С уважением, Любовь Матвеевна».
«Благодарю за ответное письмо! Стараемся сохранять бодрость духа. Расскажите, так ли страшны немцы? Мы слушаем по радио новости об их вступлении на наши территории, и плачем, плачем, плачем. Что мы, женщины, еще можем сделать? Из мужчин здесь — только старики да дети. Алексей здесь стал чем-то вроде деревенского врача — все женщины со своими проблемами идут к нему. Я его не осуждаю, что он не там, где и Вы; Ваш ученик оказался способным юношей и без его помощи и медицинских советов нам было бы очень тяжело» «Иногда кажется, что жизнь здесь остановилась. Не сочтите меня дурой полной, Евгений Александрович, но и нам тут тяжело. Вы — все там, а мы здесь, как за чертой, выброшенные и не знающие, что с вами там происходит. Каждая женщина здесь кого-то проводила на войну — сына ли, мужа ли, брата. А кто-то и всех вместе. Я вот только жениха, да и то… Сколько времени успела побыть невестой? Иногда ловлю себя на страшных мыслях, что я устала ждать. Третий год идет война и нет ей конца и края. Знаю, Вы там за благое дело сражаетесь, но нам-то, простым бабам, что делать? Остались одни, случись чего — и некому будет нас защитить. Но стараемся. Понимаем, вам там тяжелее и страшнее. Болеем за вас все вместе» «Ваши письма — единственная радость, что у меня осталась. Мать совсем плоха. Говорит, что чувствует — не дожить ей до конца недели. А я настолько изнутри высохла, что даже чувств не осталось. Ухаживаю за ней на автомате. Продолжаю учить детишек, тех, что помладше, которые еще не понимают всех ужасов, что происходят в мире. Завидую им. Смотрю на них и думаю — у них еще есть шанс вырасти нормальными, стряхнуть с себя пыль взрывов, голода и постоянных лишений. У нас уже так не получится. Мне вчера исполнилось двадцать три — а в зеркало смотрю и там старуха» «Спасибо большое вам, Евгений Александрович, за такие стихи! Перечитала несколько раз. Выучила наизусть! Вы ничем не хуже Пушкина. Это лучший подарок на все дни рождения. Всей деревней молимся за Ваше возвращение» «Вчера умерла мама. Я даже не плакала. Последнее, что она сказала: «Жаль, что не увижу, как Гитлер горит в аду»Люба»
«Бомбят соседние деревни. Страшно, что могут так же прийти и за нами. Бабы боятся, воют, причитают. Многие не верят в победу нашей страны. А как не верить-то, как не верить-то, Женя? Евгений? Нам тут только вера и остается. Страшно. Вы не представляете, как нам тут страшно. Я же в этой деревне выросла. Прожила все годы, отучилась, работать пошла, впервые влюбилась. Для меня это не просто дом. Для меня это должно быть самым безопасным местом на земле, а они пришли и все испортили. Я не плачу. Я злюсь. Знаю, злиться — это грех, но эта злость внутри меня, она сильнее и разъедает все вокруг. Я очень изменилась. Иной раз себя не узнаю. Так много хочется Вам написать, но боюсь. Часто лежу без сна, смотрю в потолок, забываю, какой уже день недели. Война кажется бесконечной. И самое ужасное, знаете что? Наступает весна и лето, как будто в природе ничего не изменилось. Все так же встает солнце, идет дождь, растет трава. Природа живет и здравствует, пока мы, люди, превращаемся в иссохших мумий. У нас ведь не только за себя болит. За вас тоже, и еще сильнее. Как бы я хотела оказаться рядом с Вами и облегчить Ваши страдания. Чуть не забыла. Алексей, Ваш ученик, попросил передать вам кое-что. Следующая приписка от него. Все ваши ученики, кто не сбежал на фронт, очень по Вас скучают. И я. Очень» «У нас тут из развлечений — только слушать новости. С каждым днем мы все спокойнее воспринимаем происходящее — некуда уже вместить боль, страх, отчаяние и стыд. Соседнюю деревню всю разбомбили. Дома — щепки да пара кирпичей. Почти все мальчишки, кому даже нет пятнадцати, ушли на фронт. Матери безутешны. Я решила для себя, что если у меня когда-нибудь будут дети — буду молиться, чтобы это был не мальчик. Не пушечное мясо, в случае чего. Мы все об этом думаем. Теперь те, что с детьми, завидуют бездетным — нам нечего терять. А я считаю, что это глупость. У них хотя бы были дети — и есть надежда, что они вернутся живыми. У нас, у кого нет детей, может, и не будеть их больше никогда. Вы спрашивали про Алексея в прошлом письме. У него все хорошо. Помогает нам. На фронт не рвется. Многие его называют уклонистом. Я стараюсь не осуждать. Каждому должно быть свое дело.Люба».
«Вчера пришла похоронка. Степан. Ваш коллега и добрый друг. Бабы принялись меня жалеть, мол, стала вдовой, не успев стать женой. А я… А я ничего не чувствую уже. Все лучше так, чем верить, ждать, а потом узнать правду. Лучше сразу — чем обманываться. Я кольцо сняла. Не могу так. Евгений Александрович, Вы простите, что я письма такие безрадостные Вам пишу, но просто больше не о чем. Одна Ритка здесь, как и до войны, красится, наряжается. Другие ее осуждают, а я, в кои-то веки, начала ее понимать. Она не бесчувственная, она просто пытается не сойти с ума. А у нас у всех эти способы разные. Я вот Вам пишу, и кажется, будто разговариваю. Как раньше, помните? Когда мы после школы часами могли гулять и обсуждать все-все на свете. Порой боюсь, что ни с кем так больше и не поговорю уже. Мы Ваши письма читаем все вместе. Собираемся на кухне у бабы Тони, читаем, плачем, радуемся за Вас, и верим, что если все солдаты, такие как Вы, то война закончится нашей победой. А как иначе? Мы все шлем Вам пламенный привет. Не поверите, как здесь быстро выросли Ваши ученики. Вернетесь — не узнаете! Девчонки уже стали взрослыми женщинами, а мальчишки — солдатами. Война никого молодым не застала. Но мы еще ничего — держимся. Наша богом забытая деревня никому не нужна. Выстоим. И Вы тоже, пожалуйста. Когда увижу Вас — на шею вам брошусь. Так хочу с Вами поговорить».***
Жене нравились эта письма. Они были простыми, Люба не старалась писать сложно или красиво, она писала так, как и разговаривала в обычной жизни — иногда излишне безэмоционально, тихо, спокойно. Женя читал эти строчки и ему казалось, что он слышит голос своей бывшей коллеги. Он старался не спрашивать слишком часто о Леше, чтобы это не выглядело подозрительно. Он писал расплывчато, спрашивал обо всех своих учениках, и Люба отвечала в целом и общем. Странно, но эта переписка с Любой радовала Женю. Получив клочок бумаги, едва-едва пахнущий женскими духами, он улыбался, думая о том, что получил весточку из того места, где сейчас находится Леша. Иногда он все же позволял себе спросить у Любы, что там делает его ученик. Люба писала сухо: «Алексей все еще в деревне. Заделался местным лекарем, ну, я уже писала Вам об этом. Он забрал Ваши книги из кабинета, начал читать. Иногда передает привет» От этих слов у Жени чесалось сердце. Леша помнит о нем! И даже забрал его книги. Женя закрывал глаза, и на секунды даже взрывы и громы стихали, и он слышал только Лешин голос. Сколько он его уже не видел? Почти три года. Целая вечность. И однако, эти короткие новости о нем заставляли Женино сердце биться чаще. Он жив. Он здоров. Он не на войне, он там, помогает другим. Женя закрывал глаза, прижимал к груди письмо. Другие сослуживцы посмеивались и толкали друг друга. — Что, невеста пишет? — А? Да нет. Так, девушка. — Стала бы просто девушка писать письма солдату! Влюблена, поди, в тебя? — смеялись парни, но совсем беззлобно. Женя, выписавшись из госпиталя, попал в другую роту, где все были наслышаны о его подвиге и тяжёлых ранениях. За время болезни он оброс колючей бородой, взгляд стал суровее, кожа на лице огрубела. Другие парни больше не кидали шуточки по поводу его слишком красивой внешности. — Эй, учитель, красивая хоть девушка? — спрашивали его, и Женя кивал, чтобы не выдать своего смущения. — Да. — Зовут-то как? — Люба. — Эх, Люба-Люба, Люба, Любочка моя! Носит Люба юбочки, до чего ж она мила! — смеялись парни, и Женя смеялся в ответ. Никто не догадывался, что эти письма — лишь тонкая нить, связывающая его с настоящей любовью. Ему было стыдно перед Любой; хотя он и пытался писать сдержанные и обычные письма, Люба в каждом ответном письме позволяла себе чуть больше. Теперь она подписывалась коротко — Люба, а иногда могла добавить слово обнимаю. Женя знал, что Люба влюблена в него, знал об этом всегда, но в письмах он продолжал соблюдать учтиво-дружеский тон, не переходя черту. Если Люба это и замечала, то ничего не писала по этому поводу. Но эти письма нужны были им обоим, как глоток свежего воздуха. Даже когда Люба не писала ни строчки о Лёше (а такие письма были почти все), Женя все равно радовался — возможно, сегодня она его видела, может быть, они даже говорили. К тому же, Люба писала все новости: что случилось в деревне, кто еще убежал на фронт, на кого пришла похоронка. Если бы с Лешей что-то случилось — Женя бы это уже знал. Такая тягучая уверенность в том, что с Лешей пока все хорошо, успокаивала Женю. Он складывал письмо, улыбался, и говорил, что ему пишет девушка. Девушка. Его девушка. Люба стала его прикрытием от насмешек и странных вопросов. Ведь Леше писать нельзя. Но сколько бы он отдал за один клочок бумаги, пускай с ошибками, пускай неграмотный, но написанный его рукой! Нет, за эти три года ничего не изменилось. Женя продолжал любить его еще сильнее, еще отчаяннее. Когда долго не видишь любимого человека, воображение начинает идеализировать его. Каким он сейчас стал? Стал еще выше, еще красивее? Три года… Из пятнадцатилетнего мальчишки с непропорционально длинными руками и шаркающей походкой Леша уже превратился в юношу, настоящего мужчину. А если он встретил девушку? Если кого-то полюбил? Женя кусал губы. Он ведь говорил, что девушки ему нравятся так же, как и парни. Что, если… Нет, Женя гнал от себя эти мысли. Нет, ему нужна была надежда, что Леша его помнит, что он его любит. Даже если это не так. Женя верил, что только мысли о Лёше и спасают его на войне. А война все шла и шла. Прогнозы были неутешительными. С каждым днем между солдатами распространялось еще больше информации о том, сколько земель захватил Гитлер. Рассказывались ужасы о лагерях, куда свозили пленных. Евреи, отступники, русские солдаты. Как их запихивали в газовые камеры, каким пыткам они там подвергались. Ромка, рыжий сослуживец Жени, едва старше восемнадцати лет, перекрестившись, говорил: — Лучше тут помереть, под пулями, чем там, в лагере. Перемелют в труху. И поминай, как звали. Даже на могилу не придет никто. — Нам еще повезло, что мы не евреи, — говорил Тимофей, смотря на Женю, и тот кивал, подтверждая, — а то не здесь бы сейчас землю топтали, а там сгнили. Женя ни с кем не вступал в разговоры. Он выучился молчать, и иногда, если кто-то обращался к нему с вопросом, чувствовал, как тяжелый язык едва шевелится во рту. Он перестал читать стихи по ночам. Никто и не просил. Никто не знал, что Женя был учителем русского и литературы. Был. Женя стал часто думать о себе в прошедшем времени, потому что прошлая жизнь закончилась, а что могло ждать в будущем — никто этого не знал. Все, что было у Жени — крошечное сегодня, где он мог получить либо письмо от Любы, либо пулю в голову.***
Люба писала исправно, как прилежная ученица. Отчитывалась о мельчайших подробностях и изменениях в деревне. Женя боялся открывать каждое письмо, но потом выдыхал, читая, что в «в целом все нормально, его ждут и по нему скучают». Женя складывал очередное письмо к другим, прятал в грязный карман. Он заметил, как у него постарела кожа рук; как грязь прочно въелась, и не отмывалась водой из ручья. Руки выдавали в нем старика. Жене только-только исполнилось двадцать три года. Люба прислала ему письмо с поздравлениями. «Дорогой Женя! Сегодня у нас у всех праздник. Несмотря на лишения и голод, мы с коллегами собрались в школе и испекли торт. В честь твоего дня рождения! Очень сильно ждем тебя. Скучаем.Целую, Люба»
Женя никак не прокомментировал последние строчки. Он знал, что для Любы эти письма — единственная связь с реальностью, общение с тем, с кем она общалась и до этих страшных событий. И он еще даже не понимал, как ее письма могут спасти ему жизнь.***
Однажды утром, пока все еще спали, раздался выстрел. Так близко, что Женя подскочил, полусонный, грязный и захлопал глазами. Над ними всеми возвышался их командир. — Встать! Подъем! Парни стали подниматься с земли, которая уже три года служила им постелью и местом отдыха. Все потирали заспанные глаза. Командир без лишних слов схватил рыжего Ромку за плечо. — Поганец! Сука! Тварь! Хуже нациста! После этого последовала громкая оплеуха. Командир роты, мужчина со шрамом на половину лица, скрывающий его возраст, еще раз ударил Ромку. Женя выступил вперед. — Что произошло? — А вы не знаете?! Письмо получил, гад! И от кого?! От мужика! — Это брат, брат! — лепетал Рома, потирая покрасневшую скулу. Все парни переглянулись, Женя тяжело сглотнул. Командир подлетел к Роме, схватил его за грязную, потную форму: — Ты солдат! Ты должен защищать Родину, а не… Не… Мерзости писать! Кто еще из вас может написать брату слово «целую твои руки»? А?! Признавайтесь? У Жени упало сердце. Рома начал плакать. Командир, Геннадий Викторович, замахнулся и ударил мальчишку прикладом по виску. Он вскрикнул и упал на землю. — Все. Показать письма. Если среди вас… Есть хоть один… Моральные уроды! Грязные животные! — Вы не имеете права! — закричал Тимофей, и тут же получил тычок в грудь. Женя заговорил впервые за много дней. — Что Вы себе позволяете? Это же письма. Единственное, что у нас есть! Геннадий Викторович сощурил мелкие глаза. — Фамилия. Женя поджал губы. — Отвечать, когда я спрашиваю! — Островский. — Показывайте письма, товарищ Островский. Женя почерневшими от пороха пальцами достал стопку Любиных писем. Командир почти вырвал их из рук Жени, бросил на землю. Стал ворошить дулом приклада. — Жена? — Девушка. — Почему «на Вы?» — Не успели объясниться. Где-то прогремел взрыв. Женя стоял, заложив руки за спину. Позади командира застонал пришедший в себя Ромка. Он схватился за разбитое лицо, но никто из парней не подошел к нему. Все отвернулись. — Ладно. Остальные. Все письма показывайте. От матерей, жен, еще черт знает от кого. Парни полезли по карманам, зашуршала бумага. Небо стало темно-синим, начал накрапывать дождь. Женя опустился на колени, стал собирать размокшие в грязи листы бумаги. Сердце билось где-то в горле. — Ладно. Живите. Но узнаю, что из вас хоть кто-то!.. Пристрелю тут же! А ты, — командир повернулся к Ромке, — пойдешь со мной. С нормальными тебя не оставлю. — Но… — Встать! Ромка кое-как поднялся. Из носа у него шла кровь. Женя успел ухватить его взгляд, полный боли. — Это брат, я не виноват, это брат, клянусь… — Разберемся. Пошли! — и Геннадий Викторович со всей силы пнул Ромку в спину прикладом. Тот оступился, чуть не упал. Осел на колени, прикрыв голову руками. Он оказался почти возле Жени. Тот отвел взгляд. Быстрее стал собирать письма. — Я слежу за вами, — ответил командир, — вы страну тут защищать должны, а не… Всяким блядством заниматься. И не лезть, когда вас не спрашивают. С этими словами он пнул Женю по руке. Письма, которые он успел собрать, вылетели и упали в грязь. Женя не издал ни звука. Потная гимнастерка прилипла к спине. Ромку увели. Остальные парни едва могли открыть рты. Женя замолчал. Его затошнило и, не удержавшись, он выблевал весь стыд и ужас в сторону. Парни похлопали его по плечу. — Эй, профессор, все в порядке? — Да, — прохрипел Женя, поднимаясь с колен. Он прижал грязные листы бумаги к груди. — Ладно. Зато крысу вычислили. А мы ведь спали с ним рядом! — покачал головой Тимофей, — ну это же надо таким дураком быть. С парнями трахаться! И слезливые письма, как баба писать. Тфу! Мы тут помираем, жизнями рискуем, а он… Нахер его. Пускай застрелят, не жалко будет. Все остальные закивали и через пару минут уже вернулись к своим делам. Женя еще долго стоял, смотря в небо, чувствуя, как дождь стекает по лицу. Вся бумага промокла, чернила стекли. Тогда впервые Женя так близко встретился с фашистом. И он был одет не в немецкую форму.***
Женя бежал. Он бежал так быстро, что студеный воздух застревал в горле, не давая сделать вдох. Пальцы прилипли к костям автомата, который стал продолжением его рук. Взрывались снаряды. Начался обстрел. Он видел, как подрывались тела. Видел, как с последним криком умирали парни, мужчины, юноши. Как их тела раздирало на несколько кусков, и руки-ноги летели в разные стороны. Он видел кровь — он даже не думал, что из человека может вылиться столько крови. Она пропитывала землю, на которой через пару месяцев вырастут цветы. Живое на мертвом. Утирая пыльное лицо, Женя бежал дальше в лес, чувствуя, как сердце бьется в ушах. Силы были на исходе. Убежать, спрятаться. Отключить голову. Не оборачиваться, чтобы попрощаться с теми, кто превратился уже в груду обугленного мяса и костей. Выжить любой ценой. Сапоги вязли в грязи, было жарко и холодно одновременно. Женя все глубже прятался в лес, ветки кололи лицо, царапая кожу. Он бежал и не мог остановиться — остановишься, и тебя поймают. Застрелят. Был — и не будет уже ничего, даже черточки между датами на могильном камне не останется. Женя пробирался в лес все глубже и глубже, глотая воздух рваными вздохами. Грудь болела. Он слышал, как за ним бежали немцы; он оторвался от погони, и больше не в силах бежать, рухнул на колени, как подкошенный. В голове гудело. Сил не хватало. Голода он уже не чувствовал, но тело начинало слабеть не по дням, а по часам. Женя уперся пальцами в землю. Скольких его товарищей она уже погребла? Как скоро погребет и его? Женя обернулся. Погони не было. Враги бросили идею поймать одного единственного русского солдата, который оказался таким быстрым. Но они найдут его. Найдут и убьют. Женя приподнялся с колен. Огляделся. Впереди — непроходящий лес, дурманящий запахом ели и хвои. Голова у Жени закружилась, он прижался спиной к стволу. Он терял связь с реальностью, но надо было уходить дальше, дальше. Остальных они уже поймали.***
Женя добрел до ручья. Вода была холодная, грязная, мутная, но он наклонился и начал ее пить, зачерпывая из ладоней. Во рту тут же появился мерзкий привкус, но Женя не обращал на него внимания. На секунду он уловил свое отражение в глади воды. Борода, слипшиеся волосы, грязная одежда. Сейчас бы его уже никто не назвал красавцем. Ну и пусть. Так даже лучше. Он никогда не станет прежним. Женя лег на землю, прижимая к груди автомат. Он один, в лесу, на вражеской территории. Сколько он сможет здесь продержаться? Есть вода из ручья, но ее много не выпьешь — умрешь от тифозных бактерий. Еда? В такое время года тут не сыскать ни ягод, ни грибов. Останется принять мучительную смерть от голода, но зато не от рук немцев. Женя закрыл глаза. Силы его почти покинули. Он очнулся, когда услышал стон. Он с трудом приоткрыл глаза; была ночь. Грозовое небо нависло над ним, сильные порывы ветра пробирали до костей. Женя поднялся на ноги, прислушался. Лес шумел и жил своей жизнью. Но где-то вдалеке он услышал человеческий стон. Привыкнув к стонам и крикам, Женя испытал странное чувство. Он радовался этим звукам. Потому что если стонет — значит, живой. Значит, еще можно спасти, помочь. На войне нет ничего страшнее, чем тишина. Женя поднялся. Опираясь на автомат, как старик на свою палку, он побрел на звук. — Есть кто живой? — спросил он, двигаясь в темноте. — Помогите. Женя ускорился, насколько это было возможно. Возле дальнего дерева он увидел солдата. Русского. Тот сидел, привалившись спиной к стволу и держал руку на животе. Густая кровь толчками вытекала сквозь пальцы. Женя понял: дело плохо. — Что случилось? — Мужик, помоги, — прохрипел солдат, и даже в темноте ночи Женя увидел, какой он бледный. Все лицо — синяя масса синяков, губы бледные, зубов не хватает. На вид ему не больше тридцати. Женя опустился на колени возле раненого. — Дайте осмотреть рану. Солдат потерял сознание. Женя осторожно отодвинул руку умирающего от живота. Огромная зияющая рана выталкивала из себя кровь. Женя попытался ремнём перетянуть кровоточащую дыру, руки тряслись. Солдат схватился за него, повис тяжелым грузом. — Мужик, мужик. Я оторвался, но они стреляли. Стреляли по мне, как по птицам в детстве. Там в животе теперь решето. Помоги, мужик. Женя ничего не говорил. Он чувствовал, как сильно схватил его за руку умирающий, и пока он возился с пряжкой ремня, хватка ослабла. Женя посмотрел на солдата, но тот уже закатил глаза. Еще одна смерть. Женя отступил. Все руки его и форма были испачканы чужой кровью. Она пахла ужасно. Настоящий металл. Женя сделал пару шагов назад, попятился, смотря на труп, который минуту назад просил о помощи. «Мужик, мужик», — звучало в ушах у Жени. Ему было всего двадцать три года.***
Женя брел, не зная куда. В голове все мешалось. Он не ел уже четыре дня, а вода из ручья только разбередила его слабый желудок, и все, что он мог съесть, оказывалось на земле. Женя не помнил, что он ел. Кажется, опять землю и кору с деревьев. Листья. Зубы шатались, и Женя в раздумьях пересчитывал их языком, стараясь не сильно давить, чтобы не выпали. Он лишился двух задних зубов, но передние надеялся сохранить. Хотя зачем они ему? Он не знал, когда в следующий раз ему удастся поесть. Грязный, измотанный, голодный, Женя потерял счет дням и неделям. До этого он старался сохранять надежду на победу. Даже когда видел горы трупов, когда видел смерть, когда на его руках умирали товарищи, когда случилась та история с Ромкой. Он верил. Сжав зубы, прижав кулак к впалому животу, он верил. Но сейчас, оказавшись один в неизвестном лесу, похоронивший всех своих товарищей, пропитавшийся их кровью и запахом разлагающихся тел, Женя перестал верить. Перестал сражаться. Он один. Сколько он сможет еще выстоять? Даже если не немцы, не пуля, не граната — так голод. Как он будет бороться с ним? Женя шел, шел. Мысли от голода слипались. Но он не думал о еде. Он думал о Леше. Молился, чтобы с ним все было хорошо. Чтобы он вырос, стал врачом, женился, завел много-много детей и был счастлив. И забыл о нем. Споткнувшись, Женя потерял равновесие и подскользнулся. Над ним кружили чайки. Автомат выпал у него из рук, и падая, Женя приложился об него виском. Он не почувствовал боли. Где-то вдалеке взрывались снаряды. Шла война. Кровавая, жестокая и беспощадная, которая могла перемолоть в муку любого, кто был ей неугоден. Умирали целые города. Война меняла всех, изжевывала, выплевывала как ненужный отход. Женю война тоже изменила. Рука его безвольно дернулась в последней судороге и замерла. На запястье, похудевшем, обтянутой грязной обветренной кожей, был обмоток кусок грязной тряпки. Если кто-то бы решил присмотреться — он бы заметил, что это был носовой платок. Прогремел еще один выстрел. Но не убивающий, а целительный — это был гром, и беременное небо через секунду разродилось дождем. Тяжелые холодные капли падали на лицо Жени, испачканное в земле. Но он уже их не чувствовал.