***
Женя сделал небольшой крюк и дошел в то утро до школы через церковь. Задержался у входа, но внутрь не вошел. Он не считал себя верующим, в церковь ходил редко, молитв не знал. Но иногда, когда ему было особенно тяжело, он мог подойти к дверям, постоять, помолчать, и ему становилось легче. Ну, ему так казалось. Вот и в этот раз Женя замер на пороге. Даже самая утренняя служба еще не началась, и никого не было поблизости. С Любой они часто вели разговоры о вере, о Боге, но это больше было похожи на споры — Женя не высмеивал, не осуждал Любу за чрезмерную веру, но и она могла выслушать другую сторону, принять Женину точку зрения. В этом они сходились. Сам же Женя чувствовал себя в церкви неловко. Будто бы все — и священник, и другие жители чувствовали, что он не верит, не верит по-настоящему, чтобы глубоко, искренне. А в иные дни, когда неприятные мысли посещали голову Жени (как бы ни старался он гнать их оттуда), ему и вовсе казалось недостойным там находиться. Женя постоял, рассматривая замерзшие ступеньки, когда услышал какой-то шорох позади себя и обернулся. — Доброе утро. — Доброе, Данила, — облегченно выдохнул Женя, испугавшись, что встретил кого-то из знакомых. Но рядом с ним был лишь Данила — местный дурачок. Ну, это про него только злые так говорили. Люди добрые Данилу жалели, не обижали. Был он сиротой — и жил в деревне столько, сколько себя помнил. Никто толком не знал даже, сколько ему лет — внешне он был старше Жени, лет двадцати пяти-шести, но лицо, такое открытое и доброе, иногда выдавало в нем и подростка. Женщины говорили, что он живет только уже лет двадцать, а от кого родился — никто и не знает. Просто много лет назад у двери дома Раисы Павловны нашли ребенка — лет четырех, пяти, а родителей и не сыскали. Окрестили Данилой, да воспитывали вот так, всей деревней. Родителей нет, сирота круглый, и головой повредился еще с рождения. Добрый, беззлобный. Говорил невпопад и всегда только про Бога — Данилу часто можно было встретить возле церкви. Детишки его боялись, злые — кидались камнями или кричали глупые шутки. Таких Женя самолично наказывал. Данилу ему было жалко и порой он даже чувствовал с ним некую связь. Одинокий. Неприкаянный. Не такой, как все. Девушки в деревне печально качали головами и вздыхали: — А ведь он красивый. Но дурак. Не повезло же. Данила и правда был похож на святого. Всегда ясный, детский взгляд, длинные волосы до плеч, свободная одежда, которую добрые бабы ему шили, так, от сердца просто, потому что жалко. Жене иной раз становилось дурно — вот и его, и Данилу считают первыми красавцами, только одного бабы не трогают, потому что он больной, а ему, Жене, приходилось от них всех бегать. Был бы Данила поразумнее — они бы бегали и за ним. Что с них взять? С лица ведь воду не пить. Одни беды от этой красоты. Женя даже думал, что Даниле повезло быть дураком и не осознавать своей красоты. Волосы цвета воронового крыла, глаза голубые, слегка мутные, и взгляд всегда такой — грустный-грустный, как будто виноватый перед тобой в чем. И кожа белая-белая, даже летом. Неземной, честное слово. Мужики его за это стороной обходили. — Вот повезло ж дураку!.. Женя готов был обменяться своей наружностью с любым парнем в деревне, жаль, что это было невозможно. — Говорят, дождь будет, — сказал Данила, снова привлекая внимание Жени. Он часто говорил про дождь, про погоду — и хотя его предсказания никогда не сбывались, в народе его в шутку называли провидцем. Женя улыбнулся. — Говорят. Как здоровье твое? — Хорошо, благодарю, Евгений Александрович. Несмотря на слухи о своем слабоумии, Данила знал большую часть деревни по имени-отчеству, а когда заговаривал — говорил грамотно, только невпопад. Как будто в голове у него какие-то совсем другие мысли, к разговору неподходящие. — Не обижают тебя дети? — спросил Женя, смотря на Данилу. Тот стоял к нему боком, подняв голову к небу. Даже сейчас, в начале марта, на нем было лишь легенькое пальто с чужого плеча. Длинные волосы рассыпались по плечам, придавая его облику действительно что-то божественное. «Иисусик опять подходил и про погоду говорил», — насмешливо говорили девушки на танцах, а парни только поддакивали и посмеивались в ответ. Женя их за это ненавидел. Данила стоял, задрав голову и, смотрел на крышу церкви, и что-то перебирал руками — Женя присмотрелся и увидел, что это была катушка с нитками. Он всегда что-то перебирал пальцами, когда говорил или когда молчал. — Нет, что Вы, что Вы. Дети — это же дар божий, — Данила улыбнулся, и Жене показалось, что он совсем-совсем ребенок, не старше Леши. Леша. Женя запнулся в мыслях, а когда снова перевел взгляд на Данилу, тот уже говорил серьезно, все еще смотря в одну точку перед собой, и уже выглядел взросло, почти старо, — Любовь Матвеевна, доброй души человек, помогает мне. Не обижает. — Говори мне тоже, если кто-то будет тебя обижать, — дрогнувшим голосом сказал Женя. Он понимал, что для всех в деревне этот чудак-человек был вечным ребенком, тем, о котором нужно заботиться, но никому нет до него дела. — Спасибо, спасибо, — заговорил Данила, все еще не поворачиваясь к Жене. Ему стало немного жутко, и от того — немного стыдно. Женя поднял воротник пальто, — святой Вы человек, Евгений Александрович. — Не говорите так. — Святой, святой, — закивал, как болванчик Данила, и мелко затрясся — иногда у него случались припадки, из-за которых его и боялись дети, — я вижу по Вам, что святой. Не такой, как все. Женя замер. Лицо его окаменело. Он быстро совладел с собой, выпрямился, хотя спина от напряжения и так болела. — Я пойду. Доброго здоровья Вам, — Женя начал двигаться в сторону от церкви и Данилы, а тот продолжал бормотать и кивать самому себе. И Жене на миг — на один единственный миг показалось, что Данила посмотрел на него и как-то слишком понимающе кивнул. Женя, не оборачиваясь, бросился к школе. Сердце его гулко стучало.***
Когда Женя зашел в кабинет, Леша уже поджидал его там — сидел на учительском столе и болтал длинными ногами в воздухе. Снова помятая рубашка, верхние две пуговицы расстегнуты. У Жени даже глаз задергался от такого зрелища — и это подобающий вид?! Неужели он не может хотя бы немного привести себя в порядок? — Доброе утро, Женя Александрович, — Леша повернулся и помахал учителю. В руке у него было огромное красное яблоко, от которого он с шумом откусывал, — а я тут Вас уже жду. — Доброе утро. Слезь со стола. Женя прошел мимо Леши, осторожно положил стопку тетрадей, начал ее перебирать. Леша нехотя сполз со стола, но оперся на него бедром. — Как себя чувствуешь? — Нормально. Бабушка вчера самогону налила. Женя округлил глаза, а Леша засмеялся. — Ну. Чтобы согреться! Я для нее теперь герой, представляете? А Аркаша, дурак этот, сегодня уже в школу пришел. Что тонул, что не тонул — ему все как вшивому баня. Женя смутился, поджал губы. Снова вернулся к образцовому порядку на столе. — Ты молодец, Алексей. Среагировал быстро. — Да я даже не думал, — Леша пожал плечами, снова шумно откусил от яблока — Женя отвернулся, чтобы не смотреть, как заблестели губы ученика от брызнувшего яблочного сока, — все на моем месте поступили бы так же. — Очень на это надеюсь. — Хотите? — Чего? Женя чуть не выронил тетради из рук, когда увидел, как Леша протянул ему ладонь с яблоком. Он попытался незаметно скривить губы, но маска отвращения сама застыла на его лице. Леша поднял брови. — Брезгуете? — Это просто неприлично. — Ой, опять Вы за свое. Вы и не пьете, да? Я как про самогон сказал, так Вы чуть в обморок не упали. — Не пью, — Женя достал тетрадку со своими заметками, положил ее сверху, лишь бы чем-то занять руки. Вцепился в бинт, еще сильнее затянул его. — Ну, Вы прямо идеал, неудивительно, что все девушки за вами бегают, — Леша снова вгрызся в яблоко, шумно начал жевать, — скукота. — Алексей, ты газету подготовил? — спросил Женя, стараясь скрыть злость и раздражение в голосе, но к этим чувствам теперь примешивалось и что-то еще — но что, Женя объяснить не мог. — Ага. Вон там лежит, — Леша махнул рукой на заднюю парту, — а что? — Ничего. Ты почему не по форме одет? — зацепился Женя за эту деталь, лишь бы чем-то занять паузу в кабинете. Леша открыл рот, вытер губы ладонью. Женя готов был выть от отсутствия манер у этого парня. А еще городские что-то говорят про деревню! А сами-то! — А что Вам не нравится? — Леша критически оглядел себя с ног до головы, — мои вещи мокрые, еще не высохли, а Ваши я не стал одевать, мне штаны короткие. — Надевать, — поправил Женя, скорее машинально, — а рубашка? С ней что? — А что? — Леша вытянул вперед руки и оглядел рукава, — она же чистая. — И мятая! — И что? — Сегодня концерт перед директором! — Женя начал злиться, да так, что на лбу выступила вена. Он сжал кулаки, сделал глубокий вдох. — Так я ж не выступаю! — Леша пожал плечами, — какое дело ему до моей рубашки? — Все равно так неприлично! Ты же в школе. Застегнись. — Ладно. Леша зажал зубами огрызок яблока и липкими пальцами полез к воротничку рубашки. У Жени от этого вопиющего нахальства чуть не перехватило горло. Ну, какой же он поросенок! Грязными руками и к чистой рубашке! — Не трогай! Женя подлетел к Леше, хлопнул его по ладони и заставил замереть. Наклонился, чувствуя запах яблока — холодный, морозный, вязкий в носу — и быстро застегнул пуговицы. Сердце забилось чуть быстрее. — У вимя ишо гастук, — промямлил Леша с забитым яблоком ртом, и Жене оставалось догадаться, что подросток имел в виду. — Галстук? — Угу, — Леша кивнул, кадык на худой шее дернулся, — довтанете? В каа’мане. — А сам? — спросил Женя, сводя брови к переносице. Где-то в желудке что-то заскреблось — сначала едва-едва, а потом все сильнее и сильнее. — ‘уки липкии. Женя сглотнул, затаил дыхание. Леша опустил голову, все еще не выпуская яблока изо рта, а руки болтались по швам. Женя осторожно коснулся ладонью бедра Лёши, доставая галстук из кармана. Он старался не смотреть Леше в глаза, но это было сложно — подросток был одного роста с ним, и Женя чувствовал его дыхание у себя на лице, видел бледную кожу с тонкой полоской светлого пушка, несколько редких веснушек, раскинутых по лицу хаотично. У Жени заклокотало где-то под ребрами. Он медленно отступил на шаг, кидая Лёше галстук. Он вытащил яблоко изо рта и довольно улыбнулся. — Спасибо. Научите завязывать? — Да, — Женя прижал ладонь ко лбу — он горел, и решил, как смог, поменять тему, — покажи мне… — Что? — едва слышно спросил Леша. — Покажи газету. — А, вот. Смотрите, — Леша сунул огрызок яблока в карман и в два шага оказался у последней парты, где был разложен ватман. На белой бумаге большими желтыми буквами было написано «С ЮБЕЛЕМ». Женя готов был застонать в голос. До концерта оставалось пять часов.***
Все были на взводе. В тесном помещении актового зала негде было развернуться — главные артисты вечера готовились и переодевались. Девочкам помогала Люба — поправляла бантики на волосах, одергивала юбочки. Парней наставлял Степан. Женя бегал между ними и сценой, поправлял занавес, заглядывал за него, наблюдая, как зал наполняется учителями. Плакат решили повесить так, с ошибкой, потому что исправлять его не было времени. Леша лениво болтался за сценой, путался у всех под ногами и ныл, что хочет домой. — Будешь помогать. Там мы вставили еще один номер, надо будет вынести на сцену скамейку. — Я вам что, бесплатная рабочая сила? — огрызался он, и Женя закатывал глаза. Будто и не было между ними утренней сцены с галстуком. Женя тут же одергивал себя. О чем он?! Какая утренняя сцена?! Они даже не друзья! И Женя снова мчался в раздевалку, где Люба наставляла маленьких девочек перед выступлением. — Все будет хорошо. Не волнуйтесь. Вы справитесь. — Любовь Матвевна, можно Вас? — Женя поманил пальцем учительницу, и та, поднявшись с пола, подошла к нему. Она улыбалась, глядя на детей с любовью. Женя замялся. В дальнем углу зала Степан тут же напрягся, увидев Женю и Любу вместе. — Я… Хотел поблагодарить за помощь, — Женя откашлялся, и Люба снова улыбнулась. И хоть она была не красавицей, Женя чувствовал к ней тепло. Спокойствие. Он уже давно убеждал себя признаться ей. Уже было пора. Может, романтические чувства возникли бы потом сами? Нельзя ведь продолжать так истязать себя, только потому что Жене казалось, что с ним что-то не так. Глупости. С ним все нормально. Ему просто нужно жениться и все пройдет. Женя поднял глаза и встретился взглядом со Степаном. Тот молча встал со скамейки, отряхнул руки, будто в чем-то испачкался, и вышел. Люба даже не обернулась. — Да мне только за счастье было. — Вы… Я… — Женя не мог найти слов. Люба смотрела так просто, так открыто, а Женя чувствовал себя школьником, первоклассником, лепечущим что-то у доски. — После концерта праздник у Михаила Васильевича будет в кабинете. Вы идете? — Люба улыбнулась, и перекинула косу через плечо. Женя закивал. — Да, а Вы? — И я. — Что ж. Можно будет Вас после до дома проводить? И… Как мама поживает? — Плохо, но спасибо, — Люба опустила глаза, — мать совсем плоха стала, каждый день проживает как последний, говорит, что так умрет, а внуков и не дождется. Извините, Евгений Александрович, это уже просто больная тема. — Да ничего. Даст бог, все обойдется, — Женя сделал непроизвольный жест рукой, будто хотел положить ладонь Любе на плечо, по-дружески, но рука так и застыла в воздухе. Он просто не мог. Любая близость с ней давалась ему с трудом. Он мог общаться с Любой, разговаривать на разные темы, обсуждать историю, литературу, но — и все. А еще Женя знал, что Степану она нравится по-настоящему. Вот так, как ему, Жене, девушки никогда не нравились. Он видел, как Степан смотрел на нее, как старался незаметно взять за руку, пригласить на танец. Женя невольно вдруг вспомнил один случай. Прошлой весной, перед первым уроком, Люба зашла к нему в кабинет с букетом полевых цветов. Она улыбалась и выглядела даже симпатичной — тогда Жене так показалось. — Вот, полюбуйтесь, Евгений Александрович! — сказала девушка со смехом, — прихожу на урок, а в кабинете уже стоят. А пахнут-то как! Как будто кто весну в охапку собрал и мне на стол поставил. Вы не знаете, кто бы это мог быть?.. И в том, как она спросила об этом, как посмотрела на Женю, была такая мольба о том, чтобы этим таинственным поклонником оказался именно он, что Жене стало стыдно. Он опустил глаза в журнал. — Не знаю. Может, кто из старшеклассников? — Да полно, кому бы это было нужно? — Люба снова понюхала цветы, — но приятно очень. — Да, они красивые, — Женя сглотнул, — прямо как и Вы. Люба тогда вся расцвела. Вышла из кабинета, покраснев, в полной уверенности, что это он, Женя, и принес ей цветы. А он знал, что это дело рук Степана, про которого Люба даже и не подумала. Она просто не замечала его. Замкнутый круг какой-то получался. И как Женю угораздило в него попасть? Женя чувствовал себя предателем; он не мог, конечно, назвать Степана своим близким другом, да и догадался он о его чувствах к Любе совершенно случайно, но… Но Женя ничего не мог с собой поделать. За последний год они стали с Любой очень близки — давали друг другу книги, иногда ходили гулять, Женя часто провожал девушку до дома, и разве после этого он не был обязан ей признаться? Хотя признаваться было и не в чем. Но Женя чувствовал, что так надо, что так правильно, что он должен. Он всегда руководствовался этим словом. В жизни Жени не было «хочу», были только «надо» и «должен». За этот месяц на него столько всего свалилось — Царевич, концерт, что он просто выпал из своей привычной, размеренной жизни, и всеми силами хотел туда вернуться. — Я была бы очень рада. Сейчас вечерами уже тепло, — Люба улыбнулась, слегка-слегка, — можно было бы… Прогуляться. — Да, и я бы хотел с Вами поговорить, — сказал Женя, отсекая себе все пути обратно. — О чем же? — Позже, — Женя слегка склонил голову и понизил голос, — не здесь. — Хорошо, — Люба покосилась на дверь, — пожалуй, нам действительно не стоит задерживаться здесь вдвоем. Мало ли что начнут говорить. Пойду еще раз повторю с девочками текст. И развернувшись, засеменила к выходу. Длинная юбка тихо шелестела ей вслед. Женя заложил руки за спину. Сегодня он признается Любе, а там будь что будет. После этого он перестанет считать себя неправильным, а другие перестанут смеяться и шушукаться у него за спиной.***
Концерт проходил благополучно, даже намного лучше, чем Женя мог себе представить. Девочки из начальной школы только один раз сбились в песне, а фокусник из седьмого класса сначала забыл свой реквизит и ему пришлось импровизировать. Но директор и учителя были довольны, а это было главное. Весь час Женя провел за сценой, готовый помогать, если что-то случится. Подталкивал детей на сцену, подбадривал, передавал реквизит и помогал найти костюмы. Люба трудилась рядом — каждый раз, когда они соприкасались руками, оба неловко отводили взгляды. У Жени гулко стучало сердце, и ему казалось, все маленькое пространство за сценой заполнено этим звуком, неужели никто не слышит? Может, так все и должно быть? Но каждый раз, когда они снова хотели заговорить с Любой, рядом оказывался Царевич. Он был везде! Слонялся за сценой, трогал реквизит, перекладывал с места на место, за что получал от Жени гневные взгляды. — А можно мне тогда домой пойти? — Нельзя. — Я же герой, — Леша улыбнулся и растянулся на скамейке, которая служила реквизитом для следующего номера. В зале громко зааплодировали, девочки первоклашки забежали за сцену. — Следующий номер — Арсений Иванов, он прочитает нам стихи, — донесся голос Степана, который исполнял роль ведущего. Арсений, бледный пятиклассник, подошел к Любе, чтобы она поправила ему галстук. — Слова помнишь? — Не особо. — Давай еще раз, — Люба присела перед ребенком на корточки, — поздравляю с днем рождения… Ребенок испуганно хлопал глазами и не мог выдавить из себя ни слова. Женя подлетел к ним. — Что случилось? — Погодите. Арсений, давай еще раз. Ну, мы же учили, — ласково говорила Люба, — поздравляю… — Я не помню! — и ребенок вдруг неожиданно расплакался. Со сцены сбежал физрук. — Вы чего медлите? Я ребенка уже объявил! — У нас непредвиденные обстоятельства! — Женя развел руками, пока Люба успокаивала ребенка, — объявляй следующий номер. — Девчонки не успели переодеться! Там ждут, — физрук покачал головой, — паузу, что ли, делать? — Сам тогда стихи читай! — рявкнул Женя, разозлившись. Ну вот, ребенок заплакал. Опять все пошло не по плану! — Уж лучше ты, ты ж у нас за литературу отвечаешь. Или вон! Царевич! Царевич, а ну иди сюда, — свистнул физрук, — давай-давай, поднимайся. — Чего надо? — Леша подошел и картинно зевнул, — я жду своего выхода, скамейку вынести. — Иди стихи читай. — Чего?! Тут кажется даже Арсений перестал плакать, но на него теперь напала такая икота, что он не мог сказать и слова. Люба положила руки на плечи ребенку. — Какие еще стихи? Ты что несешь? — накинулся Женя на товарища, — те самые? — А что, выбор есть?! Женя схватился за голову. Леша заулыбался самодовольной улыбкой. — Эх, ничего без меня не можете… Ну, вот я вам и пригодился. — Только через мой труп! Царевич, не сметь! — зашипел Женя, хватая Лешу за плечо, но тот легко сбросил руку. — Вы же сами хотели, чтобы я в концерте участвовал! Ну, вот! — Только попробуй, я тебя… — Просим, просим, просим! — заскандировали учителя в зале, и физрук, разведя руки в сторону, поспешил на свое место ведущего, утягивая Лешу за собой. — Да пускай, — тихо сказала Люба, поднимаясь и вставая рядом с Женей, — может, его после этого в Москву отправят, Вы же сами этого хотели. — Хотел, — кивнул Женя, под громкую икоту Арсения, — хотел. — Пойдемте хоть посмотрим, — и Люба, погладив ребенка по голове, осторожно отодвинула занавес. Женя мысленно перекрестился и пошел за ней. Он был готов к худшему. Степан откашлялся, улыбнулся, ну, экий артист! — Прошу прощения, у нас техническая заминка. Вместо Арсения выступит наш новый ученик, Алексей Царевич. Тоже стихи, но собственного производства. Прошу. — Что он творит, — прошептал Женя, и почувствовал, как Люба осторожно положила ему руку на плечо, почти невесомо. Он не стал ее скидывать. — Итак. Всем здрасьте, — Леша улыбнулся, и учителя ему зааплодировали, — мы тут собрались по важному поводу. День рождения у директора — важный праздник. Особенно, если исполнится шестьдесят. Лицо директора вытянулось. — Пятьдесят! Ему пятьдесят! — зашипел Женя, но Леша только отмахнулся, хотя Женя был готов поклясться, что подросток его услышал. Он закрыл глаза и вцепился пальцами в занавес. — Но какая разница, сколько исполняется, если он выглядит на сорок и держится молодцом? Зал грянул смехом. Даже Люба тихонько усмехнулась, продолжая держать ладонь на плече Жени. Леша начал ходить по сцене, обращая на себя внимание присутствующих. — Итак, стихи, — Леша театрально откашлялся, приложил одну руку к груди и начал проникновенно читать, —Наш директор дядя Миша, Все очки свои не сыщет. Возраст страшный. Хоть куда! Помирать уже пора! Литератур, драматург! Женя наш — ваш лучший друг. Ходит важный не спеша, Очень тонкая душа!
Учителя в зале захлопали и дружно рассмеялись. Женя схватился за голову. Дальше он слушать не мог — оттолкнул Любу и бросился вон из зала. Краем глаза он только успел заметить, как Царевич распалялся все больше — щеки покраснели, руками машет во все стороны, ходит важный, как будто артист большого театра! Женя не мог этого вынести — ему было и стыдно, и неприятно, поэтому всю оставшуюся часть концерта он провел, прячась в уборной и держа руки под холодной водой, чтобы успокоиться. Потом он вышел и сразу устремился в кабинет директора — сдаваться с повинной. Михаил Васильевич появился через десять минут ожидания — радостный, покрасневший. Увидев Женю, понуро опустившего голову, директор взмахнул руками. — Евгений Александрович, а Вы чего тут?.. — Простите меня, правда, за Царевича. Я не собирался выпускать его, это недоразумение, за которое я готов понести наказание, — отчеканил Женя. Директор взял учителя под руку. — Ну-ка, пройдем в кабинет. Потолкуем. Они зашли. Директор сел за стол, обмахиваясь платком, а Женя остался стоять, как нашкодивший школьник. — Михаил Васильевич, я… — Женя, погоди. Я ругать тебя ни за что не собираюсь, и ты не винись. Что ты? Вечно себя крайним хочешь сделать и все грехи мира на себя повесить. Понял я, что Царевича на сцену Степан позвал. Но чего с него взять? Ума палата, — директор откашлялся, — но зато было весело! Царевич этот хоть обстановку разрядил! Давно я так не смеялся. Отыграл блестяще и стихи хороши. По всем учителям прошелся, но так тонко все подметил, что и не обидишься. Женя слушал и не верил своим ушам. — Вы сейчас серьезно? — А чего? Коллектив у нас пожилой, скучно тут. Одна молодежь у нас — ты, Люба да Степан, но вы с Любой шалить не любите, а тут хоть концерт такой на всю жизнь запомнится, спасибо, благодарю от души. Женя смутился. Потупил взгляд. — Я к этому отношения не имею. — Тогда за что извиняться пришел? — Я… — Женя опешил, — Вы так специально делаете, да? Потому что Царевича в Москву нельзя отправить? — Слушай, Женя, — директор сложил руки перед собой, — признаюсь, другого бы к себе на ковер вызвал, но Царевич этот… Ну, шкодит, а кто в его возрасте паинькой был? Никто. Так что… Письмо я от родителей его получил, в столицу пока возвращать его не планируют. Нам либо злиться и ссориться с ним, нервы себе мотать, либо играть по его правилам, и он перебесится. — Не боитесь, что другие ему подражать начнут? Дисциплину срывать будут? — спросил Женя. — А многие уже это сделали? Женя задумался. То, чего он боялся, а именно того, что Леша станет заводилой и начнет склонять к шалостям других, так и не произошло. — Нет. — Ну и все. Иди, отдыхай. И тебя там Люба ждет. Ты бы лучше поменьше работе времени уделял, Евгений Алесаныч, — директор подмигнул, — по-дружески совет даю. — Благодарю. Женя кивнул, тихо вышел из кабинета. Его всего потряхивало. Он взял пальто, вышел на улицу. На крыльце, дуя на руки, стояла Люба. Женя неслышно подошел к ней. Солнце уже садилось, надвигались сумерки. Капало с крыш. — Меня ждете? — Вас. Люба повернулась, оказалась очень близко от Жени. Он спустился на ступеньку, чтобы быть с ней вровень. — Я вот решила не идти на вторую часть празднования, — Люба передернула плечиками, — знаете, мне кажется, я там буду некстати. — С чего Вы это взяли? — Я потом после концерта ребятам помогала, пока Вы у директора были, — Люба вздохнула, — слышала, как про меня другие учительницы говорят. Точнее, про нас с Вами. Женя покраснел. — Мало ли что они там болтают. Любовь Матвеевна, Вам-то какое дело? — Никакого, Вы правы. А все же неприятно. Девушка опустила голову. Женя посмотрел на нее с высоты своего роста, на тонкую кожу пробора на голове. Что-то шевельнулось в нем — дружеское, жалостливое. — Я тоже не пойду. Хотите, я Вас до дома провожу? — Была бы очень благодарна. Вы еще о чем-то поговорить хотели? — Хотел, — Женя спустился по ступенькам, любезно предложил локоть Любе, чтобы та взялась за него и не поскользнулась, — дайте только с мыслями собраться. Они пошли от школы. Шли и молчали. Люба медленно перебирала ногами, едва успевая за широким шагом Евгения. «Вот дойдем до ее дома, там и признаюсь. И болтать все перестанут, и про нас с ней, и про меня с этой Риткой поганой. Тфу! Не бабы, а одни сплетницы. И чего им все дело до других есть? Вот сейчас дойдем, вот я и признаюсь. Может быть, даже поцелую ее» Они молча шли по деревне, Женя думал, когда Люба внезапно остановилась на развилке. — Вы чего? — Вы… Лучше тут говорите. У дома соседи, да и мать больная, услышит или увидит чего лишнего, так с вопросами не отделаться будет, — Люба опустила голову. Щеки ее слегка покраснели, румянец выступил красными рваным пятнами. «Некрасивая», — подумал Женя, и тут же чуть не откусил себе язык за такие мысли. «Дурак ты, Женя! Дурак и есть! Ну разве можно так думать про хорошую девушку? В ней — твое спасение, давай уже!..» — Вы знаете, Любовь Матвеевна, я Вам давно хотел признаться… — начал Женя, а потом решил, что надо было начать по-другому. Он повернулся к девушке — она смотрела на него огромными серыми глазами, чуть приоткрыв губы. «Ну, вот надо поцеловать, и дело с концом. Мужчина я или кто?» — Я Вас слушаю, Женя. Женя неумело притянул Любу к себе, наклонился, прикрыл глаза, собрался с мыслями, будто бы хотел нырнуть глубоко под воду. От Любы пахло свежестью и чем-то детским; мылом и снегом. «Не так уж и противно», — подумал Женя, и потянулся к ее губам, когда где-то недалеко от них кто-то громко закричал. Женя вздохнул едва ли не с облегчением. Отпустил Любу, не успев поцеловать ее, и быстро проговорил: — Кажется, кому-то нужна наша помощь.