***
Первый день после Праздника был удивительно оживлённым. — Эй, Мак, — окликнул его Шакал, когда Македонский, сидя на своей кровати, медленно заедал задумчивость орехами, — это откуда у тебя такой чудо-подарок? Неужто Фениково? — Конечно, Фениково, — отозвался Сфинкс устало, — чьё же ещё. Македонский тогда не ответил, но орехи отложил.***
На краю кровати красная коробочка, а в ней остатки грецких орехов — подарок Феникс. От этого не становилось спокойнее, страх перед ночным кошмаром распространялся по всему телу, сковывая каждую мышцу тела. Македонский лежал на кровати, парализованный словами своего трижды проклятого деда. Сколько времени прошло, прежде чем он снова смог встать на ноги? Ноги уже сами шли. Македонский порядком устал уже от того, что происходило с ним последнее время. Как бы он ни мечтал забыть о предыдущих жизнях, они не уходили никогда, продолжали существовать во снах, тенях и за запертыми дверьми Дома. Последний месяц они преследовали всё чаще. Македонский устал. Он прошёл мимо комнаты Седьмой, уже десятой. Ноги вели наверх. Вели на крышу. Не виноват. Он хотел прыгнуть, уйти от того, что его преследовало всю жизнь, но не мог. Так и стоял, уставший от собственного бессилия, так и не сумевший его победить. Зимняя ночь. Мороз, но снега почти не было. Крыша промёрзла насквозь, а тёплые носки не спасали от холода. Казалось, простой Македонский ещё немного, и его ноги окоченели бы совсем. — Я не виноват, — совсем неуверенно сказал он в пустоту ночи. Тогда в чердачном окошке показался кто-то ещё. — В чём не виноват? На крышу взбиралась Феникс, сонная, но необычно серьёзная. Она в несколько широких шагов добралась до Мака и, ухватив за свитер у плеча, отдёрнула от опасного края. Это немного напугало Македонского, он вообще не ожидал, что кто-то ещё здесь появится. Из-за порывов ветра трудно было спрятать вопрос в глазах. Как? Почему? Что она здесь забыла? — Когда у тебя уши во всех стенах Дома, и не о таком узнаешь, — она облегчённо вздохнула. Феникс была обеспокоена и говорила очень серьёзно, отчеканивая каждое слово. Мак смотрел на неё озадаченно и снова молчал. Как же она не любила это молчание, как же оно её расстраивало. — Так чего ты хочешь? — наконец поинтересовалась птица. После недолгого молчания она получила ответ. — Свободы, — тихо сказал Мак.***
Когда Феникс только начала приходить в гости в Четвёртую, она часто беседовала с Шакалом Табаки. Он рассказывал её обо всём: о старых традициях Дома, о себе, о своей стае. — Македонский — наша гордость, наш Красный Дракон, — Табаки мог вечно рассказывать о своих состайниках, отвлекаясь лишь на какие-то вопросы Фени. — Что-то он на дракона не очень похож, — насмотревшись на копошившегося возле электрической плитки Мака, сказала собеседница. — Драконы обычно более заметные. — Ох, Феник, не стоит судить по обложке. В нём так и пылает огонь! Может, ты разглядишь это чуть позже, — Шакал тогда так таинственно улыбался, что не возникало сомнений в том, что когда-то Феникс сможет разглядеть этот огонь, который сейчас спрятан.***
Огонь горел где-то в груди дракона, уже тускло. Этот огонь не смог бы согреть его в эту холодную ночь. Этой ночью мало что могло согреть. — Тебе надо в Могильник, — Феникс чуть дёрнула его за свитер. — Не надо… пожалуйста, — голос Македонского чуть дрожал. От холода или испуга? — Надо, Македонский! Ты простоял чёрт знает сколько на зимнем морозе, в одних носках на промёрзшей крыше, мне страшно интересоваться, зачем ты здесь, — снова дёрнула за свитер. — Неужели всё настолько плохо? Македонский вспомнил свои последние сны и страх перед поджидающей его расправой за его грехи. Вспомнил дрожащие руки, лимонный сок на щеках и молитвенные песни. Да, всё было очень плохо. — Я не думаю, что ты хочешь объяснять своим состайникам, почему у тебя температура.***
— У тебя всё хорошо, дорогая? — поинтересовалась Жесть, глядя на то, как Феникс с трудом держала в руках кружку чая. — Прольёшь ведь сейчас. — Как всё может быть хорошо, если Вожак до сих пор гуляет непонятно где? — отозвалась новенькая Фортуна со своей кровати. — Да не в Вожаке дело. Все мы знаем, где он и с кем. Тут выяснилось, что Македонский в Могильнике, — разъяснила Кукушка. — Как бы наша Феня сейчас в пепел не обратилась. — Так сводите бедную к любимому в палату, — почти пропела Сорока. — Вот и сводим, да, Феня? — Кукушка погладила состайницу по рыжим волосам.***
— Слепой приходил, — Македонский из-под чёлки косился на Феню. — Это хорошо, — Феникс устало зевнула. Спала она очень плохо. — Плохо, что... как ты себя чувствуешь? Не хотелось ему отвечать на этот вопрос. Его знобило, всё тело не принимало грязно-белый Могильный халат, не говоря уже о том, что творилось в его голове. Все его тараканы не были тем, что Македонский хотел рассказывать Феникс, пусть она и прилетела на крышу ночью, пусть и была готова помочь. Даже сейчас он прятал руки в рукава, занавешивал глаза чёлкой. У него ничего не поменялось, но от Фениной серьёзности не осталось уже ничего, она сидела на краю кровати, сонно моргая. Их молчание стало уже нормальным. — Знаешь, мой дед… — уж было начал Мак, но Феня, словно выйдя из транса, замахала руками. — Не говори ничего, — Феникс показала пальцем знак «тихо». — Знаешь, у Могильника тоже есть уши, и они очень коварны, работают даже против меня, — Македонский чуть заметно кивнул. Последней ночью он понял прекрасно всю серьёзность Фениных высказываний про уши. — Ты сможешь мне всё-всё рассказать, когда тебя выпишут. Скажем… на чердаке, коль уж ты любишь высоту. — Всё не так, — голос Македонского очень тихий и шелестящий. Слушать его можно было бы вечно, если бы этим голосом он пользовался чаще. Феникс лишь рассмеялась. — Конечно, я всё понимаю. Извини, просто шучу. Огонь горел где-то в груди, распределяя тепло по телу. Кто-то дарил это тепло другим, кто-то хранил в себе долгие годы. Не так важно, насколько ярок этот огонь сейчас, если рядом есть человек с огнивом и веточками для души.