Остался только пепел

      Приятный легкий ветер обвевал загорелые руки. Женя закатал брюки и ступил в воду. Прохладная. Июнь пятьдесят четвертого года был не жарким. Женя прикрыл глаза от солнца, обернулся. Леша сидел возле воды и улыбался, смешно щурясь.       Их связь длилась уже семь лет. И можно было бы сказать, что долго, если бы они перестали придерживаться правила — одна встреча в год, на неделю, летом. Леша поначалу пытался спорить, но Женя был непреклонен. Видеться чаще — опасно, и лучше не рисковать. А потом Леша перестал настаивать, но неизменно приезжал.       Эти семь дней были лучшими в жизни Жени. Каждый год, не говоря ничего Любе, он собирал небольшой чемодан, надевал рубашку с галстуком, и отправлялся на станцию. Леша в Москве делал все то же самое. Встречались ровно на половине пути, в той самой деревне, где они и познакомились. И словно не бывало этих месяцев, проведенных в разлуке. Первоначально, первые несколько минут, они просто стояли на вокзале, всматриваясь в лица друг друга. Рассматривали, узнавали. Замечали, как повзрослели, изменились. У Жени появились первые седые волосы, Леша стал реже улыбаться. Он закончил университет, стал работать в больнице. Специализацию выбрал необычную — гинекологию и акушерство. — Удивительно, да? — посмеиваясь, спрашивал Леша, пока они шли от станции к дому, — ну, я — и с женщинами работаю. — Кто еще, если не ты? — спрашивал Женя с теплотой в голосе.       Они оставляли вещи в небольшом домике, который снимали, когда приезжали. В деревне все радовались их приезду — спрашивали, как там жизнь в больших городах, какие новости, что там люди делают. Женя и Леша отвечали, а потом шли к реке, где когда-то давно, еще в прошлой жизни, чуть не утонул Аркаша. Они садились, Женя закуривал сигарету. Спрашивали друг у друга о семьях, но разговоры выходили формальные. — Жена здорова? — Потихоньку. — Как Марк? — Так, — Леша махал рукой и отворачивался. О сыне он говорить не хотел. Один раз только сказал, что ребенок его, дескать, пугает, и Женя вытаращил глаза. — Пугает? Чем? — Он странный. Не разговаривает с нами, дичится знакомых, плачет без конца. Ничем не интересуется, только смотрит в одну точку. А, вру, — Леша подпер подбородок кулаком, — его интересуют платья. — Платья? — Женя расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Небо потемнело, стало мрачно синим. — Да. Пару месяцев назад он украл куклу у соседской девочки. Она пожаловалась родителям, они пришли разбираться, — Женя вздохнул, — мы сначала думали, что клевета. Чтобы Марк и что-то украл? Ему, кажется, вообще нет дела ни до каких вещей! Но потом я осмотрел его комнату и нашел куклу. Пупса он порезал и спрятал под кровать, а вот платье… — Леша провел по лицу ладонью, — кукольное платье он повесил себе в шкаф. И молния сзади разошлась. Такое ощущение, что он пытался примерить на себя кукольную одеженку.       Женя нервно повел плечами. — Он ребенок. Детям свойственно играть. — Он отстает в развитии, Жень. Хотя порой мне кажется, что он очень даже умен, только не хочет нам это показывать. Будто… Не знаю. Считает нас недостойными.       Женя промолчал. Его попытки завести потомство так и остались нереализованными. Люба отчаялась. Махнула рукой и вечерами стала ходить в библиотеку, где проводили литературный клуб. Женя оставался на темной кухне, курил в окно и писал стихи. Строчки подбирались к самому горлу, а потом изрыгались на чистый лист.       Тишина в этот момент стояла в квартире устрашающая. — Знаю, что ты сейчас мне скажешь. Что он ребенок и это счастье, — Леша перевернулся на спину, закрыл глаза, потом снова посмотрел на небо, — но он не делает мою жизнь ярче или лучше. Я не слышу ни детского смеха, ни топота ножек. Так что я тоже этого лишен, в каком-то смысле, как и ты. — Он перерастет это. А что говорит Рита? — спросил Женя, делая очередную затяжку. Называть по имени жену Леши ему было противно, но и каждый раз использовать слово «она» было некрасиво. — Ей все равно. Она днями и ночами в театре. Записалась на какие-то курсы. Роли ей дают не главные, и все чаще в водевилях, но зрителям она нравится. Что-то они в ней находят, хотя как по мне — все актеры одинаковые. Кривляются на сцене, но жизни в этом нет.       Женя лег рядом, оперся на локоть. — А что Люба? — Ничего. Работает. — С детьми никак?       Женя дернул челюстью, почувствовал, как нижнюю свело. Докурил, сжал окурок в пальцах. — Мы уже перестали пытаться. — Ты о чем? — Леша приподнялся, сел. Легкий ветер пробежал по его отросшим волосам. Несмотря на свои почти тридцать лет, Леша все еще выглядел молодо. Лишь небольшие морщинки пролегли возле глаз, но Женя был уверен, что это от постоянных улыбок. — Вот так. Дети у нас не получаются, а так… Просто. Мы этим не занимаемся. — Ты… Совсем с ней не можешь? — тихо спросил Леша и протянул ладонь, коснувшись руки Жени. Тот вздрогнул, невесело улыбнулся. — Могу, но это похоже на насилие. А я так не хочу. — И она ничего не говорит? — Ей тоже не нравилось это дело. В этом мы с Любой подошли друг другу идеально. — Ну, что ж, — Леша задумчиво почесал в голове, — может, оно и к лучшему? Жень, ты же понимаешь, что дело не в тебе? Будь ты болен, ты бы… Ты бы… — тут Леша осекся, и неожиданно для себя, покраснел, как школьник, — ты бы тогда и со мной не мог. — Я болен только для женщин, — кивнул Женя, — и я это уже принял. — Ты же не винишь себя? Жень, — Леша сел, подвинулся к Жене, осторожно положил ему руку на плечо, — пожалуйста. — Давай не будем об этом. Мы дали обещание, здесь — ни о чем таком, — Женя потянулся и быстро поцеловал мужчину в щеку, — у нас не так много времени. — Твоя правда.

***

      И Жене удавалось отключить голову, оставив только чувства. А их было столько — что казалось, толкни кто его, он их разольет, не сможет удержать в себе. Солнце, лето, поцелуи, загар, закатанные рукава рубашки, смех и ночные откровения. А после этого — долгие прощания. — До следующего лета, Евгений Александрович, — тихо говорил Леша, обнимая быстро, но крепко, и незаметно целуя его куда-то в скулу, — до встречи.       Женя ничего не говорил. Уже прощаясь, он чувствовал, как от него отрывают кусок тела. Он не оборачивался, когда садился в поезд, возвращаясь в нелюдимый, холодный, мрачный Ленинград. И там он возвращался к своей обычной жизни — работа, дети, но не свои, спокойная Люба, которая скрашивала его вечерние разговоры за ужином, а потом уходила в комнату и до поздней ночи читала дешёвые романы. Иногда она ходила на свои собрания, и Женя пару раз даже смотрел за ней в окно — надеялся, что жена его обманывает. Вдруг у нее появился другой? Вдруг она стремится на свидание к любовнику? Было бы так легко подать на развод, стать холостяком, и… И что дальше?       Ничего.       Люба хоть и не нравилась ему как женщина, но он научился воспринимать ее, как часть квартиры. Она хорошо готовила, никогда не задавала лишних вопросов, могла поддержать беседу, не повышала голос, разрешала засиживаться допоздна у Павла Петровича, баловала подарками Андрюшу, хотя сама в гости к ним ходила редко. — Не могу, — кротко отвечала она, — занята.       Но Женя знал, что ей просто тяжело смотреть на чужих детей.       В школе она была с ними сдержанно строга, хотя порой и могла отпустить шутку или с кем-то мило поговорить. Но бездетность на женщине сказывается куда острее, чем на мужчине. Если мужчине за тридцать и у него нет детей — это ничего, какие еще его годы! А вот женщина в этом возрасте без детей бездарно прожила свою жизнь, ведь оставить наследника — ее прямая обязанность.       Однажды Женя, вернувшись домой чуть раньше обычного, застал Любу в слезах. Услышав шаги мужа, она тут же резко вскочила с постели и что-то спрятала под подушку. Женя застыл в дверях, надеясь, что она прячет записку или подарок от любовника. Люба встала, отправила домашнее платье, пригладила волосы — в последние несколько лет она стала коротко стричься, почти не носила косметику и украшения, за исключением лишь дешевенького обручального кольца, и отошла к окну. — Все хорошо? — тихо спросил Женя, замечая, что подушка со стороны жены смята. — Извини. Я просто… Перебирала вещи, чтобы старые отдать нуждающимся, и нашла вот это.       Люба вернулась к кровати, отодвинула подушку и достала маленький детский комбинезончик. У Жени сдавило горло. — Я купила его на всякий случай. Знаю, это плохая примета. Но иногда я думаю, что если бы у нас все-таки был ребенок, хотя бы один, я бы… Мне бы… — Тише, — Женя в два шага оказался возле Любы рядом, обнял и прижал к себе. Женщина заплакала, утыкаясь Жене в грудь лбом. Их семья разваливалась, сама жизнь Жени шла по швам. Была лишь одна неделя в год, когда он был счастлив, но после нее следовала череда бессонных ночей, слез жены и переполненные пепельницы. Блокноты с его стихами уже занимали весь верхний ящик стола. Он писал яростно, остервенело, зло. Его любовь, написанная широкими строчками, была больше похожа на проклятья.       Павлу Петровичу он давал читать только некоторые из своих стихов, и каждый раз после прочтений, пожилой мужчин сдвигал очки на кончик носа и смотрел так на Женю. — Плохие? — Они жестокие. — Это плохо? — Нет, но… Здесь столько ненависти, — удивленно произнес Павел Петрович. — Ненависти? Вы шутите, — Женя вернул к себе блокнот, — я же пишу про любовь — Ненависти к себе. Женя, Женя, что с тобой происходит?.. — Я и сам не знаю.       И Женя еще больше замыкался в себе.       Он стал теряться в ощущениях, не понимая, какая часть жизни у него настоящая. Там, где он примерный муж, учитель и образец для подражания, или там, в лете, целуясь с другим мужчиной, ощущая за это не стыд, а удовольствие?       Он начал ненавидеть жену за то, что она не он.       И стал ненавидеть себя за такие мысли.       Он оказался в замкнутом круге, откуда не мог найти выход. Выход был в стихах, сигаретах и вялых попытках завести ребенка. Иногда Люба прижималась к нему ночью и спрашивала, могут ли они попробовать? — Ладно, — отвечал Женя, закатывая глаза к потолку, — но кажется, нам это просто не дано. — Может быть, все-таки из нас кто-то болен? — спросила Люба, сверкая большими глазами в темноте комнаты. Женя почувствовал, что вопрос коснулся его напрямую. Не говоря ни слова, он молча поднялся из постели, натянул брюки и вышел в коридор. Всю ночь он просидел, куря в окно и прижигая себе ладонь окурками. За свою болезнь.

***

      Врач, который обследовал Женю на предмет бесплодия, разводил руками. — Вы здоровы. Я не понимаю, в чем дело. — Я тоже. — И Ваша жена. Быть может, Вы просто не подходите друг другу, — врач почесал лысеющую голову, — это редкость, но бывает. Может быть, Вам съездить в Москву? Там лучшие врачи. — Если я здоров, что они там сделают? — спросил Женя, постукивая пальцами по столу. Врач что-то непонятно стал писать на бланке. — Вот, поезжайте туда. Если нет… То разведитесь, женитесь повторно на молодой девушке, которая здорова на все сто процентов, чье тело не подвергалось голоду и измождениям во время войны. И будьте счастливы. — Легко сказать, — Женя хмыкнул, — значит, у нас шансов нет? — Я не понимаю, почему у вас не получается завести ребенка. Физически все хорошо. Разве только… Проблема в голове. — Вот как? — Женя удивленно поднял брови. — Нервы. Стресс. Организм отвергает беременность на самом раннем этапе. — Что ж. Спасибо. Я пойду.       Женя вышел в коридор, выкрашенный в угрожающе белый. Люба стояла у подоконника, сложив руки на груди. — Ничего? — Ничего. — Жень, думаю… — она нервно сглотнула, — нам надо смириться. Если ты решишь развестись, я пойму. — Развестись? — Женя округлил глаза. Он думал об этом только как о фантазии — дикой и смелой. Люба кивнула. — Я люблю тебя, но ты меня нет. — Что ты за ерунду говоришь? — Ничего. Это правда. — Нет, — сказал Женя, но не очень уверенно, и когда Люба отвернулась, повторил чуть громче, — нет. Люблю. — Ладно, — женщина шмыгнула, — поехали домой?       Женя заметил, как она дрожала, несмотря на конец апреля. Выглянул в окно — деревья стояли в зеленом, а он чувствовал себя так, словно стоит на табуретке, а шею затягивает петля. Люба посмотрела на него огромными заплаканными глазами. — Жень. Мы почти всех врачей обошли. — Нет, — он покачал головой, разворачивая сложенный клочок бумаги, в который превратился адрес клиники в столице, — не всех. Мы поедем в Москву.