— Счастливый мальчик. Дедал сел, глотнул вина. — Счастливый пока. Слишком мал еще, не понимает, что он пленник. — Белые шрамы на его руках будто светились. — Клетка есть клетка, пусть и золотая.
Мадлен Миллер, «Цирцея»
Афродита — это запах роз, нежный шепот влюбленных, тонущих в серебряном свете Селены, и теплые касания весеннего ветерка, обещающие пробуждение после зимы. Афродита — это эфир, это сама любовь, а там, где любовь, там и жизнь. Арес — это скрежет метала, порох и удар барабанов, отбивающий марш для воинов, идущих в бой. Арес — это ярость, это сама война, а где война — там и смерть. Наверное, именно из-за этой непохожести, странного дуализма их общей природы богиня любви и вскружила сыну Зевса голову. Помнится, ему тогда было всего лишь пять. С деревянным мечом в руке, Арес сломя голову носился по цветущему лугу, отгоняя от матери воображаемых монстров. Увлекшись игрой, юный бог все дальше и дальше отдалялся от лежащей в тени оливкового дерева Геры. Ноги сами принесли его к небольшому ручью, от которого веял прохладный ветерок, столь приятный в июльский зной. Упав на колени, Арес жадно припал к воде, зачерпывая ее ладонями и большими глотками утоляя жажду. И вдруг среди привычных звуков природы: пения птиц и шелеста кроны деревьев — зазвучал хор высоких звонких голосов. По другую сторону ручья, на небольшой поляне, расположилась горстка наяд. Они играли в какую-то странную игру, правил которой Арес не знал, то и дело смеясь. Длинные сильные ноги, золотистые волосы, ясные очи — все они были прекрасны, но одна фигура никак не вписывалась в общую гармоничную картину. Она, по правде сказать, и наядой-то не была — хоть Арес и был юн, глупым он никогда не был и в таких вещах разбирался. Богиня. Само совершенство во плоти: волосы цвета рассвета, молочно-белая кожа и смех, способный посоревноваться в мелодичности с самой прекрасной музыкой. Будто почувствовав на себе взгляд, прелестное создание обернулось и взор ее голубых глаз упал на Ареса, так и застывшего на коленях у воды. И тогда бог войны пропал — безоговорочно и бесповоротно. — Я женюсь на ней, — только и смог сказать Арес, возвратившись к оливе, в тени которой читала Гера. Образ прекрасной девушки настолько потряс его еще детское воображение, что он без лишних слов просто рухнул прямо в материнские объятья — тогда они действительно могли защитить ото всех невзгод. — Когда вырасту, конечно. — О ком ты говоришь, мой бравый воин? — с улыбкой переспросила Гера, с нежностью перебирая пальцами темные кудри сына. Ах, что за чудный ребенок это был! Так похож на нее — и внешне, и характером — будто бы и не сын Зевса вовсе. Ее любимый сын. Как было бы здорово, оставайся он маленьким мальчиком чуть дольше. Еще совсем недавно Арес с детским запалом обещал жениться на ней, чтобы навсегда быть рядом, а сегодня какая-то нимфа уже вскружила ему голову. «Что будет завтра? Он возьмется за настоящее оружие? А через пару лет? Впервые прольет кровь смертных? А может, и ихор?» — обеспокоенно размышляла богиня, всматриваясь в лицо сына, будто пытаясь в нем прочесть то, что уготовали ее первенцу мойры. Впрочем, в этом не было необходимости. Гера уже тогда знала, какая судьба предначертана ее сыну, знала богом чего он будет, и это не могло не заставлять материнское сердце страдать от щемящей боли. Нет, как все-таки как было бы чудесно, оставайся он навсегда ее маленьким Аресом — чудесным мальчиком с волосами цвета воронова крыла и очаровательными ямочками на щеках! — О богине с волосами будто рассвета, — с придыханием пояснил Арес, еще сильнее прижимаясь к богине. — Она само совершенство! В ответ Гера лишь рассмеялась: — Ты, верно, говоришь о дочери Урана — Афродите. Что же, она и действительно невероятно красива, не самый дурной выбор. Афродита. Так Арес впервые услышал ее имя. Аф-ро-ди-та. *** В пятнадцать на щеке Ареса появился первый шрам — подарок отца, полученный во время тренировочного боя. Точнее, это для Зевса он был тренировочным — даже нет, скорее просто игрой, забавным развлечением, позволяющим посмотреть, появлялась ли в мальчишке сталь или юбка Геры окончательно превратила бога в маленького сосунка. Для Ареса же все было взаправду. Он уже не был ребенком, и много понимал: и нескончаемую печаль богини брака, и шепот слуг, сплетничающих за спиной, и постоянные отлучки отца. — Я убью его, — как-то в сердцах выпалил он, ощущая в объятьях содрогающееся от всхлипов тело матери. Гера презирала слабость во всех ее проявлениях и не спускала признаков мягкосердечия ни себе, ни окружающим. Она никогда не жаловалась, тем более — не плакала. Но тот день — день, когда вскрылась грязная история с Лето — был особенным. В его груди, там, где у смертных и богов билось сердце — на свой счет Арес уже даже тогда не был уверен — зарождалось доселе неизвестное чувство. Чистая ярость. — Убью его, — повторил он твердо и холодно, как если бы все уже было решено и дороги обратно не существовало. — Как только почувствую, что мне хватает сил. Еще совсем немного — и я стану мужчиной. И тогда он поплатится. За все. И тогда Гера его ударила — в первый и последний раз. Пощечина вышла столь звонкой, что звук соприкосновения узкой ладони с щекой гулким эхом разошелся по пустому коридору. — Не смей даже думать об этом! Узнаю, что ты хочешь пойти против отца — своими же руками задушу. Жгучая обида пронзила грудь, и Арес отвернулся от матери, чтобы спрятать непрошеные слезы. Нет, он не злился на нее, только на Зевса — и после пощечины чувство это усилилось стократно. Мать была так ему верна, а он не способен держаться подальше от ложей нимф и младших богинь! Именно поэтому Арес вкладывал в каждый свой удар все силы, на какие только было способно его еще не сформировавшееся тело. Он дрался отчаянно, остервенело, будто бы это действительно был не тренировочный зал Олимпа, а поле боя, где поражение было равно смерти. Знал бы он тогда, что так и было. А Зевс отбивал его выпады играючи, даже иногда не утруждая себя ответными уколами. Еще секунда — и Арес плашмя полетел на холодный мрамор. Меч выпал из рук, оглушительно пролетев по плитам. В рту появился железный привкус крови, и бог сплюнул, пытаясь от него избавиться. Даже дышать было больно (вечером окажется, что у него переломано четыре ребра), но Арес все равно попытался встать. Тело не слушалось, и он снова упал прямо лицом вниз. Зевс задел его. И не случайно. Щека загорелась красным пламенем, и невольно скатившаяся слеза заставила зашипеть — соль раскаленным железом обожгла рану. — Еще раз узнаю, что ты льешь яд в уши своей матери, и живым не выйдешь, — сказал Зевс, подойдя к безвольно лежащему телу. — И утри слезы. Ты сын громовержца, а не нимфа. Где-то между колон промелькнули полы белого хитона и — нет, все же Аресу не померещилось — локон волос цвета рассвета. Аф-ро-ди-та. Он шепотом произнес эти четыре слога, и на миг богу войны показалось, что боль отступила. *** Арес не успел еще разменять и первую сотню лет, а его уже предпочитали обходить стороной. Хоть юный бог и был хорош собой — даже шрам на щеке ничуть не портил прекрасного лица — другие богини никогда не заводили разговора и не просили танца. Его приглашения, конечно, принимали, — страх страхом, а шанс выйти замуж за сына громовержца всегда маячил приятной перспективой на горизонте. Выгодная партия — не более. Они боялись его, боялись его природы и того, что бог войны нес за собой. Когда-то, когда Арес был младше, это задевало, но время вырастило на нем прочный панцирь брони — и он стал неуязвим к косым взглядом и перешептыванию за спиной. — Никогда не чувствуй стыда за то, кем ты являешься, — сказала ему как-то Гера, за спиной у которой тоже волочился шлейф сомнительной репутации и всеобщего страха. — Ты сильнее их, и они этого боятся. Естественная реакция — подобно тому, как косули разбегаются при виде хищника. Их страх всего лишь лишний раз доказывает, что ты, мой дорогой воин, лучше их вместе взятых. И Арес верил, хоть слова матери тогда и казались слабым утешением. На пирах и празднествах он старался держаться в тени, особо не привлекая внимания — изучал, наблюдал, делал выводы. Все шло своим чередом, пока на одном из пиршеств, устроенных Зевсом в честь очередной победы — Арес даже не вдавался в детали, над кем именно, — не был задан неожиданный вопрос, разделивший бесконечно долгую жизнь бога войны на «до» и «после». — Подаришь мне танец? Афродита — она первая подошла к нему, первая начала разговор. Не успел Арес с недоверием спросить, не перепутала ли она его с кем-то другим, как ясноликая богиня уже закружилась в такт мелодичных звуков арфы. Такой она была – спрашивала разрешения только для того, чтобы, не дожидаясь ответа, сделать по-своему, если она смеялась, то весь Олимп содрогался, а если и плакала, то до полного изнеможения. Афродита была жизнью — и Арес пил ее жадными глотками, так, будто бы больше ни разу в жизни не собирался притрагиваться ни к воде, ни к вину. — Я видела, как ты получил это шрам, — сказала она в перерыве между танцами и нежно дотронулась до изувеченной щеки. — Ты храбро сражался с отцом, хоть был еще мальчишкой. Я понимаю, почему ты так поступил, и это восхищает. Вино никогда прежде не казалось Аресу столь хмельным. Глаза его заблестели, а к лицу прилила краска. — Неужели богиню любви интересуют сражения? Мне всегда думалось, что там, где высекают искры мечи и льется кровь, нет места для столь высоких чувств, — наконец собравшись с мыслями, парировал бог. — Что есть любовь, если не схватка? — лукаво улыбнулась Афродита ему в ответ. — И в сражении, и в любви нужна храбрость. Это нас объединяет, не находишь? Арес впервые был рад тому, что его удел — война. *** Аресу исполнилось двести — и он познал любовь. Он познал Афродиту. Бог войны и сам до конца не понимал, как и чем ее зацепил — уже тогда Афродита слыла своей легкостью (читать ветреностью), и казалось, никто и ничто не сможет заставить ее остановиться на одном определенном любовнике. В мире столько прекрасных юношей, зачем же себя ограничивать? В конце концов, она не была чьей-то женой — просто юным бессмертным созданием до безумия влюбленным в любовь. Даже в ее частой смене партнеров не виделось ничего предосудительного — каждый раз Афродита искренне влюблялась в какого-нибудь царевича или героя, каждый раз уверенная, что это продлится вечность и закончится вместе с ее существованием — никогда, если учесть, что она была богиней. Но Арес заставил ее приостановиться — годы шли, а их связь только крепла. По Олимпу поползли слухи о скорой свадьбе, однако бог не спешил идти за благословением к родителям — в конце концов, он был слишком юн, чтобы сковывать себя клятвами брака. Афродита была его — безоговорочно и бесповоротно — и этого сыну Зевса было вполне достаточно. — Я люблю тебя так сильно, что любой смертный, нахлынув на него подобное чувство, просто не выдержал бы, — сказал как-то Арес, прижимая Афродиту к груди. Шелка их ложа были влажными и источали легкий аромат роз — точно так же пахла сама богиня любви. — Это не может не радовать, — хитро улыбнулась она, игриво проводя ноготком по обнаженной груди возлюбленного. — У богов и чувства должны быть божественными. Люби меня ты смертной любовью, я бы приняла это за оскорбление. И Арес любил ее — по-божественному сильно. Любил, даже когда Афродита впервые изменила ему с Адонисом — нечеловечески красивым охотником. Узнав о неверности возлюбленной, Арес отправился в лес, где обычно Адонис стрелял по зайцам, и обернулся вепрем. Переоценив свои силы, охотник решил, что сама Артемида благословила его дичью покрупнее, и с половиной колчана пошел на могучего зверя. Арес ударил его клыком в бок, красная кровь оросила землю — и там, где она пролилась, проросли анемоны. Удостоверившись, что смертный испустил последний вздох, Арес предстал перед Афродитой. — Тебе был нужен Адонис? Так пойди и забери его труп с Идалийской горы, — только и сказал он, вытирая лицо пологом хитона. Пораженная ужасом, богиня стремглав улетела на гору — только чтобы найти в лесу на самой вершине окоченевший труп любовника. — Верно о тебе все шептались на Олимпе, — прошипела Афродита, вернувшись. — Ты чудовище, Арес. И всегда им был. Право, на что я надеялась, связываясь с богом войны? Все, к чему ты прикасаешься, превращается в прах. Ты не способен любить, ты и есть ненависть, можешь только разрушать и убивать, — в несколько шагов она преодолела разделяющее их расстояние и отвесила Аресу пощечину. Его второй раз в жизни ударила женщина. И, как и с Герой, Арес сдержался, лишь посильнее сжав челюсть. — Почему ты обратил свой гнев на Адониса? Почему не на меня? Голос Афродиты перешел на крик, а из глаз брызнули слезы, — и Арес поразился, насколько сильно в эту секунду Афродита напоминала его мать, узнавшую об интрижке Зевса с Лето. Это было даже забавно — учитывая, что именно Арес убил любовника неверной возлюбленной, а не наоборот. — Можешь считать меня чудовищем, — спокойно начал он, делая шаг к Афродите. Его тень нависла над хрупкой богиней, и она поежилась, будто от холода. — Можешь говорить, что я несу лишь смерть и разрушения. Можешь нарекать меня олицетворением ненависти. Но не смей говорить, что я не способен любить. Ты жива, только потому что я люблю тебя — вот почему я обратил гнев на Адониса. — Ненавижу, — так и брызнула Афродита. — Я смогу с этим жить. И Арес соврал. Новость разошлась быстро — Афродита об этом позаботилась. Раньше Ареса опасались просто из-за его природы — война есть война, мало приятного. Теперь же наяды, нимфы и боги будто бы нашли прямое подтверждение своим опасением. Что за зверская расправа над Адонисом! Главное было бы за что: все друг другу изменяют, в этом не было ничего особенного. Несправедливо. Афина, Артемида, Посейдон — да весь Олимп — творили ужасные вещи с завидной регулярностью, но только за избранными богами увязывалась скверная репутация. «Весь в Геру», — язвительно прошептала однажды речная наяда за спиной у бога и горько поплатилась за это. Ее крики до сих пор музыкой отзывались в ушах Ареса. Что же, если на нем окончательно и навсегда стояло клеймо прокаженного, почему бы не соответствовать? *** Свадьба Гефеста и Афродиты была воистину пышной. Амброзия и вино лились рекой, а Эвтерпа, спустившись с Парнаса, играла даже лучше обычного — что, казалось, не было возможным. Афродита была просто ослепительна в своем подвенечном наряде: шелковые одежды волнами струили по точеной фигуре, сапфиры в серьгах сияли ярче звезд, а волосы — да-да, цвета рассвета — были собраны в затейливую прическу, обнажавшую лебединую шею. От подобного зрелища у Ареса захватило дух, и он малодушно подумал, что ему бы совсем не составило труда выкрасть невесту брата и насильно взять в жены. Гера бы, конечно, разозлилась, но бог войны знал, что мать не сможет долго гневаться — вскоре бы она отступила. Впрочем, Зевс тоже был бы не в восторге — однако Арес прекрасно знал историю о кукушке и не был готов слушать критику от бога, который и сам построил свой брак не самым честным способом. А его брат? Пожалуй, только Гефест останавливал его от столь опрометчивого поступка. Все же он искренне любил Афродиту и не был виноват в том, что все так сложилось. Арес был одним из главных злодеев Олимпа — он даже пару раз слышал, как его именем пугали младших богов — но он точно не был чудовищем, как когда-то сказала Афродита. И, несмотря на расхожее мнение, что бог войны не был способен ни на что, кроме гнева и ярости, Арес чувствовал все. Несколько дней до свадьбы возлюбленной он провел в покоях матери — рвал и метал, не находя себе места. — И как же я это вынесу? — причитал он, заламывая руки. — С гордо поднятой головой, мой бравый воин. И Арес снова прислушался к словам матери. Возможно, та наяда все же была права. Какова мать, таков и сын. *** «Афродита говорила правду», — думал Арес, смотря на врата в Тартар. — «Я и есть ненависть. Выжженное поле. Во мне нет ничего». Смотря на то, как титаны медленно возвращаются в этот мир, Арес — хоть и пытался — но не чувствовал ликования. Лишь усталость. И злость. — Наконец-то у нас получилось, — произнес он, и легкая улыбка впервые за долгое время, тронула его бледное лицо, заставляя шрам на щеке изогнуться. Отверженный возлюбленный, нелюбимый сын отца и любимый сын матери, прокаженный среди богов — мир не принял его, и Арес нашел способ перекроить его по своему представлению. «Помнишь, мама, мое обещание?», — подумал Арес, чувствуя, как кожу обожгло жаром Тартара.«Я выполню его. И даже больше. Они за все заплатят».