Остался только пепел

      А потом, в водовороте всех этих дел, совершенно некстати, Женя заболел.       Он даже удивился, когда почувствовал первые симптомы — нарушения сна и аппетита. Женя и не помнил, когда болел последний раз — может быть, в школе? Да, лет в тринадцать, слег с простудой и кашлем на несколько дней. Валялся в кровати, читал «Трех мушкетеров» по второму кругу, смотрел в окно — кровать была как раз возле небольшого окна в его комнате, и занавески от легкого мартовского ветра слегка подрагивали. Но и тогда, даже в температуре и бреду, Женя не жаловался на отсутствие аппетита или проблемы со сном. А тут — вот те раз.       Бессонница появилась так же неожиданно, как общая неспособность сосредоточиться. Он вставал в пять утра, потому что всю ночь не мог сомкнуть глаз, занимался спортом, а потом шел на работу, но голоса детей доносились как сквозь вату. Он механически проводил уроки, проверял тетрадки (и в парочке работ даже не увидел ошибок!), но мысли его были где-то далеко. Плюс начало шалить сердце — нет-нет да на уроке пропустит пару лишних ударов, заставляя Женю застыть на месте. Что за шутка?       Ему двадцать лет, он здоров!       Но с каждым днем болезнь все прогрессировала.       Он не мог есть — просто не хотелось. Тетка кудахтала на кухне, наливая ему еще горячего и сладкого чаю, а Жене кусок в горло не лез. Не хочет и все тут! — Захворал ты, что ли? — Похоже, — отвечал Женя, но когда прикладывал руку ко лбу, удостоверялся, что он холодный, как лед.       И никаких других признаков болезни не было. Ни температуры, ни боли в голове или горле. Просто как будто что-то изменилось, щелкнуло, и сразу стало плохо.       И ведь даже Царевич перестал раздражать его. На уроках стал вести себя ниже травы, тише воды, отвечал на вопросы, когда Женя его спрашивал — невпопад, неправильно, но все же отвечал. Смеялся и шутил, но уже не так громко, как до этого.       Женя стал ловить себя на мысли, что подолгу задерживает на нем взгляд. И что вот другие в нем находили? Та же Ритка. Ребенок ведь! Ну да, высокий. Ну да, улыбка красивая, добрая такая, открытая. Но и все. И все ведь? Задавая себе эти вопросы, Женя судорожно оттягивал воротник рубашки, прятал взгляд в учебник и переводил тему. Любовная лирика на уроках его перестала интересовать. Она, наоборот, его пугала. Он будто в каждой строчке начинал находить что-то, что в нем откликалось. Но он ведь даже не был влюблен! В кого бы ему? В Любочку, которую он знает уже второй год? Не смешите! В Любу он точно влюблен не был — не из-за нее у него начинало чаще биться сердце или мысли перескакивали с одного вопроса на другой, стоило ему только зайти в свой кабинет, на урок к своему родному 9 «Б».       Нет, Люба была здесь ни при чем.       И самое ужасное, что эта болезнь, какой бы она ни была, заставила Женю снова начать писать стихи. Видели ли вы когда-нибудь такое? Чтобы больной не завещание писал, а стихи! Последний раз Женя писал их в старших классах, подражая своему учителю, Роману Ивановичу, который и стал примером для Жени во всем. Он иногда думал, что даже немного в него… Ну, не влюблен, конечно, он же не девушка, а сильно восхищается им и хочет быть на него во всем похожим. Когда Роман Иванович умер, Женя перестал писать стихи.       А тут опять начал.       И стихи-то эти ему были не нужны, он даже не собирался их писать. Они сами появлялись на пороге его сознания, когда Женя занимался самыми обыденными делами. Ну, например, пил чай, шел на работу или вел урок. Последнее, кстати, случалось с ним все чаще и чаще. Сядет вот так спокойно за учительский стол, даст ученикам писать сочинение, смотрит внимательно за всеми, чтобы не списывали друг у друга — а особенно Царевич — и как сразу в голове начинают крутиться рифмованные строчки. И даже не про кого-то конкретного, а так… Образно.       Женя как мог отгонял эти рифмы и видения, как нечто неприятное, туманное. Но слова, которые он всегда так любил, становились острыми и царапали голову изнутри, требуя к себе внимания. Сдавшись, Женя нашел свою старую тетрадку со стихами — потрепанную, немного помятую, и снова начал вести записи.       Ему не нравилось то, что получалось. Стихи казались ему глупыми, детскими. Такими, словно их написал влюбленный. Но ведь он не был влюблен. Да и в кого? Не в кого ведь. А стихи это так, ерунда. Какой-то непонятный симптом.       Так думал Женя целую неделю. Старался устать на работе так, чтобы прийти домой и сразу завалиться на подушку. Но голова начала жить отдельной жизнью. Она была тяжелой, наполненной стихами, которым не было выхода. Иногда рифмы стирались и получалась проза — до того голая и неприкрытая, что Женя боялся ее даже записать — а вдруг кто прочитает? Как он это объяснит?       И вместо сна после тяжелого дня Женя садился к столу, в темноте, и писал. Он даже не видел листа бумаги перед собой, но писал, а утром стыдливо прятал тетрадку под подушку, чтобы не открыть, не перечитать. И как на зло, строчки получались ровными, а текст читаемым.

«Длинные пальцы, ладони, запястья. Блики солнца тянутся к волосам. Пожалуйста, стань моим счастьем Несчастным я могу быть и сам. Рваные тени, сомнения, люди. Шагаю быстро я, как по ножу. За такую любовь меня точно осудят. Но я первым себя осужу.

      Женя перечитывал написанное, и волосы у него вставали дыбом. Что это такое? Почему это появлялось у него в голове? Откуда в этих строчках любовь? Что за подростковые страдания? И с чего… По кому? Женя сворачивал тетрадь трубочкой и иногда запихивал ее к себе в портфель, стараясь не думать о том, что будет, если эти записи попадут к ученикам. Расспросов будет ведь выше крыши. И ответов на них у него не будет.       За неимением каких-то других симптомов, Женя начал связывать свою болезнь с переутомлением. Шутка ли, столько уроков, а потом еще дополнительные занятия с Царевичем. Царевич… От него и были все эти проблемы! И хотя они вроде как заключили шаткое перемирие, Жене не становилось от этого легче. Скорее, даже наоборот. Он злился, раздражался, терял нить разговора. А все потому что на таких занятиях Лёша подсаживался к нему за учительский стол. Женя был против, но Леша настаивал. — Что мне толку за последней партой сидеть? Я ж тут один в кабинете.       Женя стискивал зубы, отодвигая стул чуть в сторону. Он и сам не понимал, зачем позволяет Леше такие вольности. Ну а правда, зачем ему садиться близко? Если только чтобы разбирать ошибки в сочинениях. Женя склонялся над мятыми листами Царевича и черкал красным карандашом. — Ты правила вообще в прошлой школе не учил? — Так, мимо проходил, — отвечал Леша, подпирая щеку рукой. Он разваливался на учительском столе, почти полностью его под себя подминая. И дышал тяжело. И щурил глаза, когда смотрел в окно на солнце. А там, за окном — была весна. И любая мелочь могла отвлечь внимание Леши. Женя ему и так, и эдак про деепричастный оборот — а Леша глаза в окно, и улыбается, отвлекается. — Смотрите, там птичка пролетела. — Алексей, смотри в тетрадь. — А уже скоро домой? Я домой хочу. — Леша, мы только начали. — А я есть хочу…       И так по кругу. Женя ему про синтаксис и пунктуацию, Леша ему — про птичек и солнце. — А Вы что тут летом делаете обычно? — спросил как-то он, подпирая голову рукой и заваливаясь на парту боком. Женя старательно проверял ошибки в сочинении. В тот раз была дана тема: «Образ Печорина», и Леша умудрился сделать ошибки даже в фамилии главного героя! Женя старался сохранять спокойствие, но красные карандаши у него заканчивались быстро как никогда. — Мы — это кто? — спросил Женя, не поднимая головы. В этот день он снова стал чувствовать себя плохо. К недельной бессоннице и плохому аппетиту добавилась еще и температура — он чувствовал, как у него огнем горело лицо, шея и даже руки. — Ну… Вы. — Я? — Женя посмотрел на Лешу, и тут же отвел взгляд. В висках запульсировало, — книги читаю. Отдыхаю. — Не плаваете? — Я не умею. — Я Вас научу, — ответил Леша, запуская руку в волосы, — ну, если только в Москву не вернусь, конечно. — А ты, смотрю, туда уже и не так сильно рвешься? — Женя закрыл его тетрадку и тоже обернулся к ученику. От первого солнца, пусть еще и не греющего, весеннего, у Леши на носу уже проступили веснушки. А раньше Женя их не замечал. — Да привык, знаете ли, свыкся. Бабка у меня хорошая, не хочется ее уже одну оставлять. А к экзаменам могу и тут подготовиться. — На практике, что ли? — улыбнулся Женя. Он не хотел поднимать эту тему снова, но слова сами сорвались с губ. Леша прищурил глаза. — А, может, и на практике! Чего еще летом в деревне делать? Сеновал да лес. Вот и все радости. Ну, это у других, не у Вас, конечно. Вы выше этого. — Не болтай вздор, — ответил Женя, — пиши лучше. — А у меня ж тетрадка закончилась, — Леша равнодушно полистал свои мятые листочки, — у Вас запасной нет? — Ничего-то тебе доверить нельзя, — вздохнул Женя и, подняв с пола свой портфель, поставил его себе на колени. Стал там искать запасную тетрадку. Перерыл учебники и листочки с контрольными работами. Увидел свою тетрадь, сложенную трубочкой. — А это что? Это тетрадка? Можно ее? — Лёша потянулся через Женю, и тот едва успел хлопнуть его по рукам. — Ты куда лезешь? Не твое же. — Ну, извините-простите. Не думал, что Вы секретики свои в портфеле носите, — Лёша снова улегся на парту, — а что там, книгу пишете? — Вот еще, — фыркнул Женя, доставая чистую тетрадку и протягивая ее Леше, — какой из меня писатель? — А почему бы и нет? Вы грамотный, — Леша сморщил нос. — Мало быть грамотным, чтобы стать писателем. — Да у Вас наверняка и идеи есть. Так что Вы там пишете? — Алексей, хватит. Умерь свое любопытство. Давай, лучше открывай учебник и выполняй упражнение, — Женя поправил узел галстука, — нам еще работать и работать с тобой.       Леша засопел, зафыркал, но склонился над тетрадкой. Женя украдкой посматривал на него. На небрежно закатанные рукава рубашки, из-под которых торчали длинные худые руки с выступающими венами. Перемазанные чернилами пальцы. На светлые волосы, падающие на лоб. Женя отвернулся. Встал. Прошел к окну. Ему не нравилось, что он чувствует нечто подобное, но он сваливал все на бессонные ночи. Мало ли что в таком состоянии привидеться может? Да что угодно. Вон, на секунду ему показалось, что Царевич — красивый.       От этой мысли Жене стало не по себе. И даже температура тела подскочила еще больше. Он обернулся. Леша сидел, зажав карандаш между носом и верхней губой, и раскачивался на стуле. — Там погода такая хорошая, — снова протянул он, — пошли бы прогулялись. Надоело уже с этими правилами сидеть. — Рано тебе еще гулять, еще не все задания сделал, — сказал Женя, стоя у окна. Он боялся подойти к Леше. Боялся оказаться рядом, чтобы снова чего не случилось. Это все болезнь, не иначе. Ему бы отлежаться пару деньков и стало бы легче. Стало бы? Пожалуй. — Скучный Вы, — Леша высунул язык, — не пойму, что в Вас девушки находят. — Ты бы предпочел, чтобы все внимание тебе доставалось? — Ну, не отказался бы, — Леша откинулся на стуле, тот зашатался, — сами про меня говорят, что я жених видный, из Москвы же. — А ты уж и возгордился, — Женя сложил руки на груди. — Еще не успел, — Лёша еще сильнее раскачался на стуле, и не успел Женя сказать и слова, как стул не выдержал напряжения, и Леша полетел на спину. — Леша!       Женя подбежал к ученику. Леша упал на спину, как жук, смешно раскинув ноги и руки в сторону. От стула отлетела спинка. — Вот зараза. Больно, — прошипел Леша, потирая спину и морщась. Женя сел на корточки подле него, осматривая степень увечий. — Цел? — До свадьбы заживет, — Леша встал на коленки; Женя тоже. Они посмотрели друг на друга. Леша еще потирал ушибленную поясницу, но видно было, что жить будет, рана несерьезная. — Помочь? — тихо спросил Женя, и Леша, медленно моргнув, протянул руку. — Да.       Женя помог Леше встать. Тот для проформы еще поморщился, поойкал, потрогал спину и выпятил губу. — Синяк, поди, на всю спину будет, — проныл он. — Не надо было на стуле качаться, теперь чинить еще придется, — Женя вздохнул и опустился снова на колени, собирая ошметки мебели. — Не посмотрите?       Женя поднял голову. Леша стоял к нему спиной, повернувшись так, чтобы видеть учителя, и задирал рубашку. У Жени пропали все слова. — У меня там на спине шрам. Кажется, содрал, и кровь идет. — Ты… Ты лучше в медпункт иди, — тихо сказал Женя, вставая и прижимая к груди ножку стула, — там… Посмотрят. — А Вы?.. — А я не буду. — Ладно, как скажете, — Леша опустил рубашку, пожал плечами. В кабинете повисла тишина. Они не смотрели друг другу в глаза. — Женя… Александрович, — тихо позвал Леша, но Женя, шумно развернувшись, в два шага оказался у шкафа с инструментами и принялся громко там копошиться. — Иди в медпункт. А я пока стул починю. Сидеть-то на чем-то надо будет. — Хорошо, — тихо сказала Леша, и так же неслышно вышел.       У Жени задрожали руки. Когда шаги по коридору стихли, он привалился спиной к стене и закрыл глаза.       Вот так болезнь.

***

— Евгений Александрович, обожди! Разговор есть.       Женя обернулся. Он только проводил Любу до дому, стараясь не заводить прошлого неудавшегося разговора. Девушка, к счастью, сама его тоже не начинала — скромно ждала, когда Женя заговорит первым. Вот только он не знал, как заговорить об этом. Вот, вроде, и слова во рту вертятся, только открой его да и скажи: «Вы мне нравитесь!» И дело с концом. Это ведь даже не будет откровенной ложью — Люба ему правда нравилась, только… Не совсем так, как она того ожидала.       Но он молчал. Убеждал себя, что просто хочет сделать это красиво. Может, написать письмо? Или стихи? Или подождать концерта для выпускников? Признаться после, в красивом зале, когда не будет лишних глаз, а не вот так, на улице, возле дома.       Да, пожалуй он так и сделает. И Женя выдыхал, каждый раз придумывая все новые и новые отговорки.       А Люба ждала. Слушала, кивала, поддерживала разговор. А потом, вдруг, ни с того, ни с сего, когда уже поднялась на крыльцо, вдруг серьёзно сказала: — Говорят, война будет. — Полно, что Вы такое говорите? — опешил Женя неожиданно изменившейся теме. Он знал, что война шла где-то там, далеко, за пределами его понимания. И никто, кроме Любы, вот так прямо, без околичностей и страха, ни разу не говорил об этом. Люба пожала худыми плечами. — По радио слышала. — Там многое болтают. — Вы не верите?       Женя откашлялся. Не то чтобы эта тема ему не нравилась, но она настораживала его еще больше, чем разговоры о любви. — Не хотелось бы верить в это. Уверен, с нашей страной такого не случится. — Иногда я думаю, что, если бы я была мужчиной, точно бы пошла на фронт, в случае чего. А Вы… Когда-нибудь думали о таком? — спросила Люба, поднимая глаза.       Женя поспешил прикинуться, что неправильно ее понял. — Да, конечно. Я бы тоже пошел. — До свидания, — Люба улыбнулась и взялась за дверную ручку, — увидимся завтра в школе.       Женя подождал, пока тонкая фигура скроется за окном. Вспыхнул свет, зашевелились занавески. Женя постоял мгновение возле дома, а потом развернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону своего дома. Если бы она была мужчиной… Как она это сказала. Как будто что-то почувствовала, что-то, о чем Женя часто думал — будто он сам часто был не на своем месте.       И вот он услышал позади себя знакомый голос. Обернулся, встретился глазами со Степаном. — Здравствуй. — Я с тобой долго разговаривать не буду, — начал Степан, подходя к Жене и держа руки в карманах. Весь его вид внушал тревогу. Женя быстро оглянулся — на улице никого, уже начинались сумерки. Он почуял, что разговор не будет приятным — таким злым казался ему Степан. — Случилось что? — А то ты сам не догадываешься. — Нет. — Любу оставь в покое, — быстро проговорил Степан, вынимая руки из карманов, и сильно сжимая их в кулаки. Женя приподнял брови. — Мы просто общаемся. — Знаю я, как вы общаетесь! — повысил голос физрук, и Женя вздрогнул, — домой ее постоянно провожаешь, в кабинете ее как медом тебе намазано, каждую перемену там! Я тебе говорил уже, что она мне нравится, говорил? А ты за ней так и таскаешься! Тоже мне, друг! — Степан, правда, меж мной и Любовь Матвеевной ничего нет, — Женя выставил вперед руки в примирительном жесте. Он немного покривил душой — хотел, конечно, признаться ей, но разве он был виноват, что нравился Любе он, а не Степан? И знал об этом, как тут не знать? Даже был бы Женя слепым — и то заметил бы, как Люба на него смотрит. Так только влюблённая женщина смотреть может, словно готова все тебе отдать — и себя всю, и всю любовь. И жалко Жене ее было — нет же у него таких чувств, но и сердцу не прикажешь. От Степана Люба бегает, как от чумного. — Еще раз повторяю, не приближайся к ней. За тобой вон баб бегает — целая прорва. Тебе мало их? Любую выбирай, если тебе это, конечно, нужно, — Степан презрительно фыркнул и осмотрел Женю с головы до ног, — а то ведь всякое болтают про тебя. — Что же про меня болтают? — едва дрогнувшим голосом спросил Женя. — А то ты не знаешь! На рожу вышел, все девки бегают за тобой, а ты от них нос воротишь. Больной, что ли, ты? — Может, и больной, — устало произнес Женя, и Степан, опешив, даже открыл рот, не произнеся ни слова, — но позволь Любе самой решать, кто ей мил. — Если ты отстанешь от нее и другую себе выберешь, она тебя забудет! — снова перешел на крик Степан. С веток вспорхнули птицы. Женя почувствовал лёгкую дурноту от этого разговора. Когда его уже оставят в покое с этими делами сердечными? Ему бы со своей головой и сердцем разобраться, в порядок их привести, а не думать еще о других! — Если ты настаивать продолжишь и преследовать ее, она все равно с тобой не будет, — мягко сказал Женя, но это была неправильная тактика. — Это я-то ее преследую?       Степан в два прыжка подлетел к Жене и обрушил на его лицо удар кулака. В голове зазвенело. Теплая кровь потекла на губы, и Женя чудом удержал равновесие. Удар был не столько болезненный, сколько неожиданный и обидный. — Еще раз к ней подойдешь… — начал Степан, но злость его начала проходить. Он будто и не ожидал, что ударит так сильно, или что Женя не ударит в ответ. Он смотрел на своего товарища, перебегая по окровавленному лицу глазами, — я тебя предупредил. — Она сама может выбрать, — спокойно сказал Женя, чувствуя кровь на губах. Соленая. Но зубы были целы, это радовало. — Я все сказал, — отчеканил Степан и, повернувшись, уверенной походкой удалился. Женя достал из кармана платок, приложил белоснежную ткань к носу. Платок наполнился кровью. Зажимая нос рукой, Женя вошел в дом. Прошел на кухню. Плеснул из кувшина водой на ладони и склонился над маленькой раковиной.       Нос болел. Он осторожно потрогал его двумя пальцами, проверяя, не сломан ли. Убрал платок от лица, и кровь потекла в раковину. Жить будет. Благородное дело — получить по лицу за девушку, которая тебе даже не нравится.       Женя вытер руки, пошмыгал носом — кровь приостановилась, но перегородка болела, а вокруг все опухло и посинело. Завтра каждый в школе спросит, от кого Евгений Александрович посмел получить по лицу. И ведь будут жалеть, будут сопереживать, а толку-то?       Внутри Женя даже радовался этому удару. Это как будто немного отрезвило его болезнь, показало ему… Что он нормальный, как все — вот, подрался. Точнее, получил по лицу, но суть от этого не меняется. Да и боль не такая уж и сильная была, Женя бы вытерпел и сильнее… — Женечка, — услышал он тихий голос тетки, — что случилось? — Ничего, все хорошо. — Тут это, к тебе пришли. — Кто? — Женя вздрогнул, представив, что Степан вернулся его добить. Женя поймал себя на мысли, что даже не стал бы сопротивляться. А зачем? Может, это было бы и к лучшему. Может быть, он бы так его избил, что ни одна девушка на него бы уже и не посмотрела: ни Люба, ни Ритка, ни еще кто-то. И было бы так легко и спокойно — жить уродом, не привлекать ничьего внимания, читать книжки и не думать о том, что ты какой-то не такой… — Ученик твой. Тот самый.       Женя опешил. Отер руки о рубашку, выглянул в коридор. Тетка моргала большими глазами. — Что он тут забыл? — Сказал, ты тетрадь какую-то в школе оставил. Он принес. — Скажи, что меня дома нет, — зашипел Женя, — я его в гости не звал! — Женечка, но он пришел уже. — Пусть идет домой!..       От напряжения, с которым Женя шипел, кровь снова пошла носом. Он чертыхнулся, хотел уже юркнуть обратно в кухню, когда услышал шаги по коридору. — Евгений Александрович?       Женя попятился спиной. В узком коридоре, на фоне обоев в цветочек, высилась фигура Царевича. Он встретился глазами с Женей, и на его лице проявилось… Беспокойство? Тревога? Да. Все разом. У Жени гулко стукнуло сердце.       И от этого ему стало только хуже.