Остался только пепел

      Женя стоял и прислушивался к скрипу форточки. Она была слегка приоткрыта, чтобы впускать в кухню свежий ночной воздух, и от каждого дуновения ветра едва поскрипывала. Люба говорила, что скрип почти неслышный, она даже не обращает на это внимания, но Женю этот звук раздражал. Он прислонился головой к раме, почувствовал холод и шероховатость старой доски; докурил и выбросил окурок в мусорное ведро.       Он обещал бросить, но так и не бросил.       Курил украдкой, по ночам, когда Люба ложилась спать, а он оставался на кухне. К нему снова вернулись бессонницы, тревожность и чувство страха, с которым он успел сродниться за годы войны. Война осталась в нем, как нечто родное, вживленное ему под кожу, но он старался о ней не думать.       У Жени шла собственная война.       Пять лет брака, три встречи с Лешей. Каждый раз, возвращаясь после домой, он сторонился Любу целыми днями. Врал, врал, конечно, врал про работу, про усталость, что поспит на маленьком диванчике на кухне, лишь бы не подходить к ней, не чувствовать ее — женский — запах, не смотреть в глаза, не обманывать. Не мог ложиться с ней в постель, не мог разговаривать. Стыдился, покупал цветы, звал на ужин. С надеждой и отчаянием стоял под дверью ванной комнаты, откуда выходила каждое утро Люба и пожимала плечами; значит, начались женские дни, а беременность — нет. — Значит, не судьба, — говорила Люба, завязывая пояс на халате, — пять лет уже живем и ничего. — Не говори так. — А что еще мне говорить? Ты от меня отдалился, почти не видимся.       Женя тут же начинал лезть с поцелуями — был уверен, что нормальные мужья ведут себя так. Люба оттаивала, шла готовить завтрак, и они снова обещали себе попробовать завтра.       Пробовали нечасто; Жене не хотелось, да и Люба не настаивала. Один раз даже призналась ему, что ей вообще это не нравится, и она чувствует себя неправильной. Женя тогда от радости чуть не подпрыгнул. Если и ей не нравится, значит, не надо будет мучиться! Жену успокоил, поцеловал в лоб, сказал, что любит и так, и без этого проживет, что ж он, терпеть не умеет? Договорились пробовать один раз в неделю, а так, может, что и получится.       Так было у него дома. Люба, тетрадки, учебники. Женя много работал. Брал дополнительные уроки, классы. Деньги сам ни на что не тратил. Если Люба попросит — то пожалуйста, хоть на платья, хоть на что, а сам себя не радовал. С ранних лет еще привык обходиться малым, а война и годы лишений только эту привычку углубили. Тратил деньги только на сигареты и иногда книжки — стал собирать новую библиотеку. На работе тоже было все ровно и гладко — дети его любили, да и Женя держался на плаву только благодаря своей занятости. На должность завуча не согласился — дослужится сам, без всяких подачек от директрисы, которая за ним так и увивалась. По школе уже ползли неприятные слухи, но Жене это было не впервой. Вспоминал иногда Ритку, как она за ним бегала. А сейчас что? Жена Леши получается.       И вот от этих мыслей ему становилось хуже всего. В Ленинграде — холод даже в мае, дожди, серость, туманы, и он растворяется во всем этом, как родной. А где-то там, между их двумя городами, маленькая деревня, затерянная на карте, в которой вечное лето и Леша, Леша, Леша.       Женя чувствовал, что начинает сходить с ума. Один раз после работы он зашел в книжный магазин и купил себе черный блокнот, толстый, в твердой обложке с белыми разводами. Бумага была белая, плотная, душистая. Он купил его, несколько карандашей, а потом пошел на мост и долго стоял, всматриваясь в мутную воду и писал. Женя снова начал писать стихи.       Больные, тяжеловесные, каменные. Если бы слова могли иметь вес, его стихи весили бы тонну. Он писал четким почерком, выводя каждую букву. И стихи стали его отдушиной.       О том, о чем писал Женя в стихах и иногда рваной прозе, они с Лешей не говорили. Знал, что его не поймет. Леша умело приноровился балансировать на двух стульях — жена, ребенок, Женя, в то время как он сам передвигался по жизни, как по канату. Шаг влево — и пропал. Леша этого не понимал; он видел светлую сторону их любви, в то время как Жене доставались только ее тени.       С Лешей Женя терял контроль. Как только он впечатывался в него губами, ему казалось, что нет ничего более правильного и приятного. Но когда тело остывало от ласк, Женя снова тянулся за сигаретами.       Женя знал, что за такое счастье он будет расплачиваться годом боли.       А он был счастлив. По-своему, не как Леша. Его счастье всегда было тихим, спокойным, умеренным. Страсть его тоже была глубинной, тягучей, медленной. Он жаждал Лешу и близости с ним, растравливая себя еще сильнее за несколько дней до встречи с ним. Он был переполнен этими чувствами; стоило Леше только коснуться его, как все это переливалось за края. — Может, стоит отдохнуть? — в шутку спрашивал Леша, переворачиваясь на спину и тяжело дыша. — А ты хочешь отдыхать? — Женя, вместо сигарет, тянулся к руке Леши. — Нет. — А что ты хочешь? — Любить тебя. — Тогда люби.       В эти встречи Женя питался счастьем, а потом, по приезде в Ленинград, выблевывал боль. Возвращались бессонницы, ненависть и битые чашки. Он ненавидел себя за эту слабость, но и бросить не мог. — Я брошу. Обязательно брошу, — говорил Женя, целуя Любу в щеку, — как ребенок родится, точно брошу.       Люба рассеянно смотрела на переполненную пепельницу. Женя курил в окно.

***

      Он обратился к врачу. Пожаловался на головные боли, бессонницу, на то, что в браке уже пять лет, а детей все нет и нет, хотя анализы показывают, что здоровы оба. — Скажите честно, как на духу, я бесплоден? — спросил Женя, застегивая рубашку. Проверили все — вплоть до сердцебиения и легких. На всякий случай. — Нет, — ответил врач, отворачиваясь к письменном столу, — Вы можете иметь детей. Просто пока не получается. Старайтесь. — Что значит старайтесь?       Врач поднял голову и посмотрел на Женю поверх очков. — Занимайтесь любовью как можно чаще.       Женя смутился. Потеребил пуговицы, откашлялся. — А насколько часто? — Настолько часто, как хотите и можете.       Врач снова склонился над карточкой Жени, стал что-то размашисто писать. — А если хочется не очень часто? Могли ли как-то сказаться… Последствия того, что я был на фронте? — По обследованиям Вы почти здоровы, — доктор вздохнул, отодвинул от себя записи. — Что значит почти? — А Вы как хотели? С фронта никто здоровым не возвращается. Курите? — Да, — стыдливо ответил Женя, — не могу бросить. — Пьете? — Нет. Ни капли. — Значит, не все так плохо. И более больные детей имеют. По мужской части Вы здоровы. Дело не в Вас. Ну, или по крайней мере, не в физиологии. — А в чем?       Женя почувствовал удушающий приступ. Вот сейчас доктор все поймет! Поймет, что он, Женя, почетный учитель школы, содомит и вообще мерзкий человек, и поэтому не может иметь детей! Вот сейчас…       Вместо ответа доктора поправил очки и снова склонился над бумагами, а потом, будто сомневаясь сам, спросил: — У Вашей жены все нормально со здоровьем? — Она говорит, что да. Был выкидыш. Но нам сказали, что такое часто случается… С первой беременностью, — Женя поднялся с кушетки, — по остальным параметрам она здорова. Насколько это возможно. Война, сами понимаете. — Понимаю. Отчего же не понять, — врач посмотрел на Женю, — сам на фронте был, видел такое, что вот, без этого спать до сих пор не могу, — и он указал на пузырек с таблетками, — много семей консультирую с подобными проблемами. Война по всем потопталась. Даже те, что живыми остались, век расхлебывать последствия будут. Но Вы здоровы.       Женя поджал губы. — В чем тогда причина? — Ну. Половое бессилие, я так это называю. Когда кто-то в паре не хочет детей на самом деле, и весь организм… Он будто бы тоже сопротивляется. Вы честно хотите детей?       Женя опешил. — Да. Да, конечно. Это наше общее решение. — И жена ваша? — Да. Мы оба хотим детей. — Что ж. Тогда последний вопрос. Не сочтите за грубость, — доктор критически осмотрел Женю, его осанку, выражение лица, спокойно сложенные руки, словно сомневался, подходит ли такому гражданину подобный вопрос, — разные бывают пациенты… — Да? — Вы половой акт заканчиваете, как положено? — Простите? — Вы не поняли мой вопрос? — Не понял, — честно ответил Женя, чувствуя, как на щеках загораются красные пятна. — Вы стабильно заканчиваете?       Женя опустил глаза. Очень захотелось курить. — А. Кхм. Нет. — Вот вам и ответ. Старайтесь лучше. А почему так? — Я… Я много работаю, — начал врать Женя, ощущая, как неправдоподобно звучат его слова. Что о нем подумает врач?! Молодой мужчина, всего несколько лет в браке, и не хочет быть с женой? Говорит, что устал? В неполные тридцать лет?! — я работаю в приюте. Веду старшие классы, сами понимаете, по восемь уроков в день, и я… — Женя поймал подозрительный взгляд врача, — моя жена так же. — Вы уверены, что дело в этом? — А в чем еще?       «В том, что Вы мерзкий содомит, который раз в год отдается другому мужчине, раз за разом, день за днем, по несколько раз за день, и Вы счастливы от этого, да, Вы счастливы, ваша любовь болезнь, проклятье, и Вы будете век расплачиваться за это бездетностью и страданиями Вашей жены» — Вы не увлекаетесь самоудовлетворением?       Женя покраснел еще сильнее и выпрямился так, словно проглотил палку. — Нет, Я… Нет. — Воздержитесь. Вы знаете, как работает мужская половая система? — доктор, кажется, устал не меньше Жени, и разговор этот ему был так же неприятен. — В каком смысле? Простите, я учитель литературы. — Не буду загружать Вас ненужной информацией. Я к тому, что если Вы всё же увлекаетесь мастурбацией, то стоит повременить… — Я этим не увлекаюсь! — обиженно ответил Женя. Это казалось ему мерзким и постыдным. — Все мужчины так говорят, — улыбнулся доктор, закрывая карточку Жени и подвигая ее по столу, — но жены это жены. Вы уж простите. — Мне не до этого. — Я сейчас не как врач скажу. А как мужик. Найди себе нормальную бабу, Евгений, — доктор снова взглянул на карточку, — Александрович, — и будет тебе счастье. И столько детей, что денег на всех не хватит. — Простите? — Женя поправил галстук, — что значит нормальную? — Ту, что нравиться будет. Понимаю, браки разные бывают, поэтому не осуждаю. Но если к жене не тянет физически… Так хоть любовницу заведите. — Мне нравится моя жена, — твердо сказал Женя, — дело не в этом. — А в чем тогда?       «В том, что я могу любить только мужчин. Одного единственного мужчину». — Я потому к Вам и пришел. — Евгений, — вздохнул доктор, — если Вы выполняете супружеский долг раз в год, какого чуда Вы от меня ждете? — Не раз в год! — А сколько? — Раз… Раз в месяц, — Женя пожал плечами. — Тю! — засмеялся врач, и Женя почувствовал себя школьником, который снова неправильно ответил на вопрос. — Чаще нет времени, я же говорю… — А нужно минимум несколько раз в неделю. На это дело всегда время есть. — Хорошо, — сдался Женя, слегка кивая и забирая свою медицинскую карточку, тоненькую, как тетрадка, — я Вас услышал. — Если не получится, то езжайте в Москву, — и врач склонился над другими бумагами, теряя уже всякий интерес к Жене, — может, там врачи посоветуют. — Благодарю. — И давай, давай. Нужно рождаемость после войны повышать.

***

      Все свободное время после работы Женя проводил у Павла Петровича. Его маленькая уютная квартира была островком спокойствия и тишины. Старый преподаватель всегда был рад Жене — они садились на кухонке, которая, как и гостиная, была все уставлена книгами, и обсуждали литературу, спорили, читали газеты, писали критические очерки. Павел Петрович был первым, кому Женя показал свои стихи — те из немногих, которые можно было показать. Читать вслух не стал — молча подвинул блокнот, и бывший преподаватель долго склонялся над листками. — Тяжко. — Вам подать очки? — Да это и без очков читается тяжко. — Не талантливо, то есть? — грустно спросил Женя, подвигая блокнот обратно. — Да нет, отчего, — Павел Петрович налил себе еще чаю — душистого и такого крепкого, будто жидкий табак, — но драматично. — Так чувствуется. — Из-за Любы, что ли? — Много причин, — Женя неопределенно пожал плечами, — но когда пишу, вроде как полегче становится. — Тогда продолжай. Местами есть хорошие вещи. Метафоры сильные, поддых бьют. — Это комплимент? — Женя невесело хмыкнул, — я бы хотел как у Пушкина — просто и изящно, а получается… Сами сказали, будто камнем по лицу. — Ну, ты себя с Пушкиным не равняй. И не потому что ты хуже. Пушкин — он такой один. Не будь вторым. Будь первым, но в другом. — Островский один уже тоже есть, — Женя почесал голову, — и тут буду вторым. — Если издаваться захочешь, псевдоним можешь взять, — преподаватель пожал плечами, — зачем же под своей фамилией? — Да ну, какой издаваться, — Женя захлопнул блокнот, — так, стишки. Разве они кому-то интересны? — Людям чужая боль всегда интересна, чтобы о своей хоть какое-то время не думать. Продолжай писать, образы у тебя интересные. И пишешь хлестко. Но больно мрачно. — Я по-другому не умею, — Женя убрал стихи в портфель, — и о войне не могу. Понимаю, от меня стихов о войне ждать будут, раз там был. А я ни слова о ней не могу из себя выдавить. Не хочу. Не хочу, чтобы это еще и на бумаге осталось. Это и так во мне — всегда. — Ты можешь писать обо всем, не только о войне. Твои страдания — это твои страдания, — Павел Петрович улыбнулся и подлил Жене чаю, — что, плохо тебе? — Временами да. На работе так и не прижился, — Женя вздохнул, вспоминая грустные и унылые лица детей, которые он наблюдал каждый день, — с женой все вроде хорошо, но… — Отчего же Люба с тобой не ходит? С Андреем бы играла. — Тяжело ей. Не может на других детей смотреть. — Себя винит? — Только себя, — Женя опустил голову, — уже не знаю, что делать. А внук у Вас замечательный, она все ему конфеты передает. — Да уж, — хохотнул Павел Петрович, — тот еще сорванец растет! Дай бог, до свадьбы его доживу, он же, наглец, потом столько сердец разобьет, куда деваться будет.       Женя грустно усмехнулся, спрятал печаль в чашку. Павел Петрович подвинул Жене сигареты, и оба молча закурили, склонившись над новым романом. Пожилой мужчина выдохнул дым и первым спросил: — Что, этим летом опять в деревню поедешь? — Да, а что? — Женя поднял голову и встретился глазами с профессором, — лето скоро уж. — Да вот помню, каким ты оттуда в том году приехал. Светился весь. А Ленинград из тебя будто всю энергию забирают. Прав ты тогда был, когда на последнем курсе говорил, что большой город не для тебя. — Дело не в Ленинграде, — Женя пожал плечами, снова затянулся сигаретой; пепел упал на книжную страницу, — там… Там по-другому все. Я там другой. — Не пойми неправильно, я же тоже мужчина, как и ты, — подмигнул Павел Петрович, — хотя ты наверняка и считаешь, что из меня уже песок сыпется. — Что Вы, разве можно!.. — Да брось, все понимаю. Я тебя почти в два раза старше, вижу, тут дела сердечные замешаны?       Женя обмер. Опустил руку с сигаретой. — Пал Петрович, я… — Я жене твоей ни слова не скажу. Ничего про нее тоже не могу сказать дурного — женщина как женщина, тихая, скромная. Но вот сколько тебя знаю, Евгений, вижу, что в тебе сила есть, которая может горы сдвинуть. А она, жена твоя, что парное молоко. Может, и любит она тебя, спорить не буду. Однако ж, — Павел Петрович хитро прищурился и будто помолодел на пару лет, — в стихах же не про нее пишешь, и не ври мне про лирического героя. — Я… — Женя осекся, — не будем об этом, прошу Вас. Я люблю Любу, так, как могу. Просто там… — он прикусил язык, — там все сложно. — Другая семья?       Женя кивнул. — Любовь, дорогой мой, это всегда сложно. Было бы это легко, — Павел Петрович постучал костяшкой пальца по открытой книге, — вот этого всего не было бы написано, и твой любимый Пушкин дожил бы до старости. — Разве не может быть просто? — Может, наверное. С моей женой так и было. Но люди разные. Кто-то и за всю жизнь так никого и не полюбит, а кто-то как ты, — Павел Петрович кивнул в сторону переполненной пепельницы, — страдать и писать стихи будет. — И что делать в таком случае? — Любить, раз полюбил.

***

      Через несколько недель Женю на вокзал провожали Павел Петрович и Андрей. — Если что, я скажу Любе, что ты на конференции. А когда признаться захочешь — признаешься. — В таком не признаются, — Женя поправил поля шляпы, — в таком каются. И не осуждаете?.. — Ну, — Павел Петрович прищурился на солнце, пока Андрей ел мороженое чуть в стороне, пачкая руки и рубашку, — если твоя любовь сподвигла тебя на такие стихи, то не осуждаю. Попробую их опубликовать в одной газете. — Спасибо. — Да не за что, Евгений.       Поезд остановился на станции, обдав пассажиров жарким воздухом. Женя повернулся, помахал Павлу Петровичу и Андрюше. Тот заинтересованно посмотрел ему вслед.       Женя шагнул в вагон.       Он уносил его в жаркое лето пятьдесят второго года.