих членов клана в качестве мести. Я был напуган, не знал, что делать и сбежал, — понизив тон до стыдливого шёпота, он вдруг отвёл взгляд, словно страшась осуждения в алом всполохе глаз, как боялся когда-то жалкой стаи голодных псов. — Но Сайгу, божественная посланница кицунэ, наша жрица, остановила меня у края леса и приказала уничтожить дух: лишь ко мне он не проявлял враждебности, лишь я был в праве подойти к нему. Только так можно было остановить кровопролитие.***
Смердящие трупы, облизываемые стальным солнцем утра, и белесый пепел на подушечках пальцев в паутине бесконечности, привязанные разными нитями к одной и той же извечной смерти, сводили с ума. Внутри дышало немое пепелище, на внутренней стороне век — отпечаток последней мольбы, вопрошающего и преданного взгляд того, кто был всецело верен и не понимал, отчего принесли погибель любимые руки. Кэйа не мог пошевелиться. Зудящая вина подкожно пробиралась тошнотой к горлу, на губах — привкус метала. Самураи набросились на него, молчаливого и безропотного, с померкнувшим блеском глаз, и повалили в колючие вязи сугробов, зажимая рот, растирая белые ледяные комки по лицу. Между пальцев выступила горячая кровь: в снегу и ладонях блестели осколки острых лезвий, призванных лишить сознания болевым шоком. Багровые слёзы грязными потёками размазались по коже. — Ты ответишь за всё, ёкай.***
— Он был так предан, так доверял мне, — прошептал едва слышно Кэйа, роняя лицо в ладони. — Даже в глазах мононокэ я видел безграничную любовь, — он поднял взгляд, полный стальной боли. — Я убил его, Люк, своими руками убил. Ты бы видел, сколько отчаянного непонимания было на его лице, как он цеплялся пальцами за мое кимоно, когда я уничтожал его душу. От него не осталось ни следа, ни малейшего огонька, лишь пепел на пальцах: он навеки канул в небытие. И даже когда пришли самураи, я мог думать лишь о том, что погубил его. На несколько мгновений молчание птицей с разрывом горла натянулась незримой струной, — раньше меж ними не умещалась безграничная любовь, а сейчас таились лишь сдавленный немой крик и груда судорог, прорывавшаяся через створки дрожавших губ. Кэйа надеялся, что Дилюк что-то скажет, но ответом были лишь хрустально-синяя кривая росчерком на переносице и полупьяная, мутная, как цветущая воды, осмысленность, зревшая на краю винных радужек глаз.***
Внутричерепное давление доходило до крайней точки кипения, пока чужие костяшки пальцев и деревянные палки отбивали сердечный ритм по лицу и телу, испещрённое. На щеках застыла запекшаяся кровь, из приоткрытого рта доносился еле слышный хрип. Ёкай был слаб и уязвим, дрожал, кровоточил истерзанным нутром, но не пытался и словом воспротивиться. «Я это заслужил». Очередной удар, и синева гематом расцвела новым узором. В глазах, разъедаемых гарью и вонью, заискрились алые вспышки, гулом заливаясь в уши. К горлу подступила тошнота, сдавливая дыхание, и его вырвало желчью. Дрожало и билось в конвульсиях непослушное тело. — Какой смелый лис. Думаешь, купишь себе быструю лёгкую смерть своим упрямством? — кривая ухмылка, полная злобы, и содранная человечность, нанизанная на отвращение. — Давай же, кричи и умоляй. Смотри, как мы благородны: позволяем тебе сказать предсмертную речь. У того самурая ты и на это право отнял. В плоть хлынула боль, словно вспышка грозы, расколовшая небо и надавившая на рану, от чего на рваных краях которой — жидкое лунное серебро. В безобразном приступе скрутилось тело, на лбу выступил пот. Тусклые сапфировые волосы секлись, как язычки маленьких змей, когда грубая рука в шрамах и трещинах оттягивала их назад, вызывая нестерпимое жжение в затылке, заставляя сжимать челюсть до зубного скрежета, до сведения мышц: он старался не кричать, пока ещё было можно. Задушенное хрипение едва доносилось из затянутого верёвкой горла, в мучительно искривлении блестели разбитые губы от выступавшей сукровицы. За горизонтом затмевавшегося взора — однокрылые ножи-стрекозы сверкали, трепетали и стекали вниз по коже, по обнажённой плоти, чья речь изливалась кровью. — Мерзкая подлая тварь. Даже сейчас я вижу лисье лукавство в твоих глазах, — шершавые мозолистые пальцы схватили подбородок, грубо поднимая голову. Обрывки зловонного дыхания опалили лицо, засаленные и чёрные, как смоль, пряди мучителя прилипли к грязным скулам. Ярость и презрение в стальном взгляде, казалось, вот-вот красной пеной выльются из пасти, словно вулканическая лава. — Знаешь что, паскуда? Не нужны очи тому, кто блуждает во тьме грехов. Безжалостный блеск кинжала отразился в мутной кобальтовой радужке. Зрачок расширился в ужасе, и Кэйа судорожно дёрнулся. Дикий страх загнанного в угол зверя в безумном хаосе электрических разрядов пробежал по телу, сбивая дыхание, и металлические цепи впились в кожу, натирая и разрывая её. Лезвие, медленное и пьяное от чужой паники, вошло в глазное яблоко, кровожадно провернулась рукоять. Пронзительный вопль разнёсся эхом и завис во влажном и смрадном воздухе, впились ногти в сжатые ладони. — Да, вот так, кричи громче, лис, — безумная, полная сладкой мести улыбка разрезала искажённое злорадством лицо. Густо тянуло горелым. Все чувства и мысли сузились и столкнулись в боли, взрываясь и оглушая. На грани рассудка Кэйа слышал утробный хохот, лязг хищного оскала, металлический звон и отвратительный хлюпающий звук изничтожаемой плоти. Мир обратился в вязкую мглу. Сознание померкло.***
— Когда пришли самураи, они связали меня и заволокли внутрь поместья, — аккуратно продолжил ёкай. — Они знали, что это я во всем виноват, помнили мое лицо, видели мои хвосты. Они пытали меня, Люк, и вымещали на мне злобу, но я вовсе не виню их. Я знаю цену того, что совершил, — словно надеясь на сочувствие и поддержку он едва поддался вперёд, но тут же одёрнул себя, отводя взгляд.***
— Открой глаза, Шимо, — тихий голос послышался над ухом, заботливый, но ледяной и повелительный. Кэйа медленно раскрыл единственный глаз с хриплым стоном и тут же вскрикнул, дергая руками, отдавшимися вспышкой боли в суставах и мышцах, к кровавому месиву левой глазницы. Едва не потеряв сознание снова, он досчитал до десяти и снова приподнял веки, оставляя лишь узкую щель: ресницы слиплись от слёз, крови и грязи. Перед взором мелькало белое яркое пятно, коловшее склеру, и он сощурился в попытках сконцентрировать зрение, перекрытое мутной белесой пеленой. Нестерпимо хотелось вновь утонуть в темноте: малейшее напряжение тела — поломанной обнажённой конструкции — было мучительно. На периферии зрения мелькнула знакомая ткань кимоно, и ёкай выдохнул, прикрывая глаза. — Зачем… ты здесь… — едва прохрипел он, не узнавая своего голоса: сумма ран, цветущих кровотечением. — Ты член моей семьи. «Скорее ущербный глубокий порез на её теле». — Я не могла бросить тебя. «Поистине странная форма накопительства». — Нет… оставь меня, я… я заслужил… — ёкай попытался махнуть рукой в сторону пятна, но вышло паршиво. Он скрючился в диком кашле, отхаркивая вязкую кровь на грязный каменный пол. В висках — оглушительный и хрустящий костями гомон, деформированный вакуумом. — И ты действительно собираешься умереть так? Что ж, если такова твоя воля, — словно со всех сторон звучали слова, капая с языка, ударясь о корочку мозга, провоцируя боль. — Но не забывай, что с тобой исчезнет и твой самурай рассвета. — Что ты несёшь? — Кэйа вновь попытался сфокусировать зрение, словно страшась неизведанной опасности. — Клан запомнит его, как злого духа, лишившего жизни десятки людей, как угрозу и безудержную опасность. Ты единственный, кто хранит иной его образ. Пока жив ты, жива память о самурае, о его истинной душе. Сардонический задушенный смех на грани безумия, слезами скопившегося в обрамлении впадин глаз, засыпал комнату, словно сухая деревянная стружка. Грудь прерывисто вздрагивала, пачкаясь в кашице рыданий, крови и отчаяния, — нарыв, сопровождающийся изнурительными приступами дыхания. — Муки совести станут твоим вечным наказанием, лис. Это страшнее затмения, — она опустилась возле, аккуратно коснулась сапфировых прядей, с нежностью и затаённой тоской провела пальцами по изуродованной градом ударов щеке. — Пойдём домой, Шимо.***
— Сайгу спасла меня, и после началась охота на лисиц: многие были убиты, нам пришлось долго скрываться в лесах, чтобы закончить этот ужас. Когда стало спокойнее, я покинул семью и ушёл в чащи: не мог терпеть осуждение и жалость на лицах сородичей. Сайгу же не бросила меня, временами давала задания, чтобы помочь мне искупить грех перед Инари, божеством лис. Так, совершенствуясь, я прожил столетия и обрёл хвосты, — пауза, длиною в болезненный спазм тревожного тела. — Я жил во тьме, пока не встретил тебя. «Скажи мне, что я не потерял тебя. Пожалуйста, скажи». Надтреснутый стон, хриплый, жутко глухой и слишком пронзительный для безбрежной лесной тишины, словно судорожные предсмертные звуки тонущего и задыхающегося зверя, вырвался из глубины горла Дилюка, царапая стенки. Руки безвольно повисли вдоль тела — полый внутри фарфор, бледный шёлк, обтянутый сталью. — Ты ещё и лгал мне, — на грани слуха произнёс он, бесконечно далёкий и до нелепости близкий. — Что? — Кэйа медленно моргнул. Умиравший в зачинавшемся восходе месяц казался плахой. Кровью харкало перо рассвета в невинную небесную бумагу. — Ты использовал меня, — сталь закалялась в голосе. — Видел во мне замену, не так ли? — Нет, Люк, я… — Не называй меня так, ёкай, — взгляд — росчерк алой молнии и вспоротый живот неба, разразившегося дождём. — Я полюбил тебя, — стекло глухо с уст, заливаясь в кровавые трещинки, и почему-то это ощущалось самым худшим ответом, словно безжалостный приговор, накручивавший в монотонном предчувствии неизбежного раскола внутренности на кулак. — И считал, что это взаимно. Но оказалось, все чувства были ложью, следствием эгоизма. Были ли ещё самураи до меня, с которыми ты усмирял свою боль? — словно яд под кожу. Сердце пропустило удар. — Нет, Лю… — Кэйа осёкся. Язык не слушался совершенно. «Где вся моя лисья вкрадчивость? Где эта волнующая слаженная речь? Где девятихвостая мудрость? Где всё это, когда так нужно?» — Всё не так, — продолжил он. — Не спорю, ты привлёк меня из-за, скажем, схожести с образами прошлого, — Кэйа закусил губу: прозвучало ужасно. — Но я видел настоящего тебя, и привязался вовсе не к иллюзиям. Я никогда не применял на тебе магию, не делал что-либо против твоей воли, — он посмотрел в алые всполохи глаз, ища в них солнце, но на радужке бушевали лишь укор и ярость. Безутешное осознание безвыходности, ударив под дых, отбило желание противиться и размазало вялую улыбку по губам: исход предрешён. — Я люблю тебя, поверь мне, прошу. — Не смей говорить мне такие слова, лис! — Дилюк рванул впёрёд — мощь лесного пожара, сжигающего дотла, — схватил за шею ёкая и с силой припечатал его спиной к стволу дерева, выбивая скомканный стон из груди. В цепких пальцах задёргался кадык, отстукивая нервный такт. Кэйа замер, не пытаясь вырваться. Волосы скрыли взгляд. — Не забывай, я самурай, и честь и верность для меня дороже жизни, а ты убил людей из моего клана. — Я готов искупить содеянное своей кровью, — медленно подняв голову, ответил он. В зрачке смешались раскаяние и смирение с отражением гнева и ненависти. — Хоть это и не изменит моих к тебе чувств. — Заткнись! — ладони, обретая собственный голос, сжались в кулаки — ещё один шаг, бесконечно и невыносимо отдаляющий. Замах. Боль рассекла скулы, и Кэйа упал на снег, словно в беспросветную бездну. Сучья, вилами вспоров сугробы, обнажёнными клыками впились в ткань кимоно и плоть ноги: жуткий короткий вскрик и расширенные зрачки — безвоздушная пропасть. — Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись-заткнись! — Дилюк бросился вниз, переворачивая на спину ёкая и придавливая его к земле. Сапфировые пряди утонули в белесых осколках снега, расцарапавших кожу колючими комками до крови. — Не смей ничего говорить! — очередной удар, вторивший отчаянному жаркому воплю. Звериный гневный блеск растирал в порошок одним касанием, пока напряжённые руки, все словно в красной гуаши, взмывали в воздух и тяжело и резко обрушивались градами побоев. — Почему?! Почему именно ты?! Я верил тебе! Как ты мог так поступить?! Ты, ставший единственным моим счастьем и оказавшийся ложью?! По языку и губам Кэйи стекла алая слюна, металлическая, горячая и вязкая — послевкусие необратимости в закате глаз. В голове заученным набатом прозвучало: «я это заслужил». — Я убью тебя! — голос сорвался на фразе, надорвался на полуслове, пока слёзы, жаркие и подобные кислоте, мешаясь с потом и грязью, влажными делали ализариновые пряди, капали на чужие ресницы, опалённые обжигавшим солнечным диском. Сверкнуло в лезвии окровавленное небо. Дилюк прислонил кинжал к смуглой шее, кровь проступила на краях тонкой раны. На поверхности серьги сверкнул блеск острия — воплощение безнадёжности в холодной огранке камня. Снег невесомо падал на напряжённые, содрогавшиеся плечи, пеплом оседал на ресницах, пока Кэйя продолжал тонуть в карминовых радужках — узорах дымчатого янтаря, обещавших алое зарево, — сужая пространство и неумолимое болезненное расстояние до обжигавших костров, в сердце которых горели молитвы надежд, безвыходная, отчаянная ярость и детское, почти невинное непонимание, измеряемое лишь глубиной небес, — настоящие похороны, и лис был уверен: искажённая яростью линия губ была на вкус, как пепел. Снежинки погибали на бледной распалённой коже рук, превращаясь в талую воду, и ёкай, заранее изрезанный тоской по самураю, поймал себя на мысли, что умрёт также: растает в родном огне. — Ты так безумно красив, — бессознательно произнёс Кэйа, протягивая ладонь к бледному лицу, надавливая плотью на лезвие. — Мне жаль, что я заставил тебя плакать. «Наверное, было бы правильно, умереть от твоей руки». Дилюк вздрогнул. Руки тряслись, как в конвульсиях, и он прикусил до крови губу, обхватывая ладонями рукоять кинжала, поднимая её над вздымавшейся тихо грудью. Столкновение взглядов — взрыв тысяч снарядов, разрывающих, оглушительных, бесконечно мучительных, и весь мир — в замедленном затмении. Замах в звоне громкого хриплого рёва и блеска стали. Звон. Кинжал выпал из ослабевшей хватки, утонув в снегу. — Чёрт… — задушено и обречённо сорвалось с губ, и Дилюк упал на смуглую грудь, лбом утыкаясь выше солнечного сплетения. Тело содрогалось в рыданиях. Он захлебывался, судорожно глотал воздух, до мерцающих искр зажмуриваясь, и безудержный вой стелился по ледяной поверхности, разбивался в кровавое месиво у кромки облаков, осколками снова вонзаясь в плоть. В порыве помочь и спасти, рука, вынырнув из белой ткани кимоно, взмыла вверх и замерла в воздухе на несколько мгновений. Прикрывая глаза и отсчитывая мгновения, Кэйа медленно и неуверенно опустил ее на спину самурая, — секундные удары тока, тончайшие иглы. Тот вздрогнул и отшатнулся. — Не прикасайся ко мне! — фраза застряла комом в горле и заалела на веках: ёкай, сжимая пальцы, попытался прогнать её яро, выскабливая из своего воспаленного сознания, словно сдирая кожу до мяса железной ложкой, но она была упорной, давила и звенела в ушах. «Я потерял тебя». Борясь со слабостью в теле, Дилюк встал, отворачиваясь и кусая ладонь в попытке задушить рыдания и содрогание сердца. Выдохнул, разрезая льдистый воздух, выпрямился и тяжёлым вымученным шагом, словно в мутном, как вязь болот, бреду, направился к кромке леса, покидая поляну. — До завтра? — не вопрос, не надежда, а тоскливая насмешка над собственным сердцем, мягким, как перезрелые персики: несколько раз упали, несколько раз побывали в неаккуратных руках. Кэйа так и не встал со снега — не нашёл в себе сил. Мокрое кимоно, впитывая снег, липло к телу, безумно клокотал холод, обдавая продрогшую кожу. — До никогда, — глухо брошенный ответ, как изорванные, остывавшие на пальцах обрывки золы над пожаром, таявшие в воздухе. Лопнула струна. В подреберье будто перестраивались кости, сжимаясь и впиваясь в лёгкие. На руках, во рту, в волосах — запах горькой вишни, терпких толчёных ягод и сосен. «Вот же, — пронеслось в мыслях на безликой грани отчаяния, — мне снова больно». Обратная сторона ладони прикрыла глаза — одна мутная лужица молока, вытекавшего сквозь склеру, один рваный шрам, стыдливо скрытый, и веки снегов и потерь. За краем ясных, и ненастных, и напрасных зимних дней, во сне лесов, в молчании которых без звука рвётся синь, стоя по две стороны зеркального стекла, человек и лисица средь угольев рассвета стали друг другу чужими.