Ronsem

«Я вот слышал, что последняя его известная жертва… Имени не вспомню, ладно уж. Так вот…» Безостановочно повторяющаяся в голове фраза обещает свести Джисона с ума так же плавно, как надувные санки спускаются по снежному холму. Она крутится, вертится, проносится то быстро, то медленно; из-за постоянного воспроизведения сильно искажается голос, но она продолжает настойчиво вить себе гнездо в его мыслях, с каждой секундой всплывая все интенсивнее. Снова и снова, снова и снова, снова и… — Ты задумался и в этом милейшем процессе решил пялиться на меня? Пока его не отвлек знакомый голос. Это Чонин. Его кадык дергается, когда он делает очередной глоток излюбленного бананового молока, а рука неторопливо взмывает в воздух, чтобы вытереть каплю с уголка губ. Лисий прищур, прямые густые брови и зоркий взгляд. — Есть такое, — приходит в себя Джисон, откидываясь на спинку стула. — Милейшем? Чонин улыбается. Улыбается так, словно видит Джисонов мозг, сердце, легкие, печень… Все внутренности, но до души так и не доходит. Может ли Хан считать это своей маленькой победой? Правда она, скорее всего, принадлежит Минхо: именно он тот единственный, кто видит его насквозь, пробиваясь через ядовитый плющ, служащий защитой Джисона. Годы откровенной и искренней дружбы дают знать о себе. Хотя иногда кажется, что у Минхо сканер вместо глаз, и он буквально всех разглядеть может вдоль и поперек. Джисон не совсем уверен, почему так усиленно пытается вывести из мыслей слова Чонина, брошенные тем вечером на берегу, когда они решили сначала поболтать о проблемах насущных, затем подурачиться, а после закруглиться и пойти по домам, иначе конечности так и норовили окоченеть. В тот вечер, два дня назад, Джисон не придал этим словам значения, но на следующий день, когда неосознанно проигрывал прошедший разговор в голове, он заметил одну очень странную деталь: имени последней жертвы, отца Риама, не было ни в одном новостном источнике. Исключительно пол и возраст. Тогда почему «имени не вспомню»? Было очевидно, что с самой семьей жертвы Чонин знаком не был, но тогда каким образом он мог знать его имя? — Да, ты выглядишь довольно мило с надутыми щеками, только если повязать тебе глаза, — усмехается Чонин, после короткой паузы поясняя: — Взгляд у тебя уж слишком устрашающим был. Мне до сих пор не по себе. — Он часто выглядит злым, когда слишком углубленно думает, — отзывается Минхо, отпивая с бумажного стаканчика, кажется, зеленый чай: кофе тут он покупать категорически отказывается, ссылаясь на некачественность и боязнь испортить университетские туалеты из-за соответствующих последствий. — Это просто его расслабленное выражение лица. В столовой как всегда шумно. Галдеж студентов начал бы раздражать, если бы Джисон к нему не привык. Особенно резвым не сидится на месте, так и норовят попасть под горячую руку уборщицы, что с хищным взглядом ищет свою очередную жертву, перехватывая повидавшую все в этой жизни дырявую и в далеком прошлом бывшую белоснежной тряпку крепче. — О чем задумался? Джисон поворачивает голову в сторону Феликса, до этого смеющегося на пару с Чанбином над чем-то своим, и мотает головой с улыбкой на губах, мол, ничего важного. Какая-то аномалия или что-то вроде того, но все пятеро на обеденном перерыве есть отказывались, только пил каждый свое. Джисон с опаской похлюпывал здешним кофе, потому что «без риска нет и жизни», а Чанбин с Феликсом доверились вкусу Минхо и тоже купили себе зеленый чай; только Чонин не изменял своему вкусу. Оглядывая битком набитую столовую, Джисон замечает знакомый высокий затылок, припоминая, где мог его видеть. Затылок этот нетерпеливо несется от их столика подальше, а потом турманом разворачивается и направляется в их сторону. Прыгучая макушка оказывается явно нервным Хван Хенджином, иначе объяснить его недовольно-взволнованное выражение лица, складку меж бровей и постоянные гонки с самим собой от их столика до угла столовой и обратно Джисон разъяснить категорически не в состоянии. Хан переводит взгляд немного в сторону, замечая еще какое-то копошение, и натыкается на плотоядный взор уборщицы, направленный на Хенджина. Кажется, у того осталась последняя попытка, в ходе которой он должен сделать выбор, иначе от него и косточек не останется. Джисон искренне не понимает, зачем нужно мыть полы до обеденного перерыва, а не после, но, похоже, это ее чудаковатое хобби и повод лишний раз выплеснуть на кого-нибудь свой гнев. Судя по тому, как изменяется взгляд Хенджина с всполошенного на безразличный с каждым шагом, тот усиленно натягивает маску хладнокровия и наконец решается подойти к ним. Уборщица разочаровано цокает, ударяя тряпкой по своей ладони, и яростно топает по направлению к выходу из столовой. — Привет, — обращает на себя всеобщее внимание их стола Хенджин, заглядывая в стаканчик Минхо, сидящего вполоборота к Хану. — Приятного чаепития. Могу я украсть у вас Феликса ненадолго? Джисон кожей чувствует, как предвкушает грядущую сцену Чонин, что потягивается сейчас напротив него довольно и жует трубочку: Бин с Феликсом мято-коряво, но встречаться официально начали, поэтому ожидать есть чего. Вопреки его прогнозам, Чанбин, хоть и неулыбчиво, кивает на немой вопрос Феликса, уже вставшего на ноги. Не то чтобы Со имел наглость запрещать что-то Феликсу, ведь компромисс всему голова, но веснушчатому парню было важно убедиться, что тот в самом деле не против. Джисон слышал как-то краем уха, как эти двое пришли к выводу, что в дружбе Феликса с Хенджином нет ничего ужасного и кошмарного: те все еще были одногруппниками, им так или иначе приходилось бы разговаривать друг с другом, и вместо того, чтобы превращать их общение во что-то неловкое, лучше просто отпустить прошлое и двигаться по течению, в котором они остаются приятелями. Минхо следит за едва слышным постукиванием пальцев о лакированный деревянный стол, издаваемым Чанбином, и уточняет: — Тебе все еще не нравится Хенджин? Раздражающий слух звук прекращается, а Чанбин укладывает голову на ладонь, опираясь локтем о стол. Теперь пальцы стучат по подбородку, и Джисон крайне благодарен, что это действие бесшумное. Его нестабильные нервы это оценили. — На уровне интуиции, — мычит Чанбин. — Мозгом я понимаю, что не за что нос воротить, но нужно немного времени на принятие этого. Неосознанно Джисон подставляет на место Со себя, а на место Феликса — Минхо, дергает плечами, строя недовольную мину, и мотает легко головой, поглядывая на Чанбина с уважением. Феликс возвращается достаточно быстро, с грохотом усаживаясь на свое место рядом с Чанбином, и глотает горячий зеленый чай так, будто это коньяк. Неприлично громкий стук скорее из-за руки самого Феликса, чем от несчастного бумажного стаканчика, привлекает к себе на несколько секунд внимание людей, обедающих за соседними столиками. Четыре пары глаз выжидающе поглядывают на полузакрытые веки и поджатые в недовольстве губы Феликса, а тот, в свою очередь, мучительно долго рта не раскрывает, только сжимает и разжимает в руках многострадальный стаканчик допитого чая. — Эй, — зовет Чанбин, прикасаясь к чужому плечу, — все нормально? Что произошло? Феликс хрустит шеей, потирая ее ладонью, и выдыхает негодующее: — Он сказал, что хочет попробовать еще раз, — видя непонимание на лицах друзей и своего парня, продолжает: — Ну, встречаться. Говорит, что переосмыслил все, и решил, что может пожертвовать тягой к свободным отношениям, если в таком случае я останусь с ним. — У-у-у, — восклицает Чонин в унисон с выдыхающим тихое «м-да» Минхо, давя ползущую лыбу до ушей, — решил спохватиться, когда на горизонте Чанбин замаячил? Весело. Но, увы и ах, поздно. Надеюсь, ты его хорошенько послал, он мне никогда не нравился, — морщит он нос, продолжая покусывать трубочку. — Какой-то до фига пуп земли. — Почти, Нин-и, почти, — вздыхает Феликс. — Ладно, если бы еще поговорили нормально, так он с таким лицом мне об этом заявил, будто я обязан. — А ты чего? — интересуется Чанбин, успокаивающе трепля пыхтящего Феликса по затылку. — Сказал, что с тобой встречаюсь, а если бы даже не встречался, все равно на его затею не согласился бы. Вот чего. Джисон вспоминает нервно расхаживающего туда-сюда Хенджина, неплохо натягивающего на лицо спокойствие и безмятежность, но решает промолчать. Поезд уехал, как говорится, а гарантии на сдерживание такого обещания Хенджином нет от слова совсем. Да и счастья Чанбину тире одному из лучших друзей он все-таки желает куда больше, чем малознакомому сокурснику. Поэтому, товарищи, умейте принимать поражение, работать головой и обдумывать свои действия. На этом Джисон и условился, вытаскивая из недр своего рюкзака книгу, подаренную Минхо два дня назад. Он не успел прочитать и страницы сегодня, ведь прошедшие две пары были лекциями, а читать он мог только на практических консультациях банковских продуктов. Если он начнет сейчас, то на следующей паре, где будут очередные консультации, как раз закончит читать книгу полностью. Внимание Минхо, зацепившееся за открытого «Овода», заставило его глаза округлиться, а взгляд — нервно забегать по названию на обложке, что не скрылось от Хана. Наклоняясь набок, ближе к Минхо, Джисон спрашивает, в конце концов укладывая свой подбородок на чужое плечо и откладывая книгу в сторону: — Чего такой удивленный? Ли тушуется, почесывая указательным пальцем мочку уха, и бубнит что-то неразборчивое, пока пихает Хана в бок и вскакивает на ноги. — Пошли уже, скоро звонок на пару. Джисон в очередной раз удивляется влиянию конкретно этой книги на своего друга, но послушно поднимается с нагретого места, следуя за ним. День с утра кажется непозволительно ленивым, а проводить консультацию с липовым клиентом в лице случайного одногруппника оказывается до ужаса неприятным и нудным заданием. Еще повезло коронным банковским продуктом сегодняшнего дня — инвестициями, которые Джисон всеми нервными окончаниями ненавидит. Предлагая, как настоящий образец банковского работника, кросс-продажу и заканчивая свою консультацию, Джисон закрывает вкладку со своей презентацией, садясь на свое место рядом с Минхо, который вызывается выступить следующим, и снова вытаскивает книгу, не получившую должного внимания на большой перемене. Минхо, тревожно поглядывая на переплет в руках Джисона, поднимается со своего стула, быстрой походкой направляясь к учительскому компьютеру, чтобы вывести свою презентацию на проектор. — Погоди, — Джисон запоздало окликает его, — ты лист с собой не взял. — Я без него, — отвечает ему Минхо, клацая по клавишам компьютера. Джисон понимающе кивает, обращая свое внимание на впереди сидящих Чанбина с Чонином, и, размышляя некоторое время, наклоняется вперед, чтобы их разговор лишние любопытные ушки не могли подслушать. — Слушайте, — негромко зовет он, — вы не в курсе, что с Минхо? — А что с ним? — откидывается назад Чонин, заинтересованно хлопая глазами. — Не знаю, какой-то растерянный он сегодня. — С ним все нормально, — отзывается Чанбин, с улыбкой отрываясь от своего листка с диалогом для консультации и поворачиваясь к Хану. — К завтрашнему дню будет как огурчик. Джисон сощуривается, подозрительно скользя взглядом по хитрым глазам напротив, и сомнительно тянет: — Точно что-то знаешь. Колись давай, это я слепой или он только тебе рассказал? И почему именно к завтрашнему дню? — Отвянь, сам все скоро узнаешь. — Гадюка ты, — обиженно кривит губы Джисон, отодвигаясь от друзей подальше. — Плюс одна причина тебя заблокировать. Фыркает на воздушный поцелуй, посланный Чанбином, и слышит хрюкающего от смеха Чонина, твердящего, что более ужасного (читайте: слащавого) воздушного поцелуя в жизни не видел. — Могу я начать? — слышится голос Минхо, обернувшегося на стоящую у окна преподавательницу, который, дождавшись кивка, поворачивается к Хану. — Будешь моим клиентом? Хан заторможенно кивает, присаживаясь на стул, оставленный сбоку от преподавательского стола, и притягивает за рукав черной толстовки Минхо к себе. — Ты мне диалог не подготовил, я ж не знаю, какой клиент тебе нужен. — Да по ходу разберемся, я тебе подсказывать буду, — шепчет Ли, кликая по кнопкам мышки и поглядывая на подозрительно сонливую преподавательницу. — Она вряд ли вообще осознает сейчас, где находится. Консультация пролетает быстро, не заняв и пяти минут, хотя Минхо будто пытался оттянуть время как только возможно, ссылаясь на работающий не лучшим образом компьютер. Джисон честно не мог понять, в чем причина такого поведения старшего, но тот только отмахивался от всех вопросов после их консультации и переводил тему на что-то незначительное, обыденное. Хан перечить не стал, думая, что для начала неплохо было бы дочитать книгу, из-за которой Минхо то в пот, то в холод, а если не найдет ответов и после прочтения, то тогда уж точно выпытает у Ли все до последней капли. — Зря что ли средневековые пытки изучал, — бубнит под нос Джисон, складывая руки на груди. — Ты что-то сказал? — поворачивает голову Минхо, до этого глядящий в окно, где разбушевавшийся, наверняка неслабо промозглый, ветер не оставляет в покое ветки деревьев и будто с наслаждением вырывает по листочку каждые несколько секунд. Хан отрицательно мотает головой, укладывая ее на чужом плече поудобнее, и обвивает руками талию старшего, который привычно обнимает его за плечи и притягивает ближе к себе. Живот все-таки от выпитого в обед кофе крутит, поэтому Джисон яростно обещает себе приобрести мозг, прежде чем идти на верную гибель, крепче сжимая пальцы на толстовке старшего. Это только начало пары, а они уже свое отработали, поэтому времени вагон и маленькая тележка — самое то для незначительных диалогов и отдыха. Джисон чувствует чужие пальцы в своих волосах, что по обыкновению мягко проходятся по коже головы и рисуют известные только их хозяину узоры, удивительно ни разу не запутав их, и слышит мягкий голос старшего. Он думает о том, что довериться Чанбину и просто подождать до завтра будет самым лучшим решением, потому что донимать Минхо нет никакого желания, раз тот сам не хочет о своем состоянии говорить. Иногда лучше идти по течению, верно? На часы Джисон ни разу за все оставшееся время не посмотрел, да и про телефон забыл напрочь, разговаривая с Минхо о чем-то посредственном, опасно прикрывая глаза и рискуя заснуть на чужом плече. Прозвеневший звонок, оповещающий о конце третьей и последней для них пары, заставляет распахнуть глаза, подобрать слюни и виновато протереть чужую влажную от собственного не закрывающегося рта кожу. Минхо только машет, мол, забудь, ничего в этом страшного нет, и резво подбирает свой рюкзак. — Хен? Спешишь куда-то? — сонно спрашивает Хан, собирая остатки разума и настраиваясь на то, что ему нужно встать на ноги. — Портфолио по второму модулю сдавать скоро, а у меня и половины документов не заполнено, поэтому да, спешу. Что за грустная мина? — А мы в буфет сгонять хотели, — поясняет Чонин, вытянувший голову за Чанбиновым плечом, — а там сейчас очередь в китайскую стену собралась. — А, понял. Нет, я пойду домой, — отвечает Минхо на немой вопрос и почти умоляющий взгляд все еще сидящего Джисона. Хан слишком привык возвращаться домой с Минхо: он чересчур обожал время, когда уже было темно, они после тяжелого дня добирались из последних сил домой, оба с ноющими от усталости суставами, но воодушевленные предстоящим временем отдыха. Чанбину и Чонину с самых ворот университета в противоположную от них сторону, поэтому идти Джисону придется одному. Нет, он любил моменты одиночества, потому что мог набраться таким образом энергии на следующее общение с людьми и нахождение в социуме, но не тогда, когда он больше всего нуждался в компаньоне, лучше всего в лице понимающего и принимающего его с головы до ног Минхо. Минхо, которому он без раздумий доверит даже все то, что не доверил бы себе, хотя человек Хан ответственный. Но поныть он всегда успеет, а легендарные булочки с сосиской сами себя не купят. На худой конец ореховую возьмет, если любовь всей его жизни — после Минхо — раскупят голодные до фейерверков в глазах студенты.

***

В доме удивительная благоговейная тишина, равноценная в нынешнем мире бриллианту. Тиканье настенных часов в гостиной доносится до комнаты Хана, дверь в которую его мама благополучно забыла закрыть, сколько бы Джисон ни пытался ее научить этому. Он бы с радостью и сам сейчас встал, чтобы прикрыть злополучную дверь, но Хан настолько поглощен своим уже порядком излюбленным занятием: он пролистывает страницы учебника с заранее оставленными заметками, выписывая нужную для себя информацию, и радуется результату. Сейчас он знает куда больше для своей книги — заслуга библиотечных научных работ и учебников. Незаменимый для него ванильный мист, что Хан использовал всего несколько минут назад, витает в воздухе, впитываясь в Джисона с ног до головы, проскальзывая под одежду и оседая на коже. Хан откладывает свое дело, как только взглядом натыкается на книгу, которую, по идее, должен был закончить еще сегодня на парах, но взволнованный Минхо всячески препятствовал этому. Джисон видел достаточно в глазах старшего, дабы понять, что тот будет не очень рад, если «Овод» продолжит маячить перед ним. Поэтому им было принято решение благополучно забыть про книгу до вечера, а там уже и дочитать. Все заметки он уже выписал, поэтому теперь может со спокойной душой взять в руки таинственно влияющую на Минхо книгу и покончить с ней. Возможно, так он и найдет ответ на вопрос о том, почему его друг как на иголках проходил весь день. Страница за страницей, строка за строкой, слово за словом. Он даже забывает, что главной целью было выяснить ее влияние на Минхо, настолько сильно он проникся историей. Рука неосознанно тянется к лицу, растирая по щекам соленую влагу, а всхлипы как-то слишком незаметно заполняют до этого тихую комнату, будто разрезая воздух. Джисону грустно; он не понимает многих поступков, совершенных главным героем, и злится на него, и жалеет, поднимая взгляд к потолку. Хан вздыхает потерянно, смахивая очередные слезы, и настраивается на последнюю страницу. Нужно только перевернуть лист и перестать надеяться на чудо в подобной истории. Уж слишком красивой она была вначале, но вот, что от этой красоты осталось. Не то чтобы Джисон великий политик, умеющий разбираться во всех описанных в книге ситуациях, но понять чувства героя и проникнуться ими он в силах. Он снова опускает взгляд на тонкие страницы, впитавшие в себя крупные слезы именно там, где она читает его последнее письмо. Джисон не любитель романтических линий, но то, что он сейчас чувствует, не иначе как печалью, разочарованием и еле ощутимым опустошением не назвать. Он перелистывает наконец последнюю страницу, со вздохом пытаясь сфокусировать взгляд на тексте и не замарать чужую книгу еще больше. «Я любил вас, Джемма, когда вы были еще нескладной маленькой девочкой и ходили в простеньком платьице с воротничком и заплетали косичку. Я и теперь люблю вас». Джисон ошарашенно перечитывает строки, сетуя на свои полные влаги глаза, из-за которых, должно быть, все плывет и строится в какую-то небылицу. Еще и еще, не веря своему зрению до последнего, пока не прожигает дыру в книге. Может, теперь, спустя столько лет утаивания своих чувств, он в конце концов свихнулся? Но, пройдясь взглядом и даже читая вслух строки в последний раз, он удостоверяется в том, что пока все еще находится в здравом уме. Вот та причина, по которой Минхо вел себя так странно и когда дарил ему эту книгу, и сегодня, когда, вероятно, понимал, что Джисон должен дочитать ее. Слова «я», «люблю» и «вас» были аккуратно обведены желтой ручкой, такой незаметной на страницах отчасти бежевых, если не приглядываться. Джисон, к счастью, далеко не глупый, чтобы не сложить два плюс два и не понять, что именно это и является целью старшего. Признание. Он хотел признаться, но так нервничал, что выбрал самый безопасный способ. Книга новая и абсолютно в целости, что совершенно точно подходит тому, как Минхо с ними обращается: он никогда не прикасается к листам книги карандашом или ручкой, это для него своеобразная грубость, в отличие от Хана. Быть честным, Джисон, перекатываясь на своей кровати с одного бока на другой, не понимает, на какую из стен в своей комнате ему лезть, потому что он дико рад, до нездорового покраснения смущен и не знает, что ему делать с тем вулканом чувств, которые накрыли его с головой. Мало того, что книга заставила его рыдать, словно младенца, так еще и многолетняя любовь к своему лучшему другу оказалась взаимной. Он, на самом деле, даже всерьез думать не смел о том, что мог хотя бы в теории нравиться Минхо, но у того, похоже, свои планы. Впервые он видел настолько беспокойным своего лучшего друга, что всегда был прилично сдержанным и с холодным разумом, реагирующего на все стрессовые ситуации так, будто он заранее знал об их появлении и успел подготовиться морально. Все еще лежа с открытым от удивления и неверия ртом, прижимая к себе книгу и время от времени поглядывая на выделенные желтой ручкой слова, которые, подобно миражу, могут исчезнуть в любой момент, Джисон потирает опухшие от плача глаза и вскакивает на ноги, словно ошпаренный. Он подхватывает свой рюкзак, брошенный у рабочего стола, вытряхивает оттуда все и пихает только «Овода», в последний раз проверяя наличие желтой пасты на бумаге. Телефон, оставленный на зарядке часа полтора назад, недобросовестно отделяют от шнура и кладут в карман пушистой пижамной кофты в бело-розовую полоску. Такие же пушистые пижамные штаны обделяются вниманием, и Джисон, накидывая на плечи дутую куртку, которую Минхо яро ненавидит за ее короткую длину, вылетает из дома, предупредив маму о своем уходе. У него нет ни желания, ни времени переодеваться в нормальную одежду. Поздним вечером от погоды ничего хорошего ожидать не стоит, иначе разочарование будет колоссальных размеров, но Хан надеется, что настолько колючего мороза не будет. Скоро, наверное, и снег пойдет, а там и до новогодних праздников недолго. Он даже не думает о том, что собирается делать, когда добежит до старшего, скидывая все на волю случая, и честно пытается хоть немного успокоиться, но все тщетно. До дома Минхо идти не так уж и долго — минут тридцать от силы, — но Джисон слишком быстро бежит, поэтому уже скоро оказывается недалеко от своей цели. Темная опущенная голова с непривычно ссутулившейся спиной и поникшими широкими плечами, кажущиеся знакомыми, заставляют резко притормозить. Минхо. Вывод о том, что он идет с пакетом в руках со стороны магазина домой, приходит Джисону в голову сразу же. С еще сильнее трясущимися руками Хан подбегает к нему, хватая за предплечье и упираясь свободной рукой в колено. — Хан-и? У Минхо взгляд побитого щенка, голос дрожит, ресницы трепещут, а губы поджимаются. Джисон честно не понимает, почему Ли настолько переживает, если прекрасно знал о его влюбленности все это время. Хан уверен, что тот знал. Нет ничего, что у него получалось скрыть от Минхо. Тогда в чем причина? — Как долго ты бежал? Что ты здесь… — Хен. Только сейчас Джисон замечает, каким запыхавшимся он стоит от непрекращающегося бега. Зря он на физкультуру в университете ругался. — Возможно, если я сейчас открою рот, то буду нести несвязную бурду, потому что не думал до этого, что буду говорить и с чего мне начать, — выпрямляет Хан спину. — И вообще, я, наверное, сейчас немного не в самом своем адекватном состоянии, поэтому, пожалуйста, если ты не против, давай пойдем к тебе и обсудим все, когда я успокоюсь, ладно? Найдя прекрасный момент, чтобы остановить поток слов из своего рта, Джисон отнимает у старшего увесистый пакет с продуктами и хватает того после согласного кивка за руку, волоча к дому. Минхо выдыхает тяжело, крепче сжимая пальцами чужую ладонь, и пытается поспевать за взбудораженным Ханом. Потемнело сегодня рано, а благодаря полнолунию и огромному количеству звезд на небе достаточно светло. Людей на улицах мало: многие уже давным-давно вернулись домой, кто к семье, кто в пустую квартиру. В последние дни поразительно быстро холодает, но, к огромному счастью многих, уже не так ветрено. Минхо тихо просит зайти в излюбленную ими кофейню, и Джисону сначала кажется, что ему померещилось, но робко выжидающий взгляд Ли заставляет удостовериться в обратном. Хан всегда завидовал местоположению дома Минхо: и крупный универмаг в шаговой доступности, и парк недалеко, и любимая кофейня рядом, да и до университета ближе, чем от дома Джисона или Чанбина. Придверный колокольчик над головой звонко шумит, оповещая сотрудников о новых клиентах. В помещении оживленно; видимо, люди предпочитают дому уютное местечко недалеко от жилых комплексов для расслабления после буднего дня. Минхо придерживает дверь входящему внутрь Джисону, который осматривается вокруг. Странное ощущение. Они часто приходили в эту кофейню как лучшие друзья, но сегодня впервые посетили ее в статусе немного ином. — Какой десерт будешь? — негромко спрашивает Минхо, не оборачиваясь к Хану. Джисон кидает что-то вроде «без разницы» и улыбается сдержанно, когда Минхо заказывает его любимый небольшой чизкейк и холодный американо, а себе, как обычно, берет что-то новое, в этот раз марочино. До квартиры старшего они идут в тишине, иногда нарушаемой мимо проезжающими машинами и лаем собак, выведенных на прогулку. Резкое тепло в квартире врезается даже в нос, а такой контраст заставляет мурашек забегать по коже. На пороге их встречают два рыжих пушистика, а Дори, вероятно, где-то преспокойно спит. Джисон встает на корточки, чтобы погладить сначала Суни, а затем и Дуни, и поднимается на ноги, когда коты переключают внимание на своего хозяина. Хан наблюдает за тем, как Суни и Дуни поочередно трутся о ноги Минхо и удовлетворительно мяукают, когда добиваются нужного внимания. Ли чешет им за ушками, не торопясь снимать с себя верхнюю одежду, пока Джисон разувается, вешает куртку на вешалку и неспешно проходит вглубь кухни, разбирая пакет с продуктами. Минхо выглядит так, будто это он в гостях, причем впервые здесь находится, неуверенно переступая порог кухни и усаживаясь на стул, пока Джисон ставит чайник на плиту, продолжая рыться в продуктах и выкладывать их на нужные полки. Кофе они как-то удивительно быстро выпили еще по дороге до квартиры, и Хан подозревает, что дело в нервном состоянии обоих. Хотя он сам, похоже, еще кое-как держится на плаву соображающего разума, в то время как Минхо таковым не очень-то и выглядит. Дори спрыгивает с одного из стульев, пересаживаясь на колени Минхо, который проводит по серой шерсти подушечками пальцев, используя кота как антистресс. Повисшую в квартире тишину нарушает только шум закипающего чайника и шуршание пакета. Наконец разобрав последние продукты, Хан разливает по кружкам чай с мятой, перекладывая их со столешницы на деревянный стол: перед Минхо теперь стоит кружка с торчащими кошачьими ушками, перед Джисоном — с кроличьими. Хан когда-то купил их, ничем не оправдывая и ничего не объясняя. — Знаешь, — не выдерживает, в конце концов, Минхо, — я в курсе, что нравился тебе все это время, но… — Так и знал, — тихо проговаривает Джисон, замечая на себе впервые за этот вечер взгляд старшего. — Почему тогда ты так нервничал? — А, это, — тушуется Минхо. — Моя осведомленность ничего не меняет, когда ты мне тоже н-нравишься, поэтому… Вообще, я не собирался тебе говорить об этом, но однажды мы с Чанбином поговорили на эту тему, и после этого мысли о признании отказывались переселяться из моей головы куда-нибудь еще. Но даже так я был чертовски не уверен в правильности того, что собираюсь делать, — усмехается он нервно и теребит край своей кофты. — Одно дело, если я нравлюсь тебе, другое — желать взаимности. Вот насчет второго я и не был уверен. Я ведь не мог знать, что у тебя за мысли на этот счет, какие планы и как ты себя будешь чувствовать, если я дам тебе понять о взаимности, поэтому… — Ну ты и дурашка. Джисон смеется тихо, по-доброму, глядя в глаза Минхо, чей взор направлен на свои руки, а губы дрожаще поджаты. Он слишком уязвимый сейчас. Впервые настолько открытый и не пытающийся казаться безразличным. Джисон помнит, как пришлось тому поменяться полностью, перекроить свою личность целиком, потому что настоящий он не был в угоду никому: слишком радостный, слишком грустный, слишком спокойный, слишком взбудораженный, — им все казалось слишком. Запрет на эмоции убивал его изнутри с самого детства, тело не выдерживало заточения в себе стольких чувств, огромный их спектр и их силу. Когда он только-только подружился с Минхо, тот еще был более открытым на эмоции, чем сейчас, но уже тогда ощущалась тяжесть ноши, что ему приходилось таскать на своей спине. Только по одним рассказам Минхо о том, что он мог зарыдать из-за ограничений так, что не мог потом успокоиться несколько дней, смотря на пролетающую над головой птицу, говорит о многом. Одна проблема всегда идет в ногу с другой: синдром отличника, появившийся из-за слишком требовательных родителей, консервативно воспитанных на «не учишься — не живи», иначе хорошей работы и, как следствие, высокой зарплаты, сумевшей покрыть все расходы так, что и на достойную жизнь хватит, не видать. Постоянные попытки манипуляции с еще маленьким, несформированным ребенком, усиленный контроль над каждой его мыслью и шагом сделали свое дело, превратив Минхо в того, кем он является сейчас. Джисон до сих пор помнит, как однажды сказал ему о том, что хотел бы увидеть настоящие его чувства, эмоции, понять его мысли, увидеть истинное его лицо, а Минхо после этого чуть меньше недели будто витал в облаках. Так или иначе, но Минхо чересчур много о своем состоянии не рассказывал, оправдывая это тем, что не может говорить о таком из непривычки. Хан никогда не настаивал, только слушал внимательно всегда, когда речь заходила о чем-то близком к прошлому Минхо или к его мыслям на тот или иной счет. Пытался все в себя впитать, чтобы позже сложить пазл, проигрывая в голове все сказанные старшим слова. И вот сейчас, раздумывая и вспоминая о прошлом, Джисон может объяснить нервозность старшего: неважно, уверен ли Минхо во взаимности, ему в любом случае сложно говорить о своих чувствах, показывать их, проявлять. Возможно, он не знает, что должен с ними делать и как их использовать, как вести себя и что говорить. Это настолько же удивительно, насколько и мило: Ли Минхо, зрелый человек с развитым интеллектом, умными мыслями и соображающей головушкой на плечах, способный решить любые задачи, будь они математическими, финансовыми или житейскими, но совершенно ничего не мыслящий в любви. Он всегда учился всему самостоятельно, не умея просить о помощи, но любовь — та вещь, в осмыслении и понимании которой ему помощь нужна. И Джисон научит, раз это то самое, что он может сделать для Минхо. Хан несказанно рад тому, что он может отплатить за все годы искренней поддержки и помощи Ли хотя бы этим. Он постарается научить Минхо любить, потому что любить тоже нужно уметь. Это не что-то само собой разумеющееся, словно если полюбишь ты и тебя в ответ, то все у вас будет радужно, красиво, долго и счастливо. Чтобы «долго и счастливо», нужно выстраивать свои отношения и чувства обоим, а это следует уметь делать. Они будут учиться любви вместе. — Эй, — зовет нежно Джисон, — все будет в порядке, слышишь? Мы будем в порядке. И Минхо успокаивается, расслабляет плечи и перестает часто-часто моргать, избегая зрительного контакта. Сейчас он смотрит с облегчением и усталостью, накатившей после трех дней стресса и ожидания. Джисон встает из-за стола, подходит к старшему и прижимает того к себе ближе, вдыхая запах шампуня на макушке. Пахнет Джисоновым медовым. Хан улыбается, почти растрогавшись, и зарывается руками в чужие волосы, со всей имеющейся к этому человеку нежностью поглаживая кожу головы. Минхо мычит что-то неразборчивое и утыкается сильнее куда-то в ключицы. Он верит каждому Джисонову слову. Чай выпит, чизкейк почти съеден, Минхо успокоен, поэтому можно с легкой душой сесть за просмотр какой-то комедийной мелодрамы, которая оказалась на деле не столько смешной, сколько грустной. Смерть главных героев спустя полтора часа шуток, абсурдных ситуаций и романтики немного неожиданно сказывается на Ли: тот аж слезу пускает, будучи сегодня чересчур нестабильным. Джисон от неожиданности в первые секунды не знал, что делать, думая, что ему показалось: лампочки не были зажжены, свет исходил только из телевизора, поэтому Хан поначалу не доверял своему зрению, но едва слышный всхлип поставил все на свои места. — Нюни распускаешь? — сжимает в своих объятиях на диване крепче, позволяя чужим слезам впитаться в свою пушистую кофту, в которой уже откровенно жарко. — Правильно, иногда полезно. — Спать хочу, — бубнит Минхо, протирая влажный подбородок. — У меня глаза опухли до такой степени, что больше не открываются. Джисон смеется тихо, выключая телевизор и подталкивая Минхо в его комнату, чтобы лечь в мягкую и оккупированную котами кровать, над которой старший не так давно повесил лиану. Говорит, так уютнее, и вообще, природа — наше все. Забудем о том, что лиана искусственная. Хан переодевается в протянутые Минхо футболку и шорты, забираясь к нему под одеяло лицом к лицу, приобнимая с улыбкой на губах и утыкаясь задумчивым взглядом куда-то в яремную ямку. — Хен, можно тебя поцеловать? — Куда? — глупо спрашивает Минхо, хлопая своими огромными глазами. — Сюда, — тыкает между ключиц, будто ожидал заторможенности старшего. Минхо выгибает бровь и смеется удивленно. — В честь чего? — Ну хен, хватит дразниться, — дрыгает ногами Джисон, шлепая смеющегося Минхо по руке. — Да целуй уже, целуй. Кожа под прикосновением сухих горячих губ кажется еще более обжигающей, тонкой и подобной бархату. Касание было недолгим, длилось всего несколько секунд, но Джисон пораженно выдыхает: — О, — и на вопросительный взгляд продолжает: — Такая мягкая. Минхо щупает пальцами сначала свою, а затем и кожу Джисона около ключиц, и выглядит озадаченным. — У тебя такая же. — Себя не поцелуешь, — с важностью буддийского монаха отвечает Джисон, прижимая к себе подошедшего кота, который лег между парней. — Допустим, аргумент, — с той же серьезностью отвечает Минхо, подкладывая свою ладонь под чужую щеку по немой просьбе самого Хана. Тихое и крайне довольное мурлыканье лежащего под боком рыжего Суни колоссально успокаивает, а Дуни и Дори греют ноги поверх одеяла, распластавшись на другом конце кровати. — Хен? — Да? — Мы же теперь встречаемся? — А ты хочешь? — Хочу. — Тогда встречаемся. Джисон в очередной раз дрыгает ногами, но уже от радости, и пищит несвойственным ему голосом, что заставляет Минхо прыснуть в одеяло со смеха. — Риам будет рад. Минхо разражается смехом еще громче, легко толкая Джисона в бок. — Хен. — М? — Я люблю тебя. С недовольным бубнежом в недра собственной подушки Минхо произносит смущенное до красных пятен на шее «я тебя тоже люблю» и пинает наугад смеющегося парня. Своего парня. Очередная ночь с самым важным в жизни человеком в одной кровати с тремя котами, с искусственной лианой над головой и тихим мурлыканьем, с чужой ладонью под собственной щекой и шерстью, что так и норовит залезть в нос. Самая обычная и в то же время непохожая на остальные ночи. Самая спокойная и самая взбудораженная одновременно.