***
Повестка пришла в сельсовет. Ему сообщил об этом директор с побледневшим лицом. Женя сел за стол, сложив руки перед собой. Шутки кончились. Жизнь обычная тоже. Никто еще не верил в происходящее, ребята помладше весело бегали по деревне, стреляя друг в друга из палок, кричали: «Война, война! Я тебя ранил!», пока взрослые думали, как теперь жить дальше? — И ты? Женя невесело усмехнулся: — Если не я, то кто? — Вот вечно ты так, Женя Александрович, — директор покачал головой, — самым первым да на амбразуру. — Уклонистом быть предлагаете? Глаза директора блеснули за стеклами очков. — Ты мне таких слов не говори! — Вот и я о том же. — Я же просто… Разве учителям бронь не дают? — спросил директор, почесывая в затылке, — Жень, ну как мы тут без тебя… — Дают бронь или нет, все равно пойду. Директор вздохнул и махнул рукой. Женя вышел из кабинета, и на него тут же налетели коллеги. Толпа женщин запричитала, заохала. — Как же так? Война? Что же делать? Женя пожимал плечами. Откуда он мог знать — что делать? Сказано, наступил враг — значит, сражайся. Он прошел до конца по коридору, лишь на миг замерев. Кабинет биологии был приоткрыт, Люба стояла у окна. Несмело постучав, Женя переступил порог. — Вы?.. Люба обернулась. Бледное лицо было заплаканное. Она обхватила себя руками и теребила рукава платья. Тонкая ткань облегала худую фигуру. — Я. — Как думаете, что нас ждет? Женя пожал плечами. Он не знал. Никто не знал. Паника в деревне росла с каждым днем. Новости по радио скакали одна к другой. Гитлер ввел войска в Россию. Началась война. Та, о которой до этого только читали в книжках. Та, о которой грезили мальчишки, желавшие стать героями. Женя героем стать не хотел. Убивать — тоже. — Надеюсь, что долго это не продлится. Но никто не знает, что теперь будет. Люба кивнула, приложила руку к щеке, отвернулась. — Евгений Александрович, Вы… Я Вам сказать хотела… — Любочка! Ты здесь? Дверь кабинета распахнулась, на пороге появился запыхавшийся Степан. Женя вздрогнул, сделал шаг назад. Степан застыл на месте. — А, Евгений. И ты здесь. — Здравствуй. — Получил повестку? — Да. — Я тоже, — Степан улыбнулся, — ну что, повоюем? Мы этих гадов всех перестреляем, — Степан подлетел к Любе, обнял ее и быстро чмокнул в щеку, — не реви, слышишь? Не реви. Чего ты нюни распустила? Вернусь и распишемся. Мы этих немцев по стене размажем, верно, Евгений? Женя кивнул. Он встретился глазами с Любой, которая ловко вывернулась из объятий жениха. — Ну чего вы стоите, как будто на похороны уже собрались? Мы великая страна, дадим отпор! — Степан вскинул кулак в воздух, — а ты жди меня. Вернусь героем! — Конечно, Степа, — Люба посмотрела Жене в глаза, — обязательно дождусь. — Не буду вам мешать. Мне… У меня еще дела есть. — Давай, — Степан коротко махнул коллеге, — эх, Люба, Люба, будешь потом женой героя… Женя вышел из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.***
Сейчас, слушая свист пуль в ушах и прижимая к груди автомат, он вспоминал о последних днях в деревне неспециально. Они как-то сами просачивались ему в голову, раненую, перебитую, и проявляли эти мысли. Вот ведь человек — никогда ведь нормально не живет. То все о будущем мечтает, то прошлое вспоминает. Женя закрыл глаза. На секунду показалось, что все крики стихли. Он выглянул из укрытия — грязь, темнота, дым. Руки стали черными от земли, ногти ломались. Он смог привыкнуть к грязи, лишениям и запаху крови — не смог привыкнуть только к тому, что все они тут, молодые парни, перестали быть индивидуальностью. То, чему он так преданно учил на своих уроках, стало ненужно. Он перезарядил автомат. В голове вспыхнуло новое воспоминание. Он впервые был рад тому, что Леша младше. Что ему не дали отправиться сюда, в кипящее пекло. Женя закусил губу. Он ведь не страну пошел защищать. А его.***
Они стояли в кабинете. Лёша бросился к Жене, ткнулся ему губами в щеку, обнял со всей силы. — Что мне сделать, чтобы ты не уходил?! Что? Твоим стать? Хочешь, ну?! Женя схватил его за плечи. — Ты в своём уме?! Что ты такое говоришь?! Ты… Ты ребёнок! — Ребёнок? — вскипел Леша, и слезы застыли в его глазах, — как людей идти убивать, так взрослый, а как любовь — так ребёнок? Удобно! — Прекрати, — осадил его Женя, — то, о чем ты говоришь… Это же серьёзно. Это же на всю жизнь. — А на войну идти несерьёзно?! — Лёша уже кричал. Женя испуганно смотрел на прикрытую дверь кабинета. Губы его пересохли. — Ты не понимаешь. — Я всё понимаю! Ты меня бросаешь! — Я не бросаю. — А если ты там умрёшь?! — Лёша схватился за Женину рубашку, — ты об этом подумал? — Я не умру, — сказал Женя, но опустил глаза, и голос его дрогнул. Лёша разжал пальцы. — Ты сам в это не веришь. Ты… Ты специально туда идешь? Ты умереть хочешь? — Не хочу, — соврал Женя. — Я тебе не верю, — Лёша дёрнулся, как от пощёчины, по щекам потекли слезы, — как ты можешь? Даже не вздумай! — Я уверен, война быстро закончится, и я… — Замолчи! Лёша снова бросился к Жене, обнял, притянул за шею, приник губами. Начал целовать — зло, быстро, почти что с ненавистью. Женя вздрогнул и резко отстранился. — Ты чего? Мы в кабинете! Увидят же! — Ты сам целовал меня в этом кабинете! Забыл?! — закричал Лёша. Его била крупная дрожь. — Я этого никогда не забуду. И тебя тоже, — тихо произнёс Женя. Лёша покачал головой. Он стоял, раскрасневшийся, со слезами на щеках. — Пожалуйста, не уходи. Я не смогу тут без тебя. Если с тобой что-то случится, я с ума сойду! Женя сжал руки в кулаки, сильно, почти до боли. Ему и было больно, так, как никогда в жизни. Он словно что-то родное, словно кусок кожи, с себя сдирал. — Я должен. И я пойду. — Ну и дурак же ты! Дурак! — закричал Лёша, краснея от злости. Женя сделал к нему шаг, схватил, прижал к себе. Лёша стал вырываться, кричать, бить его в грудь кулаками, но Женя держал крепко. Лёша ослаб, обмяк в его объятиях. Уткнулся лбом ему в плечо и протяжно заскулил: — Не уходи, пожалуйста. Женя. — Я вернусь. Обещаю. Чем угодно клянусь, но я вернусь. А если нет… — Замолчи! Замолчи! — А если нет, ты забудь и живи дальше. И никогда никому себя так не предлагай — ты не вещь. — Я дождусь, слышишь? Дождусь, — Лёша потянулся и поцеловал Женю, — мне никто не нужен, что угодно говори, но я тебя ждать буду. Письма слать буду, хочешь? Жень, ну какой забудь, ну ты что говоришь, как же я без тебя после того, что было. Женя… Женечка…***
Он помнил взгляд, каким Леша проводил его. Взгляд мальчика, который в одну ночь стал мужчиной. Самым болезненным наказанием самому себе было расстаться с ним. Что теперь Жене порезанные руки, истязания спортом и голод? Он был к этому привыкшим. Но расстаться с тем, без кого не можешь — хуже смерти. Леша обнял его, вцепился в шею — отдирайте хоть силой, не отпустит! — а потом безвольно разжал руки. — Я дождусь. — Не надо. Леша поджал губы. — Гордый, да? — Честный. Он промолчал. Промолчал и тогда, когда Люба быстро и робко сунула ему клочок бумаги в карман. Там была одна строчка, наспех написанная карандашом: «Пишите письма. Они помогут. Я буду молиться». Степан никаких записок при себе не имел.***
Медкомиссию он прошел одним из первых. Спросили возраст, должность, рост, вес и наличие заболеваний. Спросили, женат ли. — Не женат, — ответил Женя. — Жаль, — ответили ему, ставя печать в его личном деле, — но с другой стороны, никого вдовой не сделаешь. Ему всучили папку, паспорт, личные вещи. Островского Евгения Александровича, двадцати одного года отроду, отправили на войну. Никто из них точно не знал, куда они едут. Группу еще вчерашних мальчишек, которые выглядели не старше учеников Жени, поместили в большой кузов машины и повезли. Парни пытались шутить, сохранять мнимое спокойствие. Степан хорохорился, выкатывал грудь колесом. — Да мы этих немцев!.. — и разбрасывался такими словами, от которых у Жени краснели уши. Но и к этому он привык. Он и сам удивился, как можно быстро ко всему привыкнуть. У каждого, кто идет воевать, всегда есть цель. Стать героем. Проявить мужество. Отдать долг Родине. У Жени таких целей не было, и при этом они были все вместе. Он просто где-то в глубине души понимал, что должен. Должен сделать что-то по-настоящему мужское. Как ни ужасно ему было признавать, но запретные чувства к Леше становились проблемой. Он мог убеждать себя какое-то время, что это нормально — но на войне, еще даже в первые дни, ему открыли правду на это дело. Он познакомился с двумя парнями — Костей и Сережей. Оба оказались с ним в одном полку и прибыли из маленького городка С. Косте было двадцать четыре и он работал механиком на заводе. Был женат и имел двоих детей — призвали, не спросив и слова. Он был невысоким, коренастым и с такой большой щербиной между передними зубами, что между ними мог вставить самокрутку. Сереже было двадцать три — у него была девушка необычайной красоты, чью фотографию он показывал всем и каждому. Сам же Сережа был страшен, как черт, и все говорили ему об этом в лицо, но он ни капли не обижался, а только еще больше пучил свои огромные глаза и смеялся. — Человек я хороший! — Ну-ну! А ежели в темноте на тебя смотреть, так вообще — идеальный! Парни смеялись. Смех — единственное, что у них еще осталось. У них забрали дом, спокойствие, завтрашний день. Вместо этого кинули патроны и команды «Убивать». Жене было все равно, ради чего это делается — убийство есть убийство, будь то враг или друг. — А ты чего молчишь, красавчик? — весело подначивал Женю Костя, — тебя-то, поди, вся твоя деревня ждать будет? Все бабы там твои, да? — Да какие бабы, — вклинивался Сережа, расчесывая красную шею, — ему графиню какую подавай. — Эх, а нам бы графин! Жара какая, пить охота! И парни снова смеялись. Женя вымученно улыбался в ответ. Он говорил, что девушки у него нет и его никто не ждет. Он старался не думать о Леше. Это было слишком больно. — Повезло. Ни по кому не скучаешь, — ответил Костя, — а я, как подумаю, что своих не увижу… Так плакать хочется. Вроде взрослый мужик, вешу почти центнер, а вот. «Ну да. Ни по кому не скучаю». От невозможности поделиться своими чувствами, такими же, как у других парней, Жене становилось не по себе. Все эти шутки про его наружность. Неужели ему и здесь будут вменять это в вину? Он разве выбирал то, как будет выглядеть? Парни не воспринимали его всерьез. Шутили, по-доброму, конечно, что таким интеллигентам не место на кровавом поле — таким бы только книжки читать и руки мазать кремом. Женя боялся, что его инаковость станет известной. До этого живший в стеклянном куполе, он и не знал, какими жестокими могут быть другие — особенно те, кто не является тебе врагом. — Слыхали, что Гитлер евреев сжигать придумал? Газовые камеры там, все дела, — фыркнул кто-то. Стрельба стала такой привычной, что в редкие минуты отдыха парни говорили об обычных вещах — дом, девушки, родители. Они все верили, что вернутся. Для них война была игрой, даже со всеми ее ужасами. Они каждый день видели смерти, тысячи смертей, но всякий из них думал, что смерть — это про кого-то другого. Как до странного и смешного бывает наивен человек. — А еще педерастов тоже, — подхватил кто-то, и Женя выпрямился. — Ну, этих и не жалко, — сплюнул парень по имени Глеб — он был сослан в полк из какой-то маленькой деревни, и больше всех не нравился Жене — было что-то в его рыжих волосах, сальном взгляде и огромной родинке над губой устрашающее и отталкивающее, — мерзость ведь. — Ага, — поддакнули другие, — баб вон сколько, а они с мужиками. Да я б ни в жизни! — Что, даже тут? Вдали от баб? — раздалась чья-то шутка, — да брось, мы не расскажем. Грянул хохот. Когда все ползет по швам — смех остается той единственной ниткой, готовой удержать ошметки. Женя сделал вид, что склонился над листком бумаги. — А ты там чего строчишь, профессор? — Глеб навис над Женей, — ты ж это, умный из нас самый. Расскажи, правда ли это, что они с мужиками, как с бабами, могут? Женя поднял глаза. Глеб усмехнулся, вытирая рот рукой. — Я бы таких сам расстреливал. Женя снова склонился над листком. Первое письмо от Любы — деловое и сухое. Она стала ему глазами и ушами того, что происходило там, в деревне, где жизнь — мутная, грязная — но все же жизнь, еще теплилась. — Тебя-то ждет кто? — Глеб снова пристал к Жене. — Нет. — А чего так? Бабу не нашел? С такой-то рожей. Женя вздохнул. — Что тебе мое лицо покоя не дает? Нравится? Парни заулюлюкали. Глеб пошел красными пятнами. — Че ты сказал? Да это ты скорее из этих… — Парни, ну вы чего, — Сережа попытался утихомирить двух солдат, — нашли время и место. — Я просто этих педерастов ненавижу больше, чем немцев, — плюнул Глеб, и Женя склонил голову еще сильнее. Клочок Любиного письма грел пальцы. Прикрытие, пусть и слабое, ведь там они обращаются друг к другу на вы! Женя боялся, что Леша по глупости напишет ему письмо. Не удержится, выльет все слова о любви — и пиши пропало. Что он скажет? — Брось, — махнул Костя, — педерасты на войну бы не пошли. Какие с них мужики? Какие солдаты? Тьфу, плюнуть и растереть. Только у других мужиков сосать могут. Какое оружие? А Женька наш молодец. Мог бы отсидеться, молодой, да и учитель, но пошел же. Так что не мели ерунды — мы тут все мужики нормальные. В ту ночь Женя не заснул. Колючие слова свистом проносились в его голове, как пули. Женя понял, зачем пошел на войну. Он захотел там стать нормальным.***
Но в нем что-то сломалось. Он не мог сказать, в какой момент это точно произошло — война продолжалась уже несколько месяцев, а сломано внутри было уже давно. Словно сам Женя — это дом, а ребра — опоры, треснули, вонзившись острыми краями в нежное мясо. Женя привык ко всему. Оказалось, что можно привыкнуть и к жаре, и к холоду, и к тому, что живот постоянно болит от голода. Под ногти забивалась грязь, которую Женя на рассвете пытался вытащить, потому что с грязью — душевной и телесной — он примириться никак не мог. Он научился не думать. Отключать мысли как только брал автомат в руки. Парни подшучивали над ним, мол, какой нежный, даже боится стрелять! А Женя стрелять не хотел. Он не был романтиком в том плане, которые романтизируют войну. Это только в книгах — подвиги, герои, знамена и ордена. В жизни — холодная твердая земля с червями, горы трупов, шатающиеся зубы и постоянная усталость. Женя научился спать на земле под взрывы снарядов. Прячась в окопах, он не думал о своей жизни. Не думал о других. Идея, которая изначально казалась ему главной, померкла. Умирали люди. Толпами. Сотнями. Женя старался помогать раненым, кому еще можно было помочь. Один раз вытащил на себе из-под пуль раненого солдата — но это было громкое слово для него. Ему прострелило челюсть, половину лица снесло напрочь. Женя видел кроваво-красный зев с повисшим языком. Солдат (на вид не больше двадцати пяти лет), что-то пытался сказать, не понимая, что нижней челюсти у него больше нет. Женя дотащил его до укрытия, медленно опустил на землю. И застыл, как вкопанный. — Бессмысленно это, — раздался позади него голос, и Женя обернулся. Костя стоял, смотря на раненого, — таких не вытаскивай. Сам помрешь, а ему не поможешь уже. — Человек же, — Женя указал на солдата; глаза у того закатились на грязном лице, кровь залила гимнастерку. — А толку? Без челюсти не проживешь. Ладно бы там рука, нога, — Костя сплюнул, — излишне не геройствуй, — а потом наклонился и быстро, слегка брезгливо, закрыл глаза солдату. Женя отвернулся. В небе громко прокричала чайка. А за ней — вой самолетов. Костя схватил Женю за плечо, утягивая за собой на землю. Кто-то закричал. Прогремел взрыв. — В жизни этого не забуду, — Костя снова сплюнул тонкой вязкой слюной. На голод они уже не обращали внимания, — война, война. Живем же в цивилизованном обществе! И тут такое. — Да, — ответил Женя. Он поправил каску, которая сползала на грязный лоб. Грязь стала второй кожей. Костя утер лицо рукавом, оставляя грязные разводы. — Ты Глеба не слушай. Он уходил, узнал, что невеста ему изменяет. Он поэтому такой злющий. — Мы тут все теперь не добренькие. — Так-то да, — Костя перевел дыхание, — но ты с ним не связывайся. Не то это место и время, чтобы отношения выяснять. — Ерунду он говорит, — промямлил Женя. Он взял комок земли, жирной, скользкой, смял между пальцев. Грязь снова попала под ногти. — Да брось, — Костя улыбнулся, — не о том думаешь сейчас. О жизни надо думать. Женя кивнул. Раздался еще один выстрел.***
Между Женей и Костей завязалась дружба. На войне дружить легко — ты не думаешь о том, что тебе нужно произвести на другого впечатление или выбрать тему для разговора. Границы стираются, исчезает стыдливость. Человек в таких условиях забывает о стеснении. Ничего личного не остается. Леша снился ему каждую ночь. Это были ужасные сны, потому что после них приходилось просыпаться. Женя открывал глаза в темноту ночи, в разряженную землю, пахнущую пылью от снарядов и впитавшейся человеческой кровью, но видел перед собой Лешу. Сердце начинало ныть. Ни одной живой душе он не мог признаться, по кому скучает. Остальные парни находили легкое успокоение, когда рассказывали про своих жен. Каждого кто-то ждал. Девушка, жена, невеста. Они чувствовали себя нужными, правильными. Рассказывали, делились, сплетничали, как девчонки. У самых счастливых с собой были фотографии. У Жени — ничего. У него даже отобрали возможность говорить об этом. — Да ну этих баб, — говорил Глеб, закинув руки за голову. Он смотрел на небо, почерневшее и опустившееся, как они все, — суки все. — Ты рот-то не открывай широко так, а то муха залетит. Или пуля, — отвечал Петр, самый старший солдат. Ему было уже около сорока лет, там, в городе, его ждала жена Марина и трое детей, — если тебя баба кинула, не значит, что они все такие. — Много ты понимаешь, — Глеб махнул рукой, — это ты сейчас еще с руками-ногами, а если контузит? А если инвалидом вернешься? Останется твоя с тобой? — Замолчи! — вскинулся Петр, — еще слово… — А то что? Сам переживаешь уже, да? — Парни, хватит, — вклинился между ними Сергей, — что вы, как звери? Как они? — он махнул куда-то в сторону леса, и Женя не понял, имеет он в виду настоящих животных или немцев, — прекратите, слышите? — Он первым начал, — по-детски и обиженно ответил Петр, — я с Мариной двадцать лет уже!.. — Ага, а вот вернешься контуженным, и посмотрим… — Заткнись! Парни хватали их за плечи и просили успокоиться. Женя сидел в стороне, грел замерзшие руки о грязную форму. — Нет, ну правда! Вы бы согласились калеками вернуться? Слышь, профессор, — Глеб обратился к Жене, — ты бы че хотел, вернуться без ноги или без руки? Выбирай. — Да вы рехнулись, что ли, или как? — спросил Костя, взявший на себя негласную роль лидера, — тем, что ли, других нет? — А что еще обсуждать? — Глеб пожал плечами, — или думаете, смерть мимо вас пройдет? А фигушки. — И надо теперь это обмусоливать? Умрем так умрем, так за настоящее дело, — ответил Сергей. Глеб закатил глаза. Тощее лицо выглядело что скелет, обтянутый кожей. — Так если помрешь, еще полбеды. А я про инвалидность говорю. — Да замолчи ты, ради бога!.. — Я, может, профессора послушать хочу, — не унимался Глеб, тыкая в Женю костлявым пальцем, — он же у нас самый молчаливый. Баб не обсуждает. Писем не получает. Может, ты уже контуженный? Женя молчал. Насмешки и подшучивания о его инаковости он научился сносить со спокойным выражением лица еще со времен студенчества. Он достал из кармана самокрутку, попытался сложить. Курить его научил Костя. Сказал, что каждый тут должен иметь что-то, что об обычной жизни бы напоминало. И Женя выучился курить. — Че молчишь? Ночью ты более разговорчивый, — и Глеб улыбнулся. Парни притихли. Женя вскинул на него взгляд. — О чем ты? — О чем-о чем. О том, чье имя по ночам произносишь, — и Глеб заиграл бровями. Разлегся на вонючей земле, холодной, как сама октябрьская ночь, — вы-то все спите тут как убитые, а я нет. Я спать разучился, как только первый взрыв услышал. Мне все мертвые снятся. Особенно тот, без челюсти. — Ты ерунду-то не мели. А то язык, как помело, — осадил его Костя, — что ты там услышал? Женя побледнел. Прижал руку к шее. Нащупал пульс. — А то, что он мужское имя повторяет, — и Глеб посмотрел на Женю, — всю ночь. Леша, Леша. Сына у тебя нет, ты сам говорил, что бездетный. А уж о братьях на войне в последнюю очередь вспоминают. Ну, что молчишь? Десяток пар глаз вскинулась на Женю. Костя откашлялся в кулак. — Ну, ты чего несешь… — А того, что он мужиков любит. Не замечали, как он на нас смотрит? — Глеб замахал руками в сторону Жени, — мы, значит, против таких боремся, жизнями своими рискуем, а этот… Этот среди нас! — Глеб вскочил на ноги, — или что, не прав я? — Вы не против меня боретесь. Я не фашист, — спокойно ответил Женя, чувствуя, как сводит линию челюсти. От голода у него начали шататься зубы. Он языком провел по задним — десны болели, зубы кровоточили и шатались. — И платок у тебя мужской. На руке повязан. Но не твой. Твой в кармане у тебя. — Глеб, хватит, — начал Сережа, но слабо. Женя встретился с ним глазами, и тот сразу отвел взгляд. Женя встал. — Что молчишь?! — завелся Глеб. Худой, грязный, изможденный — как и они все — он напирал и кричал, — любовничек-то твой где, а? Тоже воюет? Интересно, как? — и он сделал характерный жест рукой возле щеки. — Глеб! Парень бросился к Жене, но тот в секунду схватил автомат. И направил на Глеба. — Бляха-муха, пацаны, вы чего… Женя впервые целился в живого человека, которого видел перед собой. Не в размытого немца, несуществующего для него, как личность, а в человека, с которым он вот уже полгода бок о бок рыл землю. Глеб замер, поднимая вверх руки. — Хочешь сказать, что я фашист? — Евгений, опусти автомат. Мать твою, опусти! Кому говорю! — закричал Костя, но Женя не двинулся ни на миллиметр. Он целился Глебу прямо в голову. Накипело. — Такая любовь, — Глеб скривился, его лицо землистого цвета собралось, как скукожившаяся перчатка, и харкнул Жене под ноги, — хуже фашизма. Женя отвел затвор автомата. — Островский! Прекратить! Немедленно опустить оружие! Но Женя уже прицелился. Руки дрожали, но не от страха, а от недосыпа и недоедания. — Значит, прав, да? — Глеб вскинул брови. — Женя, опусти автомат!.. Женя зажмурился, успел подумать о Леше — о том, что готов был бы умереть в ту же секунду, только чтобы спасти его, уберечь от этих мерзких разговоров, этих липких слов. — Островский!.. Прогремел выстрел. В плечо сильно отрекошетило ударом, и Женя пошатнулся. Вспорхнули птицы, лысые ветки деревьев затрепетали. Женя опустил ружье. Он тяжело дышал, стараясь ухватить рваные глотки воздуха. — Идиот! Идиот ты! — на плечи ему легли тяжелые руки. Костя. Женя открыл глаза. Глеб стоял, мелко трясся и шептал молитву. Штаны его были мокрыми. Женя выстрелил в воздух. — Был бы я фашистом, я бы тебя расстрелял, — сказал Женя, опуская автомат. Парни все отвернулись. Костя со всей силы жал ему на плечи, заставляя опуститься обратно в укрытие. — Идиот! Ты дурак совсем?! Не в своих стрелять надо! Не в своих!.. Женя упал на колени, закрыл лицо руками. Глеб отошел, перекрестился, бормоча какие-то невнятные слова. Сережа покачал головой. — И самых стойких ломает, — проговорил Петр. Остальные молча кивнули. Костя сжал плечи Жени, потом протянул сигарету. Женя отказался. Хотел что-то сказать, но не смог — язык разбух, стал огромным и неповоротливым. Когда он открыл рот и попытался что-то сказать, язык мазнул по зубам. Женя сплюнул. На землю упал зуб.***
Война изменила Женю не только внешне или внутренне одним-единственным случаем с направленным на товарища автоматом. Дух войны, зловонный и страшный, пробирался ему под кожу и оседал как пыль, которая въедалась в лицо. Некогда белоснежная кожа Жени стала черной от пыли, копоти и сажи. И земли. Земля была везде. Земля становилась постелью, гробом и тем, что давало надежду на будущее. Внутри Женя одеревенел. Он перестал думать о романтичных вещах. Все, что раньше казалось важным — книги, учеба, литература — превратилось в пыль. На первое место выступили такие базовые вещи, мысли о которых низвергали людей до животных. Поспать. Поесть. Вытрясти вшей. Попытаться отодрать от грязного тела рубашку. Посмотреть на небо. Перешагнуть через груды трупов. Трупы. Трупы. Трупы. Они были везде. Женя уже не дрожал, когда нужно было закрыть очередные глаза. Иногда страх парализовывал его, когда он представлял, что среди таких гор уже человеческих останков мог бы быть и Леша. Он видел одно тело — совсем еще мальчишка, лет семнадцать, не больше. Светлые волосы, кудрявые надо лбом, большие глаза, в которых навсегда застыло одно единственное выражение. На секунду Жене показалось, что это Леша. Сердце пронзила такая боль, что он на пару долгих мгновений забыл, как дышать. Упал на колени рядом с трупом, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Но нет. Ошибся. Потер глаза, чтобы стереть пелену от усталости. Отодвинул труп мальчишки, стараясь не смотреть в такое юное, такое беззлобное лицо. И зачем? И ради чего? Для чего? Кому все это нужно?.. Женя отполз назад, перевел дыхание. Он молился как мог, чтобы Леша оставался в деревне. Пусть уклонистом, пусть кем угодно. Пусть позор, но не смерть. Не увечья. Не так. Не в мокрой, разжиженной земле, которая ночью покрывалась кромкой льда, толщиной в пару сантиметров. Не так, чтобы кто-то посторонний, чьего имени ты даже не знаешь, закрыл глаза и побежал дальше, укрываясь от пуль. Не так.***
После случая с Глебом и автоматом Женю оставили в покое. Иногда ему казалось, что они шушукаются за его спиной, шепчутся, но в глаза — ни слова. Не до этого всем было. Когда руки мерзнут так, что примерзают к стволу автомата, когда ноги едва передвигаются, а в желудке кроме дыма сигарет и собственного страха ничего — не до разговоров. И только за это Женя был им благодарен. По ночам, когда воздух становился таким густым и холодным, что в него можно было воткнуть ложку, парни жались плечами друг к другу и никто уже не отпускал шуток. Петр тихо напевал старые песни, стукая зубами. Он путал слова, запинался, и голос его не попадал в ноты, но парням было все равно. Они подпевали, в перерывах между строчками дули на красные, опухшие от холода пальцы. Женя читал стихи. Тихо, едва слышно, себе под нос, чтобы не услышали враги, но читал. Пушкина, в основном, Лермонтова. Не про войну; только не про сражения. Про любовь. — Все бы отдал, только бы на денек домой вернуться, — зевая, говорил Сережа. Он клал под голову свой вещмешок, расстёгивая на холодной земле, — мать у меня совсем больная. Я один сын у нее. — Я за жену не переживаю. Знаю, справится. Она сильнее многих мужиков у меня, — говорил Петр, — а вот детишек жалко. Как подумаю, что не увижу их больше, так готов этого Гитлера голыми руками задушить. В небе кричали чайки. Кружили над головами едва теплых людей. Только на пару часов ночью земля могла отдохнуть, впитать кровь и пот мертвых и живых, чтобы утром принимать еще тела. Бесконечные груды тел.***
Женя дал себе слово: ни строчки о войне. Ни воспоминаний, ни стихов, ни песен. Потому что любая литература — пусть даже самая красивая, поэтичная — романтизирует происходящее. Писать Женя красиво не хотел; по живому и по-настоящему — тоже, потому что не мог на бумаге пережить это все заново. Русский язык и литература, написанная им — прекрасна. Женя не хотел подарить войне ни одной красивой строчки, ни одного речевого оборота. Ни одного воспоминания, закрепленного в словах. Он проживал день, оглохший от взрывов снарядов, наглотавшийся пыли, и не хотел думать о войне. Не хотел писать о ней. Война забрала у него все. Дом, Лешу, человеческий облик. Мельчайшую надежду на светлое будущее, которое еще могло бы быть, если бы не тот случай, когда он впервые взял автомат и наставил его на товарища. На такого же русского, как и он. Не на врага. В Жене ломались все устои и взгляды. Ломались вместе с костями, сухожилиями и частями тела. Он оглох на одно ухо, получил сильное ранение в плечо и сломал ключицу, когда пытался вытащить раненого Костю, который весил на добрый десяток килограммов больше него. Начался 1942-й год.***
Леша все равно не переставал сниться. Порой случалось так, что Женя, проснувшись, не мог понять — было ли это в реальности между ними, или только во сне. Мозг, воспаленный, уставший, измученный, начинал подкидывать ему разные фокусы. Он просыпался, чувствуя на губах еще прикосновение чужих губ, но когда открывал глаза, видел только взорванную землю и тугую завесу дыма. Леша снился настоящим. Таким, каким был все это короткое время с ним. Женя до боли стискивал зубы, мял землю, стараясь не закричать. Он готов был примириться с любыми лишениями, но как же он по нему скучал! По тем коротким дням, которые они успели провести вместе. Женя закрывал глаза, хватался за сон, проваливался в беспамятство. Тело его уже давно не знало отдыха. Голова тоже. Он засыпал мертвым сном, а над ним летали самолеты и взрывались снаряды.***
Ему снился сарай. Они шутили с Лешей, что это будет их дом. Женя притащил туда все книги из кабинета, Леша помог выставить их рядами на полу. Леша своровал из дома несколько подушек, еще одно одеяло и расстелил это все на полу. Доски нагревались от земли, жаркой, теплой, мягкой. В сарае пахло деревом, раскрытой постелью и теплом. И медом. Леша приносил из дома еду, и они запирались там на целые часы. Читали книги. Целовались. Кормили друг друга с рук. Женя впервые тогда позволил себе дышать полной грудью. Он был счастлив. Они никогда не раздевались полностью. Опасливо посматривали на дверь, которую научились запирать на несколько замков — Женя сам приделал еще одну щеколду изнутри. Никогда не выходили из сарая вместе. Старались не оставлять на шеях отметки от губ, хотя Леше этот запрет давался труднее, чем Жене. — Зачем такие предосторожности? Никто не додумается, что это я оставил тебе отметку на шее, — и снова тянулся губами, но Женя аккуратно отстранял его. — В нашей ситуации мы не можем рисковать. — Давай хотя бы снимем рубашки. Жара ведь. И мы оба парни. Парни вдвоем могут голыми плавать. Я же не девчонка. Мы вон… — Леша брал первый попавшийся учебник, — к экзамену готовимся! Женя смеялся. Тихо, приглушенно, но искренне. — Какой же ты еще ребенок, — и целовал Лешу в нос. Тот морщился и утирал нос тыльной стороной ладони. — Мне почти шестнадцать. — Все равно ребенок! — Все равно я тебе нравлюсь! — и Леша высовывал язык, а Женя подползал к нему на коленках и целовал его, — нравлюсь ведь?.. — Очень. Они каждый день признавались друг другу в любви. Будто чувствовали, что времени у них осталось совсем ничего. Леша обнимал его так сильно, что трещали ребра. Стискивал в объятиях, утыкался носом в шею и шептал, что любит. У Жени от этих слов все внутри переворачивалось. — Я до тебя никого, слышишь? Никогда. Не отпущу. Я люблю тебя. — И я тебя, Леш. Больше всего на свете. И они снова целовались до сухих, потресканных на жаре губ. Леша врал бабушке, что ночами ходит на речку, гуляет по деревне с одноклассниками, а сам прибегал к Жене в сарай, и почти с ходу набрасывался на него. К ночи кожа остывала, и они трогали друг друга прохладными руками. Леша тяжело дышал, льнул всем телом к Жене, лизал его щеки, губы, как кот. Женя смеялся. — Щекотно же. — Ну и что. — Ты как голодный. — Да, — кивал Леша, смотря на Женю расширенными зрачками, — я по тебе с ума схожу. — Леша. Они валились на матрас, путаясь в руках и ногах. Леша прижимался всем телом, откидывая голову, подставляя шею. — Сюда, пожалуйста. Поцелуй. Женя, пожалуйста. Женя целовал его в шею, в местечко, переходящее в плечо. Оголенное, покрасневшее на жаре и усеянное веснушками. Леша закатывал глаза и слегка стонал. — Пожалуйста. Его просьбы так и оставались в воздухе. Как Леша ни просил, ни намекал, Женя был непреклонен. — Тебе пятнадцать. Нельзя. — Я врач будущий, я лучше знаю, — хныкал он почти по-детски, но Женя перехватывал его руки и заводил за головой. Улыбался, склонившись над любимым лицом. — Леша, нет. Не возьму на себя такой грех, пока ты еще такой… — Маленький? — огрызнулся Леша и попытался коленом спихнуть с себя Женю. — Юный. — Слезь с меня тогда! — Нет, — Женя улыбался, — ты красивый, когда злишься. Леша еще раз попытался дернуться, но слабо, так, больше для виду. — Но почему, если мы оба хотим?.. Я… Я знаю все. Знаю, что надо делать. — Я не хочу торопиться, — отвечал Женя, — я знаю, ты сейчас опять начнешь спорить, но… Это ведь очень важно. И ты можешь потом передумать. Не перебивай, пожалуйста. Я не хочу стать твоей ошибкой. — Не станешь, — быстро проговорил Леша, — Жень, ну какая ошибка? Я люблю тебя, слышишь? Ты думаешь, если бы это было так, как раньше, ну там… — Леша сглотнул, — увлечение какое или еще что, я бы стал так говорить? Жень, — он потянулся и коснулся его руки, — ты же первый такой. Единственный. — Поэтому и не стоит торопиться. Не в сарае же, — Женя грустно обвел глазами помещение. — Почему нет? Здесь же здорово! — Ну. Нехорошо как-то. Я не так это представлял. — А ты уже представлял? — спросил Леша, захлебываясь словами. Женя покраснел, — ооо, Евгений Александрович, Вы покраснели! Значит, думали, да? Ну, скажите! — Ничего я тебе не скажу! — Женя шутливо хлопнул Лешу по плечу, — не задавай глупых вопросов. — Но ты ведь хочешь?.. — Леша подполз на коленках к Жене еще ближе. В маленькое окошко влетела бабочка. Леша залюбовался ей, но всего на минуточку, а потом снова посмотрел на Женю, и сердце его екнуло. Такой красивый. Покрасневший, смущающийся. — Хочу. — Ну, ладно, — Леша улыбнулся довольной улыбкой, — мне приятно. Он улегся рядом с Женей, положил голову ему на плечо. Женя навсегда запомнит этот момент — тихий шелест крыльев бабочки, которая летала под потолком, нагретая простынь, запах мыла, детский и приятный, исходящий от Леши. Он взял Женю за руку, переплел пальцы. Потом поднес к губам и начал целовать. — Ты ведь никогда?.. — Никогда, — кивнул Женя, чувствуя, как приятное тепло расплывается по животу, — я и не думал об этом. До тебя. — А сейчас думаешь? — Да. Леша улыбнулся, снова поцеловал руку Жени. — И я. Каждый день. Я… Ты не подумай неправильно, я не представляю что-то совсем уж. Ну, такое, — Леша прижал пальцы Жени к своим губам, — я просто с тобой хочу быть. Твоим хочу быть. — Ты и такой мой. — Не полностью. — Леша. — Ладно, ладно. Молчу. Нам же некуда торопиться?.. — Леша повернулся, Женя провел большим пальцем ему по губам, собирая восхитительный сладкий привкус красных яблок. Леша коснулся пальца языком. Женя не выдержал, наклонился, поцеловал. Так они и лежали. Над ними — солнце, июнь, жара; густой воздух обволакивает кожу. Душно, солнечно, тепло. Они держались за руки, соприкасались босыми ногами. Женя поёрзал на импровизированной постели, сказал чуть охрипшим голосом: — Жарко. Леша приподнялся на локте. Его разморило на жаре, но услышав голос Жени, он тут же открыл глаза. — Может, снимешь рубашку?.. — Да, — кивнул Женя, — поможешь?.. Леша за секунду сорвал пуговицы. Одна оторвалась и оказалась у него в пальцах. Белая, маленькая, перламутровая. Леша сжал ее в кулаке. — Можно на память оставлю? — А ты меня забывать собрался? — Женя улыбнулся, скидывая с белоснежных плеч рубашку. Леша открыл рот от восхищения. — Никогда. Даже в шутку такое не говори! — Леша ударил его по плечу, — всю жизнь буду помнить тебя. Как такое… Как тебя вообще забыть можно? Вместо ответа Женя притянул его к себе и поцеловал. Так, будто бы у них была вся жизнь впереди.***
Женя открыл глаза. Над ним — темное серое небо. Слишком холодно даже для ноября. Во рту — вечный металлический привкус. Ни лета, ни сарая, ни Леши. Они так и не полюбили друг друга. По-настоящему. По-взрослому, как называл это Леша. Даже когда Женя знал, что они проводят последнюю ночь вместе, он не смог. Не позволил себе очернить, тронуть юное тело, зная, что назад, возможно, не вернется. Леша бы пронес это через всю жизнь, это было бы уже не исправить, не стереть. А зачем? Он вырастет, влюбится в другого, может быть, в другую. Будет жить обычной жизнью, счастливый, правильный. Отдаст свою любовь тому, кто будет с ним всю жизнь. Женя быстро заморгал, прогоняя слезы. Тяжелая рука Кости легла ему на плечо. — Ты как? — Никак. Костя сел рядом. Он единственный, кто после истории с автоматом, продолжил относиться к Жене, как и до этого. Не задавал лишних вопросов, но по его глазам Женя понимал — Костя все знает. — Иногда мне кажется, что это никогда не кончится. Один бесконечный день. Уже даже умереть хочется, лишь бы закончить все это, — произнес Костя. Женя покачал головой. — Не говори так. У тебя жена, дети. — И толку? Я их уже два года не видел. В госпиталь когда попал, думал, помру там, и даже их не увижу. Нет, брат, не вот эта вся котовасия с танками самое страшное в войне. А что помирать будешь — один, и повезет еще, если в больнице, с медсестрой какой рядом, а не вот так. На поле, или в плену. Я вот… Там в больнице с медсестрой одной познакомился. Она мне морфий давала, потому что боли были такие — думал, сдохну, и конец моей войне, — Костя невесело улыбнулся, — я у нее пузырек один своровал. Решил так для себя: инвалидом быть не хочу, калекой тоже. Жена у меня молодая, красивая, ей еще жить и жить. Нечего ей со мной возиться. Если там без руки вернусь, еще ладно. А если без обеих? Без ног? Или еще чего хуже? — Костя махнул ладонью по воздуху, — не, я так не хочу. В плен тоже не хочу. Я пыток боюсь. Лучше уж так. Самому и безболезненно. — Да, наверное, — начал Женя, — не страшно только? — Да мне, брат Евгений, после того, что я тут увидел, ничего уже не страшно. Тебе, думаю, тоже. Женя кивнул. Оба помолчали, закурили. Сидели на пригорке, смотрели в небо. Тихое, безоблачное. На одну лишь минуту им обоим показалось, что война закончилась. — Ты это. Мне вот что скажи. Я не с обвинениями, так. Брехня ведь все то, что Глеб болтал? — Костя выдохнул мощную струю дыма, закашлялся. — А имеет значение? — Для меня нет. Ты мне, считай, жизнь спас. Тогда, — Костя снова глотнул дым, — просто… Интересно. Ты ж красавец, неужели бабы не интересны? — Неинтересны. — Вот как, — Костя почесал лысую голову, — а парни?.. — Парни тоже неинтересны. Не бойся, — Женя улыбнулся концом губ, — я с одним уже. На всю жизнь связан. — Вот ведь как бывает, — Костя снова затянулся, поморщился. Сполз и лег на холодную землю. Женя последовал его примеру, прислонился затылком к холодной коре дерева. Осада города длилась уже не первый месяц. Жене казалось — что всю жизнь. — Любишь его? — спросил Костя. — До смерти. — Да, — Костя закинул обе руки за голову, посмотрел на небо, — ты без обид, но раньше, там, в мирное время, я бы, наверное, как Глеб отреагировал. Не понимаю этого просто. Как мужик с мужиком может. Ай, ладно. Не мое дело. Но сейчас думаю, что ничего важнее любви нет. Неважно, какой. Было бы ее больше, всего этого бы не было. Женя кивнул. Холодало. Полк их поредел. Многих косила дизентерия — Сережу, Петра и даже Глеба не обошла эта участь. За неимением других продуктов питания солдатам приходилось есть землю. Отсюда — отравления и скорые смерти. Женя тоже ел. Ел и думал про себя: «Вот до чего опустился», а потом все, что оказывалось в его желудке, он выблевывал. Форма на нем болталась, руки иссохли и стали похожи на палки. Если бы сейчас перед Женей оказалось зеркало — он бы разбил его; так он не хотел смотреть на себя. Они остались вдвоем с Костей, кого не коснулась лихорадка, дизентерия или сильные ранения. У Кости было сильное ранение в руку, но он отшучивался, говорил, что все так быстро произошло, что он даже испугаться не успел. Кость вправили, и он вернулся обратно. — Ты, когда это все закончится, приезжай ко мне в город. С женой познакомлю, — мечтательно произнес Костя, — а то других мужиков только подпусти к ней — в миг увести захотят, это я уж знаю на горьком опыте. А тебя можно. Все какие-то плюсы. Женя усмехнулся. Желудок болел от голода. Костя достал последнюю сигарету, протянул Жене. — У нас там летом хорошо. Город маленький, считай, что деревня. Парки красивые есть, дом хороший. Комната для гостей тоже имеется. Не обидим. Приезжай. — Приеду, обязательно, — сказал Женя, но что-то в голосе Кости его насторожило. Он приподнялся, хотя от голода ныло все тело, и вгляделся в лицо товарища. Костя побледнел, приложил руку к груди. Задышал часто-часто. — Там у нас садик небольшой свой. А теща моя, хоть и та еще мымра, но варенье варит — с ума сойдешь. Я бы сейчас и ее увидеть был бы рад. Да хоть самого черта, лишь бы не это. Он прервался, закашлялся. Сигарета выпала из губ в грязную землю. Женя испуганно проследил за ней взглядом. — Костя? Кость, ты чего?.. — Летом хорошо. Там тепло. Ягоды. Можно в лес съездить, у меня машина… Есть… Голова у него запрокинулась, глаза закатились. Женя упал на колени рядом с товарищем. — Кость! Костя! Где-то взрывались снаряды, но в голове Женя слышал только собственный стук крови. Он склонился над Костей. Тот уже не дышал. Ему бы могли диагностировать остановку сердца, если бы рядом были врачи. Если бы рядом был тот, кто смог бы сделать непрямой массаж сердца. Но Женя не смог. Все, на что его хватило — подобрать тлеющий окурок и закрыть Косте глаза. Он поднялся. Ноги тряслись, голова кружилась. Плакать он не мог — воду в организме необходимо было беречь, поэтому глаза его остались сухими. Только вокруг них залегло еще больше морщин. Женя нагнулся и достал из кармана Кости пузырек с морфием. Сунул себе за пазуху, закурил оставшийся сантиметр сигареты. Затошнило. В небе закричали чайки. А через мгновение раздался взрыв. Женю отбросило в другую сторону от Кости. Он ударился головой о дерево, и потом — темнота. Последней мыслью был Леша. Конечно же, он.***
Когда в следующий раз Женя открыл глаза, он решил, что уже умер. Над ним было не грязно-мутное небо, а белый потолок, высокий, уходящий вдаль. Но как только он попытался приподняться, все тело пронзила ужасная боль. Он застонал и лег обратно. Отключился, падая в неизвестность.***
— Как Вы себя чувствуете? Женя снова открыл глаза. Он выныривал и погружался в беспамятство еще пару раз, это он помнил точно, но осознать, где он находится, не было возможности. Обрывки памяти не хотели складываться во что-то единое. Женя попытался открыть рот, что-то сказать, но внутренняя поверхность щек была такая сухая, что ему удалось выдавить только какой-то хрип. Женский голос участливо проник ему в уши: — Не спешите. Вы были без сознания несколько дней. Показывайте мне один палец, если ответ «да», и два — если «нет». Попробуем? Женя кивнул. Он повернул голову. Но зрение не хотело фокусироваться. Он попытался разглядеть окружающую обстановку, но все плыло перед глазами. — Вы помните, как Вас зовут? Женя напряг память. Имя. Имя. Алексей. Он показал один палец. — Хорошо. А фамилию? С этим сложнее. Женя сморщил лоб, голова заболела. Он показал два пальца. — Возраст? Один палец. — Хорошо, — по голосу девушки, которую Женя видел как некое белое пятно, он понял, что она улыбается, — какой сейчас год? — Война, — промямлил Женя. Первое слово, которое он смог произнести за долгие дни молчания. — Что ж. Вы лучше, чем я могла ожидать. Вы в госпитале. Получили серьезное ранение. Осколком шрапнели Вам попало в грудь, Вы потеряли много крови. Также сильно ударились головой. У Вас возможны кратковременные потери памяти, но это не опасно. Многие при таких травмах… — она запнулась, — не выживают. Но Вам повезло. Женя усмехнулся. Язык все еще отказывался слушаться. — Лежите-лежите, — девушка склонилась над ним, поправила подушку. Женя от своей беспомощности чуть не заплакал. Почувствовал, как слезы начали жечь глаза, но не мог даже поднять руку, чтобы утереть лицо. Он и забыл, как это приятно — когда тебе поправляют подушку. Разве может быть что-то большее и меньшее одновременно этого жеста? — Вы тут один из живых и остались. Вчера привезли тонну раненых. Никто к утру не выжил. Кричали так, словно их на огне жарили, — девушка не стеснялась выражений, и Женя ей был благодарен за такую прямоту. Война срезала коротким путем, — а Вы спали. Без сознания были все эти дни. Думала, тоже не оклемаетесь. Вас привезли — ну чистый труп. — Извините. — Так как Вас зовут? Девушка села на край постели Жени и попала в поле его зрения. На секунду Женя испугался, что ослеп — так сложно ему было фокусировать взгляд. Девушка заметила, как он начал быстро моргать и поспешила успокоить. — Зрение беспокоит? Один палец. — Вы сильно ударились, когда взорвался самолет. По сути, Вас чуть надвое не перебило. Осколки попали в глаз. Их вытащили. Вы не помните? Два пальца. — Что ж, — девушка вздохнула, — зрение, кажется, удалось спасти. Могут быть боли в глазах, в висках. Но это пройдет. Шум в ушах есть? Женя прислушался. Покачал головой. — Значит, жить будете. И Вы просто меня игнорируете, раз не хотите называть свое имя? Она улыбнулась. Женя прищурился, чтобы картинка перед глазами не прыгала. Девушка как девушка. Лет двадцати с небольшим. Длинная коса русого цвета, милое лицо. Тоненькая фигурка и длинные пальцы. Кожа рук — потрескавшаяся, грубая. Курносый нос придавал ее лицу какое-то игривое настроение. Удивительно — каждый день видит смерти и все равно улыбается. Какой странный народ эти женщины. — Алексей, — сказал Женя, потому что свое имя вспомнить не смог. — Катя. — Очень приятно, — Женя хрипел, как несмазанная дверца, — я сначала принял Вас за ангела. — Это комплимент? — девушка склонила голову набок. — Бредни того, кто чуть не умер. Девушка улыбнулась еще шире. — Вы не подумайте, что я ненормальная. Я понимаю, улыбаться и шутить в такой ситуации кощунство, но я… По-другому не могу. Если не буду улыбаться — в петлю полезу. Тут боли достаточно. Для многих я — последнее, что они видят в жизни. Так пусть видят улыбку. Им приятно. — А Вам? — А я привыкла. — Скажите, Катя. Сколько я пробыл без сознания? — Неделю, наверное. Где-то так. У Вас обе руки были сломаны в трех или четырех местах. Ребра. На лице — один большой синяк. Но Вы оказались очень живучим, и поэтому пришли в себя. — Живучим, — Женя снова хмыкнул, — вот так повезло… — Я тут многого насмотрелась. Знаете, в какой-то момент уже начинаешь спокойно реагировать на это. Я медсестрой пошла сразу же, как только война началась. Я по образованию врач, не доучилась, конечно, не успела, но… Хотела помогать. На фронт не пустили, да и проку бы от меня там не было, — Катя потеребила край белого халата, застиранного, выцветшего, но все равно белого, — а тут я нужна. Тут рук не хватает. Я эти перевязки и примочки научилась делать с закрытыми глазами. Иной раз даже во сне встаю, когда слышу, как кто-то от боли воет. Это уже профессиональное. У меня брат воюет. С начала войны от него никакой весточки нет. Может, уже не живой, — Катя пожала плечами, — мы вдвоем у матери, я да Коля. Он на пять лет старше меня. И он совсем не про войну. — А Вы, что ли, про войну? — Нет, что Вы, — Катя махнула рукой, — просто знаете, есть такие идейные люди, которые воевать готовы даже с собственной тенью. А он не такой. Он добрый. Все книжки читать любит. Очки вот с такими толстыми стеклами носит, — она грустно улыбнулась, — на Вас чем-то похож. Вас когда привезли, я так испугалась. За брата приняла. Но потом присмотрелась, отлегло. Обрадовалась, что не он. А потом корить себя стала, думаю, он ведь, то есть Вы, тоже чей-то брат, муж, сын. — Не переживайте, — тихо сказал Женя, — мать у меня давно умерла, братьев и сестер не имею. — И не женаты? — И не женат. — Легче ли так на войну было уходить? Не оставляя никого? — Катя потеребила кончик косы. Женя пожал плечами. — На войне никому не легче. — Да, Вы правы, это я, дура, глупость сморозила. Но, знаете, я рада, что Вы живы. Честно. Я тут совсем загрубела. Иногда смотрю на этих раненых, с которыми уже все ясно, ну, что до утра не доживут, и так ловлю себя на мысли, что хотела бы, что это все скорее закончилось. Нет, я не смерти им желаю, не подумайте. А избавления, что ли. Мне не себя жаль — они много не просят. Попить или за руку подержать. Мне их жаль. Взрослые мужчины, сильные, а умирают ужасно, ужасно. Вы, кстати, пить не хотите? Я заболталась, извините. Тут одни полумертвые последнее время были, а Вы… Вы живой. — Если можно, не отказался бы. Катя подобралась, вскочила, убежала. Женя перевел дух. Он не думал, что можно так отвыкнуть от человеческой речи, от ясного голоса, улыбки. Катя вернулась со стаканом воды, помогла Жене отпить несколько глотков. — Как Вы? Полегче? — Да. Спасибо Вам. Без Вас было бы хуже. — Да что там, — Катя смутилась, щеки покраснели. Наверное, ее можно было бы назвать красавицей, если бы Женя умел оценивать женскую красоту, — Вы лучше про себя расскажите. Кем Вы до войны были? — Я учитель. — Ого! Математик, поди? У Вас лицо серьезное. — Нет, учитель русского и литературы. — Ой, как здорово! Я стихи страсть как люблю. Помните, как у Пушкина? — она мечтательно закрыла глаза, — «Прощай, письмо любви! Прощай, она велела…» — Как долго медлил я, как долго не хотела рука предать огню все радости любви, — процитировал Женя и сам удивился — имя свое вспомнить не смог, а стихи Пушкина — так пожалуйста. — Я стихи люблю. Очень. Когда эвакуация началась, мать деньги спасала, документы, носилась, бегала, а я… Так испугалась, в таком шоке была, что схватила книжку с полки и выбежала так. И ничего дороже этой книжки нет теперь. Читаю на ночь раненым. Пушкин, он, знаете, успокаивает. От легкого голоса, словно дуновение ветерка, у Жени в уголках глаз собрались слезы. Он попытался сесть на постели, но ужасная боль пронзила грудную клетку. — Вы лежите, лежите. Вам вставать рано. Или обратно, на поле боя уже рветесь? — Катя поправила выбившуюся прядку волос, — как думаете, долго ли это будет длиться? — Не знаю. С каждым днем надежды все меньше. — Вы в бога верите? — Нет. — И я. Нам, врачам, не положено, — Катя пожала плечами. — Знаю. У меня был знакомый. Или есть. — Женя напряг память, почувствовал, как во рту становится сухо, — тоже врачом хотел стать. И тоже… В бога не верит. — Если бы он был, он бы этого не позволил? — Катя понизила голос до шепота, словно их мог кто-то услышать, — вот даже Вы. Сильный мужчина, красивый, — она снова смутилась, — а сейчас от меня зависите. — От Вас и зависеть приятно, — попытался улыбнуться Женя. Катя вспыхнула и слегка хлопнула ладонью рядом с его рукой. — Фу ты! Все вы так говорите. Знаете, сколько этих солдат хотели на мне жениться? Дюжины две! Один вон совсем ребенок, лет пятнадцати. Мать все звал, его… Его чуть надвое снарядом не разорвало. Рук нет, ног нет. Плачет, кричит, а потом говорит мне: Катерина Ивановна, я как поправлюсь, женюсь на Вас. Такая вы красивая, хорошая, ласковая. А, — махнула она рукой, опуская глаза, — до утра даже не дожил. Ему всего пятнадцать было. — Ну, на мой счет можете не переживать — пустых обещаний давать не буду. Хотя согласен, что Вы — девушка прекрасная. — Вот и вы так же болтаете. Что, девушка есть у вас? — Нет, девушки нет. — Влюблены безответно? Вы извините за расспросы, я просто не разговаривала нормально давно, — и Катя снова начала трепать косу. Женя вздохнул. — Влюблен. Но там все сложно. — Что ж. Я так и поняла. Вас когда привезли, вы ж без сознания были. Но, видимо, когда ранение получили, еще были в уме и пытались кровь платком остановить. А из вас — как из фонтана вода — кровь лила! Это ли видано, вот такую рану, — и Катя показала расстояние между ладонями где-то в полметра, — платком остановить пытаться? Я этот платок у Вас забрала, так Вы кричали, чтобы вернула. Я постирала его. Вот, — и Катя проворно вытащила платок из рукава халата, — на память, да?.. — Да. Благодарю Вас. Если Катя и заметила, что платок был мужским, она не сказала ни слова. Женя тоже. Катя болтала без умолку, Женя покорно слушал и изредка отвечал на вопросы. Они составили прекрасную пару. — Вы есть хотите? Ой, дура я, что за вопросы задаю. Конечно, хотите, просто обычно запрещено сразу кормить, когда в таком состоянии в себя приходят. Хотите, я хлеба Вам принесу? — Хочу. Катя принесла. Женя почувствовал, как живот скрутило от резкой боли и голода. — По чуть-чуть. Давайте я Вас покормлю. Женя хотел отказаться, но потом согласился. Сам бы он поесть не смог. Катя пересела на постели повыше, стала отрывать маленькие кусочки хлеба и кормить Женю. Он ел; благодарил и ел. Снова захотелось плакать. — Вы знаете… Про девушек на фронте много плохого говорят. Мол, если вечно с мужиками, то и сама уже потом бесчестная становишься. Но это же глупости? Мне вот двадцать один, я с парнями два раза в жизни гуляла только. И один раз целовалась. Я бы очень хотела замуж выйти, когда все это закончится. Детей хочу. Только не мальчиков, — Катя осеклась, посмотрела в глаза Жене, — вам, мужчинам, в сто раз хуже, чем нам. Женя промолчал. Катя скормила ему весь кусок хлеба. В животе стало полно и тяжело. — Если тошнить начнет, Вы мне скажите. — И охота Вам так со мной возиться? Наверняка, есть те, кому Вы нужнее, — ответил Женя. Катя убрала тарелку. — Вы красивый. И вежливый. И Вы точно жить будете. А с другими… Другие матерятся, кричат, проклинают все. А Вы интеллигентным даже тут остаетесь. Сразу видно — учитель. Женя благодарно улыбнулся. — Хорошая Вы девушка, Катя. — А толку? — она засмеялась, перекинула косу с одного плеча на другой, — хорошая девка без мужа что цветок искусственный — красиво, а практичности никакой. — Это Вы сами придумали? — Ага, — Катя вскинула курносый носик, — я и стихи пишу, и вышиваю, а готовлю как! — Сколько же у Вас еще талантов? — Женя почувствовал, как его начало клонить в сон. Голова отяжелела, глаза начали закрываться. — А вот женитесь на мне — и узнаете, — подмигнула ему Катя, — ладно, Вы спите. А я пойду других осмотрю. — Спасибо, — сказал Женя, проваливаясь в сон. — Спокойной ночи, Алексей, — и Катя робко, едва-едва, коснулась его руки своими пальчиками. Женя заснул быстро, в один миг. Измученное тело хотело отдыха. В голове еще звучали строчки Пушкина, произнесенные приятным женским голосом. Но Женя не думал о Кате — она исчезла из его памяти тут же, как только он закрыл глаза, превратившись в подобие видения. Мыслями он унесся в деревню. Там был сарай — теплый, душистый, нагретый июньским солнцем. Там приятно скрипели половицы и яблоки лежали на подоконнике. И там был Леша. С мягкими губами и поцелуями в шею. И там не было войны.***
Женя медленно, но верно шел на поправку. Организм еще отказывался принимать пищу, его часто тошнило. Когда он поднимал руку, чтобы убрать отросшие волосы со лба, замечал, каким худым стало его запястье. Вены просвечивали сквозь тонкую кожу, и он мог свободно обхватить его двумя пальцами, и между ними еще осталось бы расстояние. Раны заживали, но тоже медленно. Боли были по всему телу — Женя даже не думал, что ломать ребра — так больно. Катя старалась перечислить все его повреждения, но он не запомнил и половины. Запомнил только ее последние слова: «Другие бы не выжили. А Вам повезло». Повезло ли? Женя сомневался. Он не мог представить, что тело может испытывать столько боли. Должен ведь быть где-то лимит? Каждый поворот на бок, каждое поднятие руки давалось ему с трудом. Он уже ненавидел боль. Она делала его слабым, уязвимым. Он начинал вспоминать дни на фронте, когда бессонница, голод и грязь, но не было болей. А сейчас он лежал, почти прикованный к постели, и даже глотать ему порой было трудно. Катя не отходила от него ни на шаг. Поправляла подушку, приносила воды, кормила из рук. Женя принимал ее доброту, хотя ему было неловко — он не привык быть таким несамостоятельным! Но он был благодарен Кате — не за помощь, а за разговоры. Она говорила без умолку. Женя иногда не вслушивался в тему разговора, но ему было необходимо слышать другой голос. Иначе он начинал слышать голоса в голове. Нет, он не сходил с ума. Он просто мысленно разговаривал с Лешей. Когда он начинал чувствовать необъяснимые приступы паники, дрожь в руках и ногах, холодный пот на шее — он начинал с ним разговаривать. И успокаивался. Они спорили о литературе, о двойках за сочинения, о тех ужасных стихах на день рождения директора. Женя успокаивался, и Катя улыбалась. — Вы сегодня хорошо выглядите, Алексей. Женя так и не назвал ей настоящего имени, хотя оно проступило у него на третьи сутки. Решил, что пусть останется так. Ему нравилось, как она произносила это имя — Алексей, Леша — и думал, конечно, о своем любимом. — Прям хорошо? — Да, даже очень, — Катя улыбалась. И хотя Жене повредило один глаз осколком, видел он все равно хорошо, и замечал, что Катя каждый раз пытается как-то улучшить свою внешность. То щеки красным натрет, то волосы заплетет в какую-то мудреную косу, то бантик повяжет на карман халата. Женя понимал, что она это делает ради него. Вот ведь женщины — иные из них остаются женщинами даже в такие сложные времена. Женя делал Кате комплименты — по-дружески, потому что она возвращала его к жизни, и ему было приятно видеть, как на ее личике расцветала улыбка. — Может, даже буду выглядеть лучше, чем до войны? — пошутил Женя, и Катя покачала головой. — Тогда такой красоты земле не сносить. Она приходила к нему каждый день. Поступили еще раненые, и Катя разрывалась между ними, но каждый вечер неизменно садилась на край Жениной кровати и читала ему стихи. Она принесла потрепанный томик Пушкина и читала, пока Женя не начинал засыпать. — Спокойной ночи, — она наклонялась, чтобы поправить ему подушку, и иногда задерживалась на пару долгих мгновений, якобы, задумавшись о чем-то. Длинные волосы падали Жене на лицо, щекотали. Он ощущал слабый запах мыла и чистоты. Он так скучал по этому забытому ощущению. Один раз он открыл глаза среди ночи. Боль в груди заставила его застонать в голос. И как он удивился, увидев Катю на краю постели! Она спала сидя, уронив голову на грудь. — Катя? Что вы здесь делаете? — спросил Женя, опешив. — Ох. Простите. Я зашла еще раз проведать Вас. Показалось, что Вы меня звали. Смотрю, Вы спите, но думаю, дай присяду, посижу. Вдруг, понадоблюсь? — на усталом лице проступила улыбка. Ночь была в полном своем праве, только редкие отблески луны светили в окно, — у Вас болит что-то? — Нет-нет, пустяки, — Женя попытался натянуть на себя одеяло, — Вы бы легли спать. Вторые сутки на ногах. — Третьи, — поправила его Катя, — но я не устала. — Не устали? — Угу. Женя провел рукой по лицу. Щетина колола пальцы. Точнее, когда-то это еще была щетина — сейчас она превратилась в настоящую бороду. У Кати зажглись глаза. — Хотите, я завтра Вас побрею?.. — Я могу сам. Катя, право, я и так в таком долгу. — Вы можете этот долг вернуть, — прошептала девушка, и Женя замер на больничной койке. — О чем Вы говорите? — Поцелуйте меня. Женя сглотнул. Девушка придвинулась к нему еще ближе. Не было в ее просьбе ни любви, ни увлечения, только одиночество — страшное, опасное и такое холодное. — Не могу я, Катя. — Не нравлюсь я Вам, да? — уголки губ поехали вниз. Женя вцепился в матрас. — Вы хорошая девушка, честная. Негоже Вам со всякими солдатами целоваться. Я ничего Вам обещать не могу. — Потому что другую любите? — Да, — ответил Женя. Девушка грустно кивнула. — Она красивее?.. — Катя, дело не в этом. — Я думала, я Вам нравлюсь. — Нравитесь, но… Не так. — Понятно, — девушка встала с постели, оправила складки платья, — Вы мне очень понравились, Леша. Вы хороший, это видно. И смелый. И вежливый. — Этого мало для любви, — сказал Женя. Катя пожала плечами. — Мне откуда знать? Вы первый. — Катя. — У меня мать немцы расстреляли. На моих глазах. А брата в лагерь сослали. Я знаю, что я его не увижу. У меня никого не осталось, только эти раненые. Они каждый день у меня на руках умирают. А тут Вы. — Катя, мне жаль, — Женя попытался взять девушку за руку, но она вырвалась. Закрыла лицо руками и заплакала. — Я думала, что мы с Вами… — Простите. Простите, Катя. Но… Я девушек не люблю, — вздохнул Женя. Катя отвела ладони от лица. — Шутите, да? Обидеть меня не хотите? — Говорю, как есть. Мой секрет теперь в Ваших руках. Простите, если обидел. Можете рассказать кому-то, отомстить мне, но… Я другого люблю. Катя поджала губы, вытерла глаза. Села обратно на постель. Женя тяжело задышал. — Его Алексей зовут? Не Вас? — Как Вы поняли? — Ни один человек так на свое имя не реагирует. Не улыбается, — Катя всхлипнула. — Да. Простите, что обманул. Но первые дни я действительно не помнил своего имени. — А Вас как зовут? — Женя. — Женя. Евгений, значит. Как Онегин, — Катя вздохнула, достала маленький платочек из рукава, утерла глаза. — Катя, я бы попросить Вас хотел. Знаю, в такой ситуации… Это дико, но… Принесите мне бумагу и карандаш. Самый маленький листочек. Мне… Письмо написать нужно. — Ему? — шепотом спросила Катя. Женя кивнул. — Ему. — Ладно. Я попробую, — девушка встала, убрала мокрый платок, — так значит, так бывает? Вот такие, как вы, да?.. — Осуждаете? — Нет, — Катя покачала головой, шмыгнула носом, — ежели любовь, то что уж… — Спасибо Вам, Катя. Всю жизнь буду Вас помнить, — сказал Женя. — Чего уж там. Ладно. Спокойной ночи. Катя вышла, оставив на постели томик Пушкина с загнутыми страницами. На следующий день ее визит был короток, но очень памятен Жене. Она принесла ему карандаш и два листка из блокнота. Женя ухватил Катю за руку и быстро поцеловал тонкую кожу. — Спасибо. — Вы только живым вернитесь, — тихо сказала девушка, — пожалуйста. — Обещаю. Женя подложил под листок бумаги томик Пушкина, и написал Леше письмо. Сухое, деловитое, но письмо. В глубине души Женя надеялся, что Леша уже забыл его и не ждет — но что-то заставило его написать. Черкнуть пару строчек, таких, по которым никто и никогда в жизни бы не догадался, что между ними происходило на самом деле. Обратного адреса он не оставил. Он надеялся, что Леше там намного лучше, чем ему. А большего Женя и желать не мог.