Шли дни, недели, но они были одинаковыми и однообразными. Я терялся, порой забывал, какое сегодня число и месяц. Ведь для меня все остановилось в одной точке — Женя ушел на войну.
Это было тяжело. Страшно.
Не было ни дня, когда я о нем не вспоминал. Воспоминания были той отдушиной, которая помогала не сойти с ума. Но каждый раз, когда я воскрешал в памяти образ Жени, мне становилось до одури больно.
Вдруг я его никогда не увижу? Вдруг он погиб (героически, в этом я даже не сомневался), и уже давно погребён в могиле с сотней таких же безымянных солдат?
От этих мыслей бросало в холодный пот, тряслись конечности и хотелось закричать в голос. Но я держался из последних сил и продолжал существовать. Потому что счастливая жизнь закончилась с началом войны.
Я не знал, как жить и что делать. Тревога и страх стали моими постоянными спутниками. Но каждый день наступало утро (непривычное, пустое, с отдалёнными звуками взрывов) и нужно было жить.
Мне хотелось быть полезным, поэтому я помогал бабе Тоне, Ритке и всем остальным.
— Лешенька, сходи на другой конец деревни и принеси Зое молоко, — однажды попросила бабушка. Я кивнул и сразу же согласился. Ведь работа и поручения помогали не сойти с ума. Чувство занятости позволяло отвлекаться от мыслей о Жене. Точнее, о его возможной смерти. Я гнал эти образы беспощадно и яростно, но знал, что война не выбирает.
«Мой Женя точно жив. Он вернётся», — убеждал себя я и на несколько часов успокаивался.
А потом в деревню пришла первая похоронка. Крик матери, у которой умер сын, навечно отпечатался у меня в сознании. Пронзительный, животный, полный горя и безысходности. У меня внутри все сжалось. Мне физически стало плохо. Но я бессовестно подумал: «Лучше он, чем Женя. Кто угодно, но не Женя».
— Почему мой сын погиб, а он отсиживается в деревне?! — захлёбываясь слезами, кричала женщина. Она упала на землю и истерически махала руками в мою сторону, — ты! Ты уклонист!
Я не знал, что ответить и малодушно смолчал. Ведь и раньше слышал похожие слова в свою сторону.
— А почему внука Тони не забрали?
— Городской у нас особенный? Богатенькие родители отмазали, как пить дать.
— Да Лешка наш… Он уклонист.
Было ли мне обидно? Нет. Лучше быть живым уклонистом, чем мертвым героем. И я бы отдал все, чтобы Женя был такого же мнения. Но он постоянно рвался в бой.
Отсиживаться в стороне — не для него. Если бы я только мог, я бы приковал его к себе и никогда не отпустил. Клянусь, я был готов прятать его от войны, от всех на свете. Только бы мой Женя был рядом. Живой.
Потом пришла вторая похоронка, третья, и смерть стала повседневностью. Война была далеко, но в то же время она была внутри каждого из нас.
Я плохо спал. Засыпал около трёх часов ночи, а к шести утра просыпался от кошмаров. Каждый раз мне снился Женя. Точнее, его смерть… Однажды он умер от гранаты. Его разорвало на куски, как тряпичную куклу. Раз — и все. Осталось только кровавое месиво на темной земле. Я проснулся в слезах и ещё сутки не мог спать. Хотел, но не мог. Мне было страшно увидеть Женину смерть снова. Но организм брал своё, и я все же засыпал.
Страшно, но кошмары стали частью жизни. Мне постоянно снилась смерть.
— Я люблю тебя, Лёша, — признавался в любви Женя и бросался под танк. А я только наблюдал и кричал, когда железный убийца забирал у меня самое ценное — Женю.
— Я люблю тебя, Леша, — хрипел Женя, когда он подорвался на мине и умирал у меня на руках. Ему оторвало конечности, все было в крови. Кусок плоти — не человек…
— Я люблю тебя, Леша, — Женя закрывал меня от пуль и падал.
Сотни разных сценариев, где всегда был один конец — смерть.
Самым страшным для меня были пытки. Я кричал во сне, когда мне снился темный подвал, цепи и животный крик. Женя гордый, непокорный. Он не сдавался и терпел иголки под ногтями и раскалённую кочергу на груди.
— Я ни за что не сдамся, — Женя сплевывал кровь и смотрел в упор. И издевательства повторялись снова и снова. Жестокие, изощрённые и бесчеловечные.
Сны были настолько реалистичными, что я чувствовал запах земли, крови и разлагающихся тел. Но это было ненастоящим. Ведь Женя был жив. Жив! Я верил и ждал.
Самым страшным оказалось, что постоянно страдать невозможно. Со временем в жизнь начали возвращаться улыбки. Ломанные, полные боли, но улыбки.
Каждый вечер я проводил с Риткой, и мы пытались не сойти с ума вместе. Подруга стала мне ещё ближе. Мы поддерживали друг друга и были рядом:
— Лёш, а шо ты будешь делать, когда закончится война? — Ритка поставила передо мной тарелку с блинами и села рядом. Я почувствовал от нее знакомый сладкий аромат. Пусть война была в самом разгаре, но подруга упорно продолжала прихорашиваться. «А шо я? Я, по-твоему, должна, как чушка ходить? Ишь, шо удумал! Не дождетесь!» — сетовала Ритка. Но я видел, что у нее потух взгляд, а румяное лицо осунулось. Но девушка упорно делала вид, что все в полном порядке. Такой уж был у неё характер. Лишь иногда она могла показать слабость и признаться, что ей плохо. Так невыносимо, что хочется выть.
— Что я буду делать после войны? — я повторил вопрос, откусывая большой кусок угощения, — не знаю. Я не думал об этом.
— А шо так? Давай подумаем.
— Да рано об этом думать.
— Тю! — отмахнулась Ритка, — и шо это ты стал таким скучным?
— Какой есть.
— А я знаю, шо нам поможет. Только тшш, — заговорчески прошептала подруга и подошла к кухонному шкафчику. Послышался звон стекла, и через секунду на столе появилась бутылка самогона. Самого настоящего: деревенского, крепкого, который прошибает даже пьяниц-сторожил, — ну, шо? Пить будем?
Я недоверчиво посмотрел на сомнительное высокоградусное пойло. Мне стало любопытно и я решился.
— А давай! — беспечно согласился я. Терять было нечего. И с кем ещё пить, если не с лучшей подругой? В голове промелькнула мысль, что Женя бы не одобрил. Но его здесь не было, он был на войне. В груди заныло, и я решительно потянулся к бутылке.
— Так, а ну поставь! — Ритка стукнула меня по руке, — ишь, руки загребущие. Тянется он. Гляньте на него!
— Сама же предложила!
— И шо, если предложила?
— Так мы не будем пить?
— Будем. Только ты бабке своей не рассказывай, шо это я тебя напоила. А то скажет, шо я спаиваю малолеток.
— Я тебя хоть раз выдавал?
— И то верно, — улыбнулась подруга.
Ритка достала из шкафчика чашки и поставила на стол:
— Это из сервиза моей мамы. Скажи, красивые?
— Красивые, — я покрутил в руке цветастую чашку из хрупкого фарфора. Но я понимал, что их ценность не в красоте, а в памяти. Любая безделушка могла стать бесценной, если она когда-то принадлежала любимому человеку. Такая вещь — проводник воспоминаний. Такими для меня были Женины книги. Я забрал их домой и ночами вспоминал наши беззаботные дни в сарае.
Весна, чтение после обеда, сладкие поцелуи.
— Леша, ты шо это задумался?
— А? Нет, ничего, — я покачал головой, прогоняя наваждение, — что ты там говорила?
— Говорю, шо будем пить из этих чашек. Раз у нас такой особенный повод.
— И какой же у нас повод?
— Ну, шо ты начинаешь? Говорю, будем пить из этих чашек, значит будем. И шо этот повод ждать? Давай жить сейчас, а то кто знает, шо будет завтра.
— И то правда, — согласился я.
— Так шо? Ты поухаживаешь за дамой?
— А давай, — я неумело открыл бутылку. В нос ударил резкий запах алкоголя. Я поморщился, но не потерял решительность. Конечно, я пробовал пить и до этого. Но так, чтобы по-взрослому, с лучшей подругой — в первый раз.
Я от чистой души плеснул самогон в чашки и решил долить ещё немного:
— Хорош, шо ты так много льёшь! — возмутилась Ритка, — если надо, то лучше потом добавим. Али ты решил налакаться в стельку? И шо мне с тобой потом пьяным делать?
— Да все нормально будет!
— Ага, ага.
— Так мы пьем? — я поднял чашку вверх (осталось только оттопырить мизинец, чтобы как аристократ, и не иначе).
— А за шо?
— А за все хорошее! — засмеялся я и звонко чокнулся с Риткой. Когда я сделал глоток, горло обожгло, глаза заслезились и под Риткино — «Дурной, шо ли? Закусывай!» — я съел несколько блинов. А потом опять выпил.
По всему телу начало расходиться тепло. Я почувствовал себя лёгким и невесомым. Шутки становились смешнее, тосты абсурднее, а Риткин смех заразительнее.
— И всё-таки? Шо мы будем делать после войны?
— Я в Москву вернусь и буду учиться.
«И заберу Женю с собой», — мысленно добавил я.
— А я шо? — Ритка покрутила чашку в руке и выпила содержимое залпом.
— А поехали со мной? Станешь известной артисткой, найдешь себе хорошего жениха. Чем чёрт не шутит. Что думаешь?
— А вот возьму и поеду! Переедем с Аркашей из этой богом забытой дыры. И все у нас будет хорошо.
— Да! Так и будет.
— А ещё я накуплю себе кучу нарядов и буду ходить на танцы.
— А я стану лучшим врачом и буду помогать людям.
Мы так вошли во вкус, что добрых двадцать минут предавались мечтам и думали о лучшем будущем. Мы строили новый мир: счастливый и беззаботный, где не было места смерти и горю. Все было хорошо. Пока между нами не повис страшный вопрос:
— Лёш, а шо будет, если наши не победят?
Мне захотелось закричать: «Как это не победят?! Такого не может быть! Обязательно победят!» Но из меня вырвалось глухое:
— Я не знаю…
— Вот и я не знаю.
— Но… — на захмелевшем языке крутилась неозвученная мысль. Нужно было сказать, что все будет хорошо. Но пьяное красноречие меня покинуло, — Рит, ты не осуждаешь, что я не пошёл воевать?
Признаться честно, я и сам до конца не верил, что мне так повезло. После того, как Женя ушел на фронт, мне пришло ещё одно письмо от родителей. Отец писал расплывчато и непонятно. Оно и ясно, ведь кто знает, кому в руки могла попасть корреспонденция. Но всё-таки мне удалось понять, что меня отмазали. Всеми правдами и неправдами, отец подделал мою медицинскую карту. И я стал не годен. Углубляться в расспросы я не стал, принял как данность и жил дальше. Я рассказал только Ритке (даже показал ей письмо), опасаясь нарваться на осуждение.
— Вот, — прошептал я, протягивая ей письмо.
— Шо это?
— Прочитай, — я замер, пока Ритка медленно читала написанное. Я был готов ко всему. К крику, к обвинениям, что я уклонист. Но подруга облегчённо выдохнула и обняла меня.
Больше мы к этому разговору не возвращались. Но шла война, люди гибли, а фронт нуждался в новой крови и пушечном мясе. Поэтому я снова задал покалывающий на языке вопрос:
— Так что? Не осуждаешь?
— Я? Ты сдурел? Я шо, тебе не говорила разве? Говорила! Али ты думаешь, шо я своё мнение так быстро меняю или шо мне делать нечего?
— Не знаю, — я неуверенно пожал плечами, — иногда слышу, как люди в деревне шушукаются.
— И шо?
— И ничего.
Ритка вздохнула. Она взяла бутылку (отец говорил, что менять руку не к добру. Но чёрт с этой бутылкой и рукой) и налила ещё немного самогона.
— Я вот шо тебе скажу. Плевать я хотела, шо там говорят эти люди. Я рада, шо ты остался здесь. У нас итак всех мужиков забрали. Многие же не вернутся. А если вернутся, то калеками. Похоронки только и приходят. И шо? И кому от этого легче? Я не хочу, шобы ты был одним из них.
— А если бы я вернулся героем? — я пьяно икнул и подумал, что Женя точно вернётся героем. По-другому не может быть.
— Героем он вернётся, ага. Ты шо? Воевать хочешь?
— Честно? — я задумался, посмаковал эту мысль и ответил уверенное «нет». Это было не для меня. Пусть в глазах людей я был трусом, который боялся умереть за родину, но я был живым трусом. И Ритка меня не осуждала, и Женя. Не осуждал ведь, да?
Я задумался, как я выглядел в его глазах. Наверное, не так, как он хотел. Может, Жене было бы легче, если бы мы были на поле боя плечом к плечу? Преодолевали трудности, прорывались к врагу. Я не знал, а спросить было некого.
Но Женя вернётся, в очередной раз подумал я.
— Вот и все. Не воюешь, и слава богу. Шо тебе ещё надо, а? У меня Аркаша на фронт рвется. Говорит, шо хочет родине служить, и если не призовут, то пойдёт партизанить.
— Аркаша? Ты серьезно? Он же…
— А я шо, не знаю? Дурной он. Но надеюсь, шо ему хватит мозгов не лезть в это пекло.
— Да точно хватит, — уверенно сказал я, но я был ни чёрта не уверен. Ожидать от Аркаши можно было все, что угодно.
— Если с ним шо-то случится… — Ритка шмыгнула носом, но не разрешила себе заплакать.
— С ним ничего не случится, — я встал со стула, и только сейчас почувствовал, как я пьян. Ноги были ватными, пол перед глазами плыл, но я упрямо шёл к Ритке. Два шага — непреодолимое расстояние, — Рит, ну чего ты?
— Ничего.
— Все будет хорошо, — я озвучил такую банальную, но нужную фразу. Ведь несмотря на все, нужно было верить в лучший исход.
— Да, — тихо согласилась Ритка и обняла меня. Телесный контакт был необходим. Мы жались друг к другу, как давно потерянные дети. Хотелось чувствовать другого человека, быть с кем-то, а не в одиночестве. И я был благодарен, что у меня была подруга. Настоящая, которая всегда поддержит и поймет.
— Рит…
— Лёш, мне страшно. Страшно, шо завтрашнего дня не будет. Страшно, шо останусь совсем одна.
— Мне тоже, — признался я, немного отстраняясь. Мы встретились взглядами. Риткины глаза блестели от слёз, а губы дрожали. Сейчас она была такой открытой и беззащитной, что мне стало не по себе. Я и раньше видел ее слезы. Но только сейчас почувствовал безысходность и невозможность помочь.
— Лешенька, — Ритка сделала маленький вдох и выдох. Очень близко. Я был готов поклясться, что если бы сам не был пьян, то почувствовал бы запах алкоголя.
— Что? — шепотом отозвался я.
— Не бросай меня, ладно?
— Я не…
— Не бросай, — Ритка порывисто обняла меня и прижалась. Она дрожала и плакала. А я пытался её успокоить, хотя сам был на грани. Нервы лопались. Напряжение ощущалось в каждой точке тела. Но нужно было держаться. Ради себя, ради Ритки и Жени. Моего Жени, которому было намного хуже, чем мне.
Я представил, как он спит на холодной земле, как перебивается сухим пайком и каждую секунду рискует жизнью. Меня затошнило. Это было невыносимо. Мой Женя не заслужил такого. Нет.
Потом я подумал о родителях, которых возможно, никогда не увижу. О своей прошлой жизни… И я не выдержал.
Я почувствовал, как горячие слезы катятся по щекам, оставляя уродливые следы. Больно. Но я не мог остановиться.
— Лёш, ты шо? — Ритка вынырнула из объятия и испуганно на меня посмотрела. Она тоже плакала, но, не раздумывая, бросилась меня утешать, — ты шо это? Не надо. Пожалуйста, не надо…
Подруга начала вытирать мне слёзы. Я чувствовал, как она касается моих щек и пытается успокоить.
— Ты сама такая же, — я смотрел наверх, пытаясь побороть внутреннюю боль. Но почему-то мне не было стыдно перед Риткой.
— Шо ты мелешь? Я не плачу. Видишь?
— Вижу, — я провел рукой по щеке подруги, стирая мокрый след, — не плачешь.
— Это все проклятая самогонка. Мы больше не будем пить, так и знай.
— Может, как-нибудь потом. И Рит… Я сказать хотел. Я тебя не брошу. Обещаю.
«И Женю тоже не брошу. Никогда».
***
Я пытался найти успокоение и зацепиться за зыбкую, нормальную жизнь. Но было невыносимо. Чтобы не сойти с ума, я придумал ритуал. Каждый день я ходил на почту и надеялся получить письмо от Жени. Хотя прекрасно знал, что это невозможно.
— Мы не сможем писать друг другу, — тихо говорил Женя и гладил меня по руке.
— Но почему?
— Потому.
— Жень?..
— Ты хоть представляешь, как это будет выглядеть? А если кто-то заподозрит неладное?
— Да глупости все это! — возмущался я, не собираясь отступать, — а вдруг тебе пишет брат? Или друг?
— Лёш, ты не понимаешь. Одно дело, если пишет невеста…
— Невеста? — я презрительно фыркнул, — и что же? Письмами можно обмениваться только с невестами?
Женя промолчал, но остался непреклонным и верным своим принципам. Я так и не получил от него ни одного письма. Оставалось надеяться, что он жив и не пишет из-за глупых принципов, а не из-за того, что лежит в холодной земле.
«Он жив», — внушал внутренний голос, а мне оставалось только довериться ему. Ведь поверить в худшее — означает сдаться.
Но в один день все изменилось. Я получил долгожданное письмо.
— Царевич, тебе тут письмо, — сказал почтальон.
— Мне? — удивился я, ведь только вчера получил письмо из дома. А больше мне никто не писал, — от кого?
— Да вот, — мне сунули в руки конверт, а мне показалось, что я умер и снова воскрес.
Мне написал Женя.
Сердце выпрыгивало из груди. Мне казалось, что я сплю. Стоит моргнуть, и конверт в руке исчезнет. Я сломя голову помчался в сарай и со всей силы сжимал письмо в руке. От моего Жени…
Когда я открывал конверт, у меня дрожали пальцы. Мне хотелось немедленно прочитать написанное. Мне хотелось растянуть приятное предвкушение и застыть в этом моменте. Мне хотелось все и сразу. Весточка от Жени была для меня чудом среди войны. А в такое страшное время чудес не бывает…
Шелест бумаги, в глазах плыло. Я отчаянно всматривался в красивый учительский почерк. Ловил каждую букву и запятую.
«Со мной всё хорошо. Не переживай, я скоро вернусь.
Твой Же»
Же… Карандаш сломался, оставляя на белой бумаге след от грифеля. От Жени осталось только две буквы, но мне хватило и этого. Он жив. Жив! Это было самое главное. Я почувствовал облегчение и перечитал написанное ещё раз. А потом ещё и ещё. Строчки отпечатались в памяти. Намертво, цепко. Но я продолжал перечитывать, испытывая ненормальное наслаждение. Дорвался. Хотел ещё.
Этот клочок бумаги и несколько слов вернули мне веру. Я бережно положил письмо в конверт и прижал к груди. Для меня это было бесценным подарком, который я собирался хранить до возвращения Жени. Хранить всю жизнь!
Я был готов ждать. Ведь сейчас я не сомневался, что Женя ко мне вернётся.
***
Походы на почту не прекратились. После Жениного письма я обрёл надежду. Мне так хотелось ему написать, но увы. На конверте не было обратного адреса. Ну, и пусть. Неважно. Я надеялся, что Женя напишет снова.
Но шли дни, а известий не было. Мне снова становилось тревожно и страшно.
— Для тебя писем нет, — в очередной раз сказал почтальон. И я ушёл, не попрощавшись.
Я шел домой, не глядя под ноги. В голове рождались тревожные мысли, с которыми не получалось бороться. Хотелось забиться в сарай и не выходить оттуда сутками. Там было уютно, там хранились лучшие воспоминания за всю мою жизнь.
Я так увлекся самобичеванием, что не заметил, как налетел на Любу:
— Ой, Алексей, аккуратнее! — она выпустила из рук несколько конвертов и растерянно на меня посмотрела.
— Извините, — виновато пробормотал я и присел на корточки, начиная собирать чужие письма, — я задумался и не заметил Вас. Ого, письма… Для Степана? Как он там?
— Дай сюда, — Люба протянула руку, и я был готов ей отдать эти несчастные письма. Но случайно заметил имя получателя. Они были от Жени.
— Это от Жени? — я почувствовал, как по телу прошлась дрожь. Почему он писал Любе? Почему она мне об этом не рассказывала? Хотя с чего бы ей мне что-то рассказывать… Внутри вскипело чувство несправедливости. Я должен писать Жене, а не она!
— Да, от Жени. То есть, Евгения Александровича. Отдай мне их, — Люба так и стояла с протянутой рукой, но я не мог пошевелиться, — Алексей!
— Почему Вы ему пишете?!
Глупая ревность начала рождаться там, где солнечное сплетение. Мне стало дурно и тошно. Женя написал мне один раз, но, судя по всему, постоянно писал Любе. Почему она, а не я? Почему она заслужила знать, что с ним все в порядке, а я нет?
— Прошу прощения? — Люба вырвала письма у меня из рук и прижала к груди, — мне следовало спросить у тебя разрешения?
«Да!» — мысленно закричал я, но на деле только разочарованно закусил губу.
— И как часто он Вам пишет?
— По возможности. Сам понимаешь, он на войне. А что это ты так интересуешься?
— Я? — я неуверенно потоптался на одном месте, подбирая слова. Но не смог придумать ничего умнее, чем пропустить вопрос мимо ушей, — и что Женя пишет?
— О том, как он там, — Люба отвела взгляд в сторону и нервно поправила выбившуюся прядь волос, — что он по твоему должен писать?
— А можно?.. Можно посмотреть? — безумный вопрос сорвался с губ, и я уже знал ответ. Но я должен был попытаться.
— Нет, Алексей. Посмотреть нельзя.
Я чуть не выкрикнул обиженное: «Почему?», но всё-таки взял себя в руки. Люба не должна была показывать мне личные письма. Но они были от Жени. А все, что касалось его, касалось и меня. Ведь так? И что там может быть личного? Это же Люба. Они друзья.
— Я, пожалуй, пойду.
— И давно Вы с ним… Общаетесь? — спросил я, проигнорировав желание Любы уйти. Я был обязан узнать всё. Сейчас или никогда.
— Месяц вот. В том месяце тетя Валя писала сыну, а он Женю упомянул, вместе они там. И я написала, узнать, что да как.
— Месяц? А почему ты… Вы мне не сказали?
— А я должна была? Я рассказала его тетке, коллегам. Или я должна была ходить по деревне и каждому докладывать?
— Нет, но… — я не нашел, что ответить. Люба была права. В её глазах Женя был моим учителем, а не самым любимым человеком. Я все понимал, но не мог смириться с этой несправедливостью.
— Алексей, я всё-таки пойду.
— Подождите, — я схватил Любу за руку, нарываясь на недовольный взгляд, — извините. Я просто хотел спросить… Женя обо мне что-то спрашивал?
— О тебе? Нет, чего о тебе спрашивать? Он, поди, и так знает, что ты тут. В безопасности.
«Конечно же, он знает! Он знает обо мне все, как и я о нем. А ты для него никто».
— Вы бы лучше за своего Степана переживали, а не Жене написывали. А то что-то много у Вас женихов, — я не смог сдержаться и начал хамить. Люба меня раздражала. Во мне кипела неприязнь и обида. Да, мне было обидно. Ведь я так хотел получить хотя бы ещё одно письмо от Жени. Но каждый раз почта приходила Любе.
— А у тебя, смотрю, времени тут полно моих женихов считать?
— Не Ваше дело, — огрызнулся я.
— Дело-то не мое. Но я вижу, что тебе нечем заняться, раз считаешь моих женихов. Стыдно должно быть. Взрослый парень, ростом под два метра! А прячешься. Пока твои одноклассники, Же… Учителя твои там, ты тут прохладаешься.
— Прохлаждаюсь?
— Да. Тебе уже семнадцать лет. И что ты тут полезного делаешь?
— А Вы? — не выдержал я, — что Вы полезного делаете? И что это Вы начали меня отчитывать? Вы мне больше не учительница!
— И слава Богу!
— Вот и молчи! — я позвонил перейти себе на «ты». Люба больше не была моей учительницей, а показывать уважение я больше был не намерен. Мне надоел этот разговор, но я не мог уйти. Я то и дело бросал взгляд на Женины письма. У меня проскочила шальная мысль — выхватить их из рук и убежать. Но я быстро отказался от этой идеи. Это было глупо.
— Мне пора, — недовольно сказала Люба, — некогда мне с тобой разговаривать.
— Ну, конечно. Женины письма не ждут. А что Степан на это скажет?
— Колкости для подружки своей прибереги, а не для меня.
— Что ты к ней прицепилась? — я начал заступаться за Ритку с новой силой. Кому, кому, а Любе я не позволю обижать подругу, — завидуешь?
— Не тыкай мне.
— Ага.
— И чему мне завидовать? Ритке этой? Ей даже письма слать некому.
— Не лезь к ней. И… К Жене.
— С Евгением Александровичем я сама разберусь. Это ты в отношения взрослых людей не лезь. И хоть ты больше и не ученик мне, но не забывай, что я тебя старше. И Евгений тоже.
— Не смеши. На сколько лет ты меня старше? И Женя туда же. Но мы с ним дружим. А ты до сих пор пытаешься что-то из себя строить.
Если бы только Люба знала, как мы «дружим» с Женей, она бы молчала. Мне хотелось рассказать, заявить о своих правах, но мне оставалось только проглотить обиду.
— Ещё раз тебе говорю. Не тыкай мне. С Риткой своей будешь так разговаривать, — Люба нахмурилась.
— Да почему тебе Рита не даёт покоя? Боишься, что Женю уведет? — я блефовал, ведь прекрасно знал, что у Ритки не было шансов. Она была не нужна Жене. Ему никто не был нужен, кроме меня.
— Он на нее в жизни не посмотрит!
— Рита хотя бы красивая, — выплюнул я, и Люба изменилась в лице. Она зло на меня посмотрела, но ничего не ответила. Разговор был окончен.
***
Я долго думал о письмах, о Любе, о Жене. Они не выходили у меня из головы. Внутри бушевало много эмоций, смешиваясь в один огромный клубок. Я не понимал, что чувствую: ревность, злость, обиду?
Почему Женя писал Любе, а не мне? Почему?! Было больно и неприятно.
Но все отрицательные эмоции меркли перед счастьем. Ведь Женя был жив, а это самое главное. Мне так хотелось написать ему хотя бы несколько строчек. Но я не мог. Или?..
Всю ночь у меня не получалось заснуть. Я ворочался с одного бока на другой и пытался пойти на сделку с гордостью. И у меня получилось. Женя был важнее всего.
На следующее утро я пришел к Любе. Она сидела в кабинете биологии и что-то писала. Неужто письмо для Жени?
— Чего тебе? — учительница подняла голову и одарила меня неприветливым взглядом.
На секунду я замялся, не зная, что сказать и как попросить. Самолюбие забунтовало с новой силой. Просить у Любы? Да ни за что! Но выбора не было, я сделал решительный шаг вперёд.
— Я к тебе по делу, — не давая себе передумать, затараторил я, — я уже понял, что вы с Женей пишете друг другу письма. Я… Я тоже хочу ему что-нибудь написать. На целое письмо меня не хватит… — хватит! Меня бы хватило на целую тетрадку. Мне так хотелось рассказать Жене про жизнь в деревне, про то, как я скучаю и жду его. Я был готов писать, писать и писать. До ноющих пальцев и плывущего взгляда, — так вот… Целое письмо я не напишу. Не знаю, что. Но может быть… Может, ты мне разрешишь написать пару предложений в твоём письме?
Люба долго на меня смотрела, словно не верила, что я пришёл к ней и почти умолял об услуге. У нее было полное право мне отказать. Особенно после нашего недавнего разговора. Но я так хотел верить, что она согласится.
И спустя несколько мучительных секунд Люба сдержанно кивнула.
Я был настолько счастлив, что не осознавал себя. Все ещё не веря в свою удачу, я подошёл к столу:
— Где можно написать?
Она ткнула пальцем в тетрадный лист и протянула мне карандаш.
Мысли путались. Я не знал, что написать.
«Я люблю тебя»
«Я жду тебя»
«Я скучаю по тебе»
«Пожалуйста, вернись ко мне»
«Ты мне нужен»
Все это было желанно, но непозволительно, поэтому я написал нейтральное:
«Скучаю по Вашим урокам, Женя Александрович».
