Пианист: Инверсия

      Он хорошо чувствовал усталость, что обволакивала его организм своим ядовитым естеством, уничтожая не только тело, но и дух. Но нужно было двигаться. Двигаться вперед, несмотря ни на что — Саске шел привычным быстром шагом, и в такт этой стремительной поступи шумели бутылки в пакете.       Выпивка.       А то и дело всплывающий образ Узумаки... перекашивал весь окружающий мир, порождая в мозгу желание захлебнуться пускай даже и в небольших градусах пива. Но задохнуться. Умереть. «Почему этот белобрысый урод так себя ведет?! Разве он не понимает, что...» Резь в голове — воспоминание.       Лицо Наруто так близко: Саске помнит, как взгляд голубых глаз тревожно скользит по его лицу: «А если... он реально... полюбил?» — сказал тогда блондин, упоминая об Итачи в кабинете перед парой Ямато.       «Ты охуел?» — в ответ жесткий толчок в чужие плечи — Учихе хотелось сделать все, чтобы его личные истинные эмоции выглядели не так топорно... Ведь так хотелось все скрыть и просто играть роль совершенно другого человека — резкого и смертельно правильного. Лишь бы не намекнуть на собственные чувства.       Тогда от грубого учиховского толчка Узумаки в который раз налетел на подоконник учебного класса. «Я всего лишь предположил», — изрек он, все же проигнорировав грубое действие брюнета: понимал, что бессмысленно злиться на того... у кого в семье разрастается буря.       «Хуевое предположение, Узумаки. Мой отец про...» — Саске же в ту секунду думал только о том, как... вывести этого Наруто на чистую воду. Поскольку...       ...тупо хотелось дать себе надежду. Ощутить то, что мечта становится реальностью. И вот оно... казалось бы:       «А что в этом такого?» — голубые глаза уставились в черные.       Если бы не мерзкое, что прозвучало минутой ранее: «Саске, я не... — блондин как-то ошарашено-непонимающе заморгал: — ...такой».       Учихе хотелось отравиться. Что тогда. Что сейчас.       Кеды остановились у подъезда дома. Рука хладнокровно опустила в урну пакет с двумя наполненными пивом бутылками. Опустила, несмотря ни на что — на жажду опьянеть, забыться.       Почему?       Пальцы достали из кармана брюк ключи, приложили к домофону. Пиликанье. Скрип. И мрак подъезда объял собой и без того темную фигуру.       Была причина не приносить выпивку.       Учиха едва замер: возвращаться домой совсем не хотелось. Да и, вообще, казалось, что больше просто некуда. Ведь его, правда, больше не было. Но Саске шагал... и ступени лестницы приближали его все ближе к бывшей родной квартире.       Пальцы на автомате сунули ключи в замок, повернули. И тихо:       — Я дома, — зачем? Саске и сам не знал, зачем изрек это, когда попал домой.       Ведь матери больше здесь не было.       А отец...       — ...я тебе сейчас сказал, — рявкнул голос Фугаку со стороны кухни, — ты не смеешь вмешиваться в дела моей семьи! — звон разбившегося стекла. — Не перебивай меня, подонок! Что говоришь?! — едва прерывается, вероятно слушая собеседника на том конце телефонного звонка. — Ага, сейчас! Если увижу тебя на пороге... то... знаешь, что сделаю!       Внезапно молчание родителя. Такое, что заставляло Саске растворяться во всем этом воздухе, пропитанном алкоголем и табаком... Уже несколько дней как.       Тяжелые стремительные шаги отца. Пианист чувствовал, как собственное сердце пропускает удары, в то время на бледном лице, разрушенном ссадинами и синяками после драки с Наруто, не появилось ни одной эмоции опасения или же страха.       Фугаку показался в коридоре. Стремительно прошествовал в гостиную, бросив на Саске взгляд, полный презрения, отвращения и в какой-то степени даже игнора: на бледно-зеленом лице дирижера отеки от переизбытка спиртного в организме; бессонные синяки под глазами; неухоженно растрепанные волосы...       Скрылся в помещении.       Казалось, всего этого можно было ожидать от кого угодно, но не от Фугаку — алкоголь, одиночество, табак, крики и скандалы... Но теперь таковой была реальность, в которой Саске приходилось существовать.       Телефон завибрировал в кармане. Рука пианиста скользнула к нему, вызволяя гаджет. Черные глаза вперились в экран, заставляя сокрушаться лишь о том, что наименование номера не складывается в желанное «Узумаки».       «Дядя».       — Кто звонит? — грубо изрек Фугаку, внезапно появившись в проеме гостиной.       Саске поднял голову. Ответил совершенно безэмоционально, нажимая на красную трубку на экране смартфона:       — Итачи.       Отец скривился. Поморщился. И молчаливо вновь скрылся в гостиной.       Саске же, сбросив с ног кеды, прошел на кухню.       Пустые бутылки из-под пива, саке, вина и прочего... разбитые стаканы, тарелки и даже стул у стола — вот что открылось его взору вместо привычной убранной кухни, на которой практически всегда пахло сладковатой выпечкой, что любила готовить Микото. Но сейчас же... ничего этого не было, кроме хаоса, скрашенного прелым ароматом концентрированного перегара, от которого легко можно опьянеть, вдохнув.       Никто даже не открывал окон...       ...или, наоборот, пытался задохнуться во всем этом?       Палец ткнул на сброшенный звонок на экране телефона. Тихо:       — Ты звонил... дядя?       — Твой старик совсем кукухой поехал, да? Трубку бросает!.. — хладнокровно раздалось в динамике. В том, что у родственника состоялся с Фугаку телефонный разговор несколько минут назад, сомнений уже совсем не было.       — Да.       Учиха бесшумно юркнул к себе в комнату, закрывая дверь за собой на щеколду.       — ...Понимаю, нужен, но не могу сейчас приехать, — все раздавался решительный голос родственника в телефоне, который пианист прижимал к уху, — в Гонконге еще пару дней. Потом с оркестром едем в Пекин, там фестиваль на несколько недель. Меня дирижер не отпустит раньше, Саске — я до августа занят. Потом же должен вернуться в Киото по делам. Продержишься до этого времени? Как, кстати, Микото? В этом году у Токийской академии музыки столетие: меня пригласили, поэтому только к сентябрю смогу к вам приехать.       — Фугаку... — называть отца «отцом» в последние дни язык никак не поворачивался, — поднял на нее руку... в потасовке. И... она ушла...       Веки закрылись, словно пытаясь отгородиться от внутренних картин драки... избиения. Но разве так было можно?       — Что... — казалось, и без того твердый голос дяди никак не мог быть жестче, решительней... но он был таков в это мгновение, — ...он сделал?       Саске же молчит — уже все сказал, а повторять... вновь то, что отчетливо сказано и ясно уловлено как-то...       Пианист слышит тяжелый выдох на том конце провода. Некоторое молчание. Глухой удар? Видимо мужчина шибанул по столу кулаком.       — Твой папаша слушать меня не хочет! — рычит уже голос в трубке. — Конечно, зачем слушать младшего брата, который еще и не родной?! Знаешь, Саске... — дядя говорит внезапно тише, — ...мне все равно на вашу драму, но я прекрасно понимаю, что вся эта грязь, что случилась в вашей семье, может опорочить и мое имя. А мне это сейчас никак не сдалось.       — Знаю.       — У твоей матери все тот же номер? Я позвоню ей...       — Да.       — Будь на связи, понял? Чуть что — сразу звони или пиши мне.       — Ага, конечно, — неопределенная интонация: пианист и сам не знал, был ли в ней сарказм или же это звучала необходимая серьезность? Но парню почему-то было вообще все равно. Не было никакого желания разбираться в своих чувствах.       Впрочем, как и всегда. Безразличие, защищающее последнее, что оставалось внутри — куски разбитой души.       — Итачи на связь не выходил, не появлялся? — голос родственника звучит внезапно чуть тише.       — Дядя... — глухой выдох. Черный взгляд скользит к рамке: детская фотография с аники стоит на тумбочке, — ...я даже не знаю, кто это такой.