Ronsem

«Ронсем». Выведенные в ряд буквы заставляют Джисона опешить. Оцепеневший с головы до ног, он сидит на излюбленном диване, рядом распластались сонные коты, которых он знает с момента их рождения, а в нескольких метрах от него принимает душ самый дорогой в его жизни человек. А сейчас в его руках нож с псевдонимом убийцы, что картину немного меняет. Джисон вспоминает Минсока, его кожу под яремной ямкой, где он с ужасом разглядел проклятую подпись, слова Чанбина о том, что она была и на предыдущих жертвах, и новостную статью, где четко было прописано о такой же вырезанной надписи на теле отца Риама. Он моргает часто-часто, пытаясь сглотнуть застрявший в горле ком, и делает попытки сосредоточиться на звуках вокруг, на шуме телевизора, на кошачьем мурлыкании, потому как внезапно обнаруживает себя оглушенным от потрясения. Однако это не столько потрясение, сколько… — Хан-и? Джисон дергается от мягкого тона Минхо, который с круглыми от удивления глазами проводит заторможенно полотенцем по волосам, одетый в пижаму. Кажется, ком в горле только увеличивается. Взгляд Минхо метается между Ханом и входной дверью, после чего натыкается на предмет в руках младшего, а сам он ошеломленно открывает рот, опуская руки так, что полотенце сползает на пол. Дори подходит к хозяину, потираясь головой о ноги, и одиноко мяукает. У Джисона от этого сжимается сердце. Он замечает, как все тело Минхо пробирает мелкая дрожь, кулаки сжимаются до побелевших костяшек, а губы превращаются в тонкую полоску. Джисон кладет балисонг на стол перед собой так, чтобы вновь и вновь перечитывать вырезанные на нем буквы, и переводит взгляд на подрагивающие ресницы Минхо, который не отрывается от рассматривания ножа. — Люди разделились на два лагеря, — тихий голос Джисона звучит оглушающе для них обоих, но он продолжает: — Те, кто считает Ронсема героем, и те, кто зовет его грешником и дьяволом. Дори, не получая никакого к себе внимания от хозяина, запрыгивает на диван к другим котам, укладывая голову на колени Хана, а он неосознанно тянется к пушистой макушке своей рукой, мягко поглаживая между ушей, отчего кот громко мурлычет. — И что же думаешь ты? — сипло и разбито. Джисону хочется выйти в окно. Он ничего не думает. — Что ты и есть Ронсем, — называет Джисон то единственное, что ему пока довелось понять. Он словно в бескрайнем космосе без доступа к кислороду, земле под ногами и лучам светлого, теплого солнца над головой, совсем одинокий и потерявшийся. Да, теперь Хан может охарактеризовать свое состояние: он потерялся. И ему правда становится легче, когда он может назвать то, что чувствует, даже если оно отвратительно. — И что… что будет теперь? — слышит Джисон тихий лепет, на который медленно оборачивается. — Я не знаю, — отвечает он удрученно, совсем шепотом, что Минхо мог и не услышать. Ответ неверный. Но по тому, как Минхо опустил голову ниже, Хан понял, что он услышал все. А еще, видимо, принял для себя какое-то решение, медленно разворачиваясь на пятках. И он уже собирается делать шаг, как вдруг снова останавливается, подходит к спящим котам, гладит каждого всего раз, но на Джисона глаз не поднимает. Боится что-то в них увидеть? Хан до последнего не отрывает от его лица взгляда, ожидая, когда на него посмотрят, но все тщетно: Минхо поднимается на ноги, опираясь ладонями в диван, и направляется в сторону кухни. Джисон подозревает, что тот собирается заварить им чай, потому что ему всегда легче думается за чашечкой чего-то горячего. Он не против: ему бы хоть пару минут на то, чтобы осознать свое нынешнее положение и всю ситуацию в целом, иначе он рискует свихнуться. Когда Минхо приближается к двери, на мгновение тормозя, Джисон слышит из его уст что-то невнятное, неразборчивое, но переспросить не успевает, поскольку тот быстро выходит. В груди опять что-то противно и крайне настырно ковыряется, будто он в очередной раз упустил какую-то важную деталь, не успев ухватиться хотя бы за хвост. Его начинает раздражать, что он ничего не может понять, а в жизни появилось слишком много неопределенностей, выбивающих из колеи. Даже сейчас все мысли собрались в какую-то кашу, угрожая уничтожить его мозг к чертям, а сам Джисон действительно никак не может собраться. Он в пустоте, ничего путного думать не получается, разве что пытаться поймать хоть какую-то мысль и продолжить ее развивать. Но и это тщетно. Свистящий спустя довольно продолжительное время чайник — как успел заметить Хан, прошло около десяти или пятнадцати минут, как Минхо ушел на кухню, — возвращает задумавшегося Джисона в сознание. Свист по какой-то причине не прекращается, поэтому он аккуратно убирает голову Дори со своего бедра и встает, собираясь устранить источник шума. Хан почему-то с осторожностью приоткрывает дверь, замечая спину опустившего голову Минхо, и переводит взгляд на чайник, от которого исходят клубы пара. Ли опирается одной рукой на столешницу всего в полуметре от него, а другой прикрывает ухо, но выключать плиту не спешит. Джисон настораживается. — Минхо-хен? — зовет он достаточно громко, чтобы тот его услышал сквозь шум, и поворачивает ручку плиты. — Ты чего? Хан дотрагивается до чужого плеча, отчего Минхо резко дергается, пугая его подобной реакцией. Буквально на Джисоновых глазах его пробирают судороги, в особенности сильно заметен спазм лицевых мышц. Минхо невероятно сильно дергается, а то, что творится с его лицом, ввергает Хана в ступор. Он в ужасе. Джисон немедленно достает телефон с кармана своих брюк и лихорадочно дрожащими пальцами набирает номер скорой помощи. Он не в курсе, что происходит, но ему еще никогда в жизни не было так страшно. Когда на звонок отвечают, Минхо сползает на пол, все еще трясущийся и словно каменный, а Хан присаживается рядом с ним, поглаживая по спине. Он с трудом называет адрес и описывает симптомы, а после замечает валяющуюся под чужими ногами баночку, этикетку которой с ужасом читает вслух: — Стрихнин… Он не медик, но видео с лабораторной лягушкой, на которой испытывали этот яд, Джисон запомнит на всю жизнь. Он не помнит причины, но его одногруппнику (тире местному клоуну) пришла замечательная идея отправить видео без названия в их группу, а Джисон до последнего не понимал, что на нем происходит, пока не прочитал сообщения выше этого самого видео. Подобного рода информация часто отправлялась им тем самым одногруппником, поэтому ничего удивительного нет. И сейчас этот сильнейший яд внутри Минхо. Не такой популярный, как цианид, но конкуренцию составить явно сможет. Джисон почти кричит от безнадежности. Он не знает, что делать, когда Минхо полностью валится на пол, кроме того, чтобы подложить под его голову свои колени. Он не уверен, можно ли промывать желудок, но даже так подобной возможности нет, потому что у Ли слишком сильные судороги, можно сделать только хуже. Его знания об этом яде ограничиваются тем, что отравленный слишком восприимчив ко всем раздражителям, поэтому старается не шмыгать слишком громко, когда замечает, что уже вовсю рыдает, а крупные капли текут по лицу и приземляются прямо на футболку Минхо. Рот Джисона в ужасе раскрывается еще шире, а сам он издает задушенные звуки, когда на лице Минхо появляется сардоническая улыбка, заставляющая кровь застыть в жилах. Спина его неестественно выгибается, ноги вытягиваются, а извилистые вены на руках с каждой секундой виднеются все четче. — Хватит… — тихо скулит Джисон. — Пожалуйста, не смотри на меня так… И Минхо прикрывает широко раскрытые глаза, зловещая улыбка медленно сползает с его лица, а тело обмякает. Челюсти больше не сжимаются так сильно, а спина расслабляется. Джисон уже жалеет о том, что секундами ранее вырвалось из его уст. — Э-эй, стой, хен, — панически шепчет он, — ты чего глаза закрыл? Нет, прости, лучше смотри на меня дальше, только не умирай, л-ладно? Ты ведь слышишь меня? Посмотри на меня, прошу тебя, хен… С каждым словом его голос повышается, как он вдруг вспоминает, что так делать нельзя, и снова переходит на шепот: — Открой глаза, пожалуйста, хватит уже мучить нас обоих, — и наклоняет голову так, что она почти касается чужой груди, где бешено колотится сердце. Джисон прижимает руку ко рту, чтобы не зарыдать слишком громко, когда Минхо действительно открывает глаза. Это был приступ судорог, длящийся всего минуту. Самая кошмарная минута в жизни Джисона. Неизвестно, сколько подобных припадков Минхо сможет перенести, во время которых Хану придется просто оставаться сторонним наблюдателем. Он опять не может ни на что повлиять. И если раньше беспомощность в нем периодически вызывала гнев, то сейчас он ощущает исключительно нечеловеческий страх. Все тело против воли слабеет, дыхание сбивается, в горле настойчиво заседает ком, а конечности словно холодеют. Воздуха катастрофически не хватает, а всхлипы только захламляют кислороду путь до легких. Джисон касается до открытого лба Минхо слишком невесомо, боясь принести хоть малейший дискомфорт, и поправляет трясущимися пальцами мягкие волосы. Полузакрытые веки Минхо подрагивают, а губы, из которых вырываются судорожные вздохи, немного приоткрыты. На мгновение он хмурится, отводя взгляд от Джисона куда-то к потолку, и произносит разбитое: — П-прости. Джисон знает, что еще многое должен услышать; злится, ропщет и ничего не понимает. Ему нужно разузнать обо всем, начиная с балисонга, заканчивая тем, что он, черт его дери, сейчас творит. Неужели все настолько плохо? Почему вместо привычного «поговорить» Минхо выбирает именно это? На кой он вообще молчал до последнего о том, что с ним происходит, если прекрасно должен был знать, что может рассказать Хану абсолютно обо всем? Насколько ему было страшно, что все должно закончиться именно так? Мысли вертятся, выстраиваясь в убийственный смерч, что без особого труда разрушает все на своем пути ровно так же, как и рушится сейчас мир Джисона, который с замиранием сердца считает секунды до прибытия скорой помощи. Щеки розовеют от постоянного вытирания с них слез, а глаза щиплет от нескончаемых рыданий. Телефон валяется где-то в стороне, и Джисон тянется за ним, чтобы не забыть взять с собой в больницу, где он и сообщит обо всем Чанбину и остальным. Хан не будет звонить его родителям. Он просто не сможет. Внезапно он осекается, вспоминая про лежащий в гостиной балисонг, и спешит пихнуть его себе в карман, сразу же возвращаясь к Минхо. Спустя, кажется, целую вечность в незапертую квартиру врываются врачи, и с этого момента Джисон ничего не помнит. Как это обычно бывает в ситуациях, вызывающих огромное количество стресса, его память в этот промежуток времени ровным счетом пуста. За что ему удается ухватиться, пока они направляются в больницу, а над Минхо активно орудуют люди в белых халатах, — отголоски мыслей. Пока что это его единственное спасение и далеко не единственная боль. Волна страха вновь накрывает его, когда он замечает легкие спазмы, в очередной раз охватывающие лицо Минхо. Хан вспоминает про телефон, торчащий из кармана куртки, куда он успел его переложить, и проводит пальцем по экрану, нажимая на иконку мессенджера. Палец застывает над таким знакомым «не отвечать», а зубы неслабо зажимают между собой и без того обкусанную губу. Если ему сложно написать о произошедшем Чанбину, что он вообще промямлит родителям Минхо? Они имеют полное право знать, что происходит с их сыном, но Джисон плевать хотел на их права, когда те вели себя так же с Минхо, выращивая из него прирученного домашнего питомца, которому позволено гавкать только по команде. Почему родители так часто оказываются самыми мучительными истязателями для своих родных детей, мановением руки и кратким выдохом ломая их жизни? Клетка с ржавыми прутьями, направляющими свои острые концы прямо в трепещущее сердце. Вот, где был заточен Минхо всю свою жизнь, пока не повезло жить одному. Даже представить страшно, сколько насквозь проделанных дыр остаются незажившими в его душе. По этой причине он всегда так хорошо понимал терзания Джисона и предлагал жить вместе; понимал, что так будет лучше всем. А Джисон… просто дурак. Весь в трещинах, разваливающийся, держащийся на честном слове и заботе Минхо, которая окружала его столько лет, отсрочивая мысли об окончании мучений, да еще и внося в его скудную жизнь такие краски, которых Хану видеть никогда не доводилось. Словно дальтонику вылечили зрение, а его мир вроде плавно, но так скоро перетек во что-то яркое, вспышками просачивающееся сквозь серые кляксы. Именно Минхо довел до его разума утверждения о том, что в мире полно оттенков, что ты сам в праве красить все вокруг собственной кистью, будь она нейлоновой или колонковой. Потому что никто не имеет ни малейшего права запрещать распоряжаться своей жизнью так, как хочется, и каждый должен это знать. Неважно, что кто-то твердил об обратном. Это не их жизнь. Все же набираясь сил, Джисон жмет на отправку сообщения, сжимая телефон в руках, чтобы уменьшить их дрожь, и смотрит на кукольно бледное лицо Минхо. Неживое, до боли напряженное, оно словно с каждой секундой синеет, победно вселяя в Джисона очередную партию тревоги. Он вспоминает все приемы для срочного успокоения, которые только знает, яростно вдыхая и выдыхая пропитавшийся медикаментами и спиртом воздух, который только сильнее заставляет нервничать, напоминая, где он сейчас находится и что вокруг происходит. Чанбин звонит, когда Джисон уже находится у закрытой двери с сокрушительным «не входить». Отрывки того, что происходило до этого момента, предстают в его памяти: распахнувшиеся задние двери машины, шумящие носилки, широко разинутые рты фельдшеров, кричащих отойти с дороги, а последнее — табличка с номером реанимационного отделения. Ему никогда не нравились больницы: белые, бездыханные стены, одни и те же нагнетающие запахи, рыдающие люди, снующие туда-сюда больные. А сейчас в нескольких метрах от него борется за жизнь тот, ради которого Хан готов отдать свою. Но он опять ничего не может. Джисон хотя бы надеется, что Минхо старается. — Если это не так, — шепчет он в пустоту, с силой хватаясь за волосы, — я самолично тебя отпинаю на том свете, так и знай. Откровенно непонятно, почему стены у реанимационной нетронутые. Хан бы с удовольствием расцарапал все, чтобы заняться хоть чем-то, кроме попыток провести генеральную уборку в своем гремящем сознании. Никогда еще Джисон не думал, что будет так сильно рад появлению в его поле зрения Чанбина, который сейчас как маяк в бескрайнем океане, охваченным мглой. Он подбегает быстро, растерянно, и пытается отдышаться, упираясь в колени. — Что… твою ж… — сглатывает Чанбин, морщась от неприятного жжения в горле, — случилось? Что, черт возьми, произошло? Он почти рычит, сверкая глазами, а Хан и слова из себя выдавить не может. Нижняя губа дрожит еще сильнее, а слезы текут с новой силой, когда досадно выдохнувший Чанбин садится на колени перед ним, ссутулившемся на стуле, и грубо притягивает для объятий. Джисон плачет навзрыд, судорожно пытаясь прикрыть рот, чтобы не быть таким громким, но все оказывается безуспешным, когда он чувствует в волосах пальцы Феликса, поглаживающие мягко, а на колене — руку Чонина, слабо его сжимающего. Насколько быстро бежал Чанбин, что остальные пришли только сейчас? — Не знаю, — гудит в чужое плечо Джисон, — вообще ничего не знаю… Феликс с Чонином усаживаются по обе стороны, а Чанбин так и остается сидеть перед ним, хватая его кисть в свою ладонь и легко проводя по ней, будто массируя. У Джисона ледяные руки, горячее лицо и болезненно красные глаза, и всем понятно, что он точно заболеет, но ему совершенно нет до этого дела. Не сейчас. На дворе уже поздний вечер, город давно погрузился в темноту, прячась за черной полупрозрачной вуалью, пропускающей лишь свет луны, а гул суетливых санитаров в больнице совсем не утихает. Тишина и редкие перешептывания все так же давят на Джисона, но он продолжает молчать: нет сил даже на моргание. Время превращается в какое-то неясное месиво, то густое, то жидкое, а голова идет сотым кругом, намереваясь и вовсе отвалиться. Джисон потерялся в секундах и растворился в мыслях, которые ничего понятного из себя не представляют — просто бак с мусором, непригодным для рассортировки. Он шмыгает громко носом, сразу после чего двери отделения распахиваются, а за ними появляется с осунувшимся лицом врач, неспешно поднимая свои усталые глаза и направляя взор сквозь линзы очков прямо на вскочивших на ноги ребят. Джисон не поднимается. Ему слишком страшно. — Как… все прошло? — запинается Чанбин, преграждая врачу путь и нервно приглаживая свои джинсы потными руками. Сразу ему не отвечают, вздыхая словно целый час, а на деле всего несколько секунд, но затем хриплый голос режет их слух: — Острое отравление стрихнином, принятая доза была… довольно большой, — трет врач тыльной стороной ладони морщинистый лоб. — Все необходимое мы сделали, сейчас пациент подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, терапия будет продолжаться и дальше… — Что насчет… — перебивает врача Чонин, теряя терпение. — Какие прогнозы? — Врать не буду, ничего обещать не могу, — звучит как приговор. — Вероятность того, что он очнется, есть, но небольшая. Все зависит от времени, проведенного в коме: если в течение первых четырех недель пациент не придет в сознание, будет диагностирована хроническая кома. Джисону хочется пройти через эту злополучную дверь, отделяющую его с Минхо, и не отходить от него ни на шаг, но все, что он может сейчас делать, это загнанно скулить и рвать на себе волосы, оттряхивая застрявшие между пальцев на пол. Почему он постоянно не в силах что-либо сделать? — Но надежда есть всегда, — прерывает мужчина минутное молчание, заполняющееся разве что крайне сдержанными стуками кулаков Чанбина о противоположную стену и шумным, сбивчивым дыханием Джисона. — Вы все его друзья, верно? — Д-да, — отвечает тихо Феликс. — В таком случае вам нужно разрешение его близких родственников на посещение, иначе попасть к нему не получится. Я хотел сказать, — голос смягчается, привлекая к себе всеобщее внимание, — что вам лучше часто и много с ним разговаривать. Рассказывать что-то хорошее или обыденное, держать его за руку и все прочее. Ему так станет легче. Очень многое зависит от желания или нежелания самого пациента жить. И уходит, стягивая с головы белоснежную медицинскую шапочку и сминая ее в больших ладонях. Звонить родителям вызывается Чанбин, нервно скребя ногтями шею, пока остальные пытаются переварить информацию. «Небольшой, — отдает эхом в голове Хана, — шанс небольшой». Он уничтожил вселенную в прошлой жизни? — Врач сказал, — тихо прерывает штурм в его голове Чонин, осторожно проводящий по спине ладонью, — что надежда точно есть. Слышал ведь, да? Много зависит от желания самого Минхо… — Это гребаная попытка самоубийства, — шипит сквозь зубы Джисон, еле сдерживая новый приступ слез и пытаясь усмирить трясучку во всем теле. — О каком желании вообще идет речь? Если бы у него была хоть малейшая готовность не оборачивать все именно таким образом, принятая доза не была бы «довольно большой», как сказал врач. Или все дело в моменте? Может, это было мгновенным порывом, а не взвешенным решением? Какова вероятность того, что Минхо и об этом размышлял всю ту неделю? Того, что он выстраивал разные варианты сценариев, зависящие от определенных причин. — Что… последнее он сказал тебе? — теребит Феликс подол торчащей из-под куртки кофты. Джисон задумывается. Какой из сценариев в таком случае обратился в явь? Какова была причина? Слова… Хан не двигался с дивана, да и не дышал почти, поэтому действия можно отмести. Единственное, что они делали — разговаривали, и то совсем немного. Что Хан успел сказать или не сказать? Что вообще происходило? Из-за бурной встряски он совершенно все позабыл. Он знает это чувство: ты сдаешь самый важный и сложный экзамен, выступаешь перед преподавателем или комиссией, а когда выходишь из кабинета, уже ничего не помнишь. А теперь это нужно умножить на бесконечность. Вот настолько он теряется в произошедшем. Хмурясь, Джисон отчаянно пытается вспомнить все, что произошло сегодняшним днем с того самого момента, как он зашел в квартиру Минхо. Он налил воду Дори, сел на диван к остальным котам, дожидаясь, когда старший выйдет из душа, повертел в руках чашку, заметил мешочек, достал оттуда балисонг… Что было дальше? Потом вышел с полотенцем очень растерянный Минхо… Попятился назад, когда заметил нож в руках Джисона, а затем… О, точно, он начал говорить. Что за чушь он нес? Имеет ли он право вообще говорить друзьям о том, что ему довелось увидеть под кофейным столиком Минхо? Никто ведь ему не объяснялся, он ничего утверждать не может. Хочет ли он говорить об этом? Нет. — Хен спросил тогда, что будет дальше, — бормочет он себе под нос, когда Чанбин возвращается с кофе из автомата в руках. — А что должно быть дальше? — встревоженно ерзает на стуле Чонин. Но Джисон до сих пор не знает ответа на этот вопрос. Если его спросить, как он хочет, чтобы было, он ответит, что кроме долго и счастливо ему ничего не надо. Долго и несчастливо он уже прожил, так почему, как он нагрешил, что все оборачивается вот в это? Почему Минхо страдал настолько, что не смог перешагнуть через высокую ступень, а добровольно упал в пропасть? Неосознанно он тянется к мешочку в заднем кармане джинсов, доставая его ледяными пальцами, и сжимает в руках. — Что это? — спрашивает Чанбин, кивая на синий бархат в руках Джисона. Нет, он ничего не скажет. — Неважно, — и кладет его обратно, сжимая губы в тонкую полоску. Он не позволит никому узнать о том, о чем Минхо не хотел говорить. Хотя бы здесь нужно не напортачить.

***

«Прости». Шутки ли это разума? «Прости». Или извинения действительно были последними, что слетело с губ Минхо перед тем, как он вышел из гостиной? Раньше имели место ситуации, когда Джисон мог себя корить за те или иные проступки, за личные качества или характер, но сетование это было совсем незначительным, длящимся всего ничего. Есть много причин, по которым Джисон стал себя ненавидеть. Упущенный шанс, каким бы он ни был, — несомненно, явление печальное, а вот просочившаяся сквозь пальцы и испаряющаяся на глазах возможность на жизнь и счастливое ее проживание — дело совсем другое. То ли причина в нехватке терпения, то ли в боязни того, что Минхо что-то нехорошее удумал с собой сделать, но что-то Джисона потянуло сходить к нему тем днем. Какова ирония. Хотел поддержать, помочь, спасти в конце концов, а сам и стал причиной попытки самоубийства с еще неизвестным исходом. Джисон почти уверен, что во всем произошедшем виноват именно он. Зачем он вообще пришел? Минхо ведь ясно написал, чтобы ему дали немного времени, подчеркнул, что рядом с Ханом ему будет куда сложнее сосредоточиться и прийти к какому-то решению, о котором он так ничего и не рассказал, молча уходя. Джисон должен был выполнить его просьбу и просто дождаться, но он поступился желаниями Минхо и потакал своим, из-за чего все это и произошло. Каковы последние слова, сказанные Ханом? Что он не знает, как быть дальше? Это было правдой, потому что с ходу сообразить, что делать, невозможно. Нельзя просто взять и принять взвешенное решение за секунду. Поэтому да, это был честный ответ, но вот, куда он привел. Вот, что сделал после него Минхо. Какие выводы пришли в его голову после ответа Джисона, что единственным выходом он нашел именно самоубийство? Ему всегда было интересно копаться в человеческих головах, и у него неплохо это получалось, но сейчас он понятия не имеет, что происходило с Минхо все это время. Какое вообще время? Сколько он находился в подобном состоянии? Лишь прошедшую неделю, месяцы или целые годы? Джисону вешаться хочется от того количества неопределенности и непонимания, что навалились на него разом, но он не может позволить себе дать слабину и заниматься только тем, что ненавидеть себя сейчас, когда он нужен Минхо. Если бы не письмо старшего, Хан совершенно точно был бы уверен, что ему и близко к Минхо подходить нельзя, поскольку тот не пожелал бы его видеть, но сейчас он понимает, что просто обязан не отходить от его кровати. Разрешение на посещение от родителей он получил, поэтому уже с сегодняшнего дня может приходить к Минхо. К слову, эти самые родители пришли только сейчас, спустя почти день. Дорога от их дома до больницы вряд ли занимает больше полутора часов, но эти люди умудрились приехать ранним вечером следующего дня, когда их сын в тяжелом состоянии лежит под нескончаемыми капельницами. Всю ночь он не сомкнул глаз, ожидая, когда родители Ли соизволят появиться, чтобы получить разрешение на посещение. Но те, кажется, бессовестно сладко спали, зная, что их сын у бездонной пропасти над смертью. Как они вообще после этого могут называть себя родителями? Джисон немногое знает об их отношениях с сыном, поскольку Минхо не очень любил об этом говорить, а Хан, чувствуя это, ничего не спрашивал. Но он в курсе, что ничего, кроме радости, Минхо не испытывал, когда наконец-то остался жить один. Максимум, что ему известно, — с матерью у него были отношения хорошие до поры до времени. Приблизительно в классах старшей школы они словно охладели, а Минхо все меньше тащил к себе Джисона, если кто-то был дома. Он в состоянии понять, что и у Минхо в конце концов понимание несправедливого к себе отношения появилось, просачиваясь так, дабы не разводить ни с кем ссор, но все уж точно знали: последствия будут. Каким бы Минхо терпеливым ни был, но отстаивать свои границы хочется всем. Даже если это неэффективно. Но чего Джисон не понимает до сих пор, так этого того, почему эти люди со стольким пренебрежением входят в палату к своему сыну, отравившемуся крайне сильным ядом. Они настолько его за человека не считают? Хоть бы попытались сделать вид, что им горестно. Джисон даже с натяжкой не может все спихнуть на твердость характера и умение контролировать эмоции. Кто вообще будет держать себя в руках, когда его ребенок в любой момент может умереть? Но он не должен тратить силы и энергию на то, чтобы злиться на них. Это сейчас не имеет никакого значения. Если Хан хоть как-то насолит им, ему в любой момент могут перекрыть доступ к посещению, а это последнее, чего он хотел бы сейчас. Однако сидящий рядом Чанбин, который так же не отходит от одиночной палаты со вчерашнего дня, на злость совершенно не скупится, даже не пытаясь всю ту написанную на его лице неприязнь от них скрыть. Со прекрасно посвящен в историю Минхо, хоть и понимает, сколько недомолвок и загадок еще в себе таит его друг, словно стараясь проглотить горькую пилюлю без помощи такой нужной воды. Джисон бы навечно стал водой, если бы это хоть как-то помогло. Когда они вдвоем возвращаются к приоткрытой палате с купленными только что бутылками воды, Хан никак не ожидает услышать то, что его повергнет в шок. — Какая досада, — звучит едва уловимый мужской голос. — Зря я растил ребенка, который нашу заботу совершенно не ценит. Вот, как твой сын отплатил, смотри внимательно. Ноги сами собой ведут его к белой пластиковой двери; кровь бурлит во всем теле, а сердце бешено колотится, пытаясь угнаться за нарастающей агрессией. Глаза широко распахнуты, руки сжаты в кулаки до впивающихся в кожу ногтей, а пальцы почти достают до ручки двери, чтобы открыть ее полностью, но заметивший гнев друга Чанбин вовремя их перехватывает. — Доступ, — шепчет он, сжимая кисть сильнее, когда тот порывается ее выдернуть. — Они лишат тебя доступа. С мученическим мычанием Джисон плюхается на стул у палаты, зарываясь носом в ладони. — Как? — гудит он. — Как они могут говорить ему такое? Феликс с Чонином ушли еще глубокой ночью, и Джисон безмерно благодарен оставшемуся Чанбину, который чуть ли не с пеной у рта утверждал, что не уйдет отсюда, пока не отругает Минхо лично. Со вздыхает, закусывая губу, и оставляет тишину нескольких минут нетронутой. — Однажды я случайно узнал, — начинает он, — что все эти три года Минхо сам себя обеспечивает. С поднятыми в удивлении глазами Джисон пялится на почти изнеженное лицо напротив, взглядом прося продолжить. — Совсем недавно. Хотел как-то приукрасить свою комнату в загородном доме и прикупить картину, а после наткнулся на автора, чья подпись очень сильно напоминала Минхо. Я пришел к нему тогда и сквозь все отнекивания узнал, что он действительно рисует, — улыбается он. — И тебя… У него много твоих написанных и нарисованных портретов. Очень много. Это был лучший способ успокоить Джисона. Чанбин справился на отлично. — Подожди, что… Почему он никогда не говорил об этом? В конце концов, — тушуется Хан, — я так часто бываю у него. Я буквально знаю каждый уголок его дома, но никогда не видел никаких красок, холстов или бумаги. — А у него отдельный отсек для них есть в шкафу, — откидывается Чанбин спиной на стенку. — Да и редко он пользуется ими. Больше сидит с графическим планшетом, который тоже держит в том отсеке. Не спрашивай, я понятия не имею, почему он умалчивает об этом. Я пытался узнать, но он просто выпер меня из дома. Краснощекий еще был, первый раз его таким видел. Что еще нового Джисону предстоит о нем узнать? — Не хотел еще мой заказ выполнять, — бурчит Чанбин, — но я его заставил. — И… как? — Еще не закончил, — запинается он, резво вставая на ноги. — Да куда он денется? Пока мою картину не закончит, пусть даже не мечтает на тот свет отправляться. Нашелся мне тут мошенник. Предоплату-то я уже совершил! Хотя он вообще бесплатно собирался все сделать… Не суть! Джисон слабо улыбается, опуская плечи, и задумывается. Его портреты? Минхо правда обладает подобным навыком и ни разу не говорил об этом? Он видел старшего рисующим не позже средней школы. Минхо орудовал карандашами да ручками и на уроках, и на прогулках, заканчивая очередные блокноты и тетради. Даже сейчас некоторые его конспекты лекций украшены небольшими иллюстрациями, но на этом все. Сможет ли он побыть хоть раз для него живой моделью? Родители Минхо спустя время показываются из-за двери, громко ею хлопая, и подходят к начинающему вновь закипать Хану. «Нельзя шуметь, ему это навредит», — вспоминает он слова медсестры, присматривающей за Минхо, и сжимает губы в тонкую полоску, глядя на двух людей перед ним из-под челки. — Мы закончили, вы можете заходить, — начинает женщина первой, обхватывая свои плечи руками. — Позаботьтесь о нем. — Я-то позабочусь, можете не переживать, — почти шипит Джисон в ответ, кривя улыбку. — Надеемся на вас, — режет слух грубый мужской голос, — нам нелегко будет приезжать из города в город каждый день. Лучше бы вы вообще не приезжали. Они не пробыли в палате и пятнадцати минут. Что вообще с ними происходит? Джисон откровенно зол и в растерянности: он был уверен, что в семье Ли куда лучше обстановка, нежели в его собственной. Да, безусловно, он был в курсе того, что и у Минхо могли быть конфликты и несостыковки в общении с родителями, но чтобы настолько? Говорить собственному сыну, находящемуся в коме, что растить его было ошибкой? И почему Минхо совершенно ничего его беспокоящее не рассказывал, просто проглатывая и пытаясь переварить все в одиночку? Джисон может сделать вывод и обозначить причиной то самое воспитание Минхо, в ходе которого все его эмоции блокировали, запрещали хоть какое-то проявление воодушевленности, из-за чего он сильно закрылся в себе. Он знает, что родители его чересчур люди строгие, в некоторой степени властные, требующие всего да побольше от своего сына и словно выращивающие из него сверхчеловека, мастеря какого-то робота, готового выполнять все их приказы и прихоти. Однако даже при таких условиях Минхо всегда находил общий язык с ними, имея неконфликтную натуру, но в конце концов, видимо, чувство несправедливого отношения к себе взяло верх. Джисон предполагает, что он просто высказал тем все, что думает, в максимально непринужденной своей манере, просто чтобы дать знать, что с ним так поступать впредь не стоит. Учитывая его характер, все было бы именно так. Но они, кажется, подобную своевольность не оценили. — Иди один, я зайду после тебя. Джисон оборачивается на мягкий голос Чанбина и взглядом благодарит. Хан понимает, что ему тоже не терпится навестить Минхо и отругать за все проделанное, а после хныкать и извиняться за то, что когда-то стащил у него еду из-под носа. Джисон морально готовился перешагнуть порог злосчастной палаты все эти нескончаемые часы, тем не менее сейчас стоит как вкопанный перед дверью, сжимая с силой ручку. — Топай уже, принцесса, — подталкивает его Чанбин, тихонько закрывая за ним дверь. В палате зашторены окна, чтобы меньше было раздражителей для пациента, а в воздухе витает запах медикаментов куда более сильный, чем в коридоре. Капельница неприятно возвышается с одной стороны над Минхо, а сам он… бледный, неподвижный и словно безжизненный. Джисон хочет ударить себя за такое сравнение. На его лице маска с выходящей трубкой, прикрепленной к какому-то прибору, и Джисон вспоминает — аппарат искусственной вентиляции легких. «Дыхательная недостаточность, мышечные спазмы и все последующее. Ввели транквилизаторы. Аспирационной пневмо…» Дальше Джисон не слушал, но проговоренные врачом слова настойчиво повторяются в его голове. Он подходит ближе к кровати, где лежит Минхо под мягким белоснежным одеялом. Вроде так близко, но в то же время настолько далеко; вроде рукой подать, но все равно не дотянуться. — Привет, — еле слышно произносит Хан, прочищая горло. — Ты… надеюсь, ничего не слышал до этого момента. Он вглядывается в длинные темные ресницы, которые совершенно не подрагивают так, как делали это раньше. В палате минимум освещения, но Джисон прекрасно может разглядеть рельеф кожи Минхо и маленькие, едва заметные шрамы, оставленные пугливым Суни, когда его только приютили. Губы бледные, почти синие, а руки кажутся ледяными. — Холодные, — заключает Джисон, когда боязливо дотрагивается до тыльной стороны правой, но все равно сжимает ее в своих ладонях, и дрожащим голосом продолжает: — Я буду приходить каждый вечер, ладно? С тобой запрещают долго сидеть, но я буду использовать время по максимуму. Надеюсь, ты не против. Чувство вины заставляет ком в горле с каждой долей секунды только увеличиваться, а губы предательски сжимаются. Он не хочет плакать перед Минхо. Не сейчас, когда он должен говорить о чем-то хорошем. Но, к его великому разочарованию, единственное, что он может сделать, — свалиться со стула на колени, схватить чужую ладонь обеими руками, зарыться в нее носом и изредка расцеловывать кожу, стараясь не захлебнуться в собственных слезах. Первый и последний раз. Джисон больше не позволит себе проливать слезы перед Минхо. Проходит, наверное, около часа, прежде чем он, обмякший и обессиленный, поднимается на ноги и долго прощается с Минхо, обещая обязательно завтра вернуться и поговорить с ним. Чанбин поддерживающе похлопывает его по плечу, когда он выходит из палаты с красными глазами и шмыгающим носом, и проходит вглубь, закрывая за собой дверь. На удивление Джисона Чанбин не проводит около Минхо много времени, ограничиваясь, как Хан и ожидал, нытьем и последующим потоком извинений. Со выходит с опечаленно-сердитой гримасой и слезами в уголках глаз и недовольно тянет за собой Джисона, сетуя на то, как они вообще смогли себе позволить плакаться человеку в коме. Они оба ничего путного не ели со вчерашнего дня, не мылись, не спали, и Хану было бы нехорошо от этой информации, если бы сейчас она имела хоть какой-то вес. Но он откровенно был готов приклеиться к стенам больницы, лишь бы не отходить от Минхо далеко и надолго, но настойчивый Чанбин пинками отправляет его домой, а сам отправляется в свой, чтобы привести себя в порядок до прихода Феликса. — Это будет отличной возможностью прийти в себя, — говорит ему Бин перед тем, как закрыть входную дверь с другой от квартиры стороны перед Джисоновым носом. Хан согласен, но совершенно не уверен, что поспать этой ночью удастся. Он не знал, что ему может быть настолько страшно без присутствия или хоть какой-то элементарной связи с Минхо, даже если Джисон находится в собственном доме.