***
Женя был уже в дверях, когда услышал слабый стон из комнаты Любы. Хотел выскочить в подъезд, чтобы успеть добраться до вокзала, но что-то заставило его остановиться. Неслышно поставил портфель на пол и прошел в комнату. — Все хорошо? — Кажется, нет, — прошептала Люба, прижимая руки к животу, — болит. Очень. Рисковать Женя не стал — тут же повез жену в больницу, где им сообщили неутешительную новость. Счастье от осознания своего скорого отцовства длилось недолго. Только почувствовав, что жизнь наладилась, Женя снова ощутил, что все изменилась. И он не поехал в деревню. Корил себя за это. Но как бы он бросил жену, пережившую такое? Как бы оставил ее, отправившись туда, в жару и лето, к тому, кого все еще любил? Нет, нет, ни за что на свете. Может быть, это знак? Знак, что на этом и стоит прекратить их связь, которая за год нисколько не исчезла из сердца Жени? А если бы он бросил все да и приехал, а Леши там нет? Рискнул бы женой, ее здоровьем, приехал бы в другой город, а Леша уже давно счастлив с другой? С другим. От таких мыслей Жене становилось не по себе. Он снова начал курить, оправдываясь тем, что Любе нужно будет длительное время восстанавливаться перед тем как снова пробовать завести ребенка. Он курил жадно и быстро, будто за ним кто-то гнался. В голове был туман. «Люба могла не доехать до больницы. Она могла умереть, пока ты бы радостно ехал в поезде к своему любовнику» «Ты мерзкий» «Твоя жена потеряла ребенка, у нее была кровь. Врач сказал, что у нее слабое здоровье, а ты все равно думаешь не о ней, а о каком-то юном мальчишке, который давно уже тебя забыл и живет счастливо в Москве, ходит на танцы и целует девушек» «Ты женатый человек. Вся эта блажь со встречами раз в год — детский бред, и ты еще тогда знал, что не приедешь. Ты сказал это не ради него, ради себя, чтобы в его глазах остаться правильным и хорошим, тем, кто не бросил, а просто отстрочил встречу. Но он правильно сказал, что ты трус» «Что, если Люба потеряла ребенка из-за тебя? Что, если твои мужские функции не работают из-за этой связи? Ты об этом подумал?» И Женя думал. Каждый день до выхода Любы из больницы и после. Спасала только работа. Там он забывался, но ночами, лежа без сна, все равно возвращался мыслями к одному и тому же. Он не приехал на их встречу. А вдруг Леша все-таки ждал?..***
Еще пару дней Женя провел дома, ухаживая за Любой. Взял даже отгул на работе, хотя жена настоятельно советовала ему не пропускать работу. — Я же не могу тебя оставить, — говорил Женя, но Люба лишь пожимала плечами. — Прости, что так вышло. — Не говори так, — Женя быстро поцеловал жену в лоб и отвернулся к окну, — все у нас еще будет. Люба слабо улыбнулась и махнула рукой в сторону портфеля, который Женя так и не разобрал. — А ты ведь собирался куда-то? Не поехал? — Передумал, — Женя ласково улыбнулся, — отдыхай. Я никуда не уеду.***
Через неделю Женя и Люба оба вернулись к работе в приюте. Работа была сложная, дети — еще сложнее. Они с усмешками вспоминали деревенских хулиганов, за которых сейчас многое бы отдали. Пусть хулиганят, а не сидят с пустыми взглядами напротив стены. Любе работа давалась сложнее, и хотя она не жаловалась, Женя замечал, какой уставшей домой возвращается жена. — Это ужасно, — тихо говорила Люба вечерами за ужином, — я боюсь этих детей. Это ведь неправильно? — Временами и я их боюсь. — Я чувствую, будто… Будто несостоятельна, как педагог. Я им просто нянька. Кормлю, ухаживаю. Как за животными, — Люба покачала головой, потом поджала губы, — прости… Что говорю это. Но я… Я отделаться от мыслей не могу, что, если у нас такой же родится? Женя замер с вилкой в руке. — Что ты такое говоришь? С чего бы у нас больному ребенку взяться? — Не знаю, — Люба пожала плечами, — вдруг… Аномалия какая. Ты на войне был, такое пережил, я… Я тоже. — Не говори так. Не будет такого. Мы здоровые, нормальные, — Женя запнулся, — все хорошо будет. — А если… — А если что и будет, то ничего страшного. Это же будет наш ребенок, справимся, — Женя слабо улыбнулся, чтобы подбодрить Любу, но жена оставалась серьезной. — Я люблю тебя. — И я. — Ладно, я пойду лягу спать. Устала. — Что-то болит? — Женя привстал из-за стола, — что-то надо? — Душа болит, Жень. Война закончилась, а почему же легче не стало? Женя посмотрел на жену — худую, бледную, уставшую. Посмотрел на две их согнутые тени на стене. Сел обратно, взял салфетку в руки, стал складывать ее аккуратно, уголок к уголочку. — Я не знаю, Люба. Постоянно об этом думаю. Вот уже второй год пошел без войны, но война как вирус — остается в тебе навсегда. Такое никогда изменить нельзя будет, всю жизнь будет за тобой тянуться, — Люба всхлипнула, и Женя поднял на жену глаза, — но ничего, слышишь? Справимся. — Но этот выкидыш… — Нервы, волнения. Сейчас отдохнешь, придешь в себя и будем снова пробовать. Я хочу ребенка не меньше твоего. — Спасибо. Женя поднял глаза на Любу; та почти слилась со стеной. — За что? — За то, что не уехал. Женя почувствовал укол совести. Щеки его резко втянулись. — Я бы не уехал, зная, что с тобой такое произошло… — Я пойду, — повторила Люба слабым голосом. Она достала из кармана вязаной кофточки платок и бесшумно высморкалась. Потом тихо вышла из кухни и через пару минут Женя услышал скрип кровати. Люба легла, даже не раздевшись. Женя просидел всю ночь на кухне, куря в открытое окно. Было не по-июльски холодно. Он заснул сидя, под утро. Перед завтраком Люба не досчиталась одной чашки — и только спустя время увидела сметенные в мусорное ведро осколки. На руке мужа, заснувшего прямо за столом, красовалась новая повязка, пропитанная кровью. Это был его старый носовой платок.***
Постепенно, хотя и совсем не скоро, Женя привык к работе. Он научился совсем по-другому смотреть на этих детей — без страха, и что самое главное, без жалости, стараясь вести урок, как он делал всегда до этого. Медленно, с трудом, но такой подход начал давать плоды. Дети чуть оживали, когда замечали входящего в кабинет Женю. Он никого не выделял, не относился к этим детям иначе, не требовал с них меньше. Он видел в них только учеников, способных или не очень, с которыми привык работать, с которыми умел и понимал, как себя вести. Дети начинали отвечать ему тем же. Даже самые тихие и скромные втягивались в процесс. Многие были педагогически запущенные, не умели читать, и тогда Женя читал им сам — тихо, спокойно и выразительно, а потом они обсуждали услышанное. Дети тянулись к Жене. Больные ластились, как добрые зверушки, здоровые — хотели подружиться. Вечерами Люба и Женя в шутку жаловались друг другу, что им не хватает деревенских хулиганов. Эти же дети, в силу умственного развития или воспитания, боялись даже лишний раз поднять на учителя глаза. — Да, тогда в деревне все намного проще было, — тихо сказала Люба, стоя у окна, — так скучаю по тому времени, что даже не могу. — Зато сейчас мы женаты, — улыбнулся Женя, — и у нас все хорошо. — Да, — кивнула Люба, — хорошо. Из коллег Женя так ни с кем и не сошелся — времени не было да и желания. Коротких перемен между уроками хватало только на то, чтобы наспех выпить остывшего чая да перебежать из кабинета в кабинет, попутно проверяя тетрадки, которые он не успел проверить вечером. Школа, до этого чужая и необжитая, потихоньку становилась вторым домом. Другие учителя тоже не рвались заводить дружбы. Женский коллектив, заметив простенькое кольцо на пальце нового учителя, тут же сложил руки и сделал вид, что Женю не замечают. Кивали равнодушно в коридорах и спешили дальше. Женя мысленно улыбался — а всего-то надо было жениться, чтобы его начали избегать женщины. Единственный, кто Женю не избегал, а скорее, даже наоборот, была директриса, Антонина Ивановна. Она часто появлялась в кабинете Жени, покачиваясь на высоких каблуках, давала задания, спрашивала, как проходят его уроки. Часто звала к себе в учительскую, и там, восседая за огромным столом, расспрашивала Женю о войне, о его прошлой жизни. — Слышала, что Ваша жена была больна? Она брала недельный отгул. — Да. Сейчас с ней все хорошо, — отвечал Женя, заводя руки за спину. Страх перед женщинами в присутствии этой дамы у него только возрастал. Ему вспомнились слова Любы о том, что директриса, мол, неровно к нему дышит. Женя отрицал это как мог, хотя частые визиты в ее кабинет начинали смущать и всех остальных коллег. — Не детей ли воспитывать собрались? — Допустим, — ответил Женя, — но на моей работе это никак не скажется. — Плоха та женщина, что не может родить ребенка. Это ведь ее единственная цель, — Антонина Ивановна уставилась на свои ногти, а потом подняла глаза на Женю. — Вот как? У Вас есть дети? — Конечно. Трое. Старшему двадцать четыре. «Почти мой ровесник», — выдохнул Женя, встречаясь глазами с директрисой, но вслух произнес: — Да? Такой молодой. — Намекаете, что я выгляжу старше своих лет? — директриса подняла брови, — не советую мне дерзить. — Не советую задавать вопросов о здоровье моей жены. В кабинете повисло молчание. Женя почувствовал легкую дрожь на спине. Слышал бы это Леша — он бы обрадовался такому ответу. Уж он умел ставить взрослых на место. — Знаете, Евгений… — Александрович. — Евгений, — повторила Антонина Ивановна, — я ведь к Вам со всей душой. Вы прошли войну, я очень уважаю таких смелых мужчин, — она подперла голову рукой, — я готова дать Вам еще дополнительную нагрузку, и соответственно, прибавку к жалованию. Деньги ведь Вам не помешают. Женя не ответил. Директриса встала из-за стола, замерла на миг возле окна. — Что скажете? — Что нужно делать? — Предлагаю повысить Вас до должности завуча. Женя оторопело захлопал глазами. — Но я работаю здесь только второй год. Уверен, среди моих коллег есть более достойные кандидаты. — Ложная скромность Вам не к лицу, — директриса повернулась и подошла к Жене. В кабинете было так тихо, что он слышал, как громко стучали ее каблуки, — хотя Вы очень красивы и Вам многое идет, но только не излишняя скромность. Она портит мужчин. Женя едва дернул концом губ. — Что же в таком случае портит женщин? — Излишняя добродетель и правильность, — директриса улыбнулась и подошла к Жене так близко, что он разглядел морщины возле ее рта. Она была гораздо, гораздо старше, чем хотела показаться, — так Вы принимаете мое предложение? — Стать завучем? — Я бы назвала это… — она задумчиво положила Жене руку на плечо, будто бы желая снять невидимую пылинку, — стать моей правой рукой. Женя дернулся как от пощечины. — Боюсь, вынужден буду отказаться. — Что же так? Ведь Вам нужны деньги, — нехотя, Антонина Ивановна убрала руку с плеча Жени, — Евгений, послушайте… — Александрович. — Евгений, — тон ее тут же стал строже, а голос — ниже, — не перечьте. Я хочу, чтобы эта должность досталась Вам. Дети Вас любят. — Насколько я осведомлен, завучи в первую очередь выполняют бумажную работу, — Женя оттянул галстук с шеи. В висках запульсировало, во рту появился неприятный привкус, — или здесь будет не так? — Как Вы сами захотите. — И что я же должен буду за такое повышение? — Женя откинул волосы со лба, и директриса на миг задержала на нем пронизывающий взгляд. — Что посчитаете нужным. Женя поджал губы. — Пожалуй, все же откажусь. Простите, мне пора. Коллеги и так недоумевают, почему меня почти каждый день вызывают к Вам на ковер. — Вас это смущает? — Я женат. За окном послышался детский смех — редкий звук в этом месте. Он прозвучал так отрезвляюще, что Женя еще сильнее сжал руки в кулаки. — Я тоже замужем. — И что же? — Брак — такой скоропортящийся продукт. Сейчас муж есть, завтра нет, — Антонина Ивановна развела руки в сторону, — уж Вам ли не знать, ведь Вы были на войне. — Простите, я должен идти, — Женя развернулся и направился к выходу — рядом с такой женщиной даже дышать становилось трудно! Неужели есть мужчины, на которых действует такое давление? Когда ладонь Жени оказалась на дверной ручке, он услышал брошенное вскользь: — Подумайте еще раз, Евгений. Не прощаясь и не оборачиваясь, Женя вышел из кабинета. Это был его второй год в роли мужа и несостоявшегося отца. И второй год без Леши.***
Выйдя из приюта, Женя отправился в центр города. Небо было сжато тучами, серыми и тяжелыми. За это он и любил Ленинград— город полностью олицетворял его настроение. Всегда в этом городе Женя чувствовал себя, как дома, хотя и был вынужден уехать после учебы в маленькую и солнечную деревню, от яркости и света которой рябило в глазах. Он думал, что он тоже такой — радостный и добрый, а оказалось, что темноты в нем еще больше, чем в самых темных переулках Ленинграда. Он остановился на мосту. Мимо медленно шли люди, тихо переговаривавшиеся между собой. До Жени долетали лишь обрывки фраз. Поплотнее закутавшись в пальто, он уставился на реку. Многое бы он отдал, чтобы душившие его мысли легко можно было смыть течением. Кошмары по ночам снова начали его мучать. Там была война, трупы. Кровь. Был Йозеф, который тянулся к нему поцеловать, а когда отстранялся, тут же оказывался расстрелянным. Снился Леша. Чаще, чем до этого. Мутное, липкое предчувствие нехорошего просочилось под пальто вместе с холодным ветром. Женя не спал нормально несколько последних ночей — боялся, что во сне скажет что-то, что не сможет объяснить Любе утром. Он так скучал по нему. Так хотел его увидеть, хотя бы на минуту, услышать голос, обнять, прижаться носом к щеке, как делал это раньше. В прошлой жизни. Но он пропустил их встречу. Даже если Леша и приехал этим летом, больше он не сунется в деревню, это уж понятно. Ведь со стороны это выглядело так, будто Женя его бросил. Он невесело улыбнулся. Он ведь хотел все прекратить сам, и вот, когда это произошло, легче ему не стало. Он бы ведь приехал. Он же обещал! Но как он мог бросить Любу в таком состоянии? Он ведь слово дал. Слова, слова. Вся его жизнь состояла из одних слов. Женя наклонился над парапетом. А теперь у него даже нет возможности написать, ведь они не обменялись адресами. Ни слова, ни взгляда. Ничего. Только темная холодная вода, плещущаяся внизу в такт сердцебиению.