***
Первые пару дней Женя только и делал, что спал. Спал, просыпался, осоловело осматривался кругом и засыпал снова. Леша был рядом. Женя пытался отогнать его, но каждый раз, как только он открывал глаза, парень был рядом. — Только попробуй пропасть снова, — шептал Леша, и глаза его увлажнялись слезами, — теперь уж больше никуда. Когда Женя вернулся, он не ожидал, что его так встретят — с такими слезами, с такой любовью. Люба первой бросилась ему на шею с рыданиями — поцеловала в щеку, уткнулась в плечо. — Я знала, знала! Верила, что ты вернешься. Не могло быть иначе! Не могло!.. И она дальше захлебывалась в рыданиях, и ни одна женщина ее не осудила. В слезах Любы была вся женская боль и скорбь по тем, кому повезло меньше, чем ей. Ночью, снова в старом сарае, лежа и смотря в потолок, Женя выслушал Лешу, который сбивчиво и шепотом говорил и говорил, пока легкие не начинало жечь от нехватки кислорода. — Мы думали, что ты умер. Ты числился пропавшим без вести. Я каждое утро проверял похоронки. Я… Я молиться начал, слышишь? Не хотел верить, не хотел думать, что ты… Что я тебя больше не увижу. Не могло быть так, кто угодно, но не ты. И Леша прижимался к Жене, целуя его в щеку, требуя близости, но Женя каждый раз отодвигался, застегивая рубашку на груди. — Ты чего? — Не могу, — был ответ, и Лёша непонимающе хлопал большими глазами. — Да я же ничего такого. Просто… Погладить, поласкать… — Не могу. Не надо. И Женя замолкал. Разговаривать он тоже разучился. Все слова казались лишними, неприятно перекатывались во рту. Он не верил, что все закончилось, потому что для него все только началось. Потому что война останется с ним теперь не только в голове, но и на теле. И об этом Женя не мог сказать Леше.***
Шли дни. Леша беспокойной тенью следовал за Женей. Тот на речку — он за ним. Тот в сарай — Леша за ним. Женя молчал. Лицо оставалось серьезном, на лбу пролегли морщины. — Женя. Женечка, ну поговори со мной. Леше было страшно, и Женя это прекрасно понимал, но не мог раскрыть рта. Ну как, как он ему скажет о том, что произошло? Да он лучше себе губы каленым железом сожжет. Нет, надо покончить с этим. Женя стал чураться всех. И Любы, и Леши. Часами проводил время в одиночестве. Леша поджимал губы, следовал за ним. — Я понимаю, что тебе тяжело, но я хочу быть рядом! Женя молча пожимал плечами. Он не снимал рубашку даже в самый жаркий июль. Мог часами сидеть на берегу реки, смотреть на нее и молчать. Леша садился чуть поодаль, смотрел на спину Жени, кусал губы. — Ты разлюбил меня, что ли?.. — Нет, — Женя покачал головой. Он сорвал траву, стал накручивать на палец. Как и два года назад, в его отпуск по ранению. От воспоминаний мучительно и больно заболело все тело. Он обернулся, посмотрел на Лешу через плечо. Тот сидел позади, опустив глаза в землю. Совсем взрослый. Двадцать лет. У Жени екнуло сердце. Ему было столько же, когда он уходил на войну. А что теперь? Теперь Леше столько же, и у него вся жизнь впереди. Его не будут мучить эти кошмары, у него все будет хорошо. — Жень, поговори со мной. Прошу тебя. Не ради меня, — Леша качнул головой, — ради себя хотя бы. Женя открывал рот, пытался что-то сказать, но слова застревали. Он боялся, что только заговорит об этом — как все ужасы пережитого прошлого снова станут реальными. Леша, заметив его волнение, подполз к нему по траве, взял за руку. — Я что угодно приму, слышишь? Что угодно можешь мне рассказать, только не молчи. Помнишь, как я любил твой голос слушать? Пушкина даже. Что угодно говори, только не молчи. Молчание это так страшно. — Я… Я расскажу, — Женя сглатывал, слегка пожимал пальцы Леши в ответ, но тут же отворачивался, — но не сейчас. — Я в Москву скоро уеду. Отец написал, — Леша вытащил из кармана рубашки помятое письмо, — ты прочтешь? Поедешь со мной? Женя покачал головой. Леша не стал уточнять, на что именно был такой ответ — и вздохнул, поняв сам. — Женя, что бы ни произошло… Я люблю тебя. Слышишь? Ты можешь избегать Любу сколько тебе угодно, но я… Я всегда буду с тобой. Да я силой тебя в Москву увезу, если понадобится, я… — Леша осекся, — Жень. Жень, я что-то не так сказал? Ты чего?.. Боже, ты весь дрожишь. Женя… Женечка… Было жарко, но Женя затрясся, закрыл глаза. Леша потянулся и обнял его, и даже если бы все на них смотрели, он бы не отступил. — Женя?.. Господи, что с тобой произошло? Еще там, на войне, Женя пообещал, что никогда и никому не расскажет. Что унесет это с собой, как бы это больно и ужасно ни было. Он прижал пальцы к губам, стал тереть их, чувствуя, как тонкая кожа лопается под ногтями. — Женя… — Леша потянулся, взял его за запястье, — ты… — Я, — ответил Женя, высвободив руку из пальцев Леши. Она зажила, хотя боли в костях все еще его преследовали. Иногда ему казалось, что все его тело теперь может испытывать только боль. Он посмотрел на Лешу — красивого, взрослого, любимого — и совсем неизменившегося — и покачал головой. Тот день, когда они предались любви, остался в памяти только солнечными резкими бликами, от которых болело под закрытыми веками. — Я расскажу, — прошептал Женя. Над их головами зачирикали птицы. Леша придвинулся ближе, — но мне… Мне нужна будет твоя помощь. Не спрашивай какая, пообещай, что исполнишь ее, иначе я не скажу ни слова. — Ты пугаешь меня, — тихо сказал Леша, раскрывая глаза все больше, — опять попросишь бросить тебя? — Нет, — хмыкнул Женя, — но после этого ты сам бросишь меня. — Нет, нет, никогда! — Так ты готов меня выслушать? — Конечно! Любая правда, только не молчи. Женя, что угодно, слышишь?! Женя отвернулся; ему нестерпимо было смотреть на Лешу. Когда же он его уже разлюбит? Так будет легче, проще им обоим, и Женя все для себя решил. Еще там, когда дал себе обещание. Он заправил за ухо отросшую прядь волос, задумался. Леша сидел рядом на коленях, застыв и боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть. И Женя рассказал. Он сделал это не для себя и не для Леши; просто чтобы поставить точку. И ему действительно нужна была помощь. Но он заговорил, слишком бесцветным и спокойным голосом, останавливаясь на словах лишь для того, чтобы сделать глоток воздуха. Он не смотрел на Лешу, но краем глаза заметил, как изменилось лицо юноши — будто на весенний луг в миг опустилась зима. Леша сидел, побледнев, и даже румяные губы стали бледнее. Женя не плакал; если же кто со стороны увидел бы тонкие строчки слез на его щеках, так эти слезы были не по себе, а по Леше — что ему пришлось все это выслушать. Говорил Женя долго, жадно, быстро, а иногда так медленно и тихо, что Леша наклонялся к нему ближе, вслушиваясь в каждое движение потресканных губ. Они кровоточили в такт словам. Грудь давило. Когда Женя закончил говорить, на пальцах Леши остались красные полумесяцы — знак того, как Жене сильно нужен был Леша в этот момент. Но только эти месяцы не озаряли своим светом —от них становилось только темнее. — Я под конец войны попал в плен. Мы были в лесу, пробирались мимо немцев, и не повезло. Их было около двадцати, нас — трое. Что мы могли сделать? Бой был неравным. Я был наслышан об ужасах немецких лагерей, и хотя я не еврей, я все равно понимал, что оттуда выйти живым не получится. Я обещал себе, дал слово, что ни скажу им ничего, какие бы пытки они ни приготовили. Но наверное, все же стоит один раз рассказать, просто потому что мне будет нужна твоя помощь, и я… В общем, я попал в плен, как я уже сказал, и не думал, что смогу выйти оттуда живым. Меня избили и сразу же повели на допрос. Бросили в какую-то камеру, и эти немцы каждый день приходили и спрашивали информацию. Я ни слова не говорил. Они еще, знаешь, так забавно говорят на русском. Коверкая слова будто бы специально. Ошен плохой солтат. Кордый русский свинья. Так они меня называли. Они посадили меня в одиночную камеру, похожую на подвал — два метра в длину и ширину, вход такой низкий, что когда они заталкивали меня обратно после допросов, мне приходилось пригибаться. Но это… Это было не страшно. Я молчал. Да я и не знал ничего, что я мог знать? Я ведь не был шпионом, так, рядовой солдат. Да и они в какой-то момент перестали меня мучить вопросами, они просто переключились на истязания. Им, кажется, было в радость издеваться над тем, кто не мог им ответить. Я хотел… Чтобы они просто меня убили, но это было бы слишком легко, верно? Немцы — народ изощренный. Им было интереснее запереть меня в камере и наблюдать, как быстро я подохну. Как подопытная мышь. Но они не думали, что я привык к лишениям, голоду и побоям. Они сломали мне три ребра и два задних зуба, видишь? Но это ничего, да… Пройдет. У меня был надсмотрщик. Немец по имени Йозеф. На вид он был чуть старше меня, лет двадцати семи, может быть. Блондин, высокий, и всегда носил при себе трость, не для ходьбы, конечно, ходил он с ровнейшей осанкой и чеканным шагом. Я издалека слышал, как стучат его сапоги по полу, когда он направлялся ко мне. Он заходил, долго смотрел на меня, что-то говорил себе под нос по-немецки и уходил. Это было даже хуже пыток. Мне было нестерпимо его молчаливое присутствие, он словно присматривался ко мне, щуря глаза и придумывая для меня месть, только потому что я из другой страны. Глупо, да? Мне в свое время нравился немецкий язык, несмотря на то, что он лишен поэтичности и звучности, но теперь он мне противен. Он приходил почти каждый день. Иногда приносил еды — какой-то мутной похлебки и воды, иногда был с пустыми руками, и я был вынужден голодать. Я смотрел в стену, и чтобы не сойти с ума, прокручивал в голове все стихи, которые когда-то учил наизусть. Даже в самые темные времена литература может спасти человека. Однажды, кажется, это был мой седьмой день заточения, кровь от побоев так сильно запеклась, что закрыла мне правый глаз, я рискнул задать вопрос Йозефу. — Зачем я Вам? Он промолчал. Я решил, что он не знает русского — до этого он никогда со мной не разговаривал, только мычал что-то по-немецки себе под нос. Он ничего не сказал и вышел. Я забыл о своем вопросе, когда на следующий день он вернулся, встал прямо напротив меня и потянулся ко мне концом тростью. Я зажмурился; решил, что он сейчас ударит меня по лицу. Вместо удара он кончиком трости приподнял мой подбородок и заставил посмотреть на себя. Сырое помещение сдавило меня со всех сторон. Лучше бы он меня избил тростью. — Посмотри на меня. Я не мог поднять на него взгляд, и он чуть сильнее надавил тростью мне на подбородок, поднимая голову. Я настолько отупел и ослабел, что у меня не было сил сопротивляться. Я краем глаза осмотрел его — немецкая форма скрывала его фигуру, особенно длинный плащ, но он показался мне широким в плечах, и уж в любом случае дал бы мне фору, если бы я решил полезть в драку. Он снова надавил мне на подбородок. — Сколько ты уже не ел? — он говорил тихо, на ломанном русском, путая окончания. Мне было невыносимо это слушать! — Я не хочу. — Гортый русский солдат, — он улыбнулся и еще выше задрал мою голову. Мне пришлось столкнуться с ним взглядом. Он смотрел вполне себе по-доброму, и это напугало меня еще больше. Остальные немцы смотрели на меня как звери, готовые разорвать меня ровно в ту секунду, когда я им надоем. — Сколько ты не ел? — снова повторил он. Я решил, что он выучил только несколько фраз на русском языке. — Я не хочу есть. — Ты ошен красивый, — сказал он, рассматривая меня. Я хмыкнул и отвернулся. Красивым меня назвать было точно нельзя, благодаря его соратникам, которые превратили мое лицо в кровавое месиво. Но я не стал ему этого говорить — он бы все равно не понял. — Как твой имя? — немец убрал трость от моего лица, опустил на пол. Встал, заложив обе руки за спину, словно нес караул. — Тебе оно без надобности — Отвечать, когда тебя спрашивает немецкий офицер! Он начал злиться, закричал. Я подумал, что сейчас сюда сбегутся другие солдаты, и был бы рад, если бы они размозжили мне голову — так я не хотел отвечать на его вопросы. — Ты на этой земле никто. Он подлетел ко мне и отвесил пощечину. Голова у меня мотнулась, я ударился затылком о стену, клацнул зубами и прокусил себе язык. На секунду, клянусь, всего на секунду, мне показалось, что я увидел страх в его глазах. Я сплюнул кровь ему под ноги. — Назови свой имя. — Ты его не выговоришь. — Говори! Он приблизился ко мне. Я сдался. — Евгений. Немец задумался. У него беззвучно зашевелились губы, словно он пытался выговорить мое имя, но промолчал. Он слегка наклонился ко мне, вглядываясь мне в лицо. — Хорошо. Еф-ге-ний. Красифо. — Лучше убей меня. Все равно ничего не скажу. — Мне не нушно, чтобы ты што-то гофорил. Мой имя — Йозеф Оберштраус. Я промолчал. Он склонил голову к плечу. — А что ты хочешь? Что тебе от меня надо? Убей и дело с концом. — Я хотеть предложить тебе условие, — сказал он, упираясь руками в колени. Брови поползли у меня наверх от удивления. — Я не согласен. — Я нишего не сказал еще. — Мне плевать, — я отвернулся. Во рту был привкус крови и сломанных зубов. — Какой гортый. — Тебе такое понятие неизвестно, да? — я усмехнулся. Странно, но его я не боялся. Он хотел казаться страшным, но той секунды, когда я заметил у него в глазах страх за меня, мне хватило, чтобы понять — он сам меня боится. — Нарываешься. Я промолчал. Демонстративно отвернулся к стене. Йозеф выпрямился, ударил тростью себя по сапогу. — У тебя есть нефеста? — Зачем тебе это? — Ответь и я отвечу. — Нет у меня невесты. — А шена? Дети? — он прищурился, разглядывая меня. Мне показалось, что у него плохое зрение, но очков у него не было. — Нет, — ответил я, и он удовлетворенно кивнул. Письма Любы все еще хранились у меня в кармане грязной и жесткой формы. Но я бы ему не отдал их даже под страхом смерти. Что-то я должен был оставить себе. — Ето хорошо. — Что тебе от меня надо? — от его вопросов я стал уставать. Сказывались голод и недосып. Йозеф улыбнулся концом тонких губ, таких тонких и бесцветных, что их почти было не видно на его лице. — Ты. — Что? Что — я? — Ты забыть русские слова? — Йозеф подмигнул мне, — ты нушен. — Для чего? — воображение подкинуло картину того, как меня ведут на опыты. Я попытался не выдать испуга. Улыбнувшись, Йозеф просто ответил: — Ты красифый. — И что? — Я могу дать тебе фсе. Еда, кровать. Тепя не будут бить. — И тебе нужно?.. Йозеф кивнул. Вместо ответа я плюнул в него. — Никогда! Он ударил меня по лицу, но не сильно — я не ударился головой о стену. Он наклонился, уперев руки в колени. — Посиди тогда сдесь еще. — Лучше убей меня! Я никогда не соглашусь! — Захочешь есть — согласишься, — сказал он и потом добавил что-то по-немецки. — Я лучше сдохну. — Зря, — он улыбнулся ровными зубами, и я инстинктивно полез проверять свои оставшиеся во рту, расшатанные и больные, — тебе понравится. Я фижу, что ты такой же. Воздух закончился в легких. Я закричал. — Фашистский урод! Вместо удара Йозеф засмеялся. Каким жутким казался смех в этом месте! — Мне ошень нравится твоя непокорность. Потумай. — Тут не о чем думать. — Ты голотный. — Нет. Вместо ответа Йозеф вышел. Я сидел, чувствуя, как сердце бьется в тысячу раз сильнее, чем обычно. Мне стало дурно. Я слышал, как он закрыл мою камеру на несколько засосов, дверь была железная. Я захотел разбить себе голову об нее, чтобы умереть, не мучавшись. Если бы он решил сделать это со мной силой… От голода у меня не было бы сил сопротивляться. На следующий день он принес мне еды. Желудок заболел, сжался. — Я не буду. — Как хотеть, — Йозеф равнодушно пожал плечами, ставя передо мной миску с пюре. От еды шел пар. Рот заполнился слюной. Он проследил за мной взглядом. — Это не отрафлено. — Что я буду должен тебе за это? — Я уше сказал. — Я не буду. — Тепе понрафится, — он снова улыбнулся, лицо его смягчилось, — мошешь руками. Я дернулся. — Ты не сможешь меня заставить. — Уверен? — Йозеф расстегнул пуговицу на кителе и показал мне на пистолет, заправленный за широкий кожаный ремень. — Можешь меня убить. Мне всё равно. — Я не хотеть заставлять. — Благородный? — Просто не хотеть, — он сел на корточки, — я предлагать любовь. У меня закружилась голова, из горла вырвался колючий смешок. — Любовь? — Та. Я снова посмотрел на поднос с едой. Там еще был хлеб, горячий и душистый. Горло свело спазмом. Йозеф проследил за мной взглядом и кивнул, разрешая. Я потянулся и взял кусок. Но не ел. — Это не значит, что я согласен. — Ты можешь потумать. Я принесу еще. — Принеси воды. — Карашо. Я не ожидал, что он пойдет на уступки. Пока он отсутствовал, я сжевал половину хлеба — больше не позволил желудок. Мне нужно было выиграть время. Придумать, как я смогу сбежать или как смогу убить себя. Ведь я бы не согласился. Ни за что. Йозеф вернулся и принес мне флягу с водой. Я не стал думать о том, не отравлена ли вода — жажда мучила меня второй день. Пока я пил, он сидел и смотрел на меня. — Сколько тепе лет? — Двадцать четыре. — Мне дватцать семь. — Ты со мной пытаешься подружиться? — спросил я, откладывая фляжку. Йозеф пожал плечами, — не получится. — Пошему? — Вы пришли на мою землю, творите здесь чёрт знает что. И ты хочешь, чтобы мы с тобой дружбу водили? — Я тебе нишего не сделал. — Ты держишь меня здесь. — Я мочь отпустить, — он снова прищурился. Я заметил, что он был без трости. Если бы я рискнул наброситься на него… Но у него был пистолет. Я готов был просто умереть, но не поддаться насилию. Не такому, какого он хотел, — я ше сказал. — Я не могу тебе дать то, что ты хочешь. Я не такой. — Так перешиваешь за свою честь? — хмыкнул Йозеф, и я едва не плюнул ему в лицо. — А ты за свою? — Што? Я промолчал. Я не хотел думать о тебе в тот момент, но та ночь… Я просто зажмурился, чтобы одни воспоминания не наложились на ужасные картинки, о которых он говорил. Затряс головой. Нет. — Всегда я беру. Не меня. Потумай. Йозеф встал, оправил складки на плаще. Я все еще сидел в углу подвала. Мне показалось, что он хотел сказать что-то еще, но вместо этого он замахнулся и ударил ногой по фляжке. Она опрокинулась, вода разлилась. Дальше он перевернул поднос с едой. — Я могу принести тебе даше вино. И еду. И одешду. — Принеси, — глупо сказал я. Сердце стучало в ушах. — Не за просто так. — Сначала принеси. — Харашо. И он ушел. А у меня было еще несколько часов на передышку. Я тоже решил с ним поиграть. Я не собирался сдаваться. Не так. На следующий день он снова пришел. Я стал ощущать себя игрушкой в его руках. Голова болела. Йозеф принес мне еды и фляжку с водой. Поставил передо мной поднос, осторожно, стараясь не уронить. Снова сел напротив меня. Я решил тянуть время. — Неужели ты так хочешь, чтобы я согласился? — Да. — Зачем тебе я? — Ты ошень-ошень красивый, — Йозеф будто бы даже покраснел, но тут же взял себя в руки, нахмурился. — Много красивых. — Та, — он кивнул, — но мне нравишься ты. — Чем? — Ты красифый. Гортый. Я едва не засмеялся. Он же просто ребенок! Дурак! — Если я соглашусь, то уже не буду гордым. И что тогда? Больше не буду тебе нравиться? — Бутеш, — ответил он, даже не моргнув глазом. Я потянулся к подносу, снова взял хлеб, — у тебя был кто-нипуть? — Это не твое дело, — осадил его я. Он осекся, закрыл рот. Желваки заходили по его лицу. — Я хотеть потрогать тебя. Мошно? Меня пугало то, что он спрашивал разрешения. Что уговаривал. — Где? — Сдесь. Он потянулся к моему лицу. Леша, это было отвратительно. У него руки пахли немецкими сигаретами, дорогими, и парфюмом. Он прыскал духами даже на руки! Я вжался в стену. — Расскаши мне. — Что? Леш, я ненавидел себя. Я разрешил. Разрешил ему потрогать себя по щеке, потому что… Потому что он попросил, и потому что… Потому что я хотел есть. — У тебя был кто-нипудь? — Это не твое дело. — Не групи, — он погладил меня по щеке, спустился к шее. Я дернулся, вздрогнул. Он убрал руку. — А сам как думаешь? — Я не знать. Спрашивать. — А это имеет значение? — Да. — Какое? Он снова потянулся и положил руку мне на щеку. Глаза его заблестели. — Я буду ошень-ошень осторошным. Меня будто ударило. Лучше бы он избил меня, подверг пыткам, но не этому! Сердце противно забилось, стало жарко. Я отвернулся от него, но я до сих пор ощущаю, как он трогал меня по лицу. — Што не так? — Не знаю, что ты себе придумал. Но такого не будет. — Шаль, — Йозеф вздохнул, встал. Он отряхнул руки, словно испачкался в чем-то грязном, — значит еты больше не получишь, — я нащупал в рукаве твой платок, сжал его, — неушели тепе так хочется умереть от голота? Это же ушасно. — А тебе так хочется, чтобы я отдался тебе за кусок хлеба? Йозеф снова пожал плечами. Иногда мне казалось, что он не понимает смысл моих фраз. — Я могу тать больше. Своботу. Я засмеялся. — Ага, как же. — Так у тебя кто-то был? Мне стало так тошно от его вопросов про тебя, будто одними своими домыслами он тебя оскверняет! — Был. Йозеф скривил губы. — Он красифый? — Для меня самый лучший. — Ты веть хочешь его увидеть? — Я уже смирился, что не увижу. И разговариваю с тобой только потому что делать больше нечего. Я все равно умру. Голова гудела. Йозеф передо мной стал двоиться. Я испугался, что могу потерять сознание, и тогда его уже ничего бы не остановило. — Я мочь тебя отпустить. — Ты врешь. — Нет. — Если я бы хотеть убить, я бы уже. — Ты возьмёшь, что хочешь и убьешь меня. Или будешь держать на привязи, — я уже ни во что не верил. Я вспомнил других солдат, которые избивали меня на протяжении трех дней, но не давали умереть. Им так было не интересно. Так и тут. — Тебе притется поверить, — Йозеф снова наклонился ко мне, но завел руки за спину. Я бы мог вцепиться ему в лицо, ударить, повалить, а там… Но у меня не было сил. — А смысл. Я и так и так умру. — Я могу отпустить тепя. И тальше ты сам. — Отпустишь свою игрушку? Зачем тебе это? — Не игрушка, — Йозеф обиженно поджал губы, стал похож на ребенка, — чуфства. Я хмыкнул. От него сильно несло духами. Я стал задыхаться. — Что я должен делать? — Я не знать, как сказать по-русски, — он нахмурился, пытаясь подобрать слова. Потом сделал жест рукой, будто взбалтывает бутылку воды. Меня затошнило. — Убирайся. — Шеня. — Не называй меня по имени! — закричал я, — не смей! Не смей! Я начал кричать и попытался его ударить. Йозеф отпрянул от меня. — Я прийти завтра. Подумать. И он ушел. Я тут же потерял сознание.***
Я пришел в себя, когда заметил, что на меня кто-то смотрит. Приподнялся с бетонного пола. Йозеф сидел на корточках, сложив руки в замок и смотрел на меня. — Что ты тут делаешь? — Прийти. Я обещать. Поговорить. — Оставь меня в покое. Убей и дело с концами. Или возьми силой, — мой голос дрогнул, — но только я сам никогда не соглашусь. Слышишь? Никогда. Мой разум мутился. Голова болела и казалась чужой. Всю ночь я проспал на холодном полу. Легкие сжались, и я кое-как смог выхаркать мокроту. Йозеф достал из кармана чистейший носовой платок и протянул мне. Я взял и демонстративно в него плюнул. Он не повел и бровью. Я приподнялся на локте, и Йозеф снова встретил меня вопросом. — Я вител у тебя листы. Пумага. Письма. Ты писатель? — Нет. — Шаль. Я люпить литературу, — Йозеф посмотрел на меня, не улыбаясь и не мигая. — Ты любишь литературу? — Немецкий литература, да. Русский нет. Русский слошно. Не понимать. Я хмыкнул. Не знаю почему, но я решил сказать ему. — Раньше… Я был учителем русского языка и литературы. — Ты ушитель? — Йозеф поднял брови. — Да. — Ошен хорошо. — Почему? — Это хороший профессия. — Сейчас я никто. — Ты со мной, — Йозеф моргнул, сильнее сжал руки. Я закатил глаза. — А толку? — Я люплю тепя. Я засмеялся. На глазах даже выступили слезы. Йозеф насупился. — Што? — Ты меня даже не знаешь. — Это невашно. — Ты любишь это, — я показал на свое лицо, хотя и до сих пор не могу понять, что он во мне нашел. — Я не винофат, что ты красифый. И обидевшись, Йозеф отвернулся. Мне стало не по себе — по крайней мере, в тот день он не предлагал мне… Я откашлялся и попытался сменить тему, раз он все равно не уходил. — У тебя кто-то остался на родине? — Та. — Кто? — Отец, — у Йозефа задрожали губы, — но я не любить его. Не скучать. Он плохой челофек. Я снова засмеялся. Наше общение было таким абсурдом. — Почему? — Он бить меня, потому что я не любить женщин. Я вздрогнул. Посмотрел на Йозефа, но теперь он старательно прятал от меня глаза. — Зачем ты ему рассказал? — Я не говорить. Он узнать. Увидеть. Я промолчал. Йозеф вздохнул, повернулся ко мне. — Я любить Ганса. — Где он сейчас? — Я не знать. Догадка забралась в мой мозг. Я облизнул пересохшие губы. — Так я похож на него? На того, кого ты любил? Йозеф помедлил с ответом, потом просто кивнул. — Немношко. Фолосы. Он снова посмотрел на меня, и я увидел в его глазах слезы. Мне стало не по себе. — Мне… Мне жаль. — Я ошень его любить. Отец узнать. Ругаться. Сильно бить, — Йозеф сжал руки, что-то прошептал на немецком, — отправить в армию, воевать. Я не хотеть. Сердце забилось сильнее. Не поверишь, но мне даже стало его… Жаль. Не всех, а только его, конкретно. — А Ганс? Он остался там? Йозеф как будто забыл о том, что я тут есть. — Я любить музыка. Музыка, не бомбы. Я придвинулся к Йозефу. — Какой Ганс? Расскажи. Он улыбнулся, стал вполне симпатичным. — Ошень красивый. Молоше, чем я. Умный. Ошень прафильный. Я тут же подумал о тебе; сердце заболело. — И он тоше не хотеть войны. — Думаешь, вы когда-нибудь ещё встретитесь? — тихо спросил я, и задал сам себе такой же вопрос. Йозеф поднял голову, посмотрел мне прямо в глаза и тихо-тихо ответил: — Я бы все отдать за это. — Я тоже. Он кивнул, решив, что я говорю про него и Ганса. Шмыгнул носом, заозирался по сторонам. — Алексей, — тихо сказал я, и Йозеф непонимающе посмотрел на меня, — это имя того, кого я люблю. Это как твой Ганс. — Алексей, — он насупился, — слошно. — Он тоже остался дома, — вздохнул я, чувствуя ужасное, неправильное родство с этим человеком. — Сколько ему лет? — Младше меня. — Пошему он не на войне? Ошень-ошень молотой мальшик? — Не для него войны. Он будет врачом. Будет спасать жизни, а не отнимать, — сказал я, стараясь все равно сделать ему больно. Не знаю, понял он меня или нет, только кивнул и снова повторил: — Это ошень хорошо. Больше мы ни о чем не говорили. В один из дней он принес мне книгу на русском языке. Не знаю, где он ее нашел, но это были стихи Лермонтова. — Пошитай. И я читал ему. Он приносил мне за эту еду. Он больше не просил… Ничего, только, чтобы я ему читал, а он сидел и слушал, подперев голову руками. Мне казалось, что он не понимает ни слова, но я не спрашивал. Я старался читать медленно и с выражением. Один раз я спросил его, когда он меня отпустит, на что он пожал плечами и ничего не ответил. А потом… Потом он сказал, что может выпустить меня. За один единственный поцелуй. — Я скучать. Ошень скучать по Гансу. И я… Я согласился. Не смотри на меня так, я ненавижу себя за это, но… Я согласился. Я разрешил ему себя поцеловать. Не знаю, почему я сделал это, просто… Просто закрыл глаза. Он поцеловал меня. Просто прикоснулся губами, и я стал противен сам себе. Я тут же отстранился, платком утер губы. — Прости. — Не надо было, — ответил я. — Та. Он ушел и не приходил ко мне два дня. Я решил, что он обиделся, но через двое суток ко мне пришли другие немцы. Те самые, первые тюремщики. Они громко переговаривались между собой. Один сходу ударил меня по лицу. Другие засмеялись. — Проклятый мерзкий русский урод! Они избивали меня несколько часов подряд, а я даже не знал, за что. Я думал, что они узнали о нашей… О нашем общении с Йозефом, но оказалось, что они узнали и о кое-чем еще. — Schwuchtel! Они расстреляли Йозефа. А мне оставили вот это.***
— Нет, нет. Нет. Нет! Шепот, перешедший на крик, заставляет Женю вернуться из прошлого в настоящие. Он чувствует, как слезы Леши капают ему на оголенное плечо. Он расстегнул рубашку. — Какой… Ужас. Это… Это они, да?.. — Да, — Женя кивает, не смотря на свое плечо. Он не может смотреть и на Лешу — вид плачущего парня делает ему так же больно, как и физическая расправа, — а потом они выкинули меня к трупам. В трупную яму. Они думали, что я умер, но мне… Удалось выбраться. — Женя. Леша, не теряя секунды, обнимает Женю за шею и начинает целовать все его лицо. — Ты не злишься?.. — Злюсь? На кого? — На меня. Леша отстраняется. Его лицо залито слезами, он непонимающе хлопает глазами. — На тебя?.. — За Йозефа. Леша открывает рот, закрывает. Не знает, что сказать. Легкий порыв ветра щипает кожу Жени, и он быстро поводит плечом, чтобы надеть рубашку обратно. — Ты дурак? Какой же ты дурак, если ты решил, что я бы злился на тебя за такое! Даже если бы, даже если бы… Он… И ты… — Леша перехватывает ртом воздух, — я бы и то не злился! — Этого бы не было! Замолчи! — Я не злюсь, не злюсь! — Но был поцелуй, — Женя опустил глаза, — и я был не против. Ничего не отвечая, Леша потянулся и поцеловал его. Горячо, быстро, запуская язык ему в рот, так, словно не видел его целую вечность. Он прижал Женю к себе за шею, увлекая за собой на траву. — Не надо, — Женя отстранился, перевел дыхание, — я грязный. — Никогда такого не говори, слышишь?! Никогда! — закричал Леша. Щеки у него покраснели от гнева, — главное, что ты жив! И мне плевать, какой ценой! А это… — А с этим мне поможешь ты. Леша снова опустился на траву рядом с Женей. Осторожно снял с его плеча рубашку. Из его груди вырвался стон. — Что они с тобой делали?.. Женя закрыл глаза. Ресницы дрогнули, под веками поплясали цветные точки. — Им казалось, что это очень забавно — тушить об меня окурки. — Но… — И оставить клеймо на плечо. Это… Свастика. Леша вскрикнул, рука его замерла на полпути к плечу Жени. Он закусил губу. — И ты хочешь?.. — Да, — Женя коротко кивнул, — ты же врач. Я бы мог и сам, но… Но я хочу, чтобы это сделал ты. Леша уставился на него огромными глазами, и когда Женя достал из кармана брюк маленький складной нож, закрыл лицо руками. — Нет! Нет! Это же будет адски больно! — Не больнее, чем видеть это. — Но это… Тут большой участок кожи! Сантиметров… Десять, не иначе, — Леша закачал головой, — нет, нет, я не смогу тебе сделать больно! У Жени душа разрывалась от этих слов. Он сжал зубы. — Ты хочешь, чтобы это сделал я? Или всю жизнь прожил с этим? — Но… — Пожалуйста. Больше мне некого попросить. Леша поджал губы. Вытер мокрое лицо, пару раз шмыгнул носом. — Ладно, — тихо ответил он и взял из рук Жени нож, — ладно. — Спасибо.***
После, в сарае, Женя не издал ни звука. Он не смотрел на Лешу, а тот не смотрел на него. «Операция» заняла буквально несколько минут — Женя попросил его не тянуть. — Мне нужно залить сюда спирт. Будет больно. — Ладно. Женя все еще не издал ни слова. Леша тяжело дышал, сопел, молчал. Засунув в рот платок, Женя ждал, когда все это закончится. Он сказал еще не все. Мутным взглядом он осматривал сарай. Он уже знал — он сюда больше не вернется. Он не рассказал еще Леше о том, как он выжил, и какие дал себе обещания. Он никогда не думал, что захочет так сильно цепляться за жизнь, однако же… Женя слышал, как Леша скоблит его кожу. Кровь текла по руке. Он закусывал платок так, что сводило зубы. В ушах шумело — одно ухо стало слышать намного хуже, а другое воспринимало любой звук как сильный гудящий шум. Когда Леша потянулся за бинтом, Женя открыл глаза. — Готово. Он не смотрел на ведро, заполненное кровью. Рука болела и казалась чужой. — Спасибо. — Заживать будет долго, и шрамы останутся… — Леша осекся, — наверное, на всю жизнь. — Это не самое страшное. — До свадьбы заживет, — улыбнулся Леша, но лицо его было бледнее бледного. Женя повернулся к нему. Леша, стоя возле окна, сматывал бинт. Его пальцы были перепачканы Жениной кровью. — Да, что касается свадьбы… — Женя перехватил пальцы Леши, — тебе лучше сесть. — Сесть? — Леша замер, мокрое полотенце так и осталось в его руках. Красные капли закапали с ткани на пол, — ты… Ты жениться, что ли, собрался? Кривая, нервная улыбка появилась на лице Леши. — Да, — Женя кивнул, — решил. — Боюсь, мне будет сложно объяснить это моим родителям… — Лёш. — В любом случае я согласен, — и он засмеялся, отвернувшись к окну, чтобы вытереть подоконник и ножик. Женя стиснул пальцы; сердце сдавил страх. — Я раньше никогда не думал, что так жизнь люблю. Только когда со смертью лицом к лицу встретился, понял это. Они меня бросили к трупам. Понимаешь? Там даже дети были, маленькие, лет пяти, не больше. Я… — Женя осекся, в горле неприятно заскребло, — я себе обещание дал. — Женя? Леша обернулся. Ножик остался у него в руках. — Я себе обещание дал. Что, если выживу, если все это закончится, я… Я исправлюсь. Стану нормально жить. Эти крики. Их голоса. Они до сих пор у меня в голове. И Йозеф… За что они его? Потому что он был не такой? И все эти истории… — Женя, Женя, ты чего такое говоришь? — Я обещание дал. И письмо написал. — Кому? — у Леши опустились уголки губ. Он медленно привалился спиной к подоконнику, — кому, Жень? Сглотнув, Женя поднял на него глаза. — Любе. Парень медленно выдохнул. На обнаженных руках из-под закатанных рукавов рубашки показались вены. — И что? — Я ей предложение сделал. Слово дал. Если вернусь живым — женюсь. — И она?.. — Согласилась. Леша покачнулся, ножик выпал у него из рук. Женя закрыл глаза. — Прости. Но я больше не хочу жить в страхе. Я хочу жить нормально. Между нами все кончено.