Turn off

Увидеть Легасова прямо под носом в самый разгар операции по забросу песка и бора в реактор оказывается неприятным сюрпризом. А он-то думал провести без нудящей над ухом настырной мухи хотя бы пару условно-спокойных часов, не обрастая новыми вопросами. Ученый выходит, вернее, почти выкатывается на крышу. Конечно, в руках у него очередные бумаги, а в глазах — упрямство, но все же… Какой-то он сегодня особенно неуклюжий. И будто бы более бледный. Впрочем, Легасов и так не выглядит как человек, который часто загорает или хотя бы проводит достаточно времени на свежем воздухе. А учитывая их почти полуночное рандеву, а потом и беспокойные шаги за стенкой, не спал в эту ночь не только Щербина. — Я видел дым, — идентифицировав едва ли не единственную внушительную помеху на крыше ростом под метр девяносто, начинает Легасов с вопросительной интонацией. Но ответ ему не нужен. Раз видел дым, видел и падение вертолета. Первое и, к счастью, пока единственное. — Вертолетчики пристреливались к периметру, — невозмутимость дается Щербине легко. Казенные фразы тоже. У него в арсенале в принципе — бездонный и бескрайний океан терпения. Он привык так думать. — Произошла накладка. — Накладка? — эхом откликается ученый непередаваемым тоном, провожая глазами очередной вертолет. Отчетливо хмурится. — Они подходят слишком близко. Надежнее будет расширить периметр. — И уменьшить точность попадания? — неодобрительно роняет разморенный жарой Борис, которому нахождение на открытом воздухе при полном параде от галстука до запонок и начищенных ботинок дается непросто. Но он так привык и изменять вбитым годами привычкам ради какой-то там аварии не собирается. А Валерий Алексеевич, облачившийся в легкую и наверняка дышащую армейскую куртку, может и дальше попирать своим видом все приличествующие нормы, его дело. — У меня нет впереди вечности, чтобы торчать на крыше до заката из-за ваших советов. Световой день ограничен, а в потемках, как мне сообщили, сбросы нерезультативны. Ночью генерал-майор Антошкин вертолетную авиацию поднимать и вовсе не станет, если не хочет ее угробить. Как они сюда долетели-то под утро сквозь грозу и низкую облачность, сами не знают. У Легасова очень необычное лицо. По нему будто проходит рябь, и сожаление среди прочих эмоций угадывается там лучше всего. Но проходит секунда, другая — и ученый вновь собран. Щербина вот тоже сосредоточенно морщит лоб, глядя и не глядя на Валерия Алексеевича, потому как старается припомнить точную цифру, которую видел ночью. Пять лет так и остались, дни вроде бы тоже, а вот месяцы… шесть там вчера было или девять? Память в поддавки играть отказывается. Возможно, с утра он влил в себя слишком мало кофе. Или переборщил с бессонницей… будто бы он мог ее избежать. И все же. Шесть или девять? И если девять, куда за каких-то несколько часов делись целых три месяца? Но это вопрос, который отчего-то волнует Бориса. А вот ученый беспокоится о другом, трясясь за каждую чужую жизнь так, как надо бы за свою. — Насколько мне известно, тот вертолет зацепился за столб. Из-за плохой видимости, — несколько уязвленно замечает Щербина. Во всяком случае, так ему доложили, и сомневаться в этой информации не приходилось. Ровно до тех пор, пока перед ним вновь не возник этот человек с вопрошающим за каждый промах взглядом, заставляя чувствовать себя вечным школьником у доски, так и не выучившим урок. — Возможно, меня там не было, — ровно соглашается Легасов и упрямо продолжает гнуть свое. — Но техника на таком уровне излучения легко может отказать. Хотя бы заходите не по ветру. И мешки на доски попробуйте положить, можно будет поднимать их за край, как рычаг, и сбрасывать по два-три мешка сразу, а не высовываться из кабины с каждым, — он ловит задумчивый и какой-то ищущий взгляд зампреда совмина, но трактует его неверно. — Что? Это физика. С этим Борис уже не спорит. Черкает только что-то второпях на полях первой попавшейся под руку бумажки, чтобы в следующий раз сомнениями не задаваться. *** За эвакуацией они наблюдают с той же крыши, уже показавшей себя, как хорошая обзорная точка, к чему искать другие варианты. Виден с нее шпиль АЭС, узнаваемый даже сквозь непроходящий дым. Видны и жители, кучкующиеся перед подъездом в ожидании транспорта. И, отдельной гурьбой — дети, оккупировавшие мяч. Скучно им истуканами на месте стоять, еще бы не порезвиться. Тем более под почти уже майским дождиком, что устойчиво накрапывает последнюю четверть часа, а то с утра жара стоит такая, что, кажется, сам воздух раскален докрасна. Щербина даже отдаленно рад чужой детской беззаботности: его собственное детство прошло давно и никогда уже не вернется, но не умиляться какой-то очень маленькой и очень незначительной частью себя он не может. Даже чуть улыбается чужим играм с мячом и женским лениво-нарочитым окрикам, пока не переводит взгляд на ученого. И хмурится тут же, как лампочку внутреннюю выкрутили. — Легасов, я буду вам благодарен, если вы перемените выражение своего лица. — Почему? — взгляд ученого устремлен туда же, куда ранее смотрел Борис, вот только от дозированного умиротворения бесконечно далек. Будто он видит что-то, чего Щербина не видит. Чего вообще не должно быть. — На нем скорбь, недостойная случая. А меж тем, спешу заметить, никто не умер, — почти, не считая пилотного вертолета, но он не любит повторяться, тем более — в сожалениях. — Напротив, всех скоропалительно спасают. Как вы и хотели. — Вы не понимаете, — как-то осторожно-деликатно, не в пример себе прежнему, начинает Легасов… и умолкает. — Чего же я не понимаю? — Щербина предельно вежлив, зато внутренняя досада вовсю скребется в нем, требуя выхода. Нет, ну в самом деле, любой другой человек уже давно сделал бы выводы, равно как и благоразумно отступил, не напирая там, где напирать бесполезно. Но у Бориса под носом исключительный случай, чурающийся логичных исходов, как чумы. — Ливень, — с кислой миной все так же коротко бросает ученый, мысль свою не развивая. Строго говоря, пока еще нет, капель только собирается вскорости перейти в полноценный дождь. Щербина втайне надеется, что это случится раньше, чем кто-то уйдет в очередной немыслимый демарш. А ведь было вчера уже что-то про ливень, было, но Щербина недослушал. — Выключили бы, что ли, свое извечное недовольство, а то вам не угодишь, — машинально язвит Борис, лишь бы не скатываться в растерянность, потому как такой тон Легасова — мертвый, но вместе с тем уверенный — успел уже за все невольное время их знакомства до глубины души возненавидеть. — То вас беспокоил ветер, теперь вот не нравится намечающийся дождь. Что вам придется не по душе в следующий раз, пустые дороги? — Пустые дороги вполне уместны. Еще уместнее они станут, когда у меня будет время заняться пылеподавляющими смесями. Но они пока не в приоритете, не так ли? — отвечает его персональная язва, начисто игнорируя полушутливый-полусерьезный тон, заложенный в вопросе. Никакого чувства юмора у человека. — Ну а дождь-то чем плох? — миролюбиво допытывается Борис, у которого пикировка, даже такая бодрящая кровь, как с Легасовым, в приоритетах значится ниже, чем прояснение ситуации для себя: пора уже семимильными шагами начинать разбираться в новой области энергетики, иначе какой из него к черту руководитель. — Это же очевидно, — ученый вяло пожимает плечами. Учитывая, что стоит он при этом, как знак вопроса, то еще зрелище. Щербине интуитивно хочется буркнуть Легасову: «Выпрямись», но это ведь не его дело, не так ли? — Что не разнесет ветром на многие километры, то осядет вместе с осадками. В почву. Но вернее всего — на людей, на кожу. Жара, сами видите, такая, что на них никакой плотной одежды, которая снизила бы проницаемость. И головных уборов тоже. Понимания прибавляется. Немного. — А ночью чего молчали тогда? — провожает глазами Борис очередной отъезжающий автобус, что на выезде из Припяти встроится звеном в колонну таких же автобусов, длинную, как стрела, дорога там узкая. На самом деле, ему не особо интересно, потому что такая информация в народ все равно бы не ушла. Текст обращения с радиоточек и так вылизывался до состояния «вынудить уехать, не объясняя толком ничего», дополнение в виде дождевиков и головных уборов в него совсем бы не вписалось. Но промолчать он не может. — Не был уверен, что вы хотя бы эвакуацию одобрите, это было важнее, — на него смотрят честно и открыто, как Щербина и отвык уже. — Да и времени согласовать меры, чтобы направить облачные массы куда-то еще, все равно бы не хватило. Борис удивленно поворачивает голову. Ему ведь это не послышалось, нет: с него только что сняли ответственность за то, что Щербина мог сделать не все. Борис и без того знает, к вящей своей досаде, что не всесилен, но не был уверен, что о том подозревает Легасов, виртуозно намастырившийся упрекать и требовать. Но спрашивает Щербина о другом. Вот теперь ему и вправду интересно, в целях общего развития: — А что, был вариант как-то… скорректировать дождь? Ученый передергивает плечами. — По-хорошему, в таких случаях разгоняют облака и посыпают их сверху йодистым серебром. Чтобы осадки пролились за пределами территории людских поселений. Щербина хмыкает. Теория неплоха. Проза же жизни в том, что здесь и без того полно вертолетов, Москва бы не дала согнать еще больше, опасаясь реакции прессы и людского сарафанного радио, которое и так прокатится по стране. Не говоря уже о дорогостоящем расходном материале просто для того, чтобы оросить парочку удаленных равнин вместо небольшого по площади города. — Но если то, что в сообщении ничего не говорится про дождь, еще можно понять, то халатность проверки вывозимой техники и личных вещей — просто глупость страшная, — ровно продолжает Легасов, глядя, как особенно ушлые товарищи пытаются пронести в салон автобусов телевизоры. — Они с собой тащат то, что их же потом и облучит. И какой тогда смысл в том, что мы здесь делаем? Щербина закатывает глаза. А уж он-то успел порадоваться чужой сознательности и снизившей градус требовательности. Как же, как же. — И за что мне достались именно вы… — почти неслышно ворчит он, но Легасов безошибочно устремляет взгляд в его сторону с отчетливо-вопросительной интонацией. Вот черт. Борис откашливается. — Говорю, работать в радость, увы, не про меня история. Поэтому давайте уж как получится, времена не выбирают. Про технику я услышал, на выезде в Дитятках автобусы еще раз перетрясут на предмет лишнего. Все, чем могу. А дождь придется уж как-нибудь потерпеть.