***
«я потерял любовь. <i> я искал везде — в переулках города, в книгах, в самом себе, под кроватью, на которой не осталось сна. я искал в своем сердце, соскребая с него остатки, как нечто прогорклое и сырое. я искал любовь, спрятанную и отложенную на потом, но оказалось, что у нее давно истек срок годности. ты вырос из этой любви. я остался второгодником, не поспевающим за тобой. я потерял любовь и стал ее искать. я сдирал ее остатки, собирал по кускам, выскребал карманы, полировал уголки души. нашел я лишь горсть — так остается пепел после скуренной сигареты. они меня больше не греют, к слову, не успокаивают, не целуют волнительно губ. я выкурил свои чувства в открытую форточку и теперь есть только холод. я потерял твою любовь. от моей остались сожаления и одно огромное прости, в которое я бы хотел обернуть тебя, как в одеяло, и согреть. во мне самом не осталось тепла, даже если подожжёшь. все вытянул из меня этот город. и ты. господи, это всегда был только ты. ты забрал тепло не только того лета, но и из меня всего. я теперь — пожухлость, кучка нервов, бессонница и алкоголь, который переливается из меня через края вместе с моей люболью. мне нельзя было любить тебя. это было похоже на прыжок с обрыва — да, первое мгновение это полет, свобода и головокружение, а потом — сломанные кости. тебя легко было любить другим, не мне; мужчинам, женщинам, детям, а я не умел делать это правильно. моя любовь темная, тесная, ей мало места во мне, во всем этом твоем-моем городе. ее ничем не убить. эта любовь жертвенна. я бы хотел тебя не знать. в таком случае я бы не мучил тебя, я бы выдумал тебя сам, смеющегося, счастливого, со всеми твоими веснушками. не упустил бы ни одну. а ОН вообще у тебя их считал? хоть один раз добирался до сотни?! пусть попробует, уверен, у него не хватит на это и жизни. как мне не хватило жизни, чтобы научиться правильно тебя любить. я потерял свою любовь. у нее твои глаза, губы, руки, волосы. она смеется в твоей тональности, обнимает с твоей теплотой. ты и есть любовь. и я тебя потерял. не вини и не винись. будь счастлив. целуй — но только по любви! и, умоляю, найдись обязательно для кого-нибудь другого.»***
Павел Петрович, приходящий к Жене почти каждое утро, собирал разбросанные по всей комнате листы, складывал их в стопку, а потом шел проверять своего бывшего студента. Он склонялся над телом и прикладывал два пальца к шее Жени, проверяя пульс. Каждый раз он боялся, что он упьется до смерти, но к вечеру Евгений, как ни странно, приходил в себя, и уезжал в очередной ресторан, где под стук ножей и вилок читал свои стихи. Публика Женю признавала, но не любила. Любили его женщины, которым образ печального поэта приходился по сердцу. Грустный, одинокий, несчастный мужчина с глазами синего льда, красивый до безумия, читал свои стихи, и женщины готовы были положить к его ногам свои жизни. Мужчина же отзывались о Евгении не столь лестно. — Пьет как Есенин, а пишет как школьник. В его стихи только высмаркиваться, на большее они не годятся! Критика Женю не трогала и не обижала. Его популярность росла с каждым днем. Егор Львович, ставший его литературным агентом, не успевал принимать все предложения для выступлений. — Теперь нужно выпустить твой роман, — сказал он, — а потом хоть упейся. Но чтоб на выступления приходил трезвым, ты меня понял? — Понял, — отвечал Женя, пряча во внутренний карман пиджака бутылку, — буду трезвым. Обещания он сдерживал, но как только выступление заканчивалось, он тут же шел в подсобку, служившую ему небольшой гримеркой, и пил, пока его не начинало тошнить. Потом он возвращался в пустую квартиру и склонялся над листами романа. Это единственное, что пригвождало его к жизни.***
Женя издавался, писал, выступал, пил. Каждый день был похож на другой. Он познакомился с другими поэтами, но ни с кем не сошелся близко. Всегда и везде его сопровождали Егор Львович и Антонина Ивановна. Они полностью владели его делами и даже предложили большую часть гонораров перечислять в приют. Женя не думая, согласился. Деньги его никогда не волновали. — Ты уверен, что им можно доверять? — спросил как-то Павел Петрович, косясь на Женю, который не спал уже третьи сутки. Он пил дешевый кофе, курил и писал — Егор Львович сказал, что к следующей неделе необходимо закончить черновой вариант сборника рассказов, их на удивление, хорошо приняли в газете, и теперь Женя публиковался там раз в неделю, в своей собственной колонке. — Благодаря им я еще что-то значу. — Ты и так значишь, — пожилой мужчина подошел к Жене, вгляделся в его лицо, — тебе плохо. Тебе нужно отдохнуть. Ты так убьешь себя. — Я не могу перестать работать, — Женя откинул со лба волосы, — если я буду сидеть без дела, мысли меня доконают. — Ты думаешь о нем? — Каждую чертову минуту своей жизни, — ответил Женя, снова опрокидывая в себя рюмку. Вкуса он уже не чувствовал. Так прошло три года.***
У него брали интервью. Каждый журналист пытался задать ему один и тот же вопрос — о ком он пишет и почему так много боли? На одном из вечеров, симпатичная женщина с микрофоном журналиста, представившаяся Светланой, спросила у Жени: — Почему Вы пишете только о страданиях? Неужели в Вашей жизни не было больше ничего хорошего? В ее вопросе послышалось недоверие и скептицизм. Женя слабо улыбнулся. — Я прошел войну, был в плену у немецких солдат. Один раз одного немца расстреляли у меня на глазах за то, что он был добр ко мне и не дал умереть с голоду. Я потерял жену, а после похоронил пятилетнюю дочь. О чем бы Вы хотели, чтобы были мои стихи? О том, как прекрасно утро и как ярко светит солнце? Возможно, это все еще так, но я этого больше не вижу. Женщина убрала блокнот в сумку и поджала губы. Женю сфотографировали для газеты. Вечером, на празднестве после творческой встречи и интервью, та женщина снова подошла к Жене. Он обернулся, тут же узнавая ее. — Простите, если повела себя грубо, — женщина улыбнулась, — просто Вами так все всегда восхищаются, хотя Вы пишете об ужасных вещах. Ваша любовь в стихах больше похожа на проклятья. — Вы правы, — Женя кивнул, — но я по-другому не могу чувствовать. — Я завтра уезжаю в Москву, готовить материал о Вас. Говорят, Вы сейчас работаете над романом? — Да, он почти закончен. — И он тоже о такой любви, которая душит, а не возвышает? — Вы так говорите, будто я сам вправе решать, как и что мне чувствовать, — Женя слабо улыбнулся. — Так все, что Вы пишете, это правда? — женщина посмотрела внимательным и долгим взглядом. Женя склонился к ее уху и проговорил: — Я бы все отдал, чтобы я мог все это только выдумать, — а после поднял вверх бокал, и, чокнувшись, выпил вместе с журналисткой. Больше он ее не видел. В один из дней, праздношатающийся Женя забрел в небольшой кабак и занял дальний столик у стены. Он не обращал ни на кого внимания и старался слиться со стеной, когда спустя какое-то время в заведение ввалилась небольшая толпа подвыпивших студентов. Их было человек семь и все нетвердо стояли на ногах. Они заняли столик недалеко от Жени, громко кричали и переговаривались. Женя, подперев щеку рукой, смотрел перед собой, выпивал и комкал салфетку в пальцах. Внезапно до него донеслись возгласы из-за соседнего столика: — И вы представляете, за эссе мне поставили тройку! Тройку! Я писал его три недели! И знаете, что сказал мне преподаватель? «Слабовато! Таким никого сейчас не удивить. Нужно давить на жалость. Возьмите пример с Островского». Женя напрягся и повернул голову к компании молодых людей. — От него уже никуда не деться! Во всех газетах только он! Но стихи у него дряные! — Моя сестра от него в восторге, — сказал другой парень, рыжий и толстый, — говорит, что он красивый. А сама даже книжку его ни разу не открыла! — Дуры эти бабы, а он этим пользуется. Пишет он отвратительно, ни таланта, ничего! Рифмоплет! Только на жалость давит. — Говорят, у него дочь умерла, — раздался третий голос. — Так он об этом не пишет! Все о какой-то бабе, противно уже, — снова воскликнул рыжий, — да и внешне, что в нем находят? Старый, седой, шрам на пол-лица! Еще и алкоголик! — А эти стихи его, от женского лица читали? — хихикнул другой, — и кстати, вы не задумывались вот о чем? Многие его находят красавцем, а он все еще один. Жена померла давно, а он все о ком-то стишки строчит. Может, о мужике? — Оооо! Парни завыли и заулюлюкали. Женя невидящим взглядом смотрел перед собой. Кружка, стоящая перед ним, маячила перед глазами. — Вот уж была бы сенсация! Мигом бы его печатать перестали. А что, звучит весьма правдиво! — И такие люди нашу страну защищали? Позор! Женя поднялся из-за стола, неслышно подошел к соседнему столику. Только когда он возвысился за спиной одного из студентов, остальные затихли. Женя сжал кружку в руках. — Молодые люди, не обо мне ли вы говорили? Компания разом замерла, посетители оглянулись. Женя говорил спокойно и тихо, но внутри него клокотала ярость. Рыжий парнишка, видимо, лидер и заводила группы, вскочил из-за стола и громко крикнул: — Вы подлец! Моя бывшая девушка ушла от меня, потому что сказала, что я не способен написать ей таких стихов. Но Вы — ничтожество, которое недостойно называться поэтом! Вы пишете так, будто Вы ненавидите женщин! Сдается мне, что Вы педераст! И извернувшись, он плюнул в Женю. Все замолчали. Запыхавшись, рыжий упал на свое место, вцепившись пальцами в волосы. Женя быстро отер с лацкана пиджака плевок, а через секунду обрушил на рыжую взлохмаченную голову кружку. Завязалась потасовка. Посетители кричали, пытались разнять. Женя разбил костяшки о кружку, а потом об голову студента. Пришел он в себя только в милицейском участке. Его посадили в отдельную камеру и продержали три дня, пока Павел Петрович и Андрей не внесли за него залог. — Смотрите, больше не попадайтесь! — закричал милиционер, открывая камеру и выпуская Женю, — вот кто бы подумал: поэт, на вид интеллигентный человек, а три дня провел с бомжами и проститутками! — Евгений, что ты устроил?! — закричал пожилой профессор, когда они оказались с Женей на улице, — устроил драку! И с кем?! Со студентами! Женя ничего не ответил. Отвел глаза, когда встретился взглядом с Андреем. Тот, студент московского медицинского университета, покачал головой. — Мне домой пора. В понедельник сессия, готовиться надо. Развернувшись, он пошел в сторону автобусной остановки. Павел Петрович подхватил уставшего Женю. — Женя, Женя. Что же ты творишь?***
Через пару дней все газеты пестрели заголовками о том, что известный поэт Евгений Островский устроил пьяную драку. Антонина Ивановна вызвала его к себе в кабинет — хотя Женя больше не работал, как учитель, в приюте он все равно появлялся часто, особенно, когда не мог больше находиться у себя в квартире. — Вы это как-то можете объяснить? — спросила она, подходя к Жене. Он слегка закатил глаза — эта женщина действовала ему на нервы, потому что везде таскалась за ним и пыталась привлечь к себе внимание. — Отстаивал свою честь. — Так Вы человек чести? — женщина обогнула стол и прислонилась к нему, сложив руки на груди. — Да. — Мой муж Вами доволен, потому что сейчас такие сплетни в газете пойдут только на пользу перед тем, как роман издадут, — она склонила голову к плечу, — Вы знаете, он Вас очень хвалит. — Мне приятно это слышать. — Он занимается Вами уже не первый год. Он очень благодарен мне, что я познакомила вас. Не верится, что обычный школьный учитель может добиться таких успехов, — Антонина Ивановна отошла от стола и подошла к Жене почти вплотную. Он едва не дернулся от удушающего запаха ее духов. — Премного благодарен Вам за содействие. — Однако, — она взяла Женю за галстук, и мужчина напрягся, — мне надоело ходить вокруг да около. — О чем Вы? — Разве Вы не понимаете? Мой муж только и делает, что работает. Он хочет сделать из Вас современного гения. Но Вы же понимаете, что, если бы не я, ничего бы этого не было. Женя замер, смотря, как Антонина Ивановна подходит еще ближе. — Я не понимаю Вас. — Бросьте. Вы одинокий мужчина. Вы уже десять лет вдовец, и у Вас все еще не было женщины. Отчего? По ком Вы так убиваетесь? Что это за волшебная незнакомка, по которой Вы так страдаете? Юная девушка? — Вас это не касается. — Очень даже касается! — вскрикнула женщина, — Вы мне нравитесь, Евгений, и поверьте, если бы я ничего не хотела от Вас, я бы и пальцем ради Вас не пошевелила. — Извините, но Вы мне не нравитесь. Женя сделал шаг назад. От настойчивости женщины ему стало не по себе. — Вы мне отказываете? — директриса пошла красными пятнами, — да Вы хоть понимаете, что... — А что бы сказал на это Ваш муж? — Женя вскинул брови, — Вы о нем подумали? — Плевать я на него хотела! Он давно уже не мужчина, — фыркнула Антонина Ивановна. Женя засмеялся. — А Вы — не женщина. Вы предлагаете себя мне, как товар. — Островский! Вы забываетесь! — женщина задохнулась от возмущения, а Жене стало так противно, будто его вывалил в грязи. — Я отказываю Вам. Вы не привлекаете меня, и то, как Вы себя сейчас повели — отвратительно. Мне жаль Вашего мужа. — Вы такой нравственный? Что Вы скрываете? В чем Ваш мерзкий секрет? Может быть, Вы влюблены в школьницу? Женя вспыхнул, пошел красными пятнами. Директриса победоносно улыбнулась, но Женя зло выплюнул: — Я не влюблен в школьницу, не переживайте. Но если бы это произошло, это было бы неудивительно, верно? Ведь всем нравятся помоложе. — Островский, Вы хам! — закричала Антонина Ивановна, — мерзкий, отвратительный хам! — Благодарю Вас за правду, — Женя откланялся, — мне тоже неприятно Ваше общество. Прощайте. И он вышел из кабинета.***
А вечером того же дня раздался звонок в дверь. Женя был один — Павел Петрович и Андрей только что ушли. Неспешно встав, он прошел по темному коридору в прихожую и открыл дверь. Тут же его сшиб с ног сильный удар в лицо. — Ублюдок! Тварь! Я тебя посажу! Зрение уже давно стало подводить Женю — последствия травмы, полученной на войне, но тут он сразу узнал маленькую фигуру Егора Львовича, который набросился на него с кулаками. Для своего возраста он был очень силен, и Женя едва отбивался, заслонив голову руками. — Какого черта?! Объясните, что произошло, ради бога! — Ты! Моя жена! Она мне все рассказала! Что ты с ней сделал?! Как ты только посмел! Литагент схватил Женю за воротник рубашки и со всей силы приложил головой об пол. Очки слетели у него с носа, упали рядом с Женей, и он, не заметив этого, раздавил их ладонью. Боль пронзила руку. — Мерзавец! Преступник! Тебе место только снова за решеткой! Как ты посмел к ней прикоснуться?! И с криками, с красным лицом, он принялся избивать Женю. Он бил его по лицу, разбивая ему нос и губы, выбивая зубы, которые Женя лишь по счастливой случайности не проглотил. Он пытался слабо отбиваться, но сбитый с ног одним ударом, оказался в невыигрышной позиции. — Я тебя убью! Я думал, ты честный, а ты! А ты!.. — Побойтесь бога, я ее и пальцем не тронул! — закричал Женя, глотая кровь, — ни разу! Я отказал, отказал! Я не люблю женщин, я не могу их любить! Поверьте! Егор Львович замер на месте. Рукав его пиджака был заляпан кровью. Он сжимал Женю за шею, готовый придушить за поруганную честь жены. Женя перевел дух. Сердце колотилось на весь Ленинград. — Хотите верьте, хотите нет. Там, в тумбочке... Письма. Письма мужчине. Я не трогал ее. Я не могу любить женщин. Простите. — Так ты... Из этих? — Егор Львович отпустил Женю, сморщился, будто увидел насекомое. Женя кивнул, закашлялся кровью. — Я могу посадить тебя за решетку, ты меня понимаешь? — Да. Но я ее не трогал. Егор Львович прислонился спиной к стене в коридоре, провел ладонью по лицу. — Моя жена — баба сумасшедшая. Но я люблю ее, и люблю так, что любого убить за нее готов. Но теперь между нами все кончено. Я не буду больше с тобой работать. Такую литературу, — он сделал паузу, — я издавать не буду. Женя приподнялся, утер лицо, размазывая кровь. — Егор Львович... — Лучше бы ты ее правда трахнул, — будто выплюнув, произнес Егор Львович, и вышел в коридор. Женя замер, дыша через рот — нос было сломан. Через минуту он снова вернулся, застыл над Женей, а потом, с размаху, ударил его ногой. Женя охнул и упал на пол в прихожей. — Сраный педераст. Хватая ртом воздух, чувствуя боль в ребре, Женя кое-как перевернулся на спину. Потолок кружился над головой. Вдруг он услышал чьи-то поспешные шаги по лестнице. Дверь неслышно распахнулась, на пороге возникла неясная фигура — Женя почти не видел левым глазом. — Дядь Жень, я учебник забыл... Дядь Женя?! Андрей среагировал за секунду. Склонился над Женей и принялся ощупывать его, проверять пульс и дыхание. Он что-то говорил про врачей, про деда, про милицию. Женя лишь тяжело дышал и смотрел в потолок одним видящим глазом. В голове у него мелькнула мысль: «Вот такой ты для нас жизни хотел, Леш?»