***
У них получилось заняться любовью только на третий день. После этого Женя выкурил целую пачку, хотя и видел, что Люба неодобрительно на него из-за этого посматривает. Все произошло быстро, скомкано, неловко, липко. Около четверти часа Женя провел в кухне, настраиваясь и заставляя себя, пока Люба терпеливо ждала его в постели. Он попросил не раскрывать занавески, не зажигать свет. В темноте притворяться легче, когда не видишь глаз. Никогда еще Женя не чувствовал себя таким жалким, как в ту ночь. Пытаясь сохранить видимое спокойствие, он чувствовал, будто самолично насилует свое тело — оно отказывалось ему поддаваться, не хотело делать то, для чего оно было создано. А Люба лежала, ждала. Целовала Женю, но его это только сбивало. — Ты не могла бы помочь? — спросил Женя, — я… Я не знаю, что делать. — Я тоже, — тихо ответила Люба, смущаясь, — ты же… Ты же первый. Женя вздохнул, оперся на локти. В кои-то веки он пожалел, что так и не заглянул в ту Лешину энциклопедию с анатомией. Может, хоть легче было бы разобраться! И как другие это делают? — Женя, я люблю тебя. Люба целовала Женю, обнимала, поддавалась еще ближе, желая помочь. Она тихо дышала, временами чуть слышно вскрикивала. Женя старался быть ласковым и нежным; тоже целовал жену, спрашивал, не больно ли ей, и все ли хорошо, не стоит ли ему прекратить — этого он желал больше всего на свете, но Люба отрицательно качала головой и говорила, что все хорошо. Для Жени же подобное занятие было сродни пытке — все ощущалось не так и неправильно. Он вздыхал, упирался лбом в подушку, тяжело дышал. Когда Люба положила его руку себе на грудь, вздрогнул, как от ожога. — Извини, — прошептала она, и Женя, пересилив себя, вернул руку на место. Легче не стало. От напряжения он даже не смог получить никакого удовольствия, но понадеялся, что в темноте и за неимением опыта, Люба ничего не почувствует. — Я люблю тебя, — тихо сказала она, когда Женя лег рядом. Он глубоко дышал, хотелось курить. Тело мелко подрагивало. Было жарко, неприятно и скользко. — Все нормально? — Да, — Люба слабо улыбнулась в темноте. — Не больно было? Люба неопределенно пожала плечами. — В первый раз всегда больно. Женя закусил губу, вспоминая ночь с Лешей. Ему не было больно. Ему было замечательно. — Извини. Постараюсь в следующий раз аккуратнее. — Говорят, после первого раза нужно сделать перерыв, — сказала Люба, осторожно опуская ночную рубашку вниз, — неделю, может, две. Извини. — Все хорошо, — Женя едва сдержал улыбку, — готов ждать, сколько угодно. Ты права, нужно дать время, чтобы там все… Зажило. Люба медленно поднялась с постели. — Ты куда? — Надо смыть кровь. Женя почувствовал приступ дурноты. — С тобой все в порядке? — Да, это нормально. Я же ни с кем до тебя… — Прости, — Женя не знал, что сказать. Он чувствовал себя отвратительно. Неужели женщины готовы терпеть этот ужас только потому, что они любят своих мужей? Он проводил взглядом фигуру Любы. Когда она вышла из комнаты, он встал и поменял простыни. Его замутило. Но теперь дороги назад не было, теперь они связаны навсегда. Женя поправил одеяло, выглянул в окно в прохладу ночи. Он справится. Он научится. Все будет хорошо. Он натренирует свое тело, как тренировал его раньше, и все будет хорошо.***
Поэтому когда пришло письмо, Женя не медлил с ответом ни минуты. Он был уверен, что решение его проблемы кроется в другом городе. Он переедет. Начнет новую жизнь. Будет заниматься тем, что у него хорошо получается — учить детей, сирот, которым так нужна любовь и поддержка. Он научится любить Любу, станет настоящим мужчиной, как только перестанет видеть Лешу. Всю эту неделю они не пересекались. До Жени лишь раз долетел слух, будто бы Ритка совсем стыд потеряла и оприходовала юного москвича. Услышав это, Женя выронил чашку из рук. За первую неделю совместной жизни он снова стал неловким и неуклюжим — он разбил уже три кружки, поранив при этом ладонь. Но боль была пустячная. Специально или намеренно, но Леша тоже не попадался на глаза Жене. Он даже надеялся, что юноша уже уехал в Москву, но оказалось, что он еще остался тут строить свою личную жизнь. Женя злился; ужасные мысли про то, что его сарай не пустует, скребли кожу. Женя собирал вещи, готовился к отъезду в Ленинград, но голова его была не на месте. Женя зло щелкнул застежками на чемодане. С ним он приехал в эту деревню шесть лет назад, молодой, ничего не знающий о жизни, о себе и о любви. Со светлым взглядом и добрыми помыслами. И вот в кого он превратился за эти годы. И здесь даже нельзя было винить войну. Он сделал себя таким сам. — Я сейчас вернусь, — крикнул он Любе, выходя из дома. Жена осталась собирать свои вещи и не задала ни одного вопроса. За это Женя был ей благодарен — за молчание, безропотность, принятие. Сунув руки в карманы, он быстро шел по знакомым улицам к сараю. Чувствовал, что Леша там. И хотя сказано было уже все, и даже больше, он не мог просто так уехать. Поезд отходил завтра. У них было несколько часов, чтобы закончить всю эту больную, неправильную историю, которая началась по глупости, но правильно закончилась. Женя готовил про себя речь, пока шел до сарая оставшиеся несколько метров. Даже думал извиниться за пощечину. Все-таки, наверное, это было лишнее. Но как только он увидел Алексея, сидящего на матрасе с книжкой, как ни в чем не бывало, все слова рухнули вниз и разбились. Женя замер в дверях. — Зачем пришёл? Хочешь поделиться прелестями семейной жизни? Леша даже не поднял головы от книжки. Только подойдя на пару шагов ближе, Женя заметил, что книга была перевернута вверх ногами. Ясно, схватил, как только услышал, что кто-то зашел. — Я поговорить. — О чем? Ты уже все сказал. От голоса Леши веяло холодом. Женя убрал руки в карманы. И правда, зачем он здесь? Но сила, невидимая и непреодолимая, тянула его к тому, кого он любил. — Я уезжаю завтра. В ответ лишь шелест переворачиваемых страниц. Леша пожал плечами, еще сильнее склонился над книжкой. — Скатертью дорога. — Даже не спросишь, куда? — Женя сделал еще пару шагов, остановился, не решаясь ступить дальше. Леша даже не поднял головы. — Неважно куда. Главное с кем. — А ты решил тут остаться? Говорят, ты теперь с Риткой? — Женя замялся, не зная, может ли он сесть на матрас рядом. От него было слишком много воспоминаний. У Жени закружилась голова. Еще неделю назад все было по-другому. Что они наделали?.. — Я в Москву уезжаю, — строго ответил Леша, не поворачиваясь. Женя тоже замолчал. Прошелся по сараю, наслаждаясь в последний раз скрипом половиц. Он даже не стал забирать отсюда книги — взял только потрепанный томик «Онегина», зачитанный до дыр. Женя остановился возле окна, оперся руками в подоконник. По нему ползла еле живая муха. «Символично», — подумал он, а вслух сказал: — По-дурацки как-то все вышло, да? — Уточни, пожалуйста. Что по-дурацки вышло? Твоя свадьба или… Мы? — Леша заерзал на матрасе, поднялся, прижал книжку к груди, будто бы обороняясь. — Ты понял, о чем я, — Женя не оборачивался, но спиной чувствовал Лешино присутствие, — я… Извиниться хотел. — За пощечину, за свадьбу, за то, что ты меня бросил? За что, Жень? — За пощечину, — на вдохе ответил он и обернулся, — я не должен был. Но за все остальное извиняться не буду. Леша криво улыбнулся, пожал плечами. — Извинения приняты. Это все? Женя посмотрел на него. Кажется, что с той ночи прошла целая вечность. Леша как-то в миг повзрослел. Щетина появилась, а ведь раньше брился каждое утро, а когда только приехал сюда, был совсем мальчишкой с легким пушком. Жене захотелось прижаться к нему, уткнуться носом в щеку и попросить прощения еще раз, за все, за все, но не мог. Он его не поймет. — Мы, наверное, никогда больше не увидимся. — Ну, ты же хотел этого, — Леша пожал плечами, как-то чересчур равнодушно. — Мы могли бы остаться друзьями, — Женя сделал слабую попытку все исправить. Он по-прежнему считал себя правым, думал, что Леша просто не понимает, в силу возраста, но… Он не мог его так просто отпустить. Все обещания, которые он давал себе ночью, при свете дня и при виде Леши таяли, — когда ты станешь старше, ты сможешь понять меня и… Он попытался взять Лешу за руку, но тот сделал шаг назад. Муха встрепенулась и забилась в окно. — Я не хочу с тобой дружить, — он покачал головой, — я люблю тебя. Женя преодолел расстояние между ними за секунду. Схватил его за плечи, притянул к себе. Почувствовал вкус меда на губах. Леша попытался слабо вырваться, но потом сдался, обмяк. Прижался в ответном поцелуе к Жениным губам. Он едва не потерял равновесие. Сердце гулко забилось об ребра. — Я не перестал тебя любить, слышишь? но мы не можем. И когда-нибудь ты это поймешь, — зашептал Женя, целуя Лешу. Щеки, глаза, губы. Стало трудно дышать. Леша положил свои руки на Женины, которыми тот гладил его по лицу. — Слышу, Жень. А толку от этой любви? — Я… Я сейчас уеду. И ты уедешь. Поступишь, начнешь учиться. Может быть, заведешь отношения. А через год… Через год, ровно в этот же день, если ничего не изменится у тебя, то ты приедешь. И я, Я тоже. Я бы хотел все разорвать, закончить, но не могу, слышишь? Просто не могу. Всю эту неделю только о тебе думал. Старался, но не могу. И быть с тобой не могу и закончить это тоже. Женя перехватил воздух, рваный, обжигающий от близости Леши. Он и сам не знал, зачем это сказал. Что им даст этот год? Слабую надежду? Да конечно, нет. Женя надеялся, что так они просто смогут сохранить хотя бы видимость того, что у них было, не разрушить все, а оставить приятным воспоминанием. Ведь что такое год, когда тебе двадцать лет? Жизнь может измениться за один день в этом возрасте, уж Женя это знал, как никто другой. Он надеялся, что у Леши это пройдет. И тогда они смогут потом посмеяться над этой историей, когда оба будут женатыми, нормальными. Хотя Женя в своей нормальности разочаровался давно. Но он думал не о себе, как всегда. Он хотел нормальной и полноценной жизни для Леши, без страха и сараев. — Как у тебя все просто, — Леша выдохнул ему прямо в губы. Зрачки его расширились, бешено перебегали по лицу Жени. — Разве это просто? — спросил Женя, и Леша ничего не ответил. Он снова поцеловал его, сжимая лицо в ладонях, — я большего предложить тебе не могу. Хотел бы, да не могу. — Я… — Леша выглядел растерянным, растрепанным подростком. Женя грустно улыбнулся. Таким он его полюбил, таким он будет для него всегда. Никогда это не пройдет, хоть на другой конец страны уезжай, а не в другой город. Не пройдет, не исчезнет, не закончится, — через год говоришь? — Да. — Несмотря ни на что? — Несмотря ни на что, — кивнул Женя, чувствуя, как горло сдавливает, — но ничего больше весь этот год, слышишь? Ни писем, ни звонков. Если не пройдет, значит… Значит приедем. Значит, так должно быть. — Я приеду, — твердо сказал Леша, облизывая губы, — приеду. Слышишь? — Не обещай сейчас ничего. За год многое может измениться. — Да ничего не изменится. Я приеду к тебе, — Леша скривил губы, — всегда приезжать буду. — Лёша. Их губы снова встретились в болезненном поцелуе — так резко они потянулись друг к другу, что ударились зубами. Леша целовал быстро, зло, даже больно, но Женя поддавался на такие поцелуи. Хотелось еще и еще, но Леша отстранился первым. Сделал шаг назад, задышал тяжко, утирая лицо. — Не надо так, Женя. — Извини. — Я просто не могу, — он поднес руку к голове, — ты опять рядом, а потом уедешь. Хватит играть со мной, Жень. То ты отталкиваешь, то опять приходишь. Это… Это больно. — Мне тоже больно, но я… — Женя сделал шаг вперед, но Леша так и остался стоять, не двигаясь, лишь скривившись и поджав покрасневшие губы, как ребенок, — мне так сложно. Я учитель русского и литературы, но все равно не могу объяснить тебе всего, что я чувствую. Это… Меня будто на две половины разрывают. Я хочу быть с тобой, но мне страшно, понимаешь? Не за себя. Ты не слышал, что про таких, как мы говорят. Что с ними делают. Это риск. Огромный риск. И эта свадьба… Думаешь, мне сейчас хорошо?! — Ладно, не хочу об этом, — Леша шмыгнул носом, и у Жени чуть не разорвалось сердце, — я все это слышал и не один раз. Лучше расскажи, как прошла первая брачная ночь? Слышал, какой-то придурок разбил тебе окно, — он усмехнулся, но глаза оставались серьезными. Женя безвольно опустил руки. — Ты правда хочешь поговорить об этом? Леша неопределенно пожал плечами, опустил голову. — Мне не понравилось. По женщинам мастер у нас ты, — с легкой нотой горечи ответил Женя. Леша поднял на него глаза. — Ну, ничем не могу помочь. — А ты уже?.. — муха забилась еще сильнее в окно, и они оба посмотрели на нее. Леша воспользовался секундной паузой. — Что? — С Риткой. Ты?.. — Женя почувствовал, как у него пересохли губы. И что будет, если он сейчас скажет, что да? Он будет его винить? Расстроится? Обидится? Будет ревновать? Да. Все разом — да. — Нет, Жень, — Леша покачал головой, и Женя был благодарен ему, даже если он соврал, — конечно, нет. — Ну, про Риту много что говорят, — Женя пожал плечами. Отошел к окну, якобы открыть его, чтобы выпустить бедную муху, но на самом деле, чтобы не встречаться взглядом с Лешей. Столько всего было между ними сказано, пережито — и вот он все равно теряется перед ним, как ребенок. — Не спал я с ней, — твердо сказал Леша, — только с тобой. Женя вздохнул, открыл окно. Муха пожужжала и вылетела. — Ладно. Я… Я пойду. Когда ты уезжаешь? — Через пару дней. — Хорошо. — Так все и оставим? Женя обернулся. Леша снова оказался близко, тяжело дышал, смотрел ему в глаза. — А что ты хочешь? — Я уже ничего не хочу… Женя опустил глаза. Смотреть на Лешу было невыносимо. Смотреть, любить — и ничего не делать, потому что нельзя, потому что дал слово другой, потому что женат. — Понятно, — он попытался улыбнуться, — что ж, тогда до следующего года? — Да. Леша снова прижался к нему, поцеловал, заскользил руками по рубашке. Женя ответил на поцелуй, чувствуя, как пол уходит из-под ног. В этом мальчишке все его счастье. Но нельзя. Нельзя. — Ладно, хватит, — Леша оборвал поцелуй, прижимая к влажным губам руку, — иди к жене. — Я люблю тебя. — Увидимся через год, — и Леша отвернулся. — Увидимся. Обязательно увидимся. Женя вышел из сарая, не оглядываясь и не хлопая дверью. На следующий день в одиннадцать часов утра семья Островских уехала в Ленинград.***
Ленинград встретил Женю холодом и ветром. Он отправил Любу в гостиницу, а сам поехал на встречу к бывшему преподавателю. Оказавшись в городе, где прошли четыре года его юности, Женя не испытал восторга или ностальгической радости. Наоборот, когда схлынул романтический налет, город показался ему грязным, серым и страшным. «Все как у Достоевского», — подумал Женя, входя в небольшой ресторанчик, где его уже ждал профессор. Женя не сразу его узнал. Пять с половиной лет назад, когда он получал диплом, профессор казался ему старым человеком, почти древним. Сейчас, присмотревшись, он осознал, что Павлу Петровичу не больше пятидесяти лет. Ну, может, пятьдесят два, и выглядит он почти так же, как запомнил Женя — высокий, строгий, с седыми волосами, но не от старости, с прямой осанкой и добрыми глазами. Он сидел за дальним столиком у окна и пил крепкий чай. — Здравствуйте. — Евгений! Как я рад тебя видеть! Женя замер у стола, когда профессор поднялся. Рядом, на маленьком стульчике, с Павлом Петровичем сидел мальчик, совсем ребенок, лет четырех, и большими глазами смотрел на Женю. — Ничего, что я в такой компании? — Ничего, — оторопело ответил Женя, присаживаясь напротив. К ним подбежал официант. Женя стал рассматривать ребенка, — Неужто сын? В такие годы? — Внук, — ответил с улыбкой Павел Петрович, — и тоже Петрович, как и я. Андрей, поздоровайся. — Здласте, — протянул ребенок, и тут же его внимание привлек графин с водой. — Здравствуй. — Я теперь везде с ним, — ответил Павел Петрович, заглядывая в страницы меню, — война. — Понятно. Женя кивнул. Его всегда удивляла эта особенность преподавателя говорить о сложных вещах простыми словами. Так он учил и Женю, и остальных студентов, которые выходили первоклассными преподавателями, а некоторые из них даже писателями. — Я рад, что ты приехал. — Не мог отказаться от такого предложения, — Женя улыбнулся и заказал только чай. Лишних денег не было — Любе и так пришлось продать что-то из своих уцелевших драгоценностей, доставшихся ей от матери, чтобы хватило на билеты и гостиницу. — На войне был? — спросил Павел Петрович, отдавая меню официанту, — мне еще чаю и картошки. А этому юноше — печенья. — Хорошо. — Был, — ответил Женя. Он чинно сидел за столом, косясь на публику. Страна начинала медленно приходить в себя. Пройдет пара лет — и снова везде зазеленеет трава, а шрамы на фасадах домов затянутся и пройдут. Но с людьми такого не произойдет никогда. — Выглядишь хорошо, — ответил Павел Петрович, — не контужен? — Мои шрамы не видно. — Что ж, я вот в войне зятя потерял. А дочь — в родах. Андрей родился в сорок первом, в аккурат войны. Нервы, сам понимаешь. Теперь мы вдвоем с ним. Мальчик снова поднял большие голубые глаза и улыбнулся Жене. У него дрогнуло сердце. — Соболезную. — Что ж. Жизнь она такая. Ну, если дана, надо жить, — улыбнулся профессор, — а ты сам как. Женат? — Да. — Давно? — Полторы недели. — Прекрасное время. Жена с тобой приехала, конечно? — Да, — ответил Женя. От него не укрылось, как внимательно его рассматривал профессор. — Как звать ее? — Люба. — Люба. Хорошее имя, — принесли чай, и Павел Петрович тут же взял большую кружку, — преподает тоже? — Да, в школе познакомились. — Литература? — Биология. — Тоже хорошо. Нам в приют нужны учителя. — Вам? — Женя взял свою кружку, втянул носом запах крепкого, горячего чая. Кожу рук обожгло. — Я не говорил, не писал об этом, но после выпуска вашего я открыл небольшое заведеньице. Что-то типа школы-интерната для детей-сирот. Ребята там разные есть — и здоровые, и не очень. Те, от кого родители отказались, а сейчас, сам понимаешь, их там пруд пруди. И нам нужны работники. — Я готов. — Как было в школе? Не разочаровался еще в своей профессии? — Павел Петрович отпил чаю. — Что Вы. Я больше ничего не умею. Воевать вот уж точно — не мое. Женя криво улыбнулся. Снова подумал о Леше. Что бы сказал на это его профессор, узнай он правду? Предложил бы работу в приюте, с детьми, зная, что Женя имеет такую склонность? — Дети сейчас другие совсем пошли. Смотрю вот на внука своего, страшно подумать, каким вырастет. Хотелось бы, конечно, чтобы тоже в преподавание пошел, но пока ему интересно червяков резать. Врачом, поди, станет. Андрей что-то невнятно пробормотал — рот его был набит печеньем. Женя попытался выдавить из себя улыбку — и тут врач. Везет ему, конечно, нечего сказать. — Вы в гостинице остановились? — Да, на пару дней. — От приюта дают комнату. Не весть какие хоромы, но… — Мне не привыкать, — улыбнулся Женя, — после земли — самое то. Павел Петрович серьезно посмотрел на Женю. — Как там было? — О таком в книжках не напишут, — Женя сделал маленький глоток чая, — не люблю об этом говорить. Рад, что все закончилось. — Я тут много солдат повидал во время войны. Все так кичились, гордились, будто бы быть героем, когда ты убил сотни людей — это так почетно. В грудь себя били, медалями обвешивались. А разве так о войне говорят? О ней тихонечко надо. Чтобы не повторилось. — Вы правы, — Женя кивнул, — я раньше думал, что я идейный. — А сейчас? Женя пожал плечами, посмотрел в окно. Задумчиво потрогал бинт на ладони от столкновения с очередной легко бьющейся посудой. — Сейчас думаю, что просто жить хочу. Как все нормальные люди. — Да, ничего дороже обычной жизни нет, — Павел Петрович грустно улыбнулся, — вот потому я о тебе и подумал в связи с этой работой. Ты ведь лучшим студентом был. — Полно Вам. Не хвалите. — Это правда! Какие сочинения выдавал! А рассуждения! Я до сих пор храню твои эссе, — улыбнулся профессор, и Жене стало неловко от такой доброты. — Правда? — Конечно. Я сейчас почти не преподаю. Больше по делам приюта. Директор там новая, Антонина Ивановна, прелестная женщина. Строгая, но в меру. Думаю, вы поладите. — Хотелось бы. Я никакой работы не боюсь. — Нужно семью кормить? — подмигнул Павел Петрович, — детей планируете? — Да. Да, конечно, — стушевался Женя, и лицо его покраснело, стоило только вспомнить об этой жалкой попытке выполнения супружеского долга, — как все. — Ты совсем другой. Всегда был умнее и серьезнее других студентов. Не такой, как все. «Вы даже не представляете, насколько я не такой, как все», — грустно подумал Женя. — Много ли там учителей? — Десятка два. В основном там не сколько учат детей, а воспитывают. Возможно, тебя разочарует такая работа. — начал Павел Петрович, но Женя решительно покачал головой. — Мне нужна работа. Я готов. — А жена твоя? — И она. Она… Она детей очень любит. — И тебя, значит, раз готова была переехать? — Павел Петрович улыбнулся, — тебе повезло. Хорошая жена — это дар. Не всем везет. Я со своей Марией Герасимовной двадцать лет прожил вместе. Вспоминаю каждый день, скучаю. И по дочери. Удалось всех пережить. — Мне очень жаль, что так вышло, — тихо сказал Женя, снова посматривая на ребенка. Андрей улыбнулся беззубой улыбкой, — но вы не одинок. — Да, этот сорванец мое счастье, — Павел Петрович засмеялся, — но с ним я сразу вспоминаю свой возраст. Носится так, что не догнать. И вопросов постоянно задает — у, целую тьму! Это он сейчас смирный, с незнакомыми всегда так. Но не думай, что он стесняется. Он наблюдает. Женя протянул руку ребенку. Андрей липкими от печенья руками вцепился в его ладонь и потряс, как будто взрослый. Женя не мог сдержать улыбки. — Приходи в любое время к нам в гости, потренироваться на нем для своих будущих детей, — улыбнулся профессор, — и жену бери. — Обязательно, — ответил Женя, сжимая пухлую руку ребенка, всю в крошках и слюнях, — спасибо. И в этом «спасибо» была благодарность не только за приглашение в гости. Это была благодарность за шанс начать новую, нормальную жизнь.***
Сиротский приют располагался в трехэтажном старом здании с плохим ремонтом. Детей было — целые толпы. Большинство шумно играли на площадке у заднего выхода, другие же, которым игры были ни к чему, сидели на траве и пустыми взглядами смотрели в одну точку. — Это тебе не деревенская школа, — сказала Люба, осторожно поправляя ремешок сумочки на плече, — сразу вспомнился мой девятый «Б». Многое бы отдала за таких же хулиганов. — Тебе страшно? — спросил Женя, посматривая на больных детей. Многие выглядели изможденными и уставшими. На худых лицах застыли маски отупения. — Нет, — сказала Люба, — мне их жалко. Женя взял жену за руку, и они вместе зашли в холл. Первый этаж был светлым, большим и просторным. Стены разрисованы картинками с солнышками и тучками, нанесенными красками поверх трещин и швов. Весь первый этаж был отведен под администрацию и кабинеты, второй — под комнаты, где иногда вшестером ютились дети. Здоровые со здоровыми, больные с больными. — Добрый день! Женя вздрогнул и обернулся. Позади них с Любой появилась высокая фигура женщины в бордовом костюме и с ярко-рыжими волосами, уложенными в пышную прическу. Губы — красные, глаза маленькие за стеклами очков. — Добрый день. — Прошу меня простить, — ответила женщина, улыбаясь, но лицо ее при этом нисколько не смягчилось, — если напугала Вас. Хотела встретить Вас еще на крыльце. Женщина деловито подошла к Жене, протянула руку, совсем по-мужски. Женя ответил на рукопожатие. — Антонина Ивановна. — Евгений Александрович. — Любовь Матвеевна. — Рада знакомству. Итак, Павел Петрович уже рассказал о специфике Вашей работы? — не дожидаясь ответа, директриса приюта развернулась на каблуках и заспешила по коридору, — это мой кабинет. Далее учительская. — В общих чертах, — Женя переглянулся с Любой и поспешил следом, — у меня высшее педагогическое, и… — Оно вам не понадобится, — Антонина Ивановна резко остановилась, посмотрела на Женю, сощурив глаза, — большинство детей здесь умственно отсталые. Вы будете здесь в первую очередь няньками, а не учителями. — Но ведь здесь есть и здоровые дети, — тихо сказала Люба, оглядывая рисунки на стене. Директриса поджала губы. — Есть, — она критически оглядела Любу, ее перешитую юбку, убранные волосы, — тут есть один старший класс, ребята сироты, педагогически запущенные. Им, возможно, и пригодится умение писать и читать, но вот биология… — она снова посмотрела на Любу, отчего девушка опустила глаза, — им не до тычинок и пестиков, поймите меня правильно. Люба помолчала, Женя внимательно посмотрел на директрису. — Старшие классы? Это какой возраст? — От двенадцати до шестнадцати, — пожала плечами директриса, — там есть очень глупые дети. Некоторые здесь с различными отклонениями, особенно самые маленькие, которые родились в первые годы войны. Больные. Они даже не разговаривают. Их нужно только кормить и следить за ними. Люба с Женей переглянулись. Директриса пошла дальше, громко цокая каблуками. — Вас, Евгений Александрович, я поставлю на старшие классы, на преподавание. Вас… — она обернулась на Любу, нахмурилась, — простите, забыла как Вас? — Любовь Матвеевна. — Вас на маленьких. Устроит? — Пожалуй, что да, — ответил Женя, осматриваясь в серых стенах приюта. — Не сочтите за грубость, но сколько Вам лет? — Антонина Ивановна сложила руки на животе и стала покачиваться с каблука на носок. — Двадцать шесть. — И у вас нет детей? — она подняла тонкие брови. — Нет, — ответила Люба, — мы только недавно поженились. — Но явно планируете. И скоро ли Вы уйдете в декрет? Женя закашлялся, встретившись взглядом с Любой. — Извините, а какое это имеет дело? — Ну, как какое. Вы молоды. Ваш муж красив, — директриса повернулась на Женю и тот стушевался еще больше, — скоро Вам надоест смотреть на больных детей и Вы захотите своих, нормальных. Стоит ли мне брать Вас на работу, Любовь?.. — Матвеевна, — строго сказала Люба, одергивая пиджак, — стоит. Мы хотим детей. Но сначала мы хотим работать. Хотим вернуться к обычной жизни. Мой муж был на войне. — Очень похвально, — ответила директриса, глядя при этом только на Женю, — думаю, Вам стоит пойти и ознакомиться со школой. А мне необходимо переговорить с Вашим мужем. Наедине. — Но… — Рабочие вопросы, — ответила Антонина Ивановна, и Люба, поджав губы, кивнула, — встретимся у калитки. — Всего доброго. Женя проводил взглядом жену, и тут же почувствовал, как его взяли под руку. — Итак, Евгений. — Александрович. — Евгений, — повторила директриса, и повела Женю по коридору, — я очень рада, что Вы решили к нам присоединиться. Работа не из легких, да и женский коллектив… Сами понимаете. — Понимаю. Но меня это не страшит. Два года, почти два года, — поправился Женя, — я отработал в деревенской школе. Там тоже были непростые ученики. — Вот как? — И женский коллектив тоже, — Женя улыбнулся, — но поверьте, я умею работать. «И больше я не попадусь на юного мальчишку» — Дети бывают разными, — сказала Антонина Ивановна, склоняя голову к плечу, — особенно девочки-подростки. Вы понимаете, о чем я? Я должна быть уверена в Вашей стопроцентной нравственности. Щеки у Жени покрылись красным. Он поднял руку с обручальным кольцом. — Не переживайте. Я женат. «И женщины меня интересуют ровно столько же, как и мыши. И вообще, мое сердце навеки принадлежит одному молодому юноше, который в скором времени изобретет лекарство от смертельной болезни, как минимум». — Вы очень любите свою жену? Губы Жени дрогнули. Он кивнул. — Безумно. — Что ж, — директриса хлопнула в ладоши, — надеюсь, Вам у нас понравится. — Уверен в этом, — и Женя встретился с холодным взглядом маленьких глаз.***
— О чем вы говорили с директрисой, когда я ушла? — спросила Люба вечером, за ужином. Женя, скинув пиджак, устроился за маленьким столом, склонившись над учебником — нужно было повторить все, что он когда-то учил и не практиковал в годы войны. — Спрашивала, не маньяк ли я. — Она мне не понравилась. Кажется, она… Кажется, ты ей приглянулся, — ответила Люба, отходя к плите. Женя поднял голову. — Брось. Что за глупости? — Женщине всегда виднее. — Даже если так, она мне не понравилась, будь спокойна, — Женя улыбнулся и снова склонился над учебником. — Я знаю, — Люба поставила кастрюлю на плиту, — я ведь знаю, какой ты. — Какой? — Верный, — с улыбкой ответила Люба, — ужин скоро будет готов.***
Первые два месяца Жене было очень тяжело на новой работе. Он вставал рано, чтобы успеть добраться до приюта. Готовился к урокам, проводил занятия, писал планы на следующие дни и так по кругу. За четыре года войны он отвык преподавать, отвык много говорить. Отвык от детей, от того, что они могут не знать элементарных вещей. Ему приходилось учить взрослых подростков читать и писать свое имя. Только парочка учеников в классе по умственному развитию соответствовали своему возрасту — на них Женя и бросал все свои педагогические умения. С коллективом у него подружиться не получилось. Для всех он был женатым, строгим, молчаливым учителем, который приходил раньше всех и уходил последним, таща подмышкой тяжелую стопку тетрадей. На переменах он не выходил, общался с учениками, в которых еще была жажда знаний, и старался, старался, старался изо всех сил быть хорошим учителем, быть полезным и нужным. Большинство учителей давно махнули на сирот рукой. «Что с них взять?» «Будущие уголовники» «Они даже читать не умеют, толку с ними биться, как рыба об лед» Но Женя все еще верил в чудесное и светлое, даже если это приходилось взращивать в себе с нуля, после того, как война оставила в нем руины и голую землю. По ночам ему еще часто снились бои, взрывы, трупы. Он просыпался, дышал тяжело, как загнанный зверь, и благодарил небо, что рядом была Люба. Она не задавала вопросов, просто молча приносила кружку чая и сидела рядом, положив руку Жене на плечо. Она работала с младшими классами, на другом этаже школы, и виделись они только с утра, перед началом уроков, и вечером, когда садились на тесной кухне, освещенной тусклым торшером. Люба вязала детские вещи и рассказывала про работу, Женя — проверял сочинения и больше молчал. По вечерам, когда жена первой отправлялась ко сну, он, прикрываясь большим количеством работы, сидел на кухне, поставив пепельницу ровно на середину стола, застеленного клетчатой скатертью, и курил. И думал о Леше. Он надеялся, что со временем это пройдет. Они не будут видеться, не будут общаться, он погрязнет в работе и семейном быте и на любовь мыслей не останется. Но он думал о нем каждую свободную минуту. Когда видел похожие кудрявые волосы или парня с высоким ростом. Если чей-то смех казался ему знакомым. Когда исправлял ошибки в сочинениях. Когда обращался к ученику с таким же именем. Он думал о том, как Леше живется в Москве. Во сколько он встает по утрам? С кем подружился? Какие книги читает в свободное время? Спит ли уже, и если нет, то о чем думает? Он скучал по Лёше невыносимо, до хрипа в легких, до бессонницы, до трещин на губах. До условленной ими встречи оставалось еще восемь месяцев.***
Что касается совместной жизни с Любой, то он привык. Спустя три месяца после свадьбы они стали говорить о детях. Идея была Любы. — Ты же говорила, что сначала хочешь поработать. — Да, но… Я и не говорю, что брошу преподавание навсегда. Год, два. Потом ребенка можно будет отдать в ясли, и я вернусь к работе. Но возраст, — Люба пожимала плечами, — в феврале мне будет уже двадцать семь. Женя кивнул, соглашаясь. Он тоже думал о детях. Хотел бы мальчика, а там уж как пойдет, конечно. Близость с Любой все еще наводила на него страх и тоску. Он не мог представить, что люди могут заниматься этим ради удовольствия. Все его тело восставало против этого — оно было заточено не под женщину. К счастью, Люба сама была не поклонницей выполнения супружеского долга — часто жаловалась на усталость и головные боли, на загруженность на работе, а Женя благодарно улыбался. — Конечно, если ты устала, я не настаиваю. Куда нам торопиться? Теперь, когда они затронули разговор о детях, Женя прикинул в уме. Сначала будет беременность. Девять месяцев. Наверное, нельзя этим будет заниматься, и даже если врач настоит, он, Женя, настоит на воздержании. Потом роды. Потом долгий процесс восстановления. Он сможет оттягивать этот момент, как можно дольше, а если представить, что надо будет делать это ради ребенка. Что ж, он будет пытаться. И он пытался. В свободные от работы вечера или выходные, Женя надолго запирался в маленькой ванной комнате, всматриваясь в свое отражение. Коллеги на работе шушукались, что ему с такой внешностью нужно было идти в актеры, играть сильных и уверенных мужчин. Женя тушевался и скомкано улыбался. Если бы они только знали, как этот сильный и уверенный мужчина боится ложится со своей женой, они бы попридержали языки. Но Женя старался. Ради ребенка. Он думал о том, что, если у него получится завести полноценную семью с Любой, завести одного или даже двоих детей, то он сможет доказать свою мужскую силу. Да, он любит Лешу, и скорее всего, эти чувства никогда не пройдут, потому что стоило ему только закрыть глаза, как он вспоминал их лето и их близость, но если у него будет ребенок… Будет ли это говорить о том, что он не совсем потерян как мужчина? Женя не знал ответа на этот вопрос, но ему хотелось верить, что так и должно быть. Ему было стыдно, что другим мужчинам, в отличие от него, не нужно настраиваться перед тем, как провести время с женой. Ему было стыдно перед собой, перед Любой. Перед Лешей. Он не считал, что изменяет ему, ведь это жена, так положено, и если бы была его воля, он бы не тронул Любу и пальцем. Ему еще повезло, что она сама не поклонница этого дела! От учителя физкультуры в школе он слышал, что его бывшая жена была огромной охотницей до этого занятия, и непроизвольно кривил губы. Это все только ради ребенка. За почти год совместной жизни жену свою Женя полюбить так и не смог. Винил себя за это, однако, поделать ничего не мог. Он даже полным именем её никогда не называл — Любовь осталась там, в посёлке, в душном, тесном сарае, на горячих досках и в третьем кабинете, пыльном, старом, где он, склонившись над тетрадью, рассказывал мальчишке с золотыми кудрями про Онегина. Тогда не было войны, не было всех этих ужасов, которые он пережил потом, да и он сам был совсем другим. Жену он уважал, был с ней ласков и вежлив. При коллегах, и так, наедине, называл Любой, а в минуты особой нежности — Любашей. Большего он из себя выжать не мог. Подчас Жене даже казалось, что Люба поняла всё сама. бывает, посмотрит на него так своими синими глазами, будто сказать что хочет, а потом опустит глаза в тетради и продолжит красными чернилами отметки выводить. Люба вопросов не задавала — привыкла к сдержанности и молчаливости мужа и за это его не осуждала. Другие мужья что? Напиваются, как скоты, бьют, орут без повода, героями войны себя мнят, даже если всю войну секретарями просидели. Нет, Женя был не такой. Спокойный, внимательный. Помогал по дому, дарил цветы, приглашал на свидания, как будто они были молодыми. Им не было и тридцати, но чувствовали они себя гораздо старше, ведь юных лет у них и не было — война всё сожрала, подчистую. За одну только молчаливость, за желание подарить ребенка, Женя пытался полюбить Любу, пытался изо всех сил. Но так и не получилось.***
Сначала Женя и Люба говорили об этом не всерьез, будто пробуя почву. А потом Женя получил повышение и прибавку к жалованию. Если не сильно тратить деньги, одной его зарплаты им хватит на ровное существование. Люба криво улыбнулась. — И за какие заслуги? — Попросил дополнительные классы. Антонина Ивановна меня очень ценит. — Не мудрено. Она ведь не замужем? — Вроде, нет. А впрочем, не знаю, — ответил Женя, поднимая голову от тарелки, — а что? — Ничего. Сегодня… Попробуем сегодня? — тихо спросила Люба. Это была их уже пятая попытка за последний месяц. Женя промокнул губы салфеткой и улыбнулся. — Попробуем.***
Женя очень хотел детей. Так, что в какой-то момент это превратилось для него в главную цель жизни. Даже Люба уже смирилась, говорила, значит, так надо, раз бог не посылает им детей. Но Женя сдаваться не хотел. Для него это была последняя возможность доказать себе, что в его жизни всё, как у всех. Что всё ещё возможно исправить и как-то искупить свой грех, грех неправильной любви, которой он предался. Женя старался, как мог. Каждый раз, когда он обнимал жену, он пытался гнать непрошенные мысли. Боялся, что в момент эмоциональной близости выдаст себя, словом ли, взглядом, не дай Боже, именем, но выдаст. Люба мягко спрашивала, всё ли хорошо, почему Женя так напряжён, может быть он устал, но Женя только качал головой, отгоняя от себя воспоминания довоенных лет и той встречи в сорок третьем, в отпуск. Тогда он был большим ребёнком, ничего не знал о мире, да даже о себе ничего не знал. Да и что был для него тогда мир? Одна точка на карте, жаркая, пропитанная летнем зноем, их словами, разговорами и признаниями. А что потом? А потом была Люба, с её грустными глазами, тонкими волосами и ужасно плоским животом. Прошло четыре месяца, но результата не было. Они обратились к врачу, но в больнице только развели руками и говорили, что они плохо стараются. И Женя начал стараться еще лучше. Каждую ночь, как по расписанию, проведя полчаса в ванной, шёл в комнату к Любе и старался. Готовился, как к своим урокам. Гнал мысли о Лёше, потому что в их с Любой постель он бы его никогда не пустил, даже мысленно. И когда впервые Жене удалось забыть хоть на мгновение о льняных волосах, о плечах, покрытых веснушками, будто на них золотую краску распылили, о ямочке, только одной, на левой щеке, — случилось чудо. В один майский день сорок шестого года, за полтора месяца до встречи с Лешей, до которой Женя высчитывал дни, Люба сказала, что беременна.