***
Когда Джисон доверился надписи на обертке о том, что ароматические свечи обязательно заставят расслабиться и отдаться прекрасному чувству блаженства разума, он, вероятно, был полным кретином. То ли свеча бракованная, то ли ему нужно было тщательнее выбирать, однако ароматической ее назвать язык не повернется. Но зато вид потрясающий: полуосвещенная комната Минхо, которую он удосужился прибрать, валяющийся Суни на свежих простынях — наволочки с пропитанным запахом старшего он менять не решился, — аккуратно разложенные тетради, какие-то схемки на бумаге для заметок, приклеенной над столом, и горящая свеча в прозрачном подсвечнике. Пахнуть она, к слову, должна была жасмином. На столе перед задумчивым Джисоном одиноко лежит совершенно чистый лист бумаги, а между пальцев вертится черная ручка, время от времени бьющая по его губе в такт доносящейся откуда-то с улицы музыки. Новый год как-никак, но отчасти странно, что люди не дожидаются даже позднего вечера, чтобы запускать фейерверки, а делают это уже сейчас. У него осталось не так много времени, чтобы закончить с написанием письма для Минхо и отправиться в больницу, поскольку такси на установленное время он заказал заранее: слишком уж у них высокая нагрузка в такой-то день. Несколько предложений Хан уже вписал в лист, но собраться с мыслями оказалось сложнее, чем он себе представлял. В основном из-за того, что написать хочется многое, все и сразу, но структурировать информацию тоже нужно, поэтому он старается сначала усмирить бурю в голове и только после этого продолжить писать. В голове крутятся беспорядочные мысли, мешающие сосредоточиться на письме, из-за чего Джисон зарывается руками в волосы, разлохмачивая их, и вспоминает о шкафе Минхо, в котором хранится целый клад с результатами его творчества. Лезть туда, конечно же, он не собирается, но интересно до жути. Что ж, он уже сказал Минхо, что ждет не дождется, когда тот сам все покажет и расскажет. Самое сложное — начать, Джисон это прекрасно понимает, поэтому сперва всего лишь касается кончиком ручки до листа, выводит небольшой хвостик, и дальше буквы сами выстраиваются в слова, а те — в предложения. Черканье ручки по бумаге да тихое мурлыканье Суни где-то сбоку — единственные источники шума, не считая возгласы людей за окном, которые, к счастью, с мысли не сбивают. С письмом он справляется удивительно быстро, учитывая то, насколько долго не мог за него сесть, и как раз успевает за оставшееся время поиграть с Дори, что ведет себя куда активнее старшеньких. Водитель добросовестно не задерживается, даже приезжает немногим раньше, на что Джисон благодарно улыбается. Дорога до больницы на машине недолгая, максимум минут десять, поэтому Джисон решает за отведенное время проверить все, что ему успели написать за этот день. Когда он отвечает на короткое сообщение от мамы и принимается читать спор Чонина с Чанбином с легким смешком на губах, на экране высвечивается номер врача, наблюдающего за Минхо. Контактами они обменялись почти сразу же, но за все это время мужчина не звонил Джисону ни разу. С пробежавшейся по спине стаей мурашек он незамедлительно отвечает на звонок, негромко приветствуя. — И вам доброго вечера, Хан Джисон, — доносится бодрый голос в ответ. Нотки радости в тоне врача нельзя было не различить, но Джисон тем не менее волноваться не перестает. — Что-то случилось? — спрашивает он дрожащим голосом, сжимая рукой колено и поглядывая на рюкзак, лежащий рядом. — Да, и кое-что хорошее. Ли Минхо не так давно очнулся. Джисон открывает и закрывает рот, словно рыбка на суше, и находится в откровенном ступоре. Состояние, когда хочется то ли рыдать до последней слезы, то ли кричать от счастья, чтобы услышал весь мир. Желания настолько равносильные, что Хан просто молчит, трясясь на этой шкале эмоций в радиусе нуля. — То есть… он… Стойте, подождите, — выдыхает с дрожью он, размахивая свободной рукой. — С ним все в порядке? — Все в порядке сразу после комы быть не может, но счастье, что он вообще очнулся, — с явной улыбкой отвечают ему. — Конечно, есть много нюансов, но я был бы очень рад, если бы вы сейчас приехали… — Да-да, еду уже, почти приехал, — тараторит Джисон, цепляя рюкзак на плечо и готовясь выпрыгнуть из машины сразу, как та остановится. — …Чтобы узнать, как у него дела с памятью, — заканчивает свою мысль мужчина, после чего Хан активно кивает и взбудоражено оглядывается по сторонам, пытаясь оценить, сколько еще времени они будут ехать. Осталось от силы минуты две, и Джисон, не имея воли перестать ерзать на сиденье автомобиля, решает по-быстрому оповестить всех в их общем чате о случившемся, сразу же пряча телефон в кармане брюк. О, он обведет этот день красной ручкой в календаре. Но настораживают все-таки те слова о проверке памяти. Разве они не могут спросить все у самого Минхо? Или тот просто не в состоянии говорить? Или же это делается с простой целью удостовериться, что близких ему людей он помнит не только по именам, но и по внешности? Тогда для этого не правильнее ли было бы со стороны врача позвонить родителям? Много думать иногда вредно, но не всегда получается перестать, поэтому он с великой благодарностью расплачивается с водителем, который тоже старался побыстрее от Джисона избавиться и уехать на другие вызовы. Хан, несомненно, человек спортивный, но он никогда бы не подумал, что может настолько быстро бежать и так бесцеремонно носиться по больнице. Оказывается, может. Дверь в палату открыта нараспашку, и Джисон буквально влетает внутрь, чудом не сшибая с ног проходящих мимо медсестер. Обзор на Минхо закрывает врач, что-то у него спрашивающий, и только сейчас Хан застывает на месте, стараясь дышать не так громко. Немного… страшно? Скорее волнительно, да. Очень. — Вы точно не помните? — улавливает Джисон голос врача и немного напрягается, когда не слышит никакого ответа со стороны Минхо. — Простите? — едва слышно произносит Хан, наклоняя голову чуть вбок, чтобы суметь разглядеть лицо Минхо, но врач резво разворачивается и снова преграждает путь Джисонову взору. — О, вы так быстро пришли, — отзывается мужчина, складывая руки за спиной. — Он, кажется, совершенно ничего не помнит, даже имени своего. Да и говорить ему порядком сложно, все-таки мышцы не работали почти четыре недели. Поэтому сегодня сильно нельзя его нагружать, но… — опускает плечи и добавляет немного тише он: — Мне бы хотелось увидеть его реакцию на вас. Вдруг вспомнит. Ничего не помнит? Что? — Хен, — зовет чуть громче Джисон, так, чтобы тот наверняка услышал его. И когда врач, наконец, отходит в сторону, ему представляется странная картина: Минхо лежит, незаинтересованно упираясь взглядом в потолок, глаза его полузакрытые, грудь медленно вздымается, лицо все еще бледное и осунувшееся. Джисону откровенно больно видеть пустоту, витающую вокруг него. — Хен? — поднимает он брови, часто хлопая ресницами. Взор Минхо, до этого совершенно не двигающийся, вдруг словно оживает, пытаясь найти источник шума. Голова его медленно поворачивается набок, а сам он с каждой секундой округляет глаза, даже не моргая, и впивается взглядом ровно в Джисона. Тот открывает рот, смотря в ответ и пытаясь что-то сказать, но слова совершенно не вяжутся. — Ли Минхо, вы его узнаете? — подрывается к нему врач, наклоняясь корпусом вперед. — Как его зовут? Минхо ничего не отвечает и игнорирует мужчину в целом, не отрывая взгляда от Джисона. Шагая ближе, Хан замечает влагу в чужих глазах, что заставляет его еще сильнее удивиться. Он подходит вплотную к кровати, присаживаясь перед ней на колени и наблюдая за тем, как глаза Минхо постепенно краснеют, а слезы начинают течь по лицу, скатываясь на белоснежную простынь. Джисон совершенно ничего не понимает, но обнаруживает себя шмыгающим и с мокрыми щеками. Длинные темные ресницы Минхо слипаются, а нижняя губа поджата и слегка дрожит, но он продолжает молчать, в конце концов возвращая взгляд к потолку. Хан неосознанно тянется к ладони Минхо, обхватывая ее своей, и утыкается лбом в его плечо. — Не знаю, — произносит совсем хриплым голосом Минхо, отвечая на вопрос врача и вводя всех в ступор. — Но… я думал, вы его узнали, — растерянно бормочет врач. — Почему тогда вы плачете? — Я, — прочищает Минхо горло, — узнал голос. Мужчина понятливо кивает, придвигая стул поближе к кровати, дабы присесть на него, и хлопает дважды по спине Джисона, который так и не оторвал голову от чужого плеча. — Имеете в виду, вы поняли, что во время комы именно Джисон с вами разговаривал? Хан Джисон, да. Его так зовут. Минхо пробует проговорить имя словно впервые, и поворачивает голову так, что носом утыкается в медовую макушку Хана. — Да, — отвечает Минхо голосом, который уже больше напоминает его прежний. — И еще… видел его. Видел во сне. — Вам снились сны? — переключается врач на интересующую его тему. — Можете рассказать, что именно снилось все это время? Джисон, кажется, даже не дышит, чтобы не пропустить ни капли информации, произнесенной Минхо, но голову поднять не решается. Странно будет смотреть на человека, который отражается в его глазах целой галактикой, но который совершенно его не помнит. Это может напугать или оттолкнуть его. Джисон просто не хочет рисковать. — Мне снился сад, — Минхо говорит все еще медленно и тихо, но более четко, — или что-то подобное ему. Зеленая трава, деревья и… белки. — Белки? — удивленно спрашивает врач, поднимая взгляд от блокнота и смотря из-под круглых очков. — Нет, одна. Одна белка, — Минхо все так же утыкается носом в макушку Джисона, кажется, не собираясь от нее отрываться, и продолжает: — И… Джисон. Он был там тоже. — И что же там происходило? — не отрывается от записей в блокноте мужчина. Джисон улавливает кожей головы вздох Минхо и навостряет уши, сжимая его ладонь сильнее. — Всегда одно и то же. Сначала мы веселимся, но потом… я оказываюсь там один. Нет ни белки, ни Джисона. Очень, — подбирает слова Минхо, — странное и неприятное ощущение. Будто я что-то упускаю. Необычно слышать свое полное имя из уст старшего, но Хан скажет ему об этом немного позже. — Мы, случайно, — внезапно подает голос Джисон, не поднимая головы, — не пытались ее выпутать из лески? — Пытались, — заторможенно кивает Минхо. — Такое происходило на самом деле? — обращается мужчина к Джисону. — Можно подробнее? Хан немного поворачивает голову так, чтобы видеть врача, и отвечает: — Да, происходило. Мы помогли белке, посидели с ней немного. Он пообещал, — сглатывает ком Джисон, — что мы придем вместе к ней снова, потому что мне очень не хотелось уходить. — Но вы не успели, так? — делает вывод врач. Джисон только кивает, обратно утыкаясь носом в плечо, поверх которого пахнет чем-то свежим ткань выданной больницей одежды. — А вы напоминали ему об этом во время комы? — Нет. — Тогда получается, — продолжает врач, — что Минхо из всех воспоминаний сильнее всего запомнилось это. Наверное, он очень переживал, что мог не сдержать обещание, поэтому мозг постоянно напоминал ему. Занимательно. Предполагаю, — обращается он уже к Минхо, — что вы действительно дорожили им. Минхо неспешно кивает, легко тыкая кончиком носа в Джисонову макушку, поскольку двигать руками действительно еще сложно, и нормально погладить того по волосам он не сможет при всем желании. Джисон обмякает после этого действия и совсем тихонько скулит, так, что его слышит только Минхо. — Итак, Минхо, отдыхайте, — встает врач на ноги, захлопывая свой блокнот. — Джисон, вам лучше прийти в другой раз, ему… — Все в порядке, — перебивает его Минхо, — я не настолько плохо себя чувствую. Мужчина немного колеблется, прежде чем со вздохом кивнуть и выйти из палаты, прикрывая дверь. Джисон все так же утыкается лбом в плечо Минхо, не выпуская его руку из своей, и совсем не знает, что ему стоит сейчас сказать. Столько всего хотелось вывалить на него, побыстрее обо всем разузнать и рассказать что-то со своей стороны, но сейчас он сидит на полу, упираясь коленями в твердую поверхность, и трет глаза о чужую пижаму. Обижен ли он тем, что Минхо его не помнит? Совершенно точно нет. Неизвестно, когда память к нему вернется, да и вернется ли вообще. Но ни за что на свете он не позволит себе расстраиваться из-за этого. Самое главное, что ему удалось выкарабкаться, и единственное, ради чего Джисон готов бороться в полную силу, — счастье Минхо. Неважно, чего оно будет стоить. Он пожертвует всем. Джисон просто не знает, как себя лучше всего будет сейчас вести. Нужно ли ему делать вид, что нет ничего важного в потере памяти, или ему стоит заново представляться, рассказывать обо всем на свете, что он знает о Минхо? — Можешь, — вырывает его из мыслей сиплый голос, — рассказать мне о себе? Он просит сделать что? — Может, о тебе? — переспрашивает Джисон, опасаясь, что неправильно расслышал, и поднимает удивленно голову. — Об этом позже. Мне интереснее узнать, кем был мне ты. Действительно ли стоит говорить, кем они были друг другу? — Мы… — Джисон мешкает, бегая глазами по однотонному одеялу, и неуверенно продолжает: — в-встречались? Брови Минхо сначала подлетают вверх, а потом он странно усмехается, прикрывая глаза рукой. — Так вот в чем дело, — произносит он с легкой улыбкой на губах. — Я-то думал… — О чем ты? — не понимает Джисон, разглядывая бледные пальцы, прикрывающие пол-лица. — Сон, о котором я говорил. Я чувствовал в нем что-то… очень-очень теплое и трепетное к тебе, но не мог понять, что это значит. А теперь оказывается, что мы встречались. Кажется, я тебя довольно сильно любил. Сразу после этих слов Джисон со стоном великого мученика снова утыкается в чужое плечо под смешки старшего. — Ну прости-прости, — хихикает Минхо, насколько позволяют ему его силы. — Расскажешь все остальное? — Не сейчас, — поднимает Джисон голову, всего на секунду заглядывая в глаза напротив, потому что ему все еще неловко. — Позже, тебе вправду нужно отдохнуть. Минхо не упирается, прекрасно понимая свое положение, и соглашается терпеливо ждать следующего дня. — Кстати… — теребит он уголок одеяла. — Я ничего не помню, но, возможно… В общем, во сне я постоянно извинялся, когда ты пропадал. Не знаю, что я там успел натворить, но я почти кожу раздирал на себе оттого, как сильно хотел извиниться. Поэтому, пожалуйста… что бы я ни сделал, я прошу у тебя прощения, — скользит Минхо по непроницаемому выражению лица напротив. — Не знаю, насколько искренне у меня выйдет, учитывая то, что я правда не помню ничего, но мне хватает и того ужаса, что я испытывал во сне, чтобы понять, как сильно я провинился. Джисон усмехается невесело, поднимая один уголок губ, и вздыхает тяжело. — Да брось, ты уже достаточно извинялся. — Ты не скажешь мне, что произошло? Минхо смотрит неуверенно, будто не решил, действительно ли ему нужно об этом знать, но когда Хан отрицательно мотает головой, он покорно замолкает. Джисон поднимается на ноги, оглядываясь вокруг в поиске своих вещей, и говорит немного громче: — И еще, — копается он в своем рюкзаке, вынимая из него небольшую подарочную коробку. — Это тебе. С праздником, что ли… Посмотришь, когда меня не будет рядом, — и направляется к выходу из палаты, забрасывая рюкзак себе на плечо. — Хан Джисон, да? — останавливает его голос, когда он собирается уже выйти за дверь. — Могу я называть тебя Хан-и? По-моему, звучит мило. Недоумевая, как такое могло произойти, Джисон пораженно оборачивается на ожидающего ответа Минхо, и произносит удивленное: — Ты и раньше меня так называл. Минхо так же, как и Джисон, округляет глаза всего на несколько секунд и смеется довольно, но слабо. — Прекрасно, тогда я продолжу. И тебя с праздником, Хан-и. Когда Джисон выходит из палаты, около нее он замечает врача Минхо, беседующего с медсестрой и рассматривающего какие-то бумаги. Хан подходит ближе, когда медсестра удаляется в глубину коридора, и спрашивает: — Есть шанс, что память вернется? — Шанс всегда есть, но это все настолько нам неподвластно, — выдыхает в ответ мужчина. — На самом деле, есть то, что я бы вам хотел рассказать. Джисон вопросительно наклоняет голову, ожидая, кажется, не самой хорошей новости. — Мы собираемся различными путями исследовать его мозг, но перед этим было бы замечательно показаться психотерапевту. — Подождите, — не понимает Джисон, — но зачем? — Есть подозрение, что с ним… не все в порядке. Он сам не против, а я просто решил поделиться этим с вами. Джисон и сам прекрасно понимает, что здоровых людей не очень-то много в мире, и Минхо явно таковым не является, но эта новость все равно отчасти неожиданная. — Ранее уже просматривали и наблюдали за работой мозга, если вам интересно, почему мы так решили. Будет замечательно просто удостовериться, что все не так серьезно. — Да, — вяло кивает Джисон, — было бы неплохо, раз он не против. И, к слову, вы сообщили его родителям? — Да, с третьего раза дозвониться до отца удалось, — недовольно ворчит мужчина. — Сказали, что завтра будут. Вот и посмотрим.***
Новогодние праздники удивительно быстро закончились, сменяясь привычными морозными буднями, а на календаре уже красуется середина января. — Это он нам не разрешил к тебе приходить. Но вот язык Чанбина каким был ядовитым, таким и остался. Джисон шикает на болтовню Со, обращенную к Минхо под его же смех, и угрожает обляпать Чониновым банановым молоком его новенький желтый свитшот, совершенно полностью схожий с тем, в чем щеголяет Феликс последние две недели. Они как два цыпленка, держащиеся за руку, неразлучно топают друг с дружкой со светящимися радостью лицами по небольшому двору больницы, пока Джисон крепче перехватывает ручки инвалидной коляски, в которой сидит Минхо. Его восстановление займет не меньше месяца, и это, как говорят врачи, очень даже хороший прогноз. Учиться ходить заново непросто, но он неплохо справляется, когда берет костыли в руки, однако сегодня у него официальный отдых от физических нагрузок, поэтому и наслаждается часами свободы, откидываясь на спинку коляски. Да и экзамены за прошедший семестр ему разрешили сдать позже, когда он восстановится и будет в состоянии ходить в университет, потому что брать академический отпуск Минхо очень уж не хочется. — Меня тоже в первый день сразу выгнали, не болтай тут, — ворчит Джисон, пиная Чанбина под колено. После того, как Минхо очнулся, еще около недели ушло на то, чтобы с ним можно было хотя бы нормально поговорить. Он постоянно был сонным, совершенно обессиленным, заторможенно реагировал на свое имя и все прочее. Сейчас, спустя еще неделю, когда время близится к середине января, он уже активно учится ходить заново, проходит реабилитационные курсы, выполняет различные упражнения на фокусировку внимания и на более уверенную речь, поскольку слова иногда путаются или сливаются, беседует с психологом, который следит за мотивацией пациента к лечению. Проводят также поддерживающую терапию, активно контролируют возможные судороги. Память к нему так и не вернулась, если не считать его ощущения при виде знакомых до комы ему людей. Когда Минхо впервые увидел ребят, он неосознанно улыбнулся и сказал, что почему-то очень рад их присутствию, хоть и не помнит совершенно. Изменился ли он? Джисон с готовностью ответит, что да, изменился. Но если разбирать, как именно, то выстраивается занимательная картина: Минхо совершенно точно остался таким же, как и раньше, но стал куда более эмоциональным. Если подумать, то вот он, настоящий Минхо. Без травм, без последствий жесткого контроля родителей, без всего того плохого, что ему приходилось переживать ранее. Тот самый впечатлительный ребенок, который вырос. Но тут тоже имеются лишние запятые. С психотерапевтом, работающим с Минхо, Джисон беседовал, и в ходе разговора выяснил, что со старшим действительно не все в порядке. И врач утверждает, что это «не в порядке» было еще до комы. Было, но не есть. Сейчас, к удивлению, он ничего не выявил, кроме легкой тревожности, однако заявления насчет своих предположений психотерапевт объяснил рядом исследований, проведенных почти сразу после комы и также во время нее. Видимо, потеря памяти взыграла подобным образом, что, несомненно, прекрасно, но нет никакой гарантии, что все это не всплывет вновь, поэтому Минхо будет лучше время от времени посещать врача. И Джисон прекрасно понимает, о чем идет речь. С ним на самом деле творилось что-то очень жуткое. Никогда и ни за что на свете Хан бы не полез в чужие вещи, но когда при очередной уборке в квартире старшего наткнулся на какой-то средних размеров блокнот и обнаружил там записи о размышлениях самого Минхо, не смог себя пересилить и остановиться. Но так он сумел ответить на все свои вопросы. Вообще на все. «Что еще я должен вытерпеть?» Джисон всегда знал о жестком воспитании, которому подвергали Минхо, но и понятия не имел, что границ оно совершенно не имело. Выкидывать на пол тарелку с едой, если ребенок не успел доесть ее вовремя, — ненормально. Помногу за раз рвать страницы, если он, будучи первоклассником, допустил незначительную ошибку или опечатку, заставляя переписывать все заново, — глупо. Избивать деревянной вешалкой или пороть ремнем до огромных гематом — ужасно. Запирать в темной ванной комнате в наказание за то, что он расплакался, — отвратительно. И неважно, если ему всего три года. Никого это не волновало. «Сколько раз мне орали о том, что лучше бы я не рождался и быстрее сдох?» Подобное продолжалось почти всю его жизнь, пока Минхо не научился предугадывать каждый шаг родителей и контролировать даже то, как часто он моргает. Им могло не понравиться даже это. «Как же я вас всех ненавижу!» Родители выбирали ему друзей, то, что он любит, а что не любит, всю одежду, совершенно игнорируя его мнение, еду и все прочее. Они проживали жизнь Минхо за него самого. Конечно, было бы очень странно, если бы с ним все было в порядке. И еще странно то, что его мать всегда казалась Джисону куда более адекватной и любящей, чем есть на самом деле. Но он не учел, что у мамаш зачастую неплохо получается притворяться божьими одуванчиками перед людьми. Черт бы побрал боязнь Минхо рассказывать что-то настолько личное, но очень его тревожащее, близким людям. И дело вовсе не в доверии, а в этом злополучном «все сам». Поможет каждой уличной собаке, но принимать помощь не умеет совсем. Его научили, что просить ни о чем нельзя ни в коем случае, потому что он много раз обжигался этим, когда в ответ получал от родителей только холодные взгляды да грозные отказы. И избавиться от этой навязчивой мысли не получается совершенно. Блокнотов и тетрадей подобных у Минхо оказывается много, и везде почерк почти одинаковый, не меняющийся с годами, потому что с самого детства его заставили исписать столько страниц, сколько Джисон за жизнь не читал. Он помнит, как в средней школе Минхо часто хвалили за аккуратный, но маленький почерк с красивым наклоном и одинаковым расстоянием между словами, однако тот никогда не благодарил за это искренне. Не казалось, что ему вообще эта тема нравится. Если расставить все это подобие личных дневников по временному порядку, выстраивается следующий вывод: сначала Минхо всячески выгораживал родителей, оправдывал и даже редко, но писал о том, что благодарен им. Причину не упоминал, поскольку, как думается Хану, было не за что. А вот дальше уже наступает более осознанный возраст, когда происходит переосмысление себя и своего места в мире, и уже здесь наблюдается все более частое появление таких слов, как «ненавижу», «умрите», «твари» и почти постоянное «лучше бы вообще не рожали, уроды». Он много лет подряд истощался, эмоции копились, разрывая его изнутри, и он настолько долго в этом мариновался, что в итоге все привело к наихудшему сценарию. Здесь уже Хану откровенно стало страшно читать, потому что то, что происходило с Минхо в этот момент, правда пугает. Его настроение постоянно менялось, было очень легко его разозлить, он раздражался от любого шума или света чуть более яркого, чем ему комфортно. Постоянные навязчивые мысли съедали мозг настолько интенсивно, что у Минхо попросту начались сильные головные боли, контролировать которые было почти невозможно. Лекарства, которые раньше помогали, теперь являются простыми пустышками даже без эффекта плацебо. «Возможна депрессия, — вспоминает Джисон слова психотерапевта. — Думаю, была куча всего другого, но говорить об этом с уверенностью не могу». Хан не показывал специалисту те блокноты и тетради, не рассказывал ничего о том, что знает о балисонге, и о догадках про причину принятия яда тоже. А Джисон еще не знает ничего из того плохого, что с ним происходило вне дома. Минхо просто был ребенком, слабым и маленьким, над которым полную власть имели бесчеловечные родители. Он не мог ничего сделать с этим, приходилось только терпеть. А еще у него всегда было обостренное чувство справедливости, и вся эта мешанина привела его туда, где он оказался в итоге. С ножом в руке, на котором он поставил метку еще в школьном возрасте, как удалось узнать Джисону. Про всех своих жертв он писал очень коротко и быстро, судя по почерку, и все они уже были известны. Три человека. Сначала безымянный насильник, потом Минсок и следом отец Риама. После прочтения оставленных Минхо записей Джисон начал анализ жертв. И если с остальными все ясно, то что не так с Минсоком? До прочтения всей подноготной он бы на этот вопрос не ответил. Да, человек невысокого ума, да, безнравственный, да, совершенно не эмпатичный, систематически издевающийся над более слабыми, нежели его компания из трех человек. Но достаточно ли этого? Вряд ли. И тогда Джисон узнал истинную причину убийства Минсока. Безответственность и, видимо, отсутствие хоть каких-нибудь мозгов у него повлекли за собой смерть маленькой девочки. Ранним летним утром того дня она вышла выгулять своего щенка и поиграть с мячом. Людей на детской площадке совершенно не было: не время это для гулянок. Минсок же со своими дружками после ночной попойки бродил по дворам, а когда увидел девочку одну, посчитал правильным отобрать у нее мяч и сыграть с ним футбол, словно издеваясь, а когда та, возмущенная такой наглостью, попыталась мяч отобрать и пнула его по ноге, Минсок разозлился. Он аккуратностью похвастаться никогда не мог, поэтому совершенно не рассчитал силы, когда от злости неслабо толкнул маленькую девочку так, что та упала, ударившись затылком о борт песочницы. Дома старые, как и район в целом, камер совершенно нет, из-за чего этой компашке удалось остаться безнаказанными. Как об этом узнал Минхо? Они, по своему обыкновению, прогуливали пары, просиживая штаны в туалете и куря в окно. Когда Минхо зашел в кабинку, он не ожидал услышать их разговор об этом случае во всех красках под аккомпанемент регулярных матов, звучавших куда громче, чем следовало. Это уже было кульминацией. Но вот решающим событием оказалось избиение Джисона. «Может, мне поговорить?..» Что было бы, если бы Хан не стал тогда останавливать Минхо и позволил бы ему показать Минсоку, что его друзей лучше не трогать? «Даже не начинай». Может, тогда удалось бы всего избежать? Но, следуя французскому выражению, морковь уже сварена, пути назад нет, ничего изменить не получится в любом случае. Поэтому забивать себе голову подобным было бы слишком глупо и — совсем немного — опасно, поскольку Джисон не может предугадать, будет ли он себя во всем винить. Минхо не умел проживать эмоции совершенно еще до комы и находился на апогее своей возможности смирения. Сейчас, когда он более выразительный в своих чувствах, такой проблемы не наблюдается, но все то время старший ощущал себя очень и очень одиноким, заточенным в собственной голове, поскольку никому не мог рассказать о переживаниях. Джисон не может чем-то определенным назвать состояние Минхо, потому что то, что он чувствовал, когда называл себя Ронсемом, слишком для Хана непонятно. То, что он в спешке и с явно трясущимися руками писал после каждого убийства, ввергало в ступор. Словно он был не согласен с тем, что убивать — единственно правильный выход для благополучия других людей, но кроме него ничего больше не находил. Возомнил себя каким-то рыцарем на белом коне да с рубящим мечом в руках и сам же из-за этого бесился. Будто зло и добро в нем все время не могли прийти к общему выводу и компромиссу, заставляя Минхо хвататься за голову каждый раз и биться ею о стену. Хотя зло не совсем зло, а добро не совсем добро. Не бывает ведь исключительного разделения на хорошее и плохое, везде есть свое «но». Все всегда смешано. Это объясняет и его поведение перед тем, как он подойдет к яду. Минхо боялся, ему было до чертиков страшно все то время, он не мог ничего с этими навязчивыми мыслями поделать, ему хотелось попросить совета или просто получить утешения, но он не мог рассказать обо всем никому. Даже Джисону. И когда Хан узнал, для Минхо это оказалось концом всего. Он ведь даже не посмотрел в его глаза ни разу, когда выходил из комнаты. «Боится что-то в них увидеть?» — вспоминает Джисон свои мысли в тот момент. Кажется, не прогадал. Но неужели Минхо было настолько страшно, что он даже не дождался, пока Джисон информацию переварит и придет к какому-то решению? Видимо, так оно и есть. Или же он просто посчитал это неплохим вариантом прекратить губить жизни хоть и далеко не невинных, но все же людей, наложив руки на самого себя. Здесь уже остается только догадываться. А еще Джисон нашел запись в дневнике Минхо с того дня, когда впервые написал в их чате о своей затее с написанием собственной истории, или, говоря по-чанбиновски, книги. Минхо нашел это отчасти ироничным. То, что он, Джисон, будет изучать поведение убийц, могло ли как-то повлиять на самого Минхо? Мог ли Хан в таком случае начать подозревать его? Но его быстро начало это напрягать, поскольку Джисон совершенно точно проводил слишком много времени за подобными учебниками и постоянно приглядывался к людям внимательнее обычного, тогда как сам Минхо совсем не мог объяснить то, что с ним происходит и кто он вообще такой. Психопат? Поехавший крышей? Может, раздвоение личности? Ничего из этого понять не получалось, а это дополнительный стресс. Было не до смеха вообще. Но, с другой стороны, ему хотелось, чтобы Джисон все сам узнал. «Мне и страшно, и интересно. Поймет ли он, кого я из себя представляю? Честно, я даже надеюсь, что он меня раскроет, дабы все это наконец закончилось». — Ну ты совсем уже, — бурчит Чонин, опираясь на дерево, коих на территории больницы не так уж и много. Джисон внезапно выплывает из огромного потока мыслей, в который успел незаметно для себя окунуться с головой, и фокусирует взгляд на пальцах Чонина, щелкающих у его носа. Висящие на его тонком запястье бусины браслета, подаренного Хенджином полмесяца назад, согласно звенят. Джисон помнит, как Хван невозмутимо щеголял между стеллажей и мимо прилавков, когда Чанбин выбирал подарок Феликсу, делая вид, что его совершенно точно не волнует, что же на этих полках лежит. Хан вспоминает день, когда они все — и Минхо, которого отпустили на несколько часов из больницы, тоже — собрались в доме Хенджина: тот со вздохом незаинтересованного ни в чем в этой жизни человека пихнул Чонину небольшой пакет, бурча о том, что покупал себе без примерки, вот и взял не свой размер. Никто не упоминал факта, что запястья у них, в общих-то чертах, ничем друг от друга этим самым размером не отличаются. А вот позже Хенджин объяснял смеющемуся Джисону, что надоели ему эти окружающие со всех сторон парочки со своими парными подарками, вот и захотелось чего-то, хоть и не парного, но подарить такому же одинокому Чонину, который к вещам халявным гордым не будет, но и в долгу не останется, поэтому в ответ откопал точно такой же браслет, даже размер тот же. Ну, парное же. Хенджин оказался для такого слишком сентиментальным, убежал в другую комнату то ли рыдать, то ли орать от радости, и вернулся с такой же каменной рожей. Не на дизайн, а в театральное, честное слово. Натура романтичная, что уж тут поделать. — Чего такое? — отмахивается Джисон от друга. — Задумался, бывает. — С тобой-то постоянно бывает, как погляжу, — недовольно втягивает Чонин через трубочку банановое молоко. — Всегда в астрале каком-то. — Ну прости-прости, больше не буду. Джисон плюхается на скамейку во дворе больницы и шипит, когда оказывается, что она — вау! — холодная в середине-то января, пододвигая коляску ближе к себе. Каждую зиму он готов возвести памятник шарфу, без которого бы давно окоченел и помер. Можно выйти на мороз голым, но укутанным в шарф, и уже можно не переживать за свою жизнь. — Я смотрел недавно видео про остолбеневшую белку, — вставляет свои пять копеек Чанбин с важным видом, — и ты на нее удивительно похож. — Завались. — Хватит уже его обижать, он такими темпами проклинать научится, — смеется Минхо, позволяя согласно хмыкнувшему Джисону потирать свои ладони в перчатках, дабы согреть еще сильнее. Слишком уж Хан трясется над его здоровьем. — Кстати, хен, — обращается к Минхо до этого хихикающий на пару с Чонином Феликс, — а ты меня нарисуешь? Ну пожа-а-алуйста. После того, как Чанбин с Джисоном поведали Минхо о его пристрастии к рисованию, об этом узнали и остальные, а сам Ли твердо думал, что это всего лишь шутки. До момента, когда ему не притащили его небольшой альбом — единственное, что Джисон мог позволить себе взять в руки и не почувствовать укол совести. — Художников о таком просить грех, — прилетает ему в ответ от Минхо. — Ладно уж, нарисую, — все-таки улыбается он, довольно жмурясь от массажа рук, — если вообще смогу. Кто знает, может, после комы разучился совсем. — Будем надеяться на мышечную память, — вздыхает Хенджин, падая на скамейку рядом с Джисоном. — А меня?.. — И тебя, Хенджин, и тебя. Еще один вопрос, который мучил Хана, — почему Минхо скрывал, что рисует? Но и на него смог найти ответ, спасибо привычке старшего записывать свои мысли и переживания. Оказывается, он просто думал, что по его рисункам будет заметно, что с ним что-то не так и чувствует он себя неважно. Слишком экспрессивные, глубинные и чувственные, и в основном это акварельные портреты, где свободы ощущается больше, нежели с другими красками. Можно рисовать кляксами, пятнами, наслаивая их друг на друга, или же куда более аккуратно, и сам художник вправе решать, какую самостоятельно выведенную или уже существующую технику он будет использовать на сей раз. Теперь Джисон знает его любимую краску. Прогресс. — Вы как женатая парочка. Джисон удивленно вскидывает брови, глядя на Чонина, что никак не допьет свое бесконечное банановое молоко, запас которого в его огромном, кажется, походном, рюкзаке катастрофических размеров. — Обоснуй, — подбирается Джисон, которого, вообще-то, все устраивает, но поделать гордый вид жизненно необходимо. — Колечки, вон, парные, именные, заботитесь друг о друге так приторно-слащаво, сюсюкаетесь постоянно и без улыбки друг на друга не смотрите. Даже прямо сейчас, — активно кивает Чонин на их переплетенные пальцы, — ручки ему грел, помассировал. Мне продолжать? Колечки действительно и парные, и именные. Это и есть тот самый подарок, который Джисон купил для них двоих. — Нет, заткнись, будь добр, — ворчит краснощекий Джисон под заливистый смех Минхо. — Чонину просто романтики в жизни не хватает, вот и бесится, — парирует Чанбин, кладя голову Феликсу на плечо и пиная рядом стоящего Чонина коленом. — Да и Хенджину тоже. — Нет, спасибо, и без нее хорошо живется, — протестует тот, звучно шлепая Со по шее, и бесстрастно плюхается рядом с Хенджином на скамейку. — Без твоих намеков и подработок сватом тоже. Чанбин самодовольно фыркает, продолжая обнимать со спины своего парня, когда Феликс, Минхо и Джисон откровенно веселятся над развернувшейся сценой, а Чонин с Хенджином только досадно вздыхают, в конце концов также начиная смеяться. — Нет, ты идиот, — вздыхает Чонин. Ничуть не оскорбившийся Чанбин преувеличенно возмущенным тоном возражает: — Я все еще твой старший, неблагодарный. — Старший идиот. — Так-то лучше. Улыбающийся Джисон поворачивает голову в сторону Минхо, который, кажется, со сверкающими глазами смотрит на своих друзей, искренне и громко хохоча, как не умел делать раньше, ограничиваясь сдержанными смешками. — Знали бы вы, как мне обидно, что я ничего не помню, — все еще смеется Минхо. — Наверняка столько всего забавного с вами происходило, даже грустно. Хан откровенно счастлив, что Минхо стал тем, кем должен был быть всегда: не думающий много о том, можно ли ему сейчас радоваться или нельзя, может ли он плакать или это запрещено, что нужно говорить в тех или иных случаях, как себя вести в разном окружении и насколько тщательно надо контролировать каждую мускулу на своем лице. Минхо и вправду чувствует себя прекрасно сейчас, когда ничего не помнит, а Джисон откровенно боялся, что с возвращением памяти он снова будет страдать. Тревожило настолько, что он однажды рассказал Минхо по его же просьбе о том, каким тот был раньше и почему. Слово «Ронсем» и всех людей, которым с ним пришлось столкнуться, Хан и не думал упоминать, ровно как и те записи Минхо, которые он перевез в свою комнату в родительском доме, чтобы старший до них уж точно не добрался. Он вернет их только в том случае, если Ли сам о них вспомнит. К счастью, после Джисонова рассказа стало все куда проще: Минхо не удивился, но призадумался над его словами, позже заверяя Хана, что теперь все будет хорошо. Сейчас он был тем, кем бы мог быть все это время, говорил, что познал вкус этой свободы эмоций, поэтому больше не позволит себе и дальше жить в каком-то коконе, который сломать раньше был не в силах. Это очень обнадеживает. — У нас есть уйма времени, — уверяет Чанбин, вскидывая руки так, чтобы объяснить весь масштаб своих слов, — для создания новых совместных воспоминаний, поэтому горевать не о чем. — Звучит как тост, — гласит Феликс. Чонин хмыкает громко, привлекая к себе внимание, и выдает язвительное: — Тебе лишь бы выпить. — Чаю, Нин-и, чаю, — примирительно изрекает веснушчатый. — Ври побольше, алкаш. — Бокал вина в неделю не считается! — Оправдывайся, — будничным тоном произносит Чонин, разглядывая свои ногти и не поднимая взгляда на уязвленного Феликса. — Ты мне больше не лучший друг, — тычет он указательным пальцем на развалившегося на скамейке уже не друга. — Тоже вранье. Проходящий мимо медперсонал заинтересованно поглядывает на смеющихся парней, а когда замечает такого же радостного пациента в инвалидной коляске, даже довольно улыбается. Где-то на втором этаже больницы виднеется знакомая фигура, в которой Джисон узнает лечащего врача Минхо. Тот теплым взглядом наблюдает за ними, незаметно растягивая губы в улыбке, и машет рукой, когда его замечает Хан. Минхо, видя салютующего кому-то Джисона, следит за его взглядом, а когда натыкается на своего врача, радостно поднимает руку вверх. Видно, как мужчина смеется, когда и все остальные ребята также с озорством и благодарностью в глазах приветствуют его, а Чанбин чуть ли не сгибается пополам. Джисон уверен, что он бы лбом до асфальта с такой-то скоростью добрался, но немаленький пуховик препятствует такому столкновению, преграждая Чанбиновой голове путь. Приходили ли его родители после того, как Минхо очнулся? Да, но вместе — один раз. Дальше уже стала довольно часто приходить только его мать. Она долго не хотела объяснять Минхо, почему отец не навещает его, но в итоге сдалась и призналась, что попросту развелась с ним. Это было, конечно же, очень неожиданно, но не сказать, что именно Джисона это расстроило: слишком уж этот мужчина стал ему ненавистен с того дня, как они впервые пришли к находящемуся в коме Минхо. Ни единого слова, произнесенного его устами в тот день, Хан не забудет. Но когда он все же осмелился спросить у матери Ли о том, что же такого произошло, что все дошло до развода, она рассказала ему о том, как сильно они оба перед Минхо виноваты и что именно его отец стал вести себя совсем отвратительно после того, как их сын оказался в коме. Слишком обозлился вместо того, чтобы переживать о нем, много ругался и не давал покоя маме Минхо, постоянно отчитывая за то, что та чересчур печется о неблагодарном сыне. Он даже запретил сразу ехать в больницу и когда Минхо попал в кому, и когда оттуда выкарабкался. Тогда все встало на свои места. Но Джисон не станет так сразу верить ее извинениям, учитывая все дневники Минхо, которые ему удалось прочитать. Сам же Минхо сказал только, что если это взвешенный выбор его матери, тогда все в порядке. В конце концов он совсем не помнит своего отца, а видел за прошедший после комы период только один раз. Да и тогда был не в самом своем чистом сознании. Где-то там, в палате третьего этажа, все еще лежит под подушкой в белоснежной наволочке аккуратно сложенный вдвое лист, с обеих сторон исписанный черной ручкой. Джисон изначально рассматривал вариант того, что у Минхо может быть потеря памяти, временная или не совсем, поэтому писал все максимально аккуратно, но честно. «Твердо не знаю, с чего начать, о чем написать в первую очередь и чем закончить, но, думаю, без всякой структуризации будет легче. Не уверен, насколько читабельно выйдет, поэтому заранее прости. Так странно… Я не уверен, когда ты прочитаешь это письмо и прочтешь ли вообще, но я не могу не написать его. Я ненавижу врать, тем более тебе, но мне придется это сделать. Веришь ли ты вообще в ложь во благо? Я никогда не верил. Мне казалось, что правда — единственно верное решение, насколько бы она ни была болезненной. Но теперь есть кое-что, о чем я не хочу тебе рассказывать для твоего же благополучия. Смешно, правда? Было бы, если бы не было так грустно. Ты постоянно говорил мне, что ты не такой сильный духом, каким мне кажешься, и я поначалу не понимал, почему ты так в этом уверен. Потом понял. Но, знаешь… Как бы то ни было, ты все еще остаешься самым сильным для меня. Теперь я точно знаю если не все, то многое из того, что ты пережил, к чему это все привело и как тебе было тяжело. Я помню, как ты чуть не заплакал, когда я сказал тебе не так давно о том, что люблю все в тебе, потому что это ты, а не наоборот. И только теперь я понимаю почему. Что мы сделали правильно, а что — неправильно?.. Разные ли для всех эти понятия? Кто вообще решает, что правильно, а что нет? Знаешь, быть честным, я часто думал об этом в последнее время и пришел только к одному выводу: я никогда не пытался быть правильным. Не строил четкие границы, не кидал все под одну гребенку и действовал только по ситуации. Можно долго философствовать на эту тему, но вот, что я точно тебе скажу: очень много всего люди упускают, когда орут о морали, брызжа слюной. Есть миллион подходов, путей, подводных камней и закоулков, и никогда не будешь знать точно, не окажется ли выбранная тобой дорога обычным тупиком. Каждый из нас постоянно делает что-то неправильное, потому что у всех это понятие индивидуальное. Можно думать, что ты самый правильный человек, но так будет считать только тот, у кого схожее с тобой определение тех или иных поступков. Для остальных же ты будешь простым человеком. Знаешь, что ты говорил? «Нет хороших и нет плохих, есть только люди». Думаю, я буду помнить эту фразу еще очень и очень долго. Я помню, как ты писал мне однажды, что тебя в моей жизни быть не должно было. И, доверься мне, это самое глупое, что когда-либо было сказано тобой. Что бы ни случилось, я до конца дней своих буду тебе благодарен за то, что ты есть в моей жизни и появился в ней так вовремя. Если бы не ты, поверь, меня бы уже давно в этом мире не существовало. Храм, созданный твоей заботой обо мне, заставлял желать уснуть на своих теплых простынях и никогда больше не открывать глаз. Около тебя я всегда чувствовал себя самым защищенным и любимым. Возможно, я поехавший на тебе псих, но это не имеет никакого значения, потому что ты точно такой же. Твой, Чертенок». — Чертенок… — слышится Джисону до мурашек родной голос, на который он поворачивает голову, пока остальные что-то увлеченно обсуждают. — И почему я тебя так называл? — Понятия не имею, — с улыбкой качает головой он, нежно смотря в глаза напротив. — Мне нравится, я продолжу, — ответно улыбается довольным котом Минхо. Джисон почти бледнеет, актерски прикладывая тыльную сторону ладони в перчатке ко лбу. — Нет, не смей. — Назови мне хоть одну причину не делать этого. — Мне не нравится, — пытается Джисон. — Ложь. — Ладно, сдаюсь. И делает это довольно быстро, судя по удивленному лицу Минхо, с удовлетворенным вздохом укладывая свою макушку, не спрятанную шапкой, на плечо хихикающего старшего. Он снова мерзнет, но не говорит об этом ни слова, а Минхо, как и прежде, ругается на его «в шапке некрасиво», цепляя свою нагретую, очень теплую, и натягивая ее на Джисонову замерзшую головушку. Хан протестующе вопит о том, что Минхо, вообще-то, пациент, которому болеть уж точно нельзя, с руганью носится по двору больницы, собираясь отвезти старшего в его палату, и кричит остальным о том, чтобы те поторапливались, иначе он закроет дверь на замок. Замка в палате никакого нет, но парни удивительно быстро догнали их обоих, отчитывая Хана за пустые угрозы. Медсестры, наблюдающие за ними, тихонько смеются, прикрывая рты руками, а Минхо довольно разваливается в своей инвалидной коляске, вытягивая ноги и весело жмурясь. Даже в палате шум не прекращается, за что лечащий врач шуточно отчитывает всех, пока Джисон с Чанбином помогают Минхо пересесть на его кровать, поддерживая за руки. Торчащий сложенный лист виднеется из-под подушки, на что Чанбин только улыбается понимающе и незаметно для остальных подталкивает глубже, чтобы больше никто его не увидел, пока стоящий в палате гул и не думает сбавить обороты.